ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ЧЕРВЬ
1
«Непорядок. Это непорядок. Нужно срочно все исправить. Срочно расставить предметы по местам. Беспорядок ужасен. Ужасен!
Но с чего начать? Сначала нужно разложить и расставить вещи, а потом пропылесосить и вытереть пол. Нет! Сначала нужно убрать с ковра осколки стекла. Да, сперва осколки, потом вещи, а уже потом… Но чем убрать стекла? Неужели веником? Нет, сначала нужно собрать крупные осколки руками, а мелкие смести веником. Потом нужно тщательно пропылесосить ковер. Да, тщательно! Чтобы ни одного осколка не осталось.
Стоп. А вещи? Не лучше ли начать с вещей?»
Он мучительно потер лоб пальцами.
«Хватит гонять по кругу! Остановись уже хоть на чем-нибудь. Иначе голова может лопнуть, взорваться!»
Он на мгновение представил себе, как голова взрывается, как куски черепа и кровавые ошметки летят по сторонам — падают на пол, на стены, на шкаф, на окно. Ужас! Непорядок!
— Непорядок, — хрипло проговорил он вслух разбитыми губами. — Катастрофа.
Он снова мучительно поморщился. Он старался не смотреть на разбросанные по комнате вещи, на поблескивающие осколки стеклянного графина, на расколотую пепельницу… Беспорядок всегда вызывал в его душе чувство, схожее с паникой.
Не в силах больше смотреть на эту катастрофу, он вышел из гостиной и прошел в спальню. Там он остановился в дверях, посмотрел на странное деревянное сооружение, собранное из двух детских манежей, и громко сказал:
— Это плохо! Это очень плохо! Ты слышишь меня?
Он замолчал и напряг слух, словно хотел услышать ответ на свои слова. Однако ответа не последовало, да и не могло последовать.
— Этот графин подарила мне мама! — громко, почти истерично сказал он. — На двадцатилетие! Слышишь? Это была память о маме! О моей маме!
Последнюю фразу он почти выкрикнул. Его плечи затряслись, он взмахнул в воздухе сжатыми кулаками и сдавленно повторил:
— О моей маме.
Ответа и на этот раз не последовало. Он еще немного постоял в дверях, размышляя, чем заняться дальше: подойди к деревянной клетке и заглянуть внутрь или сходить в чулан за пылесосом и начать уборку. Мысль о комнате, заваленной вещами и осколками стекла, вызывала у него омерзение.
Но когда-то же надо начинать.
Поразмыслив еще несколько секунд, он вздохнул и пошел к чулану, тихонько напевая себе под нос.
Надо, надо умываться
По утрам и вечерам.
А немытым поросятам
Стыд и срам, стыд и срам…
Открыв дверь чулана, он нашарил рукой выключатель и зажег свет. В отличие от гостиной, в чулане царил идеальный порядок. Все вещи были разложены по своим местам. Он мог бы, не глядя, найти любую. И все же он смотрел — смотрел с любовью и благодарностью. Он любил свои вещи. Причем любил их не как бездушные предметы, а как живые существа. У каждой вещи был свой характер, каждая требовала своего особенного ухода. Иногда он даже разговаривал с ними.
Вот и сейчас он протянул руку, с улыбкой погладил металлические щипцы и прошептал:
— Все хорошо… Все в порядке… Отдыхайте… Сегодня вечером у вас будет много работы.
Он замолчал и напряг слух, как несколько минут назад в спальне, словно надеялся услышать ответ. И на какую-то долю мгновения ему показалось, что он слышит чей-то тихий голос. Слов было не разобрать, но интонацию он уловил — это была интонация благодарности.
Он снова погладил щипцы. Потом перевел взгляд на кожаный бандаж, украшенный металлическими клепками. Выглядел бандаж устрашающе. Этот бандаж был одной из самых любимых вещей в его коллекции. Прекрасная вещь. Зловещая и опасная. И чрезвычайно удобная.
— Прекрасно, — прошептал он. — Прекрасно.
Теперь ему стало легче. Паника ушла. Он словно поговорил со старым, добрым другом.
Пылесос — со всей его бытовой функциональностью, правильностью, обыденностью — выглядел среди этих вещей лишним. Как громоздкий, нежеланный, утомительный гость.
Усмехнувшись, он протянул руку и взял пылесос.
* * *
Ну вот. Теперь комната приобрела прежний ухоженный вид. Правда, не хватало стеклянного кувшина и хрустальной пепельницы, но тут уж ничего не поделаешь. Вещи не вечны так же, как и люди. Нужно стойко переносить потери.
Он убрал пылесос в чулан и тихо, на цыпочках, прошел в спальню. Постоял, прислушиваясь, у дверного косяка. Потом тихо позвал:
— Эй!
Подождал, не будет ли ответа, и повторил:
— Эй! Все в порядке? Я убрался в гостиной. Осколки я выбросил. Теперь можно снова ходить по ковру, не опасаясь порезов.
Из-под покрывала, которым была накрыта клетка, послышалось что-то вроде тихого рычания.
Он улыбнулся. Слава Богу, клетка снова не пуста. Пустота невыносима. Она еще хуже беспорядка. Он всегда радовался, как ребенок, когда ему удавалось в очередной раз заселить клетку. Обычно все продолжалось недолго. Но на этот раз он решил растянуть удовольствие дня на два. А может, даже больше. Тут уж как повезет — заранее предсказать абсолютно невозможно.
Одних хватает часов на восемь, другие не протягивают и часа. Причем физические данные не имеют никакого значения. Предмет может быть тощ и жилист с виду, но чрезвычайно живуч. А крепкое с виду существо загибается после первого же сеанса.
— Рычишь? — спросил он с улыбкой. — Ну, рычи, рычи. Я люблю, когда рычат. Хуже, когда молчат.
Рычание тотчас же стихло. Он понял, что допустил ошибку, и досадливо поморщился.
— Вообще-то, тишину я тоже люблю, — попробовал он исправить ситуацию. — Я наслаждаюсь тишиной, а посторонние звуки меня раздражают. Слышишь?
Ответа не последовало. Он понял, что врал слишком неубедительно, и снова поморщился. «Ну ничего, — сказал он себе. — Ничего, пусть помолчит». А вслух произнес, стараясь, чтобы голос звучал мягко и доброжелательно:
— Ну, ладно, помолчи. Набирайся сил. Они тебе скоро понадобятся. Впереди у нас много работы, очень много. Если что-нибудь понадобится, дай знать. Я рядом. Знаешь песню?
Дай мне этот день,
Дай мне эту ночь,
Дай мне хоть один шанс, ты не уснешь,
Пока я рядом…
Он пропел это очень тихо и с чувством. Потом еще немного постоял в дверях — уходить страшно не хотелось. Однако всему свое время. Сейчас нужно заняться приготовлениями. Он сделал над собой усилие и вышел из спальни.
На кухне он для начала сварил себе крепкого кофе. После обеда его всегда клонило в сон, но спать было нельзя. Слишком много работы, слишком много.
Он выпил две чашки крепкого, сладкого кофе. Потом выкурил сигарету. Вообще-то, он не курил, но перед работой всегда выкуривал одну хорошую сигарету. Это было похоже на ритуал, а он с детства уважал ритуалы.
Дымя сигаретой, он посмотрел в окно. Погода за окном стояла тихая, безветренная, на небе — ни облачка. Глядя в окно, он вспомнил, как лет двадцать назад сидел вот также в грязном сарае и смотрел в маленькое окошко. Сидел, как загнанный зверек. По лицу его текли слезы, а он тер их рукой, растирал по опухшему лицу.
Вдруг за спиной у него скрипнула дверь. Он вздрогнул и притих, побоялся даже оглядываться. Кто-то тихо подошел к нему сзади (он слышал, как скрипнули доски под ногой незваного гостя).
— Эй! — окликнул его тихий голос. — Эй, ты живой?
— Живой, — ответил он, потому что боялся не ответить, и тут же съежился, ожидая удара. Никогда не знаешь, что лучше, — ответить или промолчать. Ударить могут и за то, и за другое.
Однако на этот раз удара не последовало. Последовал вопрос.
— Чего ты здесь сидишь?
Теперь он узнал голос спрашивающего. Это был Виктор, самый сильный мальчик в отряде. Добродушного Виктора можно было не бояться.
И тем не менее, прежде чем ответить, он на всякий случай вжал голову в плечи. Голос его прозвучал тонко и слабо:
— Просто так.
— Чего просто так?
— Просто так сижу.
Виктор помолчал, потом сплюнул себе под ноги и небрежно поинтересовался:
— Плохо тебе здесь, да?
— Почему? Хорошо.
— Чего ж хорошего, когда тебя каждый день лупцуют?
— Я привык, — тихо и безропотно ответил он.
— Привык? Да разве ж к такому можно привыкнуть?
— Не знаю. Я привык.
Виктор снова помолчал, что-то обдумывая.
— Знаешь что, — снова заговорил он, — ты не должен себя так вести. У тебя всегда такой вид… такой, что не хочешь ударить — а ударишь. Почему ты всегда смотришь в землю?
— Не знаю.
— Смотреть надо прямо и ходить прямо, а не так, как ты. Знаешь, как ты ходишь?
Он качнул головой и тихо ответил:
— Нет.
— Как крыса! — сказал Виктор. — Вот, посмотри!
Он обернулся и с испугом посмотрел на Виктора, все еще ожидая побоев. Виктор скрючился, ссутулился, опустив руки почти до земли, и нелепо заковылял по сараю, все время испуганно оглядываясь назад.
— Видишь? Вот так ты и ходишь.
Виктор улыбнулся ему, и он улыбнулся Виктору в ответ.
— Ого! А ты, оказывается, и улыбаться умеешь!
Он тут же стер улыбку с губ и испуганно проговорил:
— Я не хотел.
— Да ладно тебе, не бойся. Просто я никогда раньше не видел, как ты улыбаешься. У тебя все время такое кислое лицо. — Виктор помолчал, с брезгливым интересом разглядывая своего собеседника, так обычно дети разглядывают какое-нибудь странное насекомое, нестрашное, но противное.
Пауза затянулась. Глядя на Виктора, он снова почувствовал страх. После таких пауз всегда следовало что-нибудь страшное, какое-нибудь особо изощренное издевательство.
— Ладно, не парься, — сказал, наконец, Виктор. — Я вижу, ты пацан хороший. Не знаю, за что тебя остальные не любят. Может, ты сделал им какую-нибудь гадость?
Он покачал головой и слабо проговорил:
— Нет, не делал.
— Тогда за что?
— Я не знаю.
Виктор подумал и сказал:
— Наверно, ты просто не умеешь себя поставить. Такое бывает. Как себя сразу поставишь, так к тебе потом и будут относиться.
«А ведь действительно, — подумал он. — Виктор прав. Мне нужно было в самом начале с кем-нибудь подраться. Пусть даже меня бы побили, это не имеет значения. Надо было показать, что я пацан, что я могу за себя постоять. Если бы показал, меня бы сразу зауважали. И стали бы издеваться над кем-нибудь другим. А меня бы оставили в покое».
— Слушай, — снова заговорил Виктор, — а хочешь я тебе помогу?
Он не поверил своим ушам. Сам Виктор предложил ему помощь! Все-таки есть на свете хорошие люди. А Виктор понравился ему с самого начала. Да-да, понравился. Виктор один над ним не издевался. Не дразнил, не бил, не пытался унизить. Виктор просто не замечал его существования, как слон не замечает существования какого-нибудь крота.
— Ну? Чего ты молчишь? Так хочешь или нет?
— Я… Конечно, хочу.
— Молодец. Знаешь, как я сделаю?
— Как?
— Я скажу всем, что ты мой друг, и они от тебя отстанут. Как тебе такая идея? Согласен?
— Я?
Виктор засмеялся.
— Ну не я же!
— Я… согласен, — кивнул он, улыбаясь от счастья и не веря своим ушам. — Я согласен с тобой дружить.
— Вот и хорошо. Знаешь, почему я так делаю?
Он покачал головой:
— Нет.
— Потому что люди должны помогать друг другу. Это написано в Библии. Знаешь, что такое Библия?
— Да. Это такие рассказы… старинные… Про Бога… Для стариков.
— «Для стариков», — передразнил Виктор. — Вот и видно, что ты деревня. Библия не только для стариков, она для всех. В ней написано, как люди должны жить. Приедешь домой — прочитай, понял?
— Угу.
— Вот и молодец. Там написано, что человек должен относиться к другому человеку так, как хочет, чтобы к нему самому относились. Например, если человек не хочет, чтобы его били, он сам не должен никого бить. Понимаешь?
— Да. Я не бью.
— И правильно делаешь, — одобрительно кивнул Виктор. — Ты, я вижу, толковый пацан. Ну, держи пять!
Виктор протянул ему руку, и он пугливо ее пожал.
— Кто же так жмет? — засмеялся Виктор. — Жать нужно сильно, по-мужски. Ну-ка, попробуй еще раз!
Он снова пожал, на этот раз чуть сильнее.
— Вот, это уже другое дело. Теперь мы друзья. Скажи это вслух!
— Мы друзья, — послушно повторил он, не веря своему счастью.
— Верно, — кивнул Виктор. — Мы друзья, а друзья должны всегда помогать друг другу и приходить друг другу на помощь. Если ты меня о чем-нибудь попросишь, я обязательно это сделаю, понял?
— Понял. И я. Я тоже сделаю, — с чувством сказал он и чуть не заплакал от благодарности. Теперь у него есть друг. И не просто друг, а самый классный друг на свете!
Виктор весело прищурился:
— Что сделаешь?
— Все!
— Все, что я попрошу?
Он кивнул:
— Да. Все, что попросишь!
— Дай-ка подумаю… — Виктор задумчиво почесал ногтем нос. — Нет, мне тебя просить не о чем. Хотя… Есть одна вещь. Так, мелочь. Если хочешь, я попрошу кого-нибудь другого.
— Нет! Попроси меня!
— А ты точно сделаешь?
Он кивнул:
— Да!
— Не врешь?
— Не вру.
Виктор смотрел на него с сомнением.
— Даже не знаю… Ну хорошо. Дай слово, что сделаешь то, о чем я попрошу.
— Даю слово!
— Поклянись жизнью матери.
— Клянусь!
Виктор строго сдвинул брови и серьезно произнес:
— Запомни: это страшная клятва. Ее нельзя нарушать, иначе твоя мама умрет. Ты это понимаешь?
— Да.
— Ну хорошо. Тогда давай — расстегни мне штаны.
Виктор стоял перед ним во весь рост, а он сидел на каком-то старом ящике, изумленно глядя на Виктора снизу вверх.
— Как это? — запинаясь, переспросил он, не веря своим ушам.
Виктор добродушно улыбнулся:
— Просто. Как себе расстегиваешь.
— Зачем?
— Кажется, у меня там клещ. А сам я все равно ничего не увижу. Ты ведь не хочешь, чтобы клещ пил мою кровь?
Он покачал головой:
— Нет.
— Тогда действуй.
Он протянул руку и, стараясь не смотреть, расстегнул Виктору молнию на ширинке и тут же отдернул руку.
— Молодец, — похвалил Виктор. — Теперь давай дальше.
— Что дальше? — понизив голос от ужаса, спросил он.
— Дальше смотри! Клещ ведь не ползает по трусам, он впивается в кожу. Давай, посмотри, не бойся.
— Но я не…
— Ты поклялся жизнью матери, помнишь? А такую клятву нельзя нарушать. Давай, не робей.
И он сделал это — глядя в сторону, предоставив всю работу одним только пальцам.
— Вот, молодец, — хрипло проговорил Виктор. — А теперь посмотри, нет ли на нем клеща. Я сказал: смотри на него. Да не бойся, он тебя не съест!
Он медленно повернул голову и посмотрел.
— Ну как? — спросил Виктор. — Не видишь клеща?
Он сглотнул слюну и, едва сдерживая отвращение, ответил:
— Нет.
— Посмотри поближе. Ну, давай, мы же друзья! Ты обещал мне помочь, помнишь?
— Я не могу.
— Но ты поклялся жизнью матери. Если ты не выполнишь клятву, она умрет. Ну, давай же. Я твой друг, помнишь?… Вот, молодец. Еще ближе… Еще… Держи его в руке, чтобы лучше было видно… Вот так…
Вдруг Виктор повернулся к двери и негромко свистнул. Дверь распахнулась и в сарай ввалилась ватага ребят. В руках у одного из них был фотоаппарат и, прежде чем он успел отвести лицо от ширинки Виктора, фотоаппарат успел щелкнуть, осветив гнилые, затхлые внутренности сарая яркой молнией.
Пацаны захохотали. Вместе с ними засмеялся и Виктор.
— Ну как? — кричал он, заливаясь смехом. — Нашел клеща?
— И у меня поищи! — крикнул кто-то.
— И у меня!
— И мне посмотри!
Темные тени надвигались на него, гогоча и расстегивая ширинки. А он сидел, оцепенев от ужаса, и смотрел на них широко раскрытыми глазами. В этот миг мир перестал для него существовать, и он понял, что больше в его жизни не будет ничего хорошего. Один только ужас. Черные, хохочущие тени, надвигающиеся со всех сторон и заслоняющие свет.
2
Беспорядок. Главное, не наделать беспорядка. Все должно быть аккуратно. Для начала постелем везде целлофан. Вот так.
Как славно целлофан шуршит в руках. Это просто музыка какая-то. И на душе от этой музыки так спокойно и хорошо. Как будто это море шумит за окном, бросая на берег клочья влажной, пахнущей водорослями пены.
С целлофаном он управился умело и быстро. На кухонном полу не осталось ни одного места, не покрытого прозрачной шуршащей пленкой. И ни единой складки не было на этом шуршащем покрытии.
— Главное, чтобы не было беспорядка, — тихо сказал он сам себе. Окинул пол внимательным взглядом и кивнул: — Порядок.
Еще полчаса ушло на то, чтобы покрыть пленкой стол и шкафы. Он делал это неторопливо и старательно, время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться проделанной работой. Шурша полиэтиленом, он тихо напевал себе под нос свое любимое:
Надо, надо умываться
По утрам и вечерам.
А немытым поросятам
Стыд и срам, стыд и срам…
Наконец работа была закончена. Тогда он прошел в спальню. Как всегда, постоял немного в дверях, прислушиваясь. Потом тихо окликнул:
— Эй!
Ответа он не дожидался, заговорил сам:
— Ну как ты там? Все в порядке?
Из клетки не доносилось ни звука. Тогда он спросил и голос его отечески дрогнул:
— Тебе ничего не хочется? Может быть, чего-нибудь особенного? Может, хочешь в туалет?
На этот раз из клетки послышались шорохи, словно какой-то зверек копошился в груде тряпья. Он прислушался к этому звуку и тихо засмеялся.
— Копошись, копошись, — проговорил он, щуря глаза от удовольствия. — Я люблю, когда копошатся. А то сидишь сутки, и ни звука от тебя, ни шороха. Ну кому это может понравиться? — Он помолчал и добавил, усмехаясь: — Уж точно не мне. Вот погоди, достану тебя из клетки, помою, причешу. Будешь просто загляденье. Знаешь песенку?
Надо, надо умываться
По утрам и вечерам.
А немытым поросятам
Стыд и срам, стыд и срам…
Он снова засмеялся.
— А потом, — продолжил он, — ты будешь моей моделью. Это большая честь, ты знаешь? Немногие удостаивались такой чести. Так что, можешь собой гордиться. Да-да, я не шучу! Ты должна быть очень горда.
Он еще немного послушал, потом вышел из спальни. Он был абсолютно счастлив. Все-таки самое лучшее в его работе — предвкушение. Приготовление! Ожидание праздника! Как в детстве…
И снова воспоминания детства нахлынули на него волной. Но теперь это были приятные воспоминания. Он вспомнил праздник — тот, самый первый. Боже, как давно все это было. Как будто и не в этой жизни. Но все-таки было. Было!
* * *
Он крался по ночному лесу, стараясь ступать как можно тише. И у него это неплохо получалось. Он вообразил себя охотником-индейцем, выслеживающим зверя. Он знал, что по ночам они ходят купаться. Вдвоем. Виктор и Вероника. Тихонько выскальзывают из корпуса и идут к забору. Там две штакетины выломаны, так что им не приходится перелазить через забор.
Потом они идут через лес к реке. Стараясь не шуметь и почти не разговаривая. Но когда лагерь остается далеко позади, они начинают потихоньку переговариваться. Они говорят о всякой всячине. О том, что скоро кончается сезон, и все разъедутся по домам. О том, как это грустно — жить так далеко друг от друга. Потом они останавливались, чтобы поцеловаться, а вдоволь нацеловавшись, принимались клясться друг другу в вечной любви.
Со стороны это звучало очень забавно. Да и выглядело так же. Прямо как эпизод из какого-нибудь слюнявого индийского фильма. И тем не менее, наблюдать за ними было интересно.
— Ты будешь писать мне? — спрашивала Вероника, пытаясь разглядеть в темноте лицо Виктора.
— Конечно! Я буду писать тебе каждый день!
«И ведь будет, — думал он, вслушиваясь в каждое слово, ловя интонацию, дыхание, наслаждаясь всем этим. — Конечно, будет. Он так ее любит! Прямо удивительно».
— И я тоже! Я тоже буду писать тебе! Каждый день. Ты хочешь этого?
— Больше всего на свете.
— Вить, я так тебя люблю. Просто до ужаса люблю. Если ты не будешь мне писать, я покончу жизнь самоубийством.
— Не говори глупости.
— Нет, правда! У нас одна девочка из класса повесилась.
— Зачем?
— Как зачем? От любви! Она любила одного мальчика, а он ее не очень. Тогда она вышла ночью во двор, а он жил на первом этаже. И повесилась прямо перед его окном, на дереве. Представляешь!
— Она что, была ненормальная?
— Наоборот!
— Ну, не знаю. По-моему, это глупо. Тем более что я тебя люблю, да и живу я на седьмом этаже.
Он засмеялся. Она тоже. Потом они снова начали целоваться.
— Я тебя люблю, — шептала Вероника. — Как же я тебя люблю!
Слушая горячие, захлебывающиеся слова Вероники, он представлял себя на месте Виктора. Это было приятно и здорово возбуждало. Но вместе с этим на душе начинало потихоньку ныть, словно это давала о себе знать старая, почти забытая заноза.
«Никогда, — думал он тогда с тоской. — Никогда я не буду на его месте. Господи, неужели в мире есть девушка, которая сможет меня полюбить — так же крепко, как Вероника этого урода Виктора?»
Он пытался представить себе эту девушку, но не мог. Он просто не верил, что такая когда-нибудь найдется.
«Это потому, что я такой мерзкий, — со злостью думал он. — И почему я не родился таким же, как Виктор? За что мне досталось это тело? Ни на что не годное, омерзительное тело».
— Хочешь, прямо здесь? — прерывисто дыша, спросила Вероника.
Виктор растерянно оглянулся.
— Здесь как-то не очень, — неуверенно проговорил он. — Тут и травы нормальной нет, одни сухие ветки да колючие кусты.
— А мне все равно, — шептала она, вглядываясь в лицо Виктора. — Для тебя я готова везде. Везде, где ты захочешь!
— Пойдем лучше к реке, — сказал Виктор. — Там удобнее. А потом можно искупаться. Я люблю после этого купаться.
— Я тоже! Я как будто заново рождаюсь. Знаешь, кем я себя чувствую?
— Кем?
— Русалкой! Ты взял полотенце?
— Угу, в кармане ветровки. Пошли!
Виктор обнял ее за плечи и повлек дальше в лес. Вьющаяся, неразличимая в темноте тропка вела их к реке. Он следовал за ними, стараясь не шуметь. И у него получалось. Наверное, это тоже был талант — ходить вот так бесшумно. К тому же он обнаружил, что неплохо видит в темноте. По крайней мере, он крался шагах в десяти-пятнадцати от них, но ни разу не потерял их из виду.
Наконец, деревья расступились, и впереди замерцала река.
— Мы пришли, — сказал Виктор, вынул из кармана полотенце и бросил на траву.
Ночь была безлунная и теплая.
— Душно, — сказал Виктор.
— Да, очень, — кивнула Вероника.
Она начала раздеваться. Сняла сначала кофточку, потом брюки. Потом трусики. А Виктор все смотрел на нее.
— Ну что же ты! — со смехом сказала она. — Раздевайся! Или ты передумал?
Виктор тоже стал раздеваться. Очень быстро, почти яростно. Было видно, что ему уже невтерпеж. Наконец, он остался голый. Он хотел обнять Веронику, но она со смехом увернулась и побежала к реке. Несколько секунд Виктор стоял, наблюдая за ней, затем побежал следом.
Вероника вбежала в воду и сразу нырнула. Потом вынырнула и с хохотом стала брызгать на Виктора водой. Он рычал, как зверь, передергивал могучими плечами, но никак не решался войти в воду.
— Ну, давай! — звала его Вероника. — Не будь таким трусишкой!
— Что-то мне не хочется, — сказал Виктор, поеживаясь. — Вода холодная.
— Ничего не холодная. Это только кажется. Иди ко мне!
Она стояла по пояс в воде, голая, и протягивала к Виктору руки.
Наблюдать за этим из кустов было почти невмоготу.
«Иди же к ней, кретин, — подумал он, скрипя зубами. — Иди, придурок! Если б только она звала меня — я бы ни секунды не раздумывал».
И Виктор пошел. Сперва нехотя зашел по колено, а потом вдруг с гоготом рухнул в воду, поднял целую кучу брызг.
Потом они купались и смеялись. Им было очень хорошо.
А он смотрел на них из кустов и тосковал. О, Господи, что это была за тоска. Чтобы хоть как-то погасить пылающий в душе огонь, он даже укусил себя за руку, сильно, до крови.
Наконец, им надоело купаться. А может, они просто замерзли. Все-таки была ночь, да и ветерок поднялся — не то чтобы холодный, но и не слишком теплый.
Виктор и Вероника выбрались из воды — голые, мокрые, красивые. Что ни говори, а фигура у Виктора была великолепна. Широченные плечи, сильный живот, мускулистые руки. Про Веронику и говорить не стоило. Она была прекрасна, ослепительно прекрасна даже в темноте. Ее тело мерцало, словно внутри ее тела горел маленький голубоватый фонарик.
«Когда-нибудь и я стану таким, как Виктор», — подумал он вдруг. И это была не праздная мысль. На полу в его комнате, в Москве, уже несколько лет пылились отцовские гантели, а на стене висел пружинный эспандер, к которому за все эти годы он ни разу так и не прикоснулся. Но теперь-то все будет по-другому. Теперь он собой займется.
Он мысленно подставил свою голову к телу Виктора и блаженно улыбнулся. Ну, погодите… Будет и на моей улице праздник.
Между тем Виктор и Вероника легли на траву и стали целоваться. Их поцелуи становились все неистовее. Они стали кататься по траве, как два диких зверя.
Он уже видел один раз, как они это делают. Две ночи назад. Но и теперь наблюдал за ними, не отрываясь. Рука сама собой спустилась к джинсам. Он хрипло задышал, помогая себе рукой.
Кончил он раньше, чем они. Вытер руку о траву и снова уставился на Веронику и Виктора. Вероника стала громко охать, почти кричать, а Виктор зажимал ей ладонью рот и хрипло говорил:
— Тише… Тише…
Но она не хотела тише. Наоборот, она кричала и охала все громче и громче. Виктор убрал руку с ее губ, видимо, теперь ему стало все равно. Потому что он сам стал охать.
Наконец, тело Вероники выгнулось дугой и она тихонько взвыла. А несколько секунд спустя, они расцепила объятия. Потом они лежали молча, глядя на небо. Распростертое на траве девичье тело было прекрасно. Грудь Вероники часто-часто вздымалась. Она лежала бесстыже — раскинув ноги и разбросав в стороны руки.
Он продолжал за ними наблюдать и снова начал возбуждаться. Он потянул было руку к ширинке, но вдруг заметил, что рука его сжимает конец сучковатой палки. Он посмотрел на палку удивленно, словно не мог взять в толк, откуда она взялась?
Виктор достал из кармана брюк сигареты и зажигалку и закурил. Сделал несколько затяжек и передал сигарету Веронике. Она тоже затянулась. Повернулась и посмотрела на Виктора.
— Это было здорово, — сказала она.
Виктор хмыкнул. Потом повернулся к Виктории и спросил:
— Ты не замерзла?
— Нет, — ответила она. — Наоборот, жарко.
Потом они молча курили, передавая сигарету друг другу и пуская дым в небо. Наконец, Виктор отшвырнул окурок в сторону, перевернулся на живот и стал целовать Веронику — ключицы, грудь, живот. Она обхватила голову Виктора руками и прижала ее к животу.
«Как это, должно быть, хорошо, — думал он, наблюдая за парой из кустов и все больше возбуждаясь. Он даже задрожал от любовной истомы.
Виктор и Вероника снова занялись ЭТИМ.
Смотреть на них не было больше никаких сил. Он сам не заметил, как оказался на ногах. Теперь он стоял открыто, не таясь, тяжело дыша и сжимая в руке сучковатую палку.
Виктор и Вероника, поглощенные ласками, не замечали его. Тогда он пошел к ним, по-прежнему сжимая в руке палку. Он обошел их по кругу и зашел со стороны реки. Так ему было лучше их видно. Остановившись метрах в трех, он стоял и смотрел, как они занимаются любовью. Занимаются громко, неистово. Он видел, как вздымаются мышцы на спине Виктора, видел раскинутые ноги Вероники — стройные, белые, соблазнительные.
От возбуждения он почти не сознавал, что делает. Правая рука сжимала палку, а левая расстегнула ширинку брюк. Он стал мастурбировать, хрипло дыша и не сводя глаз с извивающейся на траве пары.
— Витя! — крикнула вдруг Вероника.
Виктор не отреагировал.
— Витя! Там кто-то стоит! Под деревом!
Она попыталась сбросить Виктора с себя, но он по-прежнему ничего не соображал, двигая белой задницей и хрипло бормоча что-то себе под нос.
— Витя! — завопила Вероника, с ужасом глядя на темную фигуру, нависшую над ними. На этот раз Виктор услышал. Он быстро поднял голову и обернулся. Но было уже поздно.
Тяжелый конец палки обрушился ему на голову. Виктор скатился с Вероники, не успев даже застонать.
Девушка принялась кричать, не сводя с него расширенных от ужаса глаз и пытаясь отползти назад. Тогда он снова взмахнул палкой. Вероника прижала ладони к лицу, как это делают дети, и затихла. Он постоял несколько секунд с поднятой палкой, но так и не решился ударить.
— Не бойся, — сказал он. — Я тебя не трону.
Вероника убрала ладони с лица. Он стоял и смотрел на ее обнаженное тело. А она смотрела на его живот. Тогда он проследил за ее взглядом и увидел, что так и не застегнул ширинку брюк.
Он усмехнулся и спросил:
— Тебе нравится?
Девушка молчала.
Внезапно ему в голову пришла отличная идея.
— Я сделаю с тобой то, что со мной сделал твой парень! — торжествующе произнес он. — Он унизил меня, а я унижу тебя. Хотя какое тут унижение? Тебе ведь, наверно, понравится. Ты ведь это любишь, правда, сучка?
— Я тебя знаю, — прошептала она вдруг. — Ты из соседнего отряда.
Он вдруг смутился. До сих пор он не думал, что делать дальше, потом — когда все будет позади. Но ведь она может его узнать. Она может его выдать, и тогда…
— Ты еще можешь уйти, — сказала она твердо, взяв себя в руки и почти не дрожа. — Ты пока ничего не сделал.
— Правда? — осклабился он.
— Да. Ты всего лишь ударил Виктора. Он придет в себя и даже не сможет вспомнить, что произошло. Витя не видел твоего лица.
Он подумал и кивнул:
— Ты права. — Ему в голову пришла новая идея, еще лучше прежней, и он улыбнулся. — Ты не только красивая, но и очень умная.
— Ты можешь уйти, — повторила она. — Я никому не расскажу о том, что здесь произошло. Честное слово!
— Я знаю, что не расскажешь.
Он замахнулся и ударил ее палкой по лицу. Потом еще раз. И еще. Потом стал бить — методично, сильно, превращая это красивое лицо в кровавую кашу, равняя его с землей. Остановился он лишь тогда, когда от лица девушки ничего не осталось, кроме темного бесформенного комка с торчащими волосами.
И тогда на смену пьянящему восторгу пришел страх.
— Господи, что ж я сделал, — прошептал он в ужасе и выронил палку из разжавшихся пальцев.
Однако чувствовал он не только ужас. В нем снова просыпалось возбуждение. Дикое, неудержимое. Ему казалось, что внизу живота заработал огненный вулкан. С минуту он стоял, глядя на голое мертвое тело девушки, потом воровато оглянулся, скользнул взглядом по неподвижному телу Виктора, облизнул губы и опустился пред девушкой на колени, на ходу приспуская брюки.
Через минуту все было кончено. Он снова поднялся на ноги и надел брюки. Он уже знал, что будет делать дальше, и нисколько не волновался. Приведя одежду в порядок, он поднял палку и подошел к Виктору. Тот уже начал постанывать, постепенно приходя в себя.
Он присел перед Виктором на корточки и вложил палку ему в руку. Потом поднялся, бросил прощальный взгляд на тело девушки, повернулся и, сгорбившись, по-волчьи тихо, нырнул в кусты. Внутри него все ликовало.
Дорога в лагерь заняла не больше десяти минут.
Когда он входил в корпус, все спали. Невидимой и неслышной тенью проскользнул он к своей постели и быстро, не скрипнув ни одной пружиной, забрался под одеяло.
Лежа в постели, он улыбнулся. Пожалуй, это был самый лучший день в его недолгой пятнадцатилетней жизни. Это был праздник!
3
Надо, надо умываться
По утрам и вечерам.
А немытым поросятам
Стыд и срам, стыд и срам…
Эта песенка весь день вертелась у него в голове, пока он готовился к «делу». Теперь все было готово.
Вся кухня была покрыта сверкающим целлофаном. На столе лежали аккуратно разложенные инструменты — кусачки, щипцы, иглы, пара остро отточенных ножей. В специальной вазочке лежали презервативы. С некоторых пор он стал брезглив и всегда пользовался презервативами, боясь подхватить «трупный яд», о котором он прочел в какой-то книжке. (Он не слишком-то верил в существования трупного яда, но береженого Бог бережет.)
На соседнем столе были разложены краски и растворители. В углу стоял мольберт с готовым холстом. Он посмотрел на холст и с удовольствием подумал: «Это будет шедевр! Я сделаю все не так, как обычно. Я устрою здесь настоящий анатомический театр. И я буду не единственным зрителем!»
Он достал из кармана халата шприц и несколько ампул с антибиотиками и анестетиками и положил все это на стол, словно клал на картину последний штрих. С удовлетворением оглядел столы и кивнул. Теперь все было на месте. Пора браться за работу.
На этот раз он не остановился в дверях, а прошел прямо к клетке. Решительно сдернул рукой покрывало и сказал:
— Пора начинать!
Женщина, лежащая на полу, была связана по рукам и ногам, так, что не могла пошевелиться. Рот ее был заклеен скотчем. Глаза были полны ужаса.
— Ничего, ничего, — сказал он с мягкой улыбкой. — Мы ведь давно знакомы. Раньше ты меня не боялась, помнишь? Знаешь, я даже подумал, что у нас что-то получится. Думал, что мы с тобой… — Он дернул щекой. — А, неважно. В конце концов, ты сама во всем виновата. Ты все испортила.
Внезапно его взгляд похолодел.
— С чего ты решила, что ты умней меня? — спросил он резко. — Неужели я похож на кретина? Нет? Тогда почему ты решила, что я кретин? Сучка… Все вы сучки…
Он страдальчески поморщился.
— Это из-за вас я стал таким. Ну, ничего. У нас впереди куча времени. Я не стану убивать тебя быстро. Я буду колоть тебе обезболивающее, чтобы ты подольше протянула. Вот увидишь, я сотворю из твоего тела шедевр!
Он ободряюще улыбнулся женщине, достал из кармана халата ножницы и наклонился к ней. Она по-прежнему смотрела на него с ужасом. Из опухших глаз пленницы брызнули слезы.
— Ну-ну, — успокаивающе проговорил он. — Я не сделаю тебе больно. Просто приведу тебя в порядок.
С этими словами он ловко, в два приема, разрезал памперс, который несколько часов назад заботливо надел на женщину, стянул его с ее влажных бедер и, брезгливо сморщившись, бросил в мусорное ведро, стоявшее тут же.
— Ну вот, — сказал он. — Теперь порядок. А сейчас я тебя помою, чтобы ты была чистая. А потом попрыскаю духами. Я еще не говорил? Я купил для тебя отличные духи! Сто долларов за флакон! Ты любишь запах пачули? По глазам вижу, что любишь. А если нет… Это не важно. Главное, что я его люблю. Ну, давай, иди ко мне!
Он протянул к пленнице загорелые, мускулистые руки, подхватил ее под мышки и выволок из клетки.
4
…«И фильмы Пазолини я тоже люблю. Но твой любимый — про Содом, не смотрела. Думаю, мы посмотрим его вместе. Тем более что ты не пропускаешь ни одного показа».
Плетнев щелкнул по клавише компьютера и свернул картинку.
— Ну и как — нашел? — спросил он у Турецкого.
— Угу, — ответил тот.
Турецкий сидел за столом и внимательно просматривал фотографии. Плетнев, сидевший по другую сторону стола, старался на них не смотреть, а когда взгляд его невольно падал на снимки, он тут же отводил его и, вздыхая, думал: «Это не для моих нервов. Определенно».
На снимках были изображены жертвы московского маньяка, который лютовал в столице уже почти полтора года. Расчлененные тела, отрезанные руки и головы… Плетнев хмурил лоб и думал: «Бывают же на свете мерзавцы».
— Интересно, — произнес между тем Александр Борисович, задумчиво щуря серые глаза.
«Что там может быть интересного? Сплошное мясо», — подумал Плетнев, но все же спросил вслух:
— Что именно?
— Вот, посмотри — здесь и здесь.
Турецкий протянул Плетневу два снимка.
— Ты уверен, что я должен на это смотреть? — недовольно поинтересовался Плетнев.
— Уверен, — сухо, без всяких эмоций ответил Александр Борисович.
Плетнев был в этом отнюдь не уверен, но вздохнул и взял фотографии. Бегло на них посмотрел, отложил и спросил:
— Ну и что? Тела как тела.
— Да, но обрати внимание на то, как они лежат.
Плетнев снова взял в руки снимки. Однако, как он ни вглядывался, а ничего интересного в расположении частей тел так и не заметил.
— Все равно не понимаю, — сказал он. — Что тебя так привлекло в этих фотографиях?
— А то, что убийца не просто бросил их рядом с мусорными баками. Он словно пытался придать им определенную… — Турецкий замялся, не находя подходящего слова. — …Ну форму, что ли. Посмотри, какие странные позы. И как лежат руки возле тела на этой фотографии.
Турецкий ткнул пальцем в один из снимков.
Плетнев снова посмотрел, на этот раз гораздо тщательнее. На этот раз ему тоже показалось, что тела лежат не просто так, а со смыслом. Вот только понять этого «смысла» было нельзя.
— Ну как? — нетерпеливо спросил Александр Борисович. — Что ты думаешь?
— Не знаю, — сказал Плетнев. — Может быть, ты и прав. А может быть, и нет. Я не силен в композициях.
Лицо Турецкого словно оцепенело.
— Что? — спросил он. — Что ты сказал?
— Я сказал, что не знаю.
— Нет, потом!
— Потом? — Плетнев пожал плечами. — Да не помню я. Сказал, что не разбираюсь в этих позах.
— Нет, ты сказал не так, ты сказал — «не разбираюсь в композициях»!
— А какая разница?
— Большая. — Александр Борисович поднялся из-за стола. — Я отлучусь часа на полтора. Мне нужно срочно заехать домой.
Плетнев смотрел на коллегу удивленно.
— Что-то случилось? — спросил он.
— Не знаю, — ответил Турецкий. И весело добавил, передразнивая предыдущие слова Плетнева: — Может быть, да. А может быть, и нет. Все зависит от «композиции».
Турецкий смахнул со стола в карман пачку сигарет и стремительно зашагал к выходу.
Домой он спешил, чтобы заглянуть в дневник.
* * *
…«Сегодня вечером встретился с женой Родиона Плотникова. Женщина нервная и сильно измотанная. Видать, много кровушки попил ей муженек. Хотя и у нее характер не сахар. Встретила холодно и настороженно. Провела на кухню. И произошел между нами следующий разговорец».
Нет-нет, ниже. Турецкий перевернул страницу и провел пальцем по строчкам. Ага, вот!
…
«— А как дочка? Она не скучает по папе? Чем она там занимается?
— Ей тоже скучать не приходится. Бабушка занимается с ней живописью. У меня мама — заслуженный художник СССР. Кстати, Родион ведь тоже художник. Правда, самодеятельный. Он все выходные проводит с кистью в руке. Обожает Тициана и Рембрандта. Хотя зачем я вам это рассказываю? Вы ведь и без меня все знаете. Вы ведь его приятель.
— Да, — говорю, — знаю.
Хотя на самом деле ни черта не знаю. Выходит, Плотников — любитель живописи. Никогда бы не подумал. Инженер-конструктор, который обожает Тициана и Рембрандта. Такое не часто встретишь.
— Видели бы вы его в эти моменты, — с улыбкой продолжает Плотникова. — Глаза горят, стоит перед холстом весь расхристанный, перепачканный краской. Настоящий художник.
— Да-да, — говорю, — натурально художник».
Александр Борисович скользнул взглядом еще ниже и прочел, от волнения с трудом разбирая собственные каракули.
…
«Плотников — художник-любитель. И, как у каждого художника, психика у него должна быть неустойчивая. Для следствия он — просто подарок. Лучшей кандидатуры на роль маньяка и не найдешь».
Турецкий встал из-за стола и прошел к стеллажам с книгами. Он провел пальцем по корешкам книг и остановился на нужной. «Тициан» — гласила надпись на корешке.
Александр Борисович вынул книгу, сел с ней в кресло и принялся листать, внимательно разглядывая репродукции, в левой руке он держал фотографии расчлененных женских тел. Время от времени Турецкий задерживал взгляд на репродукции, переводил его на снимок, хмурил брови и отрицательно покачивал головой — не то.
И вдруг лицо его словно бы осветилось.
— О, черт, — тихо воскликнул Александр Борисович и потер пальцами лоб. — Она. Точно она!
Поза обнаженной фигуры была очень похожа на позу изувеченной девушки на снимке. Да что там — это была одна и та же поза!
— Никаких сомнений, — тихо проговорил Александр Борисович. И холодно добавил: — Художник, мать его…
Отложив альбом и снимки, Турецкий достал из кармана телефон и, отыскав в справочнике нужный номер, нажал на кнопку вызова.
Один гудок… Второй… Третий… Четвертый…
Трубку на домашнем телефоне никто не брал.
Александр Борисович попробовал «пробить» мобильный, но с тем же результатом.
Тогда Турецкий набрал номер начальника МУРа Яковлева.
— Слушаю, — почти сразу же отозвался тот.
— Володь, это Турецкий. Срочно нужна твоя помощь.
— Насколько срочно?
— Прямо сейчас.
— Вообще-то, я немного занят. Может, перезвонишь попозже?
— Нет, сейчас, — твердо сказал Александр Борисович. — Это вопрос жизни и смерти.
Яковлев вздохнул.
— Ты из меня веревки вьешь. Ладно, излагай.
— Нужно срочно отправить пару парней к Родиону Плотникову.
— Зачем?
— Девушка пропала. Есть подозрение, что к этому делу причастен Плотников.
— Ох, Сань, достал ты меня со своим Плотниковым.
— Я бы тебя не тревожил, если б дело было пустяковым, — сухо сказал Александр Борисович.
— Да знаю, знаю… Ладно, свяжусь с оперативным отделом. Хочешь, чтобы они его взяли?
— Было бы неплохо.
— Это будет сложно, — недовольно сказал Яковлев.
— Ну, тогда осмотреться в квартире и установить наружное наблюдение.
— Предлагаешь мне устроить обыск? Без санкции суда?
— Не обыск, а беглый осмотр, — поправил Турецкий.
— Легко тебе говорить, — пробурчал Владимир Михайлович. — Под каким соусом я это сделаю?
— Ну, придумай что-нибудь. Организуй звонок соседа — наркотики, бомба, притон… Да что угодно. Лишь бы осмотреть квартиру.
На этот раз Яковлев вздохнул тяжелее, чем прежде.
— Дело довольно геморройное, — резюмировал он. — Но так и быть попробую. С тебя причитается, Александр Борисыч.
— Накрою тебе шикарную поляну, когда все будет позади, — с улыбкой сказал Турецкий. — Ладно, когда сделаешь, — позвони. Буду ждать звонка. Пока!
Убрав телефон в карман, Турецкий около минуты сидел, размышляя. Потом поднял руку и глянул на циферблат своего «юбилейного» «Патек Филиппа».
Пару часов назад Турецкий обзвонил все кинотеатры Москвы, пытаясь узнать, не идет ли где-нибудь фильм режиссера Пазолини. Его поиски увенчались успехом. Он уже заказал по телефону билет, и времени до начала сеанса оставалось в обрез.
5
Александр Борисович Турецкий не был здесь лет десять. И за эти десять лет здание «Киноцентра» здорово изменилось. Теперь здесь был не только кинотеатр, но и казино, рестораны, бары. В сумерках большое темное здание сверкало и переливалось разноцветными огнями.
Пытаясь разобраться в обстановке, Александр Борисович остановил какого-то паренька в очках и поинтересовался:
— Не подскажете, где здесь «Музей кино»?
Очкарик посмотрел на Турецкого насмешливо.
— Что, в первый раз? — спросил он, поправив очки.
— В первый, — кивнул Турецкий, чувствуя неловкость.
Паренек ткнул рукой в темноту арки:
— Идите туда. «Музей кино» будет слева. Если будете внимательно смотреть, увидите вывеску.
— Благодарю.
Александр Борисович повернулся, чтобы идти, но тут паренек окликнул его.
— Эй, погодите! А что там сегодня?
— Пазолини, — ответил Турецкий.
— А какая вещь?
— «Сало, или Сто двадцать дней Содома».
— Классный фильм, — одобрил паренек. — А в каком зале?
— Э-э… — Турецкий снова был сбит с толку. — А там что, несколько залов?
Очкарик ухмыльнулся.
— Ну дает. Конечно, несколько!
— Я это учту, — вежливо сказала Александр Борисович, повернулся и поспешил скрыться в темноте арки. «Совсем отстал от жизни, — досадливо думал он. — Уже молокососы надо мной смеются».
Зал под номером семь Турецкий нашел быстро. Даже не зал, а зальчик — десять на десять. Народу практически не было. Человек семь или восемь сидели в мягких креслах там и тут в ожидании начала сеанса.
Турецкий присоединился к ним. Минут через пять в зал вошел маленький человек в замшевом, затертом чуть ли не до дыр пиджаке. На шее у мужчины был повязан шелковый платок, тоже изрядно заношенный.
Мужчина уверенно прошел на последний ряд, сел за пульт, которым было оборудовано крайнее кресло, и извлек откуда-то большой серебристый микрофон.
— Раз, два, три, — произнес он в микрофон. Покрутил какие-то ручки на пульте и повторил, на этот раз громче и яснее. — Раз, два, три! Хорошо. — Мужчина запрокинул голову и сказал куда-то наверх. — Механик, выключайте свет!
И, словно по мановению волшебной палочки, свет в зале мягко потух.
— Добрый вечер, уважаемые зрители, — заговорил мужчина в микрофон. — Сегодня я рад представить вашему вниманию один из лучших фильмов Пьетро Паоло Пазолини «Сало, или Сто двадцать дней Содома». Фильм идет на итальянском языке, я буду переводить. Итак — приступим, помолясь!..
* * *
После сеанса Александр Борисович подошел к переводчику.
— Извините, можно задать вам пару вопросов?
— А вы кто?
— Зритель.
Переводчик подозрительно прищурил отекшие с похмелья веки.
— И что вам не понравилось? — грубовато спросил он. — Я плохо переводил?
— Да нет, я…
— Еще скажите, что я пьян! — проворчал переводчик.
— Да нет, вы меня…
— Подумаешь, дернул стопочку-другую, — продолжал нудить он. — В чем проблема-то? Голос у меня от выпивки не садится. А фильм этот я наизусть знаю. Могу с закрытыми глазами озвучить. — Переводчик сделал паузу, чтобы перевести дыхание.
— Об этом я и хотел с вами поговорить, — сказал Александр Борисович, воспользовавшись паузой. — Этот фильм часто у вас идет?
— Чего? Фильм? «Сало»-то? — Переводчик почесал встрепанную голову. — Ну, раз в два-три месяца бывает. А что?
— И вы один озвучиваете этот фильм? Или у вас есть сменщик?
Переводчик грустно усмехнулся.
— Один. Как есть один. Я тут вообще по переводам с итальянского один. Раньше нас трое было, но зарплата-то знаете какая? Вот остальные двое и разбежались. А я вот остался. Я, видите ли, искусство люблю, — патетически добавил он.
«Кирнуть ты любишь, а не искусство, — подумал Александр Борисович. — А руководство музея смотрит на твои выкрутасы сквозь пальцы, потому что ты у них единственный и незаменимый».
— Это какие-нибудь прочие в посольства или в богатые фирмы устраиваются, — продолжал разглагольствовать переводчик. — А я не такой. Это для них бизнес пуще неволи, а для меня деньги не главное. Деньги, вообще, тьфу! А искусство… Знаете, как говорили древние римляне? «Арс Лонга» — вот как! Что в переводе на русский означает — искусство вечно! Так-то. А вы говорите — бизнес.
Александр Борисович терпеливо ждал, пока переводчик выговорится, не перебивая и не поддакивая, чтобы не раззадорить его еще больше.
Наконец, тот прервал свою пафосную речь, и Турецкий решил поскорее взять инициативу в свои руки.
— В зале всегда немного народу? — спросил он.
— В зале-то? Ну да, немного. Такие фильмы вообще немногие смотрят. Это же классика! Искусство для элиты!
— Понимаю, — кивнул Александр Борисович. — Наверное, в зал приходят одни и те же люди?
Переводчик наморщил лоб.
— Я бы так не сказал, — строго проговорил он. — Искусство все шире шагает в массы. Его смотрят все новые и новые тысячи людей. Каждое поколение открывает для себя в этих фильмах что-то новое! Сегодня классику смотрят миллионы, если не миллиарды!
— Но вы ведь сами сказали, что кино — элитарное искусство, то есть — искусство для избранных, — напомнил, скрывая улыбку, Турецкий.
Переводчик подвигал бровями, соображая и борясь с противоречием, после чего вынужден был признать:
— Да. Пожалуй, так.
— Значит, вы видите в зале одни и те же лица? Ну в основном?
— В основном? — Переводчик подумал и кивнул: — В основном, конечно, да.
— Некоторые из них должны были вам примелькаться.
— Кто? — не понял переводчик.
— Лица, — пояснил Александр Борисович. — Зрители.
— Зрители-то? А, ну конечно. Зрители здесь одни и те же, — сообразил, наконец, переводчик. — Ну в основном те же. Хотя бывают и новые лица. Видите ли, в последнее время все больше и больше молодых людей…
— Это ясно, — нетерпеливо оборвал переводчика Турецкий. — Но меня больше интересуют постоянные зрители. Завсегдатаи.
— Я понял, понял, — кивнул переводчик, промокая потную шею носовым платком. — И что именно вас интересует?
Александр Борисович достал из кармана фотографию и показал ее переводчику.
— Посмотрите внимательно на этого человека. Вы видели его в зале?
Переводчик взял фотографию, долго ее разглядывал, потом вернул Турецкому и сказал:
— Нет. Не видел.
— Вы в этом уверены?
Переводчик снисходительно улыбнулся.
— Конечно, уверен. Я ведь не слепой.
— Что ж, тогда извините. — Александр Борисович спрятал снимок в карман. — Спасибо за беседу. Всего доброго.
Он повернулся, чтобы идти, и тут переводчик негромко произнес у него за спиной, как бы говоря сам с собой.
— Сегодня его не было. Даже странно.
Турецкий остановился. Резко обернулся и спросил:
— Что вы сказали?
— Я-то? — Переводчик добродушно улыбнулся. — Я говорю: сегодня его в зале не было. Обычно он всегда ходит на Пазолини. Особенно на этот фильм. Мы с ним даже как-то обсуждали творчество итальянского мастера. Вы знаете, у него неплохие познания в области киноискусства. И удивительное чувство композиции. Прямо как у художника.
— Вы уверены?
— Насчет композиции?
— Насчет этого человека, — пояснил Турецкий.
— В том, что у него отличное чувство композиции?
— В том, что на фотографии именно он! — начиная понемногу выходить из себя, сказал Александр Борисович.
— Ах, Боже мой — ну, конечно, уверен. Я ведь не слепой и не склеротик. Этот парень обожает Пазолини. За последние пару лет он не пропустил ни одного его фильма. Ну или почти не одного. В общем, старается ходить на все, — закончил переводчик, переходя на более правдивый и спокойный тон.
— Он ничего вам про себя не рассказывал? — поинтересовался Турецкий, чувствуя приятное волнение, как охотник, вышедший на след дикого зверя.
Переводчик подумал немного, пожал плечами и ответил:
— Да нет, ничего. Мы ведь все больше об искусстве.
— И ничего странного вы в нем не заметили?
— Странного?
Турецкий скользнул взглядом по нелепой фигуре переводчика и мягко сказал:
— Извините, видимо, вопрос не по адресу. Ладно, мне пора идти. Еще раз спасибо за беседу! И извините, если отвлек вас от дел.
— Да ничего. Всегда приятно поговорить с хорошим человеком. Да и какие у меня могут быть дела вечером.
Турецкий уже шел к выходу, а переводчик все бормотал ему вслед:
— Никаких дел… Абсолютно никаких… Вечер — время отдыха после трудов праведных, которыми нагружает нас день. Для людей искусства вечер — это…
Турецкий вышел из зала, изрядно утомленный болтовней переводчика, но и обрадованный тем, что не зря просидел в зале два часа. Его предположение оказалось верным. Если, конечно, переводчик не врал и не выдумывал.
* * *
Оказалось, что телефон выключен. Когда, спрашивается, успел?
Ругая себя на чем свет стоит, Турецкий включил телефон и быстро набрал номер генерала Яковлева.
— Александр Борисыч! — услышал он в трубке недовольный голос Владимира Михайловича. — Я тебе три раза звонил. Какого черта происходит?
— У меня телефон вырубился. Ну, что там с Плотниковым?
— Ребята съездили к нему на квартиру. Там только его жена и дочь. Жена сказала, что Плотников уехал в командировку. Я вызвонил его начальника — кстати, оцени мое усердие! — и выяснил, что никакой командировки нет. Твой Родион просто исчез.
— Когда?
— Вчера.
— Черт… — Турецкий сдвинул брови и нервно покусал губу, размышляя. — А как насчет дачи? — быстро спросил он. — У Плотниковых есть дача?
— Спрашивал. Жена говорит — нет.
— А какая-нибудь квартира в Москве? Может, друзья оставили им ключи… цветы поливать, за кошкой ухаживать? Об этом ты не спросил?
— Спросил, Саня, обо всем расспросил. Ничего такого. Ни дачи, ни цветов, ни кошки. Куда он отбыл — неизвестно.
— Гм… — «Думай, Турецкий, думай». Александр Борисович нахмурил лоб.
— Сань, ты еще здесь?
— Здесь.
— Что будешь делать?
— Не знаю, Володь. Нужно хорошенько подумать.
— Давай. Если понадоблюсь — звони.
6
Он купал женщину, не развязывая ей рук и не вынимая кляп изо рта. Срезал с нее всю одежду (одежду он тут же выбросил в мусорное ведро), потом усадил девушку в ванне, включил душ и минут десять поливал ее теплой водой, тщательно протирая тело намыленной губкой.
Мыло он на этот раз выбрал земляничное.
Женщина сидела в ванне, оцепенев от ужаса. Она не старалась освободиться, за несколько часом руки у нее просто затекли и онемели.
— Вот и молодец, — тихо приговаривал он, намыливая ей живот. — Будешь чистенькая, как кукла. И мы с тобой поиграем. Кстати. Забыл спросить — тебе нравится Тициан? А Рембрандт?
Женщина замычала и дернула головой.
— Что? Нет? — Он усмехнулся. — Хорошо. На этот раз мы, пожалуй, выберем что-нибудь другое. Как ты относишься… м-м… к Микеланджело да Караваджо?
Женщина молчала, с ужасом глядя на то, как страшная мускулистая рука намыливает ей груди.
— У тебя красивая грудь, — улыбнулся он. — Впрочем, я тебе, наверно, об этом уже говорил. Говорил?
Женщина снова замычала и отдернула лицо от струи воды.
— Ой, прости. Должно быть, вода попала тебе в нос? Ничего, чище будет. Так на чем мы остановились? Ах да — Караваджо. Караваджо был отличный художник. Родился он ровно на четыреста лет раньше меня — в тысяча пятьсот семьдесят втором году. Знаешь, в чем была его особенность? Нет? Караваджо всегда писал картины с натуры. С натуры, и только с натуры! Он не любил рисовать по памяти. Для работы ему нужна была плоть. Живая человеческая плоть! Ты меня слушаешь?
Женщина сидела в ванне ни жива, ни мертва. Мокрые волосы прилипли к лицу и ключицам. Тогда он заботливо откинул их с лица и пристально посмотрел девушке в глаза.
— Ты очень красивая. Пожалуй, самая красивая из всех, кого мне довелось… С кем мне довелось работать, — нашел он нужную формулировку. — Давай помоем тебе волосы. Обычно я их отрезаю, чтобы не мешали. Но ты — особый случай. У меня есть отличный шампунь от перхоти. У тебя нет перхоти? Неважно. Вот, посмотри!
Он взял с полочки флакон и показал девушке.
— Шампунь и ополаскиватель в одном флаконе! — торжественно произнес он. — Покупал в фирменном магазине. Видишь, я на тебе не экономлю. Давай сюда волосы… Да не бойся, я буду осторожен. Но глаза тебе лучше закрыть.
Продолжая бормотать себе под нос, он тщательно помыл женщине волосы шампунем. Потом зачесал волосы назад и сполоснул ей лицо. Оглядел лицо и удовлетворенно кивнул:
— Ну вот. Теперь полный порядок. Кажется, я рассказывал тебе о Караваджо? Так вот, этот парень был отличным негодяем. Он постоянно нарывался на драки. Однажды ему не понравилось, как официант подал ему блюдо с едой, и он надел это блюдо официанту на голову. Представляешь? — Продолжая натирать тело девушки мочалкой, он тихо засмеялся. — Думаю, это было очень забавно. В другой раз Караваджо напал на своего врага из-за угла, поздно ночью, со спины. Напал и ударил его в затылок шпагой. Как видишь, этот парень не церемонился и не заморачивался по поводу чести и морали. Отъявленный был подонок, но при этом — гениальный художник! Вообще, ты никогда не обращала внимания на то, что все гении были большими мерзавцами? Микеланджело убивал людей, чтобы правдиво изобразить на холсте трупы. Поэт Некрасов проигрывал крестьян в карты. Пушкин наставлял рога друзьям. Лермонтов пускал про приятелей сплетни и высмеивал их «за глаза» перед дамами. Цветаева сдала дочерей в детский дом, где одна из них умерла от голода. Брюсов заставил любовницу — молоденькую студентку — покончить жизнь самоубийством. Впрочем, что это я все про писателей и поэтов… Художники тоже были хороши. Ван Гог стрелял в Гогена. Между прочим, стрелял в спину. Поль Верлен стрелял в Артюра Рембо. Прострелил ему руку и сел за это в тюрьму. Как видишь, гении — лютые мерзавцы.
Женщина вдруг закатила глаза и задергалась в ванной, словно ее забила судорога. Он испуганно посмотрел на нее и взволнованно спросил:
— Что случилось?
Она замычала и задергала головой из стороны в сторону.
— Да что случилось! — повторил он с испугом. — Тебе нечем дышать? Ты задыхаешься?
Она судорожно закивала головой.
— О, Господи! Сейчас!
Он швырнул мочалку в ванну, протянул руку и сорвал с губ пленницы скотч, затем вынул у нее изо рта кляп. Из раскрытых губ женщины слетел страшный хрип. А в следующее мгновение она, как хищная кошка, с ревом впилась ему зубами в руку.
— А-а-а! — закричал он, пробуя вырвать руку. Однако зубы впились крепко, по руке заструилась кровь.
Одновременно пленница попыталась ударить его ногами в грудь, но из этого ничего не вышло.
— С-сука! — крикнул он и наотмашь ударил ее по лицу свободной рукой.
Женщина расцепила зубы.
— Вот зараза… — простонал он, сцепив от боли зубы, поднес покалеченную руку к глазам, и глаза его наполнились ужасом. Рука была прокушена насквозь. Более того — на ошметке кожи болтался кусочек плоти. Кровь закапала ему на фартук, а с него — на пол.
При виде льющейся на кафель крови он пришел в еще большую ярость.
— Сука, сука, сука… — рычал он.
Бросив взгляд на пленницу, он хотел было снова ее ударить, но сдержался. Он боялся забить ее в ярости насмерть, а это не входило в его планы. Нет, она будет умирать долго и мучительно, в полном сознании. Он заставит ее сожрать куски собственного тела. Заставит ее пить собственную кровь.
Он вскочил со стула и кинулся к аптечке.
Перевязка заняла минут пять. Все это время пленница не приходила в сознание. Занимаясь рукой, он время от времени поглядывал на нее с опаской и ненавистью. «Вот ведь стерва. Всего на секунду освободил рот, а она едва не перекусила мне артерию. Еще немного, и я бы мог сдохнуть от потери крови. Пришлось бы вызывать „скорую“…
При мысли о «скорой» он пришел в еще большую ярость и снова едва сдержался, чтобы не размозжить пленнице голову душем.
Наконец рана была обработана антисептиком, а рука — крепко перевязана бинтом.
Он снова вставил в рот пленнице кляп и заклеил ей губы скотчем. Потом включил холодную воду, подождал, пока она протечет, чтобы стала ледяной, и направил струю женщине в лицо.
7
— Ну что? Очухалась?
Женщина открыла глаза и поморщилась от боли.
— Ты плохо себя вела, — сказал он. — И ты будешь наказана.
Пленница увидела, что в руке он держит кусачки, и ее зрачки расширились от страха. Он улыбнулся, довольный произведенным эффектом.
— Боишься? Правильно делаешь. У тебя очень красивые пальцы. Я бы даже сказал — музыкальные. Очень жаль будет лишиться их, правда?
Женщина глухо замычала. Он сделал вид, что прислушивается.
— Что ты сказала? Что-что? — Он вздохнул и покачал головой. — Прости, но я ничего не понимаю. Ты слишком невнятно говоришь. Итак, ты пришла в себя. Теперь мы немножко потренируемся.
Он отложил кусачки и достал из кармана халата шприц. Затем рывком перевернул женщину набок и всадил иглу ей в запястье.
— Это новокаин, — объяснил он. — Теперь тебе не будет больно. Видишь, какой я заботливый?
Он вынул иглу и положил шприц на полку.
— Вот так. Теперь немного подождем… — Он сложил руки на груди и с улыбкой уставился на пленницу. — Вот так. Теперь новокаин должен подействовать.
Он взял с полки кусачки и нагнулся к рукам пленницы. Девушка замычала и забилась.
— Ну-ну-ну, — успокаивающе сказал он. — Не бойся, ты ничего не почувствуешь.
Кусачки отвратительно щелкнули. Он распрямился и поднес к лицу женщины откушенный палец.
— Видишь, это мизинец. Красивый, правда? Сейчас я его съем.
Он поднес палец ко рту и сделал вид, что хочет съесть его. По лицу пленницы потекли слезы.
Он засмеялся.
— Не бойся. Я не людоед. Изувер — да. Садист — возможно. Но не людоед.
С этими словами он швырнул палец в ванну. Затем снова взял кусачки наизготовку.
— Наказание еще не закончилось, — холодно оповестил он свою пленницу. — У тебя на руках еще девять пальцев, и я намерен лишить тебя их всех.
Пленница заскользила ногами по дну ванны. Он удивленно посмотрел не ее ноги, перевел взгляд на лицо и спросил:
— Думаешь, тебе это как-то поможет? — Затем покачал головой и сказал: — Не поможет. Лежи смирно, иначе у меня может дрогнуть рука, и я перекушу тебе не палец, а руку. Ты же не хочешь, чтобы я оставил тебя без руки?
Женщина глухо замычала, пытаясь что-то показать глазами.
— Хочешь что-то сказать? — спросил он.
Пленница закивала. Он насмешливо погрозил ей пальцем.
— Тебе не удастся снова меня провести. Даже не думай. Я теперь воробушек стреляный.
И он снова склонился над ее руками. Женщина зарыдала почти в голос. Это вызвало у него смех.
— Испугалась? — смеясь, поинтересовался он. — Дурочка! Не бойся, я ведь пошутил! Это был всего лишь розыгрыш.
Он поднял со дна ванны палец и показал его пленнице.
— Это всего лишь пластиковый муляж. Я купил его в магазине «Смешные товары». Забавно, правда? У меня еще много таких. Однако нам пора. Работа ждет.
Он с большой осторожностью, стараясь не сильно напрягать перебинтованную руку, поднял женщину из ванны, перетянул ее через борт и, когда она упала на пол, схватил рукой за ногу и грубо потащил на кухню, как хищный жук, схвативший жертву и торопливо утаскивающий ее в нору.
На линолеуме остался мокрый след, ведущий до самой кухни.
— Ну вот, — проговорил он, выпуская ступню пленницы из сильных пальцев. — Теперь милости прошу на стол.
Он нагнулся и, действуя только здоровой рукой, кряхтя и обливаясь потом, затащил женщину на покрытый пластиковой пленкой стол. Здесь он закрепил ее ноги специальным ремнем, потом занялся руками. Нужно было вставить кисти пленницы в кожаные зажимы и хорошенько их там закрепить. На этот раз он был осторожен, хотя и уверен, что руки у пленницы так затекли, что она не сможет даже пошевелить пальцем.
Наконец, женщина оказалась распятой на столе, как препарированная бабочка.
— Уф, — сказал он, справившись с работой, и вытер рукой потный лоб. — Устал же я с тобой. Ну, ничего. Тем приятнее будет закончить работу. Закончить работу… — тихо повторил он, и взгляд у него снова стал рассеянным.
Когда-то же он стал называть праздник работой? Откуда взялось это дурацкое слово «работа»? Он напряг память и… вспомнил.
8
В тот вечер он чувствовал себя скверно. С утра болела голова. Мигрени мучили его часто, но обычно к вечеру они проходили. Но в тот день боль лишь усилилась с закатом.
Сначала он просто ходил по квартире из угла в угол, не находя себе места. Потом, не в силах больше терпеть боль, надел куртку и вышел на улицу.
Здесь он увидел причину своей затяжной мигрени — мелкий, противно моросящий дождь. Он натянул на голову капюшон и пошел по тротуару, диковато поглядывая на редких прохожих, лица которых казались ему отвратительными. Он сам не заметил, как дошел до парка.
Здесь он свернул в аллею и побрел дальше. Ему было все равно, куда идти. Лишь бы не стоять на месте и хоть немного отвлечься от головной боли, притупить ее движением.
Он несколько раз пересек парк из конца в конец. Потом прошел его по кругу. Людей здесь почти не было. Даже выносливых бабок, которые сутками напролет сидят на скамейках, обмывая косточки родным и знакомым, омерзительный, зарядивший с самого утра холодный дождь разогнал по домам.
Парк был темен, мокр и пуст. Он бродил по нему кругами уже минут сорок, а боль все не утихала. Наконец, он почувствовал себя уставшим и решил присесть и передохнуть. Остановившись посреди детской площадки, он повертел головой, выискивая подходящее укрытие. Такое укрытие здесь было всего одно — маленький сказочный домик с треугольной крышей, декоративной трубой и резным крылечком.
Он направился к домику, вжав голову в плечи.
Подойдя к домику, он вдруг увидел, что внутри горит едва заметный огонек.
— Что за черт, — с досадой пробормотал он. Болезненно поморщился и добавил: — Неужели и здесь не будет покоя?
Некоторое время он стоял перед домиком, не зная, на что решиться — войти или убраться восвояси. Наконец, сказал себе — «а, будь что будет» и шагнул на крыльцо.
— Эй, — окликнул он, остановившись на пороге. — Кто здесь?
— Я, — ответил ему чей-то слабый голос.
Голос был явно женский, и он почувствовал некоторое облегчение. Нарваться на агрессию какого-нибудь подвыпившего амбала ему не хотелось, хотя после многолетних тренировок и упражнений с «железом» он мог бы совладать и с самым крепким амбалом.
— Я хочу укрыться от дождя, — сказал он как можно дружелюбнее. — Не помешаю?
— Нет, входите.
Он вошел в домик, прошел к темному окошку и сел на скамейку. В нос ему ударил запах сигаретного дыма, и он поморщился.
— Что вы здесь делаете? — спросил он.
— Думаю, — ответил женский голос.
— О чем?
— Как лучше это сделать.
— Сделать что?
Последовала пауза, и вслед за тем спокойный голос произнес:
— Покончить собой.
На миг он забыл даже о головной боли.
— То есть… вы хотите умереть? — удивленно спросил он.
— Хочу, — ответила девушка. — За этим я сюда и пришла. А вы мне помешали.
— И как вы собирались это сделать? — спросил он с любопытством (в нем проснулся профессиональный интерес).
Тогда девушка наклонилась к нему и протянула руку. В руке ее был какой-то предмет. Он хотел прикоснуться к предмету, но она отдернула руку.
— Не трогайте, можете порезаться!
— А что это?
— Бритва, — ответила она. И пояснила: — Опасная бритва. Трофейная. Когда-то она принадлежала моему деду. Сегодня днем я наточила ее. Теперь она очень острая.
Он почувствовал что-то вроде страха. А что, если эта сумасшедшая, ударит его бритвой? В темноте он даже не сможет увернуться. Нужно встать и убраться подальше от домика, но как это сделать? Если она поймет, что он встает, она может ударить его бритвой. В живот… А может быть, в бедро…
Он поежился.
— Не понимаю, зачем вам это? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
— Я собиралась забраться в домик и перерезать себе вены, — ответила девушка. Помолчала и добавила: — Мне больше незачем жить.
Он подумал, что она шутит, но на всякий случай слегка придвинулся к выходу и, чтобы заглушить звук движения, сказал:
— Резать вены нужно в теплой ванне, неужели вы этого не знали?
— Зачем? — поинтересовалась девушка.
— Чтобы кровь не свернулась.
— Спасибо, — сказала она абсолютно серьезным голосом. — Теперь буду знать. Может быть, есть еще какие-нибудь нюансы?
— Есть. Резать запястье нужно не поперек, а вдоль. Там располагается артерия. Если вы порежете поперек, ничего не получится. Кровь немного покапает и остановится. Потом ваши порезы увидит какой-нибудь милиционер и отвезет вас в психушку. Этим все и кончится.
Девушка молчала. Должно быть, она была удивлена.
— А… откуда вы все это знаете?
— Я думал, что это все знают, — ответил он. — Об этом же в каждом фильме говорят.
— Я не смотрю кино.
Он еще немного продвинулся к выходу.
— Почему?
— Просто не люблю, и все. В кино все врут.
Он попробовал разглядеть в темноте ее лицо, но у него ничего не вышло.
— Я и записку в карман положила. Хотите прочту? — И она процитировала по памяти, не дожидаясь разрешения: — В моей смерти прошу никого не винить. Я ухожу из жизни добровольно, потому что меня все задолбало. Всем привет!» Ну как вам?
— Лаконично, — ответил он. — А почему вы решили убить себя? У вас что-то случилось?
— Случилось, — ответила она. — Меня бросил парень. Ушел к моей лучшей подруге.
Он усмехнулся, но тут же, боясь, что девушка расценит усмешку по-своему, сказал абсолютно серьезным голосом:
— Но ведь можно найти другого парня.
— Можно, — неожиданно легко согласилась она. — А также подругу и родителей. А в придачу и квартиру.
— А ваши родители, они…
— Погибли, — договорила за него девушка. — В автокатастрофе полтора месяца назад. А после похорон ко мне домой заявилась тетка и объявила, что квартира, в которой я жила с рождения, принадлежит ей. И показала бумаги. С ней были судебные приставы.
— Да, дело дрянь, — сказал он, одновременно еще чуть-чуть придвинувшись к выходу.
Он по-прежнему не мог разглядеть в темноте лица девушки.
— Ну а вы? — спросила девушка. — Вы что здесь делаете?
— Просто шел мимо.
— Шли мимо? В темноте, через парк? — Она нервно хихикнула. — Да вы здесь уже час ходите. Это ведь вы бродили под фонарями — там, возле киосков?
— Может быть, — сказал он, едва скрывая досаду. Ему неприятна была сама мысль о том, что кто-то может за ним незаметно наблюдать. Он даже передернул плечами.
— Вам холодно? — быстро спросила девушка.
— Нет. А вам?
— А мне все равно. Я ведь собралась покончить жизнь самоубийством или вы забыли?
Она швырнула окурок в окно и зашуршала пачкой, доставая новую сигарету.
— Если вы хотите убить себя, то почему же вы медлите? — поинтересовался он. — Так вся решимость пройдет.
— У меня ее и не было.
— Но как же вы…
— Очень просто, — перебила она. — Я хочу умереть, очень хочу. Но у меня не хватает смелости перерезать себе вены. Видите ли, дело в том, что я боюсь боли. Кстати, вы не знаете, это будет очень больно?
— Думаю, нет.
— Ну, тогда… — Из темноты раздалось шуршание.
— Эй, — встревоженно спросил он. — Эй, вы что там делаете?
— Пробую сделать, как вы сказали — разрезать запястье вдоль руки.
— Но ведь кровь свернется! Нужна ванна с теплой водой.
— Ах, да. Черт… Что же делать. Кроме бритвы, у меня ничего нет.
— А вы… — Договорить он не смог, во лбу запульсировала мигрень, да так сильно, что его едва не стошнило. Он тихонько застонал.
— Что с вами? — спросила девушка встревоженно. — Да что происходит-то?
— Мигрень, — сдавленно выговорил он. — Голова… болит.
— Вы поэтому ходили по парку? — догадалась она. — Чтобы заглушить боль?
— Да, — сипло ответил он, сжимая голову ладонями.
— Но ведь есть таблетки от боли. Анальгин… я не знаю… аспирин.
— Мне они не помогают, — ответил он. Выждал несколько секунд и облегченно вздохнул — боль слегка отпустила. — Простите, если отвлек вас, — усмехнулся он. — Но вам, действительно, не удастся покончить жизнь самоубийством. По крайней мере, с помощью бритвы.
— Что же мне делать? — спросила она растерянно. — Мне некуда идти.
— Но где-то ведь вы жили.
— У своего парня. Но сегодня я от него ушла. — Она снова нервно хихикнула. — Дожилась. Уже негде покончить самоубийством. Что за поганая жизнь!
— По крайней мере, у вас нет мигрени, — шутливо сказал он, потирая пальцами лоб. — Это уже что-то.
— А, бросьте, — небрежно сказала она. — Ваша мигрень пустяк. Я могу избавить вас от нее раз и навсегда.
— Как это? — не понял он.
— Да просто. У меня, в некотором роде, талант. Открылся после смерти родителей. Наклонитесь сюда.
— Зачем?
— Делайте, что вам говорят!
Он помедлил несколько секунд, потом попросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно мягче:
— Дайте мне бритву.
— Зачем?
— Я же не спрашиваю вас, что вы хотите сделать с моей головой. Дайте и все!
— Что ж, это справедливо. Держите.
Он увидел, как в темноте к нему протянулась рука, еще более темная, чем сама тьма. Бритву он взял осторожно, опасаясь, что она все еще может быть раскрыта. Взял, на секунду задержал в руке, убедился, что это действительно бритва, и быстро сунул ее в карман.
— Отлично, — сказал он, снова обретя уверенность.
— Я отдала вам бритву. Теперь давайте сюда вашу голову.
«А вдруг у нее еще что-нибудь есть? — подумал он. — Бритва или нож… Наклоню голову, а она мне перережет глотку. Ну или…» Новый приступ мигрени не дал ему додумать мысль до конца. Он снова обхватил голову руками и застонал.
— Ну, это уже ни в какие ворота, — сердито сказала девушка. — Давайте сюда голову или идите отсюда к чертовой матери!
Он послушно наклонил голову.
— Уберите руки, — потребовала девушка.
Он безропотно выполнил приказание. Девушка положила одну ладонь ему на лоб, вторую — на затылок.
— Теперь постарайтесь расслабиться, — сказала она. — Чувствуете тепло?
— Нет.
— Значит, вы недостаточно расслабились. Представьте себе, что ваша мигрень — это червь. Червь, который пожирает ваши мозги.
— О, черт… Сейчас я сблевну.
— Терпите. — Она сильнее сжала лоб и затылок ладонями, и он почувствовал, какие они горячие. Словно распаренные полотенца. — Итак, представьте себе, что боль — это червь. Заставьте этого червя выползти из мозга. У вас с какой стороны лба больше болит?
— С левой.
— Правильно. Потому что там у вас дыра. Выгоните червя вон. Заставьте его вылезти наружу через эту дыру. Сделайте усилие.
— Чушь какая-то, — простонал он и попытался высвободить голову. Но девушка держала крепко.
— Не будьте ребенком. И слушайтесь меня. Выгоняйте червя! Повторяйте за мной — червь, убирайся вон!
— Червь… Бред какой-то.
Девушка легонько шлепнула его ладонью по пылающему лбу.
— Не отвлекайтесь. Повторяйте: червь, убирайся вон.
У него не было больше сил протестовать. Боль измотала и доконала его. Он тихонько заскулил, как раненый пес, потом послушно произнес:
— Червь, убирайся вон.
— Еще раз! — потребовала незнакомка.
— Червь, убирайся вон.
— Он вас послушался. Он уже выходит. Я его чувствую. Давайте, давайте, гоните его вон.
— Червь, убирайся, — чуть не плача, повторил он. Голова готова была взорваться от боли.
И вдруг — все кончилось. Он почувствовал в черепе странную пустоту. Но боли больше не было. Не в силах поверить в чудо, он легонько подвигал головой влево и вправо. Боли не было.
Мигрень преследовала его уже лет тридцать. Бывало, что она не трогала его по два месяца подряд, так, что он почти забывал о ней. Порою боли повторялись каждую неделю. От легкой мигрени он спасался с помощью цитрамона. С сильной же не было никакого сладу. Если приходила такая боль, оставалось только одно — стиснуть зубы и терпеть.
В такие часы он едва удерживался, чтобы не застонать и тихо шептал:
«Господи, почему именно со мной?… За что ты меня наказываешь?… Неужели это никогда не кончится».
Но проходило несколько часов, и боль уходила. Это было самое блаженное время — он чувствовал себя словно заново родившимся. Каждая мелочь доставляла радость. Свежий ветер, запах деревьев, вид проплывающих по небу облаков. И тогда он думал: какого черта мы мечемся по земле, ищем чего-то? Ведь у нас все уже есть! Как мало человеку нужно, чтобы почувствовать себя счастливым. Главное счастье, это когда у тебя ничего не болит».
Так проходили годы. Боль то уходила, то возвращалась, а он учился с нею жить. И никак не мог научиться.
— Ну, как? — спросила девушка, убирая ладони с его головы.
— Не болит, — только и смог ответить он.
— Ну и слава Богу.
Он выпрямился, осторожно покрутил головой, потер пальцами лоб, снова покрутил. Боль не возвращалась.
— Больше у вас никогда не будет мигреней, — сказала незнакомка.
— Но как вы это…
— А, просто. Я убила червя.
В темноте ее голос прозвучал несколько зловеще, словно это был голос Черной Феи из сказки, которую на ночь рассказывала ему мать.
— Убили червя? — переспросил он.
— Угу. Ох, и силен же он у вас был. Видать, давно жрал ваши мозги. Мигрени-то у вас, наверно, с детства?
— С шести лет. После солнечного удара.
— Ну, я так и знала. Вот он за столько лет и отъелся. Но теперь все будет в порядке. Я его прикончила.
Он сидел на скамейке, как громом пораженный, все еще не силах поверить в сказочное избавление от боли.
— Это невероятно, — проговорил он хриплым от пережитого потрясения голосом.
— Согласна, — ответил ему из темноты голос девушки. — Я сама не знаю, как это происходит. Просто получается, и все.
— И этот дар появился у вас после гибели родителей?
— Угу. Но я бы не назвала это даром. Так, небольшая способность. Тем более что у меня не всегда получается. Некоторые люди не поддаются. Просто не идут на контакт. А с вами все было просто.
Он помолчал, приходя в себя. Потом осторожно спросил:
— И боли больше не будет?
— Я же сказала: нет.
— Никогда?
— Никогда.
— Откуда вы это знаете?
— О, Господи! Я ведь уже сказала вам: понятия не имею. А теперь верните мне мою бритву.
Однако он не спешил возвращать бритву. Он на несколько секунд задержал дыхание, чтобы услышать, как дышит девушка. Дышала она судорожно и хрипло, словно была простужена. Теперь он мог бы с точностью до сантиметра сказать, где именно находится ее голова, хоть совершенно ее не видел.
Внезапно он учуял легкий аромат ее духов и почувствовал возбуждение. Внизу живота прокатилась жаркая волна. Возбуждение стремительно нарастало и, наконец, стало столь сильным, что он даже растерялся. Вероятно, это произошло из-за внезапного избавления от боли. Организм пережил встряску и теперь сам вытворял чудеса.
«Словно заново родился», — с усмешкой подумал он, вдыхая запах девушки.
Он вдруг представил себе, как срывает с нее одежду, как режет на куски ее молодое жаркое тело. Он даже почувствовал, как входит в нее… И при одной мысли об этом едва не кончил.
«Нет, — сказал он себе строго. — Нельзя! Только не с ней». Однако воображение продолжило рисовать ему картины одну соблазнительнее другой.
— Так вы вернете мне бритву? — снова заговорила девушка, и он вздрогнул.
Он напряг всю волю и даже заскрежетал зубами, подавляя дикое желание. И ему это удалось. Когда он заговорил, голос его звучал спокойно:
— Вы все еще хотите умереть? — спросил он.
— Да, — без промедления ответила девушка.
— И не знаете, как это сделать?
— Не знаю.
— А что если бы нашелся человек, который помог бы вам это сделать?
— В каком смысле?
— Ну проделал бы за вас эту работу.
Он понял, что она улыбается в темноте.
— Вы это серьезно?
— Да.
— Я бы сказала этому человеку огромное спасибо. Но, к сожалению, такого человека не…
Он действовал быстро и спокойно, без лишних движений. Достал из кармана бритву, бесшумно раскрыл ее, схватил девушку за волосы и ловким, отточенным движением перерезал ей горло — от левого уха до правого.
— Я… не… зачем… — успела проговорить девушка, и слова ее потонули в бульканье крови.
Он дождался, пока она затихнет, отодвинувшись как можно дальше. Потом достал платок, вытер рукоять бритвы и вложил ее в руку девушки. Все будет выглядеть так, словно она сама перерезала себе горло. Он точно рассчитал направление движения бритвы. К тому же в кармане у нее лежит записка. Так что, и с этим проблем не будет.
Он протянул руку, чтобы коснуться глаз девушки, но пальцы его остановились в сантиметре от ее лица.
— Я сделал эту работу за тебя, — сказал он. — Ты помогла мне, я — тебе. Я умею быть благодарным. Спи спокойно, я больше тебя не трону.
Он убрал руку и бесшумно, как тень, выскользнул из сказочного домика. Ночь была безлунная и черная. А дождь все лил и лил, смывая с крыльца его следы.
Назад: ГЛАВА ВТОРАЯ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
На главную: Предисловие
