Глава XIV

— Этой страной может управлять кто угодно, — сказал Джордж. — Даже я.

Мы сидели в саду Императорского дворца в Бонне и любовались Рейном. Был последний вечер нашего путешествия; утренний поезд должен был стать началом конца.

— Я бы написал на листке бумаги все, что должен делать народ, — продолжал Джордж, — нашел бы солидную фирму, которая отпечатала бы эти требования во множестве экземпляров, и велел бы расклеить их повсеместно; все, больше ничего не потребовалось бы.

В безропотном, законопослушном немце наших дней, который с гордостью платит налоги и делает все, что ему велят те, кого Провидение соблаговолило назначить ему в начальники, признаться, трудно найти какие-либо следы его мятежного предка, для которого личная свобода была необходима как воздух; который выбирал судей, чьи приговоры имели лишь рекомендательный характер, а право их исполнения оставлял за своим племенем; который шел за своим вождем, но никогда беспрекословно ему не подчинялся; в Германии сейчас много говорят о социализме, но это тот же деспотизм, только под другим названием. Индивидуализм не привлекает немецкого избирателя. Он не прочь, чтобы во всем его контролировали и направляли; да что это я говорю «не прочь»? Он этого страстно желает. Он может быть не согласен — нет, не с правительством, а с его формой. Полицейский для него — бог и, похоже, останется таким навсегда. В Англии мы смотрим на людей в синих мундирах как на необходимость: они нам не мешают. Для обывателя он служит главным образом дорожным указателем; есть от него кое-какой прок и в кварталах с оживленным движением: он переводит через дорогу старушек. Кроме благодарности за эти услуги, вряд ли мы питаем к нему иные чувства. В Германии же, напротив, ему поклоняются, как кумиру, и любят, как ангела-хранителя. Для немецкого ребенка он Санта-Клаус и добрый волшебник в одном лице. Все блага исходят от него: Spielplatze, где можно поиграть, покачаться на качелях и покататься на гигантских шагах; песочницы, где можно повозиться; купальни и ярмарки. За шалости он наказывает. Все послушные немецкие мальчики и девочки хотят, чтобы полицейский остался ими доволен. Если он им улыбнулся, они замирают от восторга, а потом хвастаются этим. С немецким ребенком, которого полицейский погладил по головке общаться невозможно: он нестерпимо важничает.

Немецкий обыватель — солдат, а полицейский — его командир. Полицейский указывает ему, куда и как идти. В Германии у каждого моста стоит полицейский и сообтает всем правила передвижения по мостам. Если полицейского там не окажется, значит, он сидит под мостом и следит, чтобы река не нарушала правила движения. На вокзале полицейский запирает немца в зале ожидания, чтобы тот не натворил чего-нибудь себе во вред. В нужное время он его выводит и сдает с рук на руки проводнику — тому же полицейскому, только в другой форме. Проводник указывает ему, где занять место, когда выходить, и проследит, чтобы он вышел. В Германии вы за себя не отвечаете. Все делается за вас и делается хорошо. Вы можете о себе не беспокоиться, никто вас в этом не обвинит; заботиться о вас — долг немецкого полицейского. Если вы и полный идиот, то, случись что с вами, — отвечать ему. Где бы вы ни были, что бы вы ни делали — он отвечает за вас, и он о вас заботится, и заботится хорошо — что есть, то есть.

Если вы потерялись, он вас найдет; а если вы потеряете какую-нибудь вещь — он вам ее вернет. Если вы не знаете, чего хотите, он вам укажет. Если вам хочется чего-то, что пойдет вам на пользу, он достанет. Частные адвокаты в Германии не нужны. Если вы захотите продать дом или участок, государство возьмет сделку на себя. Если вас при этом обжулили, государство возбудит дело против мошенника. Государство вас женит, страхует и даже может для развлечения сыграть с вами в карты.

«Рождайся, — говорит немецкое правительство немецкому обывателю, — а остальное мы берем на себя. Дома и на улице, когда ты работаешь и когда отдыхаешь, когда ты здоров и когда ты болен, мы укажем тебе, что делать, и проверим, как ты это сделал. Ни о чем не беспокойся».

И немец не беспокоится. Там, где он не может найти полицейского, вывешено распоряжение местного полицейского участка. Он его прочитывает, идет и делает то, что там сказано.

Я помню, как в одном немецком городе — каком, не помню, но это не важно, случай этот мог произойти в любом — я увидел открытые ворота, ведущие в сад, где должен был начаться концерт. Если бы кто-нибудь захотел проникнуть в сад через эти ворота и таким образом попасть на концерт бесплатно, ничего не могло бы ему помешать. Более того, удобней было бы войти здесь, а не тащиться за четверть мили до других ворот. Мимо проходили толпы народа, но никто не попытался попасть в сад через эти ворота. Все понуро брели под палящим солнцем к дальним воротам, где стоял служитель и взимал плату за вход. Я видел, как немецкие подростки стояли на берегу пруда и с вожделением смотрели на лед. Они давно могли бы спуститься и начать кататься — лучшего и не придумаешь: взрослые и полицейские были далеко, за полмили, к тому же за углом, так что их никто не видел. Ничто не могло удержать их, кроме одного — сознания, что этого делать нельзя. Такие происшествия заставляют всерьез задуматься: а являются ли тевтоны представителями грешного рода человеческого? Не может ли так быть, что этот послушный, покладистый народ — ангелы, сошедшие на землю, чтобы отведать кружечку пива, пить которое, как известно, можно лишь в Германии?

В Германии проселочные дороги обсажены фруктовыми деревьями. Ничто не может помешать мальчишке или взрослому остановиться и нарвать плодов — кроме сознательности. В Англии подобное положение вещей вызвало бы бурю негодования. Дети бы сотнями мерли от холеры. Медики сбились бы с ног, пытаясь справиться с естественными последствиями обжорства кислыми яблоками и зелеными орехами. Общественное мнение потребовало бы, чтобы эти деревья в целях безопасности были обнесены забором. Садоводам, пожелавшим таким образом сэкономить на заборах и оградах, не позволили бы сеять по стране болезни и смерть.

Но в Германии мальчишка будет миля за милей шагать по безлюдной дороге, обсаженной фруктовыми деревьями, чтобы в дальней деревне купить груш на пфенниг. Пройти мимо неохраняемых деревьев, ломящихся под тяжестью спелых плодов, покажется англосаксу непростительной глупостью, идиотским нежеланием воспользоваться благостными дарами, которые тебе преподносит Судьба.

Не знаю, так ли это на самом деле, но, если судить по моим наблюдениям, в Германии человеку, осужденному на смерть, дают кусок веревки и велят повеситься. Это избавит государство от лишних хлопот и издержек; я вижу, как немецкий преступник берет этот кусок веревки, идет с ним домой, внимательно читает прилагаемую инструкцию и начинает, шаг за шагом, выполнять ее у себя на темной кухне.

Немцы — хороший народ. В целом, наверное, лучший в мире: дружелюбный, бескорыстный, добрый. Я уверен, что подавляющее большинство немцев попадают в рай. И действительно, сравнивая их с другими христианскими нациями, невольно приходишь к выводу, что рай в основном немецкого производства. Но мне непонятно, как они туда попадают. Ни за что не поверю, что душа отдельно взятого немца рискнет в одиночку пуститься в дальний перелет и наберется смелости постучать в ворота св. Петра. Я думаю, что их доставляют туда небольшими партиями под присмотром покойного полицейского.

Карлейль сказал о пруссаках — и это можно распространить на всю немецкую нацию, — что одна из их главных доблестей — способность к муштре. О немцах можно с уверенностью сказать, что этот народ пойдет в любое место, куда ему велят, и сделает все, что ему прикажут. Вымуштруйте его для работы, пошлите в Африку или Азию под присмотром начальства, и из него выйдет превосходный колонист, смело смотрящий в лицо трудностям, а если прикажут, то и дьяволу он столь же смело посмотрит в лицо. Но первопроходец из него вряд ли получится. Брошенный на произвол судьбы, он скорее всего зачахнет и погибнет, но не из-за отсутствия сметливости, а просто из-за недостатка уверенности в себе.

Немец слишком долго был солдатом, и тяга ко всему военному у него в крови. Воинской доблести у него хоть отбавляй; но военная подготовка имеет и свои недостатки. Мне рассказывали об одном немецком слуге, недавно демобилизовавшемся из армии; хозяин велел ему отнести письмо в один дом и дождаться ответа. Время шло, а слуга не возвращался. Обеспокоенный хозяин был в недоумении и отправился на поиски. Слугу нашли у дома, куда его послали; ответ он держал в руке. Он ждал дальнейших приказаний. История похожа на анекдот, но лично я верю, что так могло быть.

Удивительно, что человек безвольный, как малое дитя, стоит ему надеть мундир, становится разумным существом, способным принимать решения и проявлять инициативу. Немец может управлять, им могут управлять, но управлять собой он не способен. Каждого немца надо выучить на офицера, а затем отдать под свою же команду. Нет сомнений, он будет отдавать себе приказы, преисполненные мудрости и благорассудства, и сам же следить, чтобы они выполнялись точно и в срок.

Формирование характера немца в этом направлении возложено, конечно же, на школу. Долг немца — постоянно учиться. Это светлый идеал, к которому должен стремиться любой народ. Но не будем спешить перенимать передовой опыт, прежде посмотрим, что такое «долг». Немец понимает его как «слепое подчинение каждому, кто носит форменный мундир». Это полная противоположность представлениям англосакса; а так как и англосаксы, и тевтоны процветают, в обоих подходах есть что-то положительное. До сих пор судьба благоприятствовала немцу — им исключительно хорошо управляли; если так и дальше пойдет, то менять свои воззрения ему не придется. Все беды начнутся, когда по каким-то причинам откажет машина управления. Но, может быть, в том-то и заключается достоинство такого подхода, что он обеспечивает бесперебойные поставки хороших правителей, и скорее всего это действительно так.

Я склонен считать, что как торговец немец, если его темперамент не претерпит радикальных изменений, всегда будет позади своего англосаксонского конкурента, и виной тому — его добродетели. Для него жизнь — нечто большее, чем просто погоня за деньгами. Страна, в которой банки и почтовые конторы закрываются днем на два часа, чтобы служащий мог сходить домой и не торопясь пообедать в кругу семьи, а на десерт еще и вздремнуть, не имеет никакой надежды, а может быть и желания, выдержать конкуренцию с нацией, которая ест стоя и спит с телефоном в изголовье. В Германии нет или, по крайней мере, пока нет заметного классового расслоения общества, и жизнь не превратилась в смертельную схватку за место под солнцем, как это наблюдается в Англии.

За исключением круга земельной аристократии, куда пробиться невозможно, со званием считаются мало. Фрау Профессорша и фрау Слесарша каждую неделю встречаются в кафе за одним столиком и делятся сплетнями на основе взаимного равенства. Ливрейный конюх и врач чокаются кружками в своей любимой пивной. Преуспевающий строительный подрядчик, снарядив для загородной поездки вместительный фургон, приглашает с собой своего десятника и портного с семьями. Каждый вносит свою долю выпивки и закуски, и все они, возвращаясь домой, поют хором одни песни. Пока такое положение вещей не изменится, никто не станет тратить лучшие годы жизни на то, чтобы сколотить состояние для обеспечения своей маразматической старости. Его вкусы, а чтобы быть точнее, вкусы его жены — непритязательны. Он любит, чтобы стены его комнаты были обиты красным плюшем; он любит, чтобы было много позолоты и лака. Но так уж ему нравится, и не думаю, что это большая безвкусица, чем помесь незаконнорожденных потомков елизаветинской эпохи с самозванцами эпохи Людовика XIV, и все это залито электрическим светом и заляпано фотографиями. Случается, он приглашает местного живописца для росписи фасада, и на свет Божий является кровавая битва, многие эпизоды которой помешала изобразить входная дверь, вобравшая значительную часть нижнего пространства, а у окон спальни, подобно ангелу, вьется Бисмарк. Но он весьма охотно ходит в картинные галереи полюбоваться своими старыми мастерами, а так как, что такое «гордость домашней коллекции», в «Фатерланде» еще не знают, он не расположен сорить деньгами, превращая свой дом в антикварную лавку.

Немец — любитель поесть. В Англии еще попадаются фермеры, которые, приговаривая, что на деревенских харчах с голоду не помрешь, едят семь раз на дню, и весьма плотно. В России раз в год устраивается недельное пиршество, и многие умирают, объевшись блинами; но это религиозный обряд и исключение. Если же взять правило, то немец как едок ушел от всех других народов мира. Он встает рано и, пока одевается, успевает перехватить несколько чашек кофе с полудюжиной горячих булочек с маслом. Но лишь в десять утра выпадает ему возможность спокойно сесть и поесть как следует. В час или в половине второго — главная трапеза, обед. К этому делу подходят серьезно и не вылезают из-за стола часа два. В четыре он идет в кафе, где ест пирожные и пьет шоколад. Весь вечер он занят главным образом тем, что ест — не капитально, сидя за столом, а беспрерывно закусывая: бутылочка пива и парочка belegte Semmel часов этак в семь; еще бутылочка пива и Aufschnitt в антракте в театре; Spiegeleier перед возвращением домой; затем кусочек колбаски или сыра, конечно же с пивом, на сон грядущий.

Но он не гурман. Редко вы найдете в немецких ресторанах французскую кухню и французские цены. Свое пиво или недорогое белое вино местных сортов он предпочитает дорогим кларетам и шампанским. И, признаться, правильно делает: можно представить, какое мстительное чувство вспыхивает в душе разбитого при Седане француза, когда он отправляет в немецкий ресторан или отель бутылку-другую вина. Эта глупая месть — немцы его, как правило, не пьют; кара падает на головы безвинных английских туристов. Тем не менее не исключено, что французский виноторговец не забыл и Ватерлоо, так что может считать, что наконец-то поквитались.

В Германии вам не предложат дорогих удовольствий, да их и не ищут. Все в «Фатерланде» по-простому и по-домашнему. В Германии нет дорогих развлечений, за которые надо платить; здесь не принято пускать пыль в глаза, что у нас стоит недешево; нет круга кичащихся богатством людей, для которых надо одеваться. Самое главное удовольствие — место в опере или в концерте — обходится человеку в несколько марок, а его жена и дочери ходят туда в домашних платьях, повязав голову платком. Что и говорить, отсутствие всякого желания блеснуть действует на англичанина отрезвляюще. Собственный выезд — редкость и встречается нечасто, и даже извозчика нанимают тогда, когда нельзя добраться на электрическом трамвае, который и быстрее, и чище.

Так немец сохраняет свою независимость. В Германии лавочник не лебезит перед покупателем. В Мюнхене мне довелось сопровождать одну английскую даму в ее походе по магазинам. Она привыкла делать покупки в Лондоне и Нью-Йорке и хаяла все, что ей показывали. Это не значит, что она и на самом деле была недовольна товаром, — такой уж был метод. Она уверяла, что в других магазинах такую же вещь, но лучшего качества можно купить куда дешевле; не то чтобы она думала, что это действительно возможно, просто она считала, что с продавцами нужно разговаривать только так. Она сказала, что товар безвкусен, — обижать хозяина она не хотела, такой уж был ее метод; что выбор беден; что это не модно; что это не оригинально; что все это до первой стирки. Хозяин с ней не спорил; возражать он ей не стал. Он заново рассортировал товар по коробочкам, коробочки расставил по полочкам, прошел в служебное помещение и закрыл за собой дверь.

— Он собирается возвращаться? — по прошествии двух минут спросила дама.

Ее тон выражал не столько вопрос, сколько нетерпение.

— Боюсь, что нет, — ответил я.

— Это еще почему? — спросила ошарашенная дама.

— Думаю, — ответил я, — вы ему надоели. Гарантирую вам, что в данный момент он находится вот за той дверью, курит трубку и читает газету.

— Какой-то ненормальный лавочник! — сказала моя приятельница, собрала свои пакеты и с возмущенным видом вышла на улицу.

— Все они здесь такие, — объяснил я. — Вот товар; нужен вам — берите. Не нужен — нечего ходить и морочить голову.

В другой раз в курительной комнате немецкого отеля я услышал, как какой-то низенький англичанин рассказывал историю, которую я бы на его месте рассказывать постеснялся.

— Бессмысленное занятие, — сказал коротенький англичанин, — даже пытаться торговаться с немцем. Похоже, они не понимают, что это такое. В магазине на Георгплац я увидел первое издание «Разбойников». Я вошел и спросил цену. Он ответил: «Двадцать пять марок», — и продолжал читать. Я, как и полагается, когда хочешь сторговаться, сказал ему, что несколько дней тому назад видел экземпляр в лучшем состоянии и всего лишь за двадцать марок. Он спросил меня: «Где?» Я сказал, что в Лейпциге. Он посоветовал мне вернуться в Лейпциг и купить его; было не похоже, чтобы его волновало, куплю я книгу или нет. «Так какая же настоящая цена?» — не отступал я. «Я уже говорил вам, — бубнил он свое, — двадцать пять марок». — Раздражительный такой попался тип. «Столько я вам за нее не дам», — не соглашался я. «А я вас и не прошу», — взвился он. Я решил уступить: «Могу дать за нее десять марок». Я думал, он сбавит цену до двадцати. Он встал. Я уж подумал, что сейчас он пройдет за прилавок и достанет мне книгу. Не тут-то было, он подошел ко мне. Этакий громила. Он взял меня за плечи, вывел на улицу и с грохотом захлопнул за мной дверь. Ничего удивительнее в жизни своей не видел.

— А может, книга стоила двадцать пять марок? — высказал предположение я.

— Конечно, стоила, — ответил он, — даже дороже. Не разве так делают?

Если что и изменит характер немца, то это будет немка. Сама она быстро меняется — прогрессирует, как бы мы сказали. Десять лет назад ни одна немка, дорожащая своей репутацией и надеющаяся выйти замуж, не рискнула бы прокатиться на велосипеде; сегодня же они тысячами колесят по стране. Старики укоризненно качают головами, но молодежь, как я заметил, устремляется в погоню и пристраивается рядом. До недавнего времени в Германии считалось неприличным для женщины кататься по внешнему кругу катка. Считалось, что ее конькобежные умения должны сводиться к умению ковылять, придерживаясь за кого-нибудь из родственников-мужчин. Теперь же она выписывает восьмерки где-нибудь углу одна, пока к ней на помощь не подкатит какой-нибудь молодой человек. Она играет в теннис, и я даже видел — о чем спешу предупредить читателя, — как она управляет двуколкой.

Немка всегда была блестяще образованна. В восемнадцать она говорит на двух-трех иностранных языках и уже успевает забыть больше, чем средняя англичанка прочтет за всю свою жизнь. С этого возраста дальнейшее образование становится совершенно бесполезным. Выйдя замуж, она удаляется на кухню и спешит прочистить мозги, не обременяя свою память всем, что не связано с кулинарией дурного качества. Но давайте представим: она начинает понимать, что женщина не должна жертвовать всем своим бытием ради домашней рутины, равно как и мужчина не должен стремиться стать всего лишь машиной для проворачивания дел. Давайте представим: в ней проснулось честолюбивое желание поучаствовать в общественной и государственной жизни. Вот тогда-то и скажется на немце влияние его супруги, женщины здоровой телом, а потому и крепкой духом, и обязательно это влияние будет сильным и всесторонним.

Ибо следует себе уяснить, что немец исключительно сентиментален и крайне легко поддается женскому влиянию. Говорят, что немец — великолепный влюбленный и никудышный муж. Виновата в этом женщина. Выйдя замуж, немка не просто расстается с романтикой; она берет скалку и гонит ее со двора. Девушкой она ничего не смыслила в нарядах; став же женой, она сдирает даже те бывшие на ней платья, которые условно можно было бы назвать нарядами, и драпируется в какие-то тряпки, которые случайно оказались дома, — так, по крайней мере, кажется со стороны. Неуклонно и целенаправленно она начинает портить свою фигуру, подобно фигуре Юноны, и цвет лица, которому позавидовал бы иной ангел. Она продает свое первородное право на восхищение и преданность поклонников за горстку сластей. Каждый день в кафе можно видеть, как она набивает свою утробу пирожными с жирным кремом, заливая их обильными дозами шоколада. Вскоре она становится толстой, рыхлой, вялой и абсолютно непривлекательной.

Когда немка бросит пить днем кофе, а вечером — пиво, когда она займется гимнастикой для восстановления утраченных форм, когда, выйдя замуж, перестанет ограничивать круг своего чтения поваренной книгой, вот тогда-то немецкое правительство и столкнется с новой и неведомой силой, с которой придется считаться. А по всей Германии уже заметны признаки того, что старые немецкие фрау уступают место новым дамам.

Когда задумываешься о том, что же тогда будет, начинаешь испытывать любопытство. Ибо немецкая нация еще очень молода и ее созревание важно для мира. Это добрый народ, любящий народ, и он может помочь сделать мир лучше.

Самое плохое, что можно сказать про них, — это то, что у них есть недостатки. Сами они этого не знают, они считают себя совершенными, что очень глупо с их стороны. Они заходят так далеко, что мнят себя выше англосакса, это уму непостижимо. Но, похоже, они так шутят.

— У них есть свои плюсы, — сказал Джордж, — но их табак — позор нации. Я пошел спать.

Мы поднялись и, облокотившись на низкий каменный парапет, смотрели, как в темноте над тихой рекой пляшут огоньки.

— В целом, наш Bummel оказался очень приятным, — сказал Гаррис. — Возвращаюсь я с радостью, но в то же время жаль, что он подошел к концу. Надеюсь, вы меня поняли.

— А что такое Bummel? — сказал Джордж. — Как ты это переведешь?

— Bummel, — пояснил я, — это нечто вроде прогулки, длинной или короткой, не имеющей конца; единственное, что здесь требуется, — это вернуться в заданное время в ту точку, с которой начал. Иногда маршрут проходит через оживленные улицы, а иногда — через поля и закоулки; иногда у тебя уходит несколько часов, а иногда — несколько дней. Но долог ли наш путь или короток, здесь мы или там, мы всегда помним, что в часах бежит песок. Нам многие попадаются на пути: одним мы кивнем и улыбнемся, с другими остановимся поболтать, с третьими пройдем часть пути. Нам бывает очень интересно, частенько мы устаем. Но в конце пути мы понимаем, что славно провели время, и нам жаль, что все кончилось.