5
— Мое предостережение Гельмуту Больману было оставлено без внимания, — негромко произнес Ганс.
— Вот мы и нашли объяснение всем нашим военным неудачам, — сказал Бремиг.
Принц перестал играть и спросил, не означает ли это конца войны.
Ганс вышел из себя.
— Фюрер жив! — выкрикнул он. — Теперь подозрения станут фактами, и виновные будут расстреляны. Раковая опухоль будет удалена из тела нации! Не будет оказано никакого милосердия…
Внезапно Ганс умолк, и в его глазах появилось необычайно коварное выражение.
— Я знал, что напрасно позволил этому итальянцу уйти, — сказал он и, повернувшись к Бремигу, добавил: — В том, что он ушел, виноваты вы, и я этого не забуду.
Бремиг, спокойно осушив еще стакан огненно-жгучей граппы, ответил:
— Вы командир и несете ответственность за все свои решения.
Принц никак не мог понять, что происходит.
— Ничего не понимаю, — устало сказал он. — Какое отношение имеет попытка убить Адольфа Гитлера к тому, что какой-то итальянец повел на прогулку собаку?
— Остолоп! — зарычал Ганс. — А еще офицер разведки. Почему вас не сделали организатором досуга? Идиот.
— Я протестую, — заявил принц, подскочив и вставив в глаз монокль, что придало ему еще более удивленный вид.
— Он протестует! — язвительно усмехнулся Ганс. — Послушайте, вы, простофиля, долины кишат партизанами…
— Там всего два-три бродяги.
— Два-три бродяги! Я говорю, кишат партизанами. Это общенациональная организация. И почему Буонсиньори ушел под нелепым предлогом в час ночи?
— Его собака…
— Его собака вернулась через пятнадцать минут, вся в крови. Где она была? Откуда на ней кровь? От колючей проволоки? Или от чего? И почему Буонсиньори до сих пор не вернулся? И что это был за выстрел? Кто-то из солдат охотился на зайцев?
— Какой-то генерал встретил Геройскую Смерть, — сказал Бремиг.
— Вы убеждали меня не обращать на это внимания, — продолжал Ганс, — и я вас послушал, потому что не видел истинного положения вещей. Вы сказали, один из наших патрулей вроде бы заметил что-то подозрительное. Я виновен в той же мере, что и вы…
— Но Буонсиньори ушел не так уж давно, — сказал принц. — И почему бы собаке не вернуться раньше хозяина? Она знала дорогу.
— Не так уж давно? — выкрикнул Ганс, подбежав к окнам и раздергивая шторы. — Смотрите! Уже четыре утра! Он ушел три часа назад!
Действительно, ландшафт был залит голубым рассветом, тусклая, напоминавшая перышко оранжевая полоска на горизонте еще не освещала его.
— Господи, как быстро летит время под музыку, — сказал принц.
— Погасите свет, — приказал Ганс.
В мрачном утреннем свете трое офицеров переглянулись и поняли: что-то стряслось.
Ганс подошел к двери, открыл ее и позвал:
— Фельдфебель!
Через минуту появился заспанный капрал.
— Заметил, откуда донесся выстрел?
— Никак нет, герр майор, патрули не докладывали ни о чем подозрительном.
— Позови часового и буди всех солдат.
— Сейчас?
— Да, сейчас, и прекрати зевать.
— Слушаюсь, герр майор.
— Мы совершим небольшую экспедицию в долину.
Ночная встреча завершалась. Итальянцы не пришли ни к какому решению, но пребывали в превосходном расположении духа. Они славно отвели душу, и принятая резолюция обязывала их к «неусыпной бдительности».
Когда они обменивались церемонными рукопожатиями, одному из партизан показалось, что в оливковой роще что-то движется. Получив это сообщение, Старый Плюмаж поднес к глазам бинокль и напряженно вгляделся. Сперва это казалось обманом зрения, потом в перекрестье бинокля появился осторожно ползущий человек.
— У вас глаза помоложе, — прошептал Старый Плюмаж, отдавая бинокль Валь ди Сарату.
Валь ди Сарат разглядел чуть побольше подробностей, чем Старый Плюмаж, и на лице его появилась озорная улыбка.
— Ragazzi, — негромко произнес он, — вот самое веское основание для созыва нашего совета.
Затем вдали раздалась команда: «Drei Mann durch den Wald!», — и все сомнения рассеялись.
— До чего ж хитрыми они себя считают, — сказал Валь ди Сарат.
Глаза Старого Плюмажа сузились. Час, несомненно, неотвратимо и несколько пугающе пробил; знамена были развернуты и трепетали на ветру; умоляющие голоса павших слились в оглушительный хор.
— Принимаю на себя командование, — объявил он. — Синьор Conte, вы будете начальником штаба, а ваш слуга связным. Буонсиньори, будете моим заместителем, возьмете на себя командование резервом. Капитан Валь ди Сарат, командуйте левым крылом. Филиграни, вы — правым.
Возражений не последовало. Торжественно, с полнейшей искренностью, Старый Плюмаж обнял Валь ди Сарата и Филиграни, затем отдал краткий приказ:
— Рассредоточиться. Да благословит Бог наше оружие.
Минут на десять воцарилась тишина, нарушаемая только беззаботным кваканьем лягушек да бесконечным стрекотом кузнечиков.
Потом, уже гораздо ближе к ним, послышался голос солдата:
— Junge, junge, ist es kalt! Кто-то невидимый ответил:
— Es ist doch blodsinnig, hier finden wir keint Partisanen.
— In dieser Kälte wird doch kein Italiener aus dem Bett kriechen.
Затем раздался смех.
— Именно на этом месте Чезаре Борджа и Эрменеджильо дельи Окки Бруни сошлись в смертельной схватке почти пятьсот лет назад, — прошептал граф.
— Кто победил? — спросил шепотом Буонсиньори.
— Никто. В том-то и дело, — прошептал граф.
— Шшш, — прошипел Старый Плюмаж.
К этому времени было уже почти заметно, как свет постепенно становится ярче, словно природа позволила себе устроить театр. Старый Плюмаж понимал, что соприкосновение с противником произойдет с минуты на минуту. Об отрыве от противника не могло быть и речи.
Двое его заместителей, лежавших на своих позициях в ожидании первого выстрела, представляли собой разительный контраст. У Филиграни, штатского, вообразившего себя солдатом, лицо представляло собой маску ненависти, решительности, а Валь ди Сарат, солдат, вообразивший себя бандитом, улыбался с простодушной непринужденностью довольного мальчишки, однако, когда на фланге его соперника раздался выстрел, улыбка мгновенно исчезла.
Опять ненадолго наступила тишина. Все лежали неподвижно. Тем временем рассвет перешел в утро. Ганс с искаженным от ярости лицом выстрелил из автомата, ни во что не целясь, чтобы вызвать огонь противника.
— Pazienza, — сказал Филиграни своим разъяренным людям. Тишина наступила снова.
Ганс выстрелил еще раз, и эта дерзость оказалась невыносимой для Эльвиро Робусто. Обратив слепой глаз к прицелу винтовки, он ответил на вызов. Сражение началось.
— Vorwärts! — крикнул Ганс и выскочил из укрытия, стреляя на ходу. За ним последовала горстка людей, но двое с нелепыми жестами повалились на землю.
— Попер напролом, — проворчал Бремиг, глянув на своего командира, потом приказал своим людям развернуться веером и обойти партизан с фланга.
Однако Филиграни предвидел этот незамысловатый маневр и отправил четверых самых спокойных и надежных людей ползком по подлеску в глубь низины, чтобы они могли ударить во фланг немцам с тыла.
— Vorwärts! — снова закричал Ганс, но теперь адресовал приказ принцу, который командовал подразделением на фланге Валь ди Сарата и наблюдал за развитием событий с присущим ему благоразумием: принц не очень любил чувствовать себя незащищенным. В минуты опасности его стадный инстинкт ощутимо давал о себе знать, поэтому он собрал своих людей и пошел на сближение с Гансом. Валь ди Сарат негромко рассмеялся, глядя, как неуклюже немцы бегут вдоль его фронта с грузным снаряжением, подскакивающим и ерзающим на их телах.
Старому Плюмажу отдавать приказ не потребовалось. Валь ди Сарат прекрасно знал что делать. Без единого выстрела он провел своих людей через оливковую рощу на только что оставленные немцами позиции и таким образом отрезал их от деревни.
— Убирайтесь! Держитесь на своем фланге! — заорал Ганс, срывая в ярости голос, но тщетно. Принц немедленно оказался рядом с ним. Спорить было поздно.
Немцы отчаянными перебежками устремились вниз по склону через оливковые рощи. Старый Плюмаж не любил вести бой с находящимся выше противником, но с другой стороны, у него был защитный вал, а немцы представляли собой открытые цели. Положение могло измениться только в ближнем бою. Ганс это понимал и потому всеми силами стремился атаковать позиции итальянцев с фронта.
Как только немцы оказались в опасной близости, Старый Плюмаж отдал своим людям команду, и те стали стрелять почти не целясь, но их винтовки были наилучшей заменой артиллерии, какую можно было организовать в ту минуту. Ганс неумолимо наступал, не считаясь с потерями. Десять его людей были убиты, еще десять ранены, но его тактика была уже совершенно безрассудной.
— Еще всего две рощи, — крикнул он, — и эти свиньи у нас в руках! Никто не останется живым. Vorwarts!
— Fuoco! — крикнул Старый Плюмаж, размахивая револьвером.
Принц упал, раненный в ухо. Потом на фланге появился Бремиг, и между немцами и партизанами завязалась рукопашная.
— Ручные гранаты! — приказал Ганс.
— Валь ди Сарат! — закричал Старый Плюмаж. Четверо людей Филиграни выскочили из кустов и напали на Бремига с тыла.
— Не обращайте внимания! — крикнул Ганс.
Ручные гранаты взлетели в воздух и приземлились среди итальянцев. Буонсиньори в гневе схватил одну из них и бросил обратно. Большинство гранат взорвалось, но стрельба не прекратилась. Старый Плюмаж с залитым кровью лицом выпустил из револьвера шесть пуль, убил одного немца и оцарапал кору оливы. Слуга графа бросился на гранату, и его разорвало в клочья. Граф схватил брошенную винтовку и с надменным видом открыл огонь.
Затем Валь ди Сарат начал с близкого расстояния за спинами немцев смертоносный обстрел. Девятнадцать человек тщательно целились. Двоих отправили в деревню, и в результате запряженные волами телеги с пожитками, вынесенными из домов с невероятной скоростью, потянулись по другой дороге.
Ганс в бешенстве огляделся.
— Zurück! — крикнул он, и на глаза его навернулись злые слезы.
Немцы в замешательстве побежали вдоль незащищенных оливковых рощ к флангу Бремига, стремясь оторваться от противника, снова пересечь дорогу на гребне холма и вернуться в деревню. Люди Валь ди Сарата стали их преследовать и убили еще пятерых.
Из пятидесяти пяти немцев уцелело только одиннадцать, включая Бремига и Ганса. Когда они плелись через главную дорогу к северу, Валь ди Сарат увидел вдали тучку быстро движущегося дыма.
— Отходите! — крикнул он в долину. — Они подтягивают броневики! Заберите раненых и сколько сможете пленных! Не волнуйтесь, мы прикроем ваш отход! Подтвердите, что слышали меня!
Старый Плюмаж из-за ран лишился сознания, поэтому граф крикнул:
— Слышали, спасибо за сведения! Будем действовать, исходя из них!
— И установите контакт с гражданскими беженцами! — прокричал Валь ди Сарат.
— Непременно! — ответил граф.
Ганс услышал эти наглые голоса и прекратил отступление. Неторопливо вернулся на дорогу, бледный и неимоверно оскорбленный.
— Где майор? — спросил Бремиг.
— Гляньте туда! — выдохнул один из солдат.
Валь ди Сарат повернулся, увидел Ганса по другую сторону дороги, и на лице его появилась улыбка.
— Отходите! — крикнул он своим людям. Те нехотя повиновались.
Ганс навел пистолет на Валь ди Сарата, выстрелил и промахнулся.
Валь ди Сарат громко засмеялся.
— Стало быть, у вашего превосходительства романтические представления о поединке? Прекрасно, итальянский солдат не оплошает, когда нужно преподать урок союзнику.
С этими словами он выхватил револьвер и сбил пулей у Ганса с головы фуражку.
— Ваша очередь! — засмеялся Валь ди Сарат.
Ганс выстрелил опять, но глаза ему слепили слезы. Он промахнулся.
— Поднимите фуражку, — сказал Валь ди Сарат. — Протокол требует, чтобы солдат был одет но форме.
Ганс неуклюже нагнулся за фуражкой. Едва надел ее, Валь ди Сарат сбил ее снова. Ганс в ярости расстрелял все патроны в силуэт перед ним, потом сказал:
— Скотина, убей меня.
— Нет, — ответил Валь ди Сарат, поблескивая глазами. — Но мне хотелось бы сохранить вашу фуражку как сувенир.
Смертельно оскорбленный Ганс нагнулся за фуражкой, но пуля выбила ее из руки.
— Сделайте еще попытку, может, на сей раз вам больше повезет, — сказал Валь ди Сарат.
Будучи не в силах снести это унижение, Ганс повернулся и бросился на землю, без слов, без мыслей.
Когда первый немецкий броневик свернул на длинный отрезок дороги, ведущий к деревне, Валь ди Сарат перебежал через дорогу, схватил фуражку и скрылся в долине. В относительной безопасности леса осмотрел свой трофей и увидел внутри надпись: «Ганс Винтершильд, майор».
— Как выглядел их командир? — спросил Старый Плюмаж, лежа на импровизированной постели. Ему очень хотелось узнать, какого человека он победил.
— Он непрестанно мигал правым глазом, — ответил Валь ди Сарат.
Генерал Грутце появился, словно манекен, из башни первого броневика. Остановил колонну взмахом руки в кожаной перчатке, поднял на лоб защитные очки и стал с величайшим вниманием вглядываться в зрелище, казавшееся ему невероятным.
Немецкое воинство с жалким видом поднималось по склону через оливковые рощи. Кто-то помогал идти раненому, кто-то сидел в унылой позе на километровом столбике, из высоко поддернутой штанины вяло свисала босая ступня. Никто не обращал внимания на присутствие генерала. Грутце оглядел поднимавшихся, выискивая офицера. Бремиг вышел на дорогу, когда генерал начал вылезать из башни.
— Капитан! Бремига слегка трясло.
— Капитан, вы командир?
— Не знаю, герр генерал.
— Не знаете?
В обычных условиях Грутце принялся бы разносить подчиненного за столь несолдатский ответ, однако теперь он был обескураживающе спокоен. Это слегка действовало на нервы. Бремиг нарушил молчание.
— Мы понесли потери. Убитыми. Проклятые итальянцы. Грутце слегка кивнул, но взгляд его был обращен в оливковую рощу.
— Винтершильд!
Ганс услышал свою фамилию, но не отозвался.
— Винтершильд!
Это был голос Грутце. Ганс не отозвался снова, но поскольку в голове у него не было мыслей, их заменило воспитание. Он заковылял вверх по склону, с трудом перелезая через груды серых камней. Когда достиг наконец дороги, Грутце отечески улыбнулся ему и откозырял в ответ с четкостью, предназначавшейся только для начальства. Это было невероятно, успокаивающе. Генерал даже вынул небольшую серебряную фляжку и стаканчики, входившие один в другой, словно наперстки.
— Прошу вас, я хочу выпить коньяку со своими офицерами.
Время уходило. Ганс еле сдерживался.
— Вы хотите, чтобы я преследовал партизан? — запинаясь, спросил он.
— Не к спеху, — ответил Грутце.
Это походило на язвительную насмешку, особенно при отряде броневиков с молчащими пушками.
— Если нужно, я отправлюсь один — только прикажите! — неожиданно выкрикнул Ганс.
— Куда? — спросил Грутце.
— В погоню за партизанами.
Неужели это нужно объяснять? Или генерал лишился разума? В армии безопаснее не замечать тонкостей, принимать все за чистую монету и объяснять самоочевидное.
— Наполните стаканчики. Нужно прикончить фляжку. Прозит!
Когда генерал заботится о добром здравии подчиненных, спорить не положено.
— Прозит, герр генерал, — ответил Ганс.
— Прозит, — произнес Бремиг. Солдаты хмурились.
— Коньяк хороший, вы не находите? — спросил Грутце. — Я нахожу немецкий коньяк во всех отношениях равным французскому, а то и получше.
— Я не знаток, — ответил Ганс.
— Во всяком случае и тот и другой лучше итальянской граппы, — заметил Бремиг. Грутце весело рассмеялся и в последний раз наполнил стаканчики, тщательно разлив поровну последние капли.
— За нашу победу! — предложил Ганс, стремясь повернуть разговор в более традиционное русло.
— За нашу победу?
— За нашу победу!
Грутце завинтил фляжку, сложил стаканчики и старательно упрятал все в кожаный футляр.
— Разрешите сказать, герр генерал? — спросил Ганс.
— Конечно.
— Еще есть время настичь партизан. Они потрепали нас таким образом, который… который взывает к отмщению.
— Кто наши враги? — спросил Грутце. — Партизаны или итальянцы?
— Не понимаю, герр генерал.
Грутце заговорил медленно, педантично:
— Оккупируя Европу, мы выказывали столько же милосердия к носившим мундир солдатам, сколько беспощадности к тем, кто оказывал нам сопротивление в гражданской одежде. Сила партизан заключается в том, что они, сделав свое подлое дело, бесследно растворяются среди населения; слабость их в том, что своим безрассудством они подвергают все население опасности. Раз они укрываются под гражданской одеждой, можно ли винить нас за то, что в каждом гражданском мы невольно видим партизана? Я спрашиваю, кто наш враг, партизаны или итальянцы? Ответ не имеет значения. С нашей точки зрения отныне итальянцы и партизаны одно и то же.
— Тем более оснований преследовать их, — сказал раскрасневшийся от коньяка Ганс.
— Вы все смотрите в долину, ища своего врага. Он никуда не денется. Он здесь. Спешить незачем.
— Где?
— Здесь.
Грутце указал на деревню. И взял у одного из своих людей автомат.
— Посмотрим, кто лучше стреляет, — сказал он и выпустил очередь, промахнувшись по стоявшему на балконе глиняному кувшину. — Я метил в горлышко. Ваша очередь.
Гансу дали пистолет. Он выстрелил, но мимо. От выстрела Бремига кувшин разлетелся в осколки.
— Низковато! — воскликнул Грутце. — Но из нас троих вы оказались лучшим стрелком.
На улицу выбежала белая кошка. Грутце засмеялся и принялся стрелять в нее, она заметалась в разные стороны. Солдаты тоже подняли смех, прыжки кошки были забавными. Она заползла в какую-то решетку.
— Оказалась слишком уж проворной, — сказал Грутце, благодушно приняв свое поражение.
У окна появилась женщина и тут же скрылась. Снова раздался смех.
— Вместе! — крикнул Грутце.
От трех выстрелов стекла окна разлетелись. Смех поднялся снова.
— Это отучит тебя любопытничать, мамаша! — крикнул один из солдат.
Генерал одобрительно улыбнулся. Характер народного юмора служит мерилом боевого духа. Ни у кого не было сомнения в том, что им предстояло. То было просто-напросто заигрывание. Уничтожение, как и любовь, нуждается в тщательной психологической подготовке. Рюмочка-другая в интимной атмосфере. Затем шлепок, щекочущее прикосновение, ласковое поглаживание. Потом нарастающий ритм самого действия.
После краткого молчания, торжественного, как после первого бесконечного пробного поцелуя, молчания, в котором все, кроме глаз, неподвижно, Грутце подал команду:
— Строевым шагом, марш!
Трое офицеров неторопливо замаршировали в ногу, за ними, словно на какой-то сумасбродной охоте, последовали солдаты с перезаряженным оружием. Грутце отсчитывал темп шагов, они стреляли, и но ходу стрельбы шаг невольно ускорялся. Генерал уже не мог отсчитывать темп, действие обрело собственный ритм, каждый действовал сам, в меру своего исступления, и был связан с остальными лишь ощущением соучастия в этом разнузданном ритуале. Быстрее, быстрее, к завершению. Пули расточительно брызгали из раскаленных стволов каждого стального фаллоса.
Через час над деревней стал подниматься дым. Валь ди Сарат нахмурился.
— Этого следовало ожидать.
— Моя собака, — произнес Старый Плюмаж.
Тут часовой увидел маленького, одетого в белое человека, со всех ног бегущего через лес. Он спотыкался, падал, вскакивал и казался обезумевшим. Часовой молчал, пока не разглядел, что это мальчик, и тогда уже окликнул его. Мальчик с расширенными от ужаса глазами упал в объятья часового и разрыдался. Когда он успокоился, его отвели к Старому Плюмажу, и тот сказал:
— Да это же сын кузнеца Кавалески… Мальчик рассказал жуткую историю.
Первой погибла собака, одна из многочисленного семейства Фольгоре. Повалилась кулем, и песок возле нее покраснел. Потом бабушка синьора Бьяти, не способная от старости двигаться, получила пулю, сидя в кресле-качалке. Затем ребенок, выдавший себя громким плачем на чердаке. Синьор Томмани, начальник почтового отделения, отказавшийся уйти с остальными, решительно вышел навстречу немцам со старым дробовиком в руках. «Eviva l'Italia!» — закричал он и упал на дороге, изрешеченный пулями. Доктор Дзуоли погиб, раздавленный собственной лошадью, когда пытался ускакать. Немцы открыли огонь по более крупной цели. По словам мальчика, там должны были быть еще живые, потому что, когда он бежал, автоматы строчили почти непрерывно. Шедшие позади офицеров усталые, подавленные солдаты стали, подчиняясь приказам, поджигать дома, отсюда и столбы дыма, напоминавшие колоннады греческих храмов, в воздухе над Сан-Рокко.
— Опиши офицеров, — сказал Старый Плюмаж, сделав слабую попытку держаться по-военному. Но тут с мальчиком случился нервный припадок, потому что из расположенного среди деревьев лагеря гражданских выбежала синьора Кавалески, его мать, потребовала свое дитя и едва не задушила его, прижав к пышной груди, бормоча утешения и проклятья, браня за то, что едва не погиб.
Потом, когда наступила полуденная жара, часовой остановил двух сурового вида мужчин. Они произнесли заранее приготовленную фразу и были приведены к Старому Плюмажу.
— Вы командир? — спросил старший.
— Я полковник Галеаццо Гаретта, президент Consiglio Superiore della guerra di San Rocco al Monte, — сказал Старый Плюмаж.
Оба пришедших откозыряли. Старший заговорил:
— Я Андреа Деодато, член и делегат Comitato della liberazione di Castelbravo degli Angeli.
Они обменялись рукопожатиями.
— Но ведь Кастельбраво дельи Анджели почти в тридцати километрах отсюда, — сказал Старый Плюмаж.
— Мы организуем расселение жителей Сан-Рокко аль Монте по десяти — пятнадцати деревням по возможности подальше отсюда. Ваши действия были героическими, но, к сожалению, преждевременными, — объяснил Деодато.
Старый Плюмаж, вполне естественно, оказался в высшей степени раздражен этой критикой и заявил, что все остальные тайные боевые организации, как ни прискорбно, упустили время.
Другой партизан, по фамилии Скала, делегат от Divisione Partigiana del Val d'Arno, сразу же подошел к Филиграни. Они приветствовали друг друга вскидыванием к плечу сжатой в кулак руки и теперь оживленно разговаривали.
Вскоре был составлен план, и выступление назначили на сумерки. На тот случай, если немцы начнут прочесывание извилистых проселочных дорог Тосканы до назначенного для эвакуации времени, в район просачивался отряд соседних партизан, готовых в чрезвычайных обстоятельствах огнем прикрывать отход. Но вероятность осложнений была невелика. На свете мало ландшафтов, более соответствующих нуждам их обитателей, чем грандиозные Апеннины с множеством диких укромных мест, волнообразных холмов и неожиданных впадин, ревниво хранящих свои секреты.
До наступления темноты оставалось только похоронить партизана; тяжело раненный, он скончался около десяти часов, тихо, пристойно, в окружении семьи. С подобающей этому событию торжественностью Старый Плюмаж пригласил обоих представителей других патриотических организаций присутствовать на церемонии.
— Будете свидетелями от имени Италии, — сказал он.
Тело опустили в могилу. Члены семьи до этого так плакали, что у них не осталось слез, и они стояли, словно тени, у скрывающихся под землей ног своего кормильца.
— Луиджи Гвиччардини — имя всем известное, — с неописуемым достоинством заговорил Старый Плюмаж, — и мы никогда его не забудем. Мы должны выразить соболезнование его семье и вместе с нею оплакать его злосчастную участь, поскольку, друзья мои, безжизненное тело, которое мы только что видели в последний раз, могло, в зависимости от направления пули, оказаться телом Джозуй Филиграни, Фебо Буонсиньори, синьора графа или любого из нас. Смерть объединяет все сословия, для нее не существует ни богатства, ни ума, ни знатности. Она уравнивает всех. Мы помним улыбку Луиджи Гвиччардини, его манеру разговаривать, его личность. Тело, которое мы только что погребли, было в этом смысле отнюдь не Луиджи Гвиччардини, а традиционным символом, который, повторяю, мог представлять любой из нас. Друзья, деревня Сан-Рокко аль Монте обрела своего неизвестного солдата. Да покоится он в мире.
После недолгой молитвы собравшиеся разошлись, и оба делегата с мрачным видом пустились в обратный путь.
Немцы в тот день ограничились отправкой двух патрулей в неизвестность за пределами поля битвы. Они оба нагнали страху на безобидных окрестных фермеров, немного постреляли, немного пограбили, потом заблудились в предательских холмах и возвратились гораздо позже, чем их ожидали.
Немцы похоронили своих убитых безо всякого ритуала, отправили Ганса в госпиталь и покинули горящую деревню, когда пламя стало слишком жарким.
В пять часов над той местностью низко пролетел немецкий самолет-разведчик, но ничего среди деревьев не обнаружил. Старый Плюмаж решил, что рассредоточение начнется в половине восьмого, то есть, как он предпочитал выражаться, в девятнадцать тридцать.
Около семи часов Валь ди Сарат расхаживал но лагерю, будто что-то искал. Споткнулся о лежавшего принца, единственного пленника, какого захватили патриоты, и попросил прощенья. Принц, уверившись в тысячный раз, что его не расстреляют, принялся с заиканием истерически выражать свою ненависть к нацистскому режиму.
— Я дал бы вам сигарету, будь они у меня, — засмеялся Валь ди Сарат, и принц застонал от облегчения.
В конце концов Валь ди Сарат заметил юного Кавалески, игравшего среди деревьев, и присоединился к нему. Мальчик вел сражение легендарных масштабов с хворостинками, имитировал звуки канонады, методично уничтожая в воображении и свою, и чужую армии. С жизнерадостностью своего возраста он уже почти забыл недавние ужасы и превращал свои впечатления в романтические подвиги.
Валь ди Сарат умел находить подход к детям. Сперва он стал изображать из себя танк, но поскольку в противостоянии двух армий танку не находилось места, удовольствовался тем, что наломал хворостинок для сражения. Окончательно расположив к себе ребенка, Валь ди Сарат опустился на колени и довольно грубо обхватил маленького друга за талию.
— Стало быть, ты солдат, как и я, bimbo.
— Да, — подтвердил ребенок.
— Хм. Тогда скажи мне, как солдат солдату, как выглядели те трое врагов в деревне?
Мальчик все вспомнил, испугался и готов был расплакаться.
— Солдатам плакать запрещено, — сурово заметил Валь ди Сарат.
— Не помню, — сказал мальчик.
— Забывать солдатам запрещено.
— Один был маленьким, толстым.
— Браво, за это сообщение ты получишь медаль. — Валь ди Сарат, как обычно, улыбался. — А другие как выглядели?
— Один был непохож на всех, кого я знаю.
— Браво, еще медаль. А третий?
— Он-то и стрелял больше всех.
— Угу, и как он выглядел?
— Мне он не понравился.
— Почему?
— Мигал все время.
И тут впервые с лица Валь ди Сарата исчезли все следы веселости.
