1
В школе Ганс учился прилежно. Он рано осознал свои долг перед родителями и принял близко к сердцу огромные надежды, которые на него возлагались. Школа — такое место, где в еще не развитый разум сеют не только знания, но и предрассудки. Поскольку Ганс обладал врожденным чувством дисциплины, унаследованным от поколений предков, служивших хоть и не блестяще, но добросовестно, что снискало уважение фамилии Винтершильд, то, естественно, пил из источника знаний, даже не задумываясь о его вкусе. Он знал, что Германии вредили на всем протяжении ее истории, что Фридрих Великий блестяще боролся против коварного заговора тех, кто завидовал германскому военному искусству, что победу при Ватерлоо одержал не Веллингтон, а Блюхер, и что конец в восемнадцатом году наступил в результате не поражения немецкого оружия, а позорного развала в тылу. Знал он это все, потому что ему так говорили, и отец подтверждал теории учителя в долгих послеобеденных высокопарных разглагольствованиях о немецкой душе, проникнутых безудержной жалостью к собственной персоне.
— Мы руководствуемся божьим промыслом! — любил восклицать полковник. — Gott mit uns.
Ранние годы мальчика прошли в очаровательной, тактичной почтительности к все усиливающемуся мистицизму полковника. С истинно сыновней преданностью Ганс почтительно слушал романтическую проповедь и усваивал ее.
В дом каждый вечер приходил Гельмут Больман и с гордостью говорил о быстроте немецких ОЛИМПИЙСКИХ бегунов, о превосходстве немецких гоночных автомобилей, о непревзойденных воинских доблестях немецкой нации. Старик любил слушать эти речи. Даже когда Больман принимался рассуждать на более сомнительные темы, например о необходимости погромов, полковнику не хватало духу возразить, для собственного удовлетворения он бормотал что-то невнятное, а затем вновь погружался в задумчивое, рассеянно-признательное молчание.
Ганс с матерью были очень благодарны Гельмуту за эти продолжительные монологи — они звучали с неистовой убежденностью, приятной в ненадежные времена. Мопсель наблюдала за мужем, по взгляду ее голубых глаз было видно, что она зачарована его многословием, и ее явная вера в него укрепляла Ганса в преданности делу.
Однажды вечером Гельмут задерживался. Мопсель в одиночестве вязала бесконечные белые одеяния для священника.
— А где Гельмут? — спросила фрау Винтершильд. Она тоже вязала что-то маленькое, белое в покорном предвидении неизбежного.
— Придет, — таинственным тоном ответила Мопсель.
Вскоре на лестнице послышались шаги, более резкие, чем обычно, более четкие.
Вошел Гельмут, и они впервые увидели его в мундире.
— Что это? — спросил полковник. — Мы отошли от традиционного покроя обмундирования? Ты поступил на военную службу?
— Это мундир Schutzstaffel, Waffen SS, — ответил казавшийся подвыпившим Гельмут.
— Какой-то новый технический род войск?
— Да, — воскликнул Гельмут, — новый технический, моральный и патриотический род войск. Рейхстаг горит.
Полковник вынул изо рта трубку.
— Ты шутишь. Гельмут улыбнулся.
— Нет, не шучу.
— Какой-нибудь идиот-турист с зажженной сигаретой, — буркнул полковник. — Ничего удивительного.
Изменчивость повседневного существования отражалась на школе. Уроки тут же прерывались, когда мимо окон проезжали грузовики с коричневорубашечниками, хором выкрикивающими: «Deutschland, erwache!». Занятие для уважающих себя людей вряд ли достойное, но в хриплом призыве Германии проснуться эти разочарованные жизнью обрели смысл существования без оружия. Когда эти крикуны грозили сорвать урок, смелости требовать от мальчишек внимания хватало только герру Вехтеру, учителю латинского языка. Если ученик оказывался чересчур увлечен демонстрацией на улице и садился не сразу, герр Вехтер заставлял виновного перевести «Deutschland, erwache!» на латинский язык. Некоторые ребята так ничего и не усвоили из латыни, кроме этого перевода.
Со временем необходимость будить Германию отпала. К власти пришел Адольф Гитлер и поднял такой шум, что о дальнейшем сне не могло быть и речи. Поначалу он не мог позволить себе идти на конфликт с какой-то организованной силой, однако вынужденный поддерживать не только бодрость, но и воинственность духа своих слушателей в предвкушении великого дня возмездия начал применять к евреям методы, которые вскоре начнут применяться ко всем остальным. Интернационализм евреев привел к подозрению, что они образуют единую партию, строящую колоссальный заговор обирать тех, кто кормится честным трудом. Евреи превратились в удобный символ эпохи, эквивалент Уолл-стрита в жаргоне коммунистов.
Государствам, разумеется, не так уж трудно расправиться со своими подданными, возмущение общественного мнения в других странах они неизменно называют вмешательством в свои внутренние дела. Однако подобная деятельность — почти всегда следствие бессилия творить зло в более широком масштабе. Юные воины, неспособные напасть на Чехословакию без необходимого оружия, нападали с дубинками и факелами на евреев.
Однажды герр Вайнштейн, учитель физики, был уволен. В подготовленном объявлении директор школы доктор Кресс сообщил ученикам, что герр Вайнштейн освобожден от своих обязанностей, так как является евреем и сей факт лишает его права преподавать физику. Отныне физика становится немецкой сферой. Доктор Кресс был пожилым человеком, и в затрудненности, с которой он читал написанное своим почерком, было нечто, выдающее убежденность, что он несет чушь. Во всяком случае, он не поднимал глаз и вышел из школьного зала с опущенной головой.
Вскоре после этого ушел герр Вехтер. В другом подготовленном объявлении доктор Кресс осведомил учеников, что герр Вехтер находится в разладе с духом времени и потому уволился, дабы служить своей стране в другом месте. При последних словах голос доктора Кресса слегка дрогнул, и перед уходом он выпил два стакана воды, пролив часть ее на пол.
Никто особенно не удивился, когда вскоре после этого доктор Дюльдер, новый директор школы, прочел еще одно подготовленное объявление, сказав твердым, однако сочувственным голосом, что доктор Кресс достиг пенсионного возраста и сам попросил, чтобы денег на прощальный подарок ему не собирали. И неожиданно добавил:
— Если хотите выразить свою признательность, можете сделать пожертвования в фонд Национал-социалистической зимней помощи, Winterhilfe. Фонд, разумеется, будет носить имя доктора Кресса.
Свое правление доктор Дюльдер начал с отмены оставшихся уроков.
— Эту поблажку я даю вам только сегодня, — строго заявил он, — чтобы ознакомиться со школой и поговорить с учителями, со всеми вместе и с каждым в отдельности. До конца года вы будете трудиться усерднее, чем когда бы то ни было. Я об этом позабочусь. Разгильдяйства не потерплю. Германия разгильдяйства не потерпит. Ясно? Упор будет делаться не только на умственное развитие, но и на физическую подготовку. Мы обязаны смотреть в лицо нашей геополитической участи. Когда наступит время и мы услышим свои фамилии на перекличке, то должны ответить четким, бодрым, громким голосом: «Здесь!».
Чюрке, школьный громила, косматый шестнадцатилетний парень, дважды остававшийся на второй год из-за своего поразительного невежества, после ухода Дюльдера воскликнул:
— Наконец-то! Вот это разговор! — И с коварным видом добавил: — Знаете что, давайте устроим директору сюрприз.
Чюрке побаивались все, не только из-за его роста, но и потому, что в парте у него хранился шприц со ржавой иглой, которой он безжалостно колол тех, кто осмеливался ему возражать. Поэтому весь класс ждал его объяснений. Чюрке не спешил, неторопливо достал из парты шприц. Ребята украдкой переглядывались.
— Может, наша гео-как-ее-там участь уже смотрит на нас и говорит: «Посмотрите на этих разгильдяев из гимназии Иммануила Канта. Их отпустили с уроков, и что они делают? Идут по домам и приятно проводят время, едят мороженое, а о Фатерланде и не думают». Вопросы есть? Вопросов не было.
— Знаете старого Фельдмана, у которого мы покупаем сладости? Что это с вами? Так боитесь Чюрке и его шприца, что не можете ответить?
— Конечно, знаем… Мы не боимся… Кто же не знает Фельдмана?
— Так вот, — спокойно сказал Чюрке, — о Фельдмане я кое-что разузнал. Он еврей.
Через полчаса на витрине лавки Фельдмана была намалевана желтая звезда Давида. Вскоре после этого витрину разбили, сладости с нее хлынули сперва на улицу, а затем в карманы юных хулиганов. Кое-кто из юных прохожих принялся помогать им в этом разгроме, а люди постарше переходили на другую сторону улицы или молча взирали на происходящее с угрюмым, обеспокоенным любопытством.
Ганс принимал участие в этом разгуле, изо всех сил старался выглядеть решительным и восторженным, хотя сердце его неистово колотилось. Сладостей он не крал. Большинство ребят слегка сникло, когда стало ясно, что разгрому лавки полиция мешать не будет. Это вызвало разочарование, так как разгром не обладал нездоровой увлекательностью правонарушения, а рассматривался как работа в интересах общества, вроде подметания тротуаров после снегопада. Радовался, казалось, только Чюрке, правда, он был постарше остальных. Он единственный вошел в лавку и вытащил несчастного герра Фельдмана на улицу, пиная его и тыча иглой. Фрау Фельдман открыла окно и подняла истерический крик. Несколько человек из собравшейся небольшой толпы посмотрели на нее и рассмеялись, но большинство сохраняли естественную серьезность людей, видящих попавшего в беду человека. Однако никто не протестовал. Фельдмана били, пинали, рубашка его была измазана краской, которую предусмотрительно захватил Чюрке.
Внезапно под самый громкий вопль фрау Фельдман из лавки выбежал мальчик лет десяти, схватил осколок разбитого стекла и бросился на ближайшего из мучителей. Им оказался Ганс. Не обратив внимания на внезапный выкрик герра Фельдмана, мальчик вонзил стекло Гансу в руку.
Тут в толпу ринулись стоявшие с краю ее полицейские и увели плачущего еврейского мальчика. Когда Чюрке нанес последний злобный пинок, один из блюстителей порядка огрел его дубинкой. Лица полицейских были непроницаемы.
Толпа рассеялась. Чюрке выкрикивал ругательства, а робкий Фельдман следовал на некотором расстоянии за схваченным сыном в полицейский участок, что-то негромко бормоча. Маленький мальчик шел, не оглядываясь, между двумя грузными Schupo.
Не ощущавший боли Ганс внезапно обнаружил, что смотрит в глаза Чюрке.
— Этот гаденыш поранил тебя? — спросил тот.
Ганс поглядел на него, потом на свою окровавленную руку и, понурив голову, поспешил домой. Очень бледный, с беззаботным видом вошел в гостиную.
— Господи, что с тобой? — воскликнула мать.
— Ничего.
— Ничего? Взгляни на свою руку! Рука была вся в крови.
— Несчастный случай? — спросил полковник.
— Драка.
— Немедленно звоню доктору Хайсе, — сказала мать, направляясь К телефону.
— Мутти, мутти, чуточка крови, и ты сразу же вызываешь скорую помощь, — ласково проворчал полковник. Для его поколения чуточка крови являлась проявлением мужества.
— Чуточка? — ответила она. — Не забывай, я была медсестрой. Это рана от ножа или чего-то острого. Алло, доктор Хайсе…
Пока мать говорила с врачом, Ганс неуклюже опустился в кресло, на лбу его выступили капельки холодного пота.
— Ганс, где ты был? — резко спросил полковник, поднявшись так же внезапно, как его сын сел.
Рана оказалась неглубокой. Доктор Хайсе, врач семьи Винтершильдов в течение многих лет, сказал, что, по его мнению, легкий жар Ганса вызван каким-то эмоциональным шоком или же самим фактом ранения. Они разговаривали в присутствии Ганса, но мальчик не смотрел на них.
— Однако, вы говорите, рана у него не от ножа, — в пятнадцатый раз повторил полковник. Он сидел на кровати сына, положив руку на одеяло, туда, где должно было бы находиться колено мальчика.
— Нет, — ответил доктор Хайсе, — как я уже сказал, по-моему, от осколка разбитого стекла.
— Стекла? — монотонно повторила фрау Винтершильд.
— Как это произошло? Кто тебя? — спросил полковник, чувствуя отчужденность сына.
Ответа не последовало.
— Что мы знаем о детях в эти дни? — произнес доктор Хайсе. — Когда они появляются на свет, мы думаем, что знаем их. Я думал, что знаю этого парня, когда принимал у его матери роды, однако поглядите теперь на него. Что делается у них в голове? Знаете, я слышал, что сегодня шайка юных негодяев устроила налет на еврейскую лавку. Разбила витрины.
Полковник выпрямился, раскрыл рот, собираясь заговорить, потом с облегчением улыбнулся.
— Это невозможно. Ганс был в школе, да и все равно, он бы не позволил втянуть себя в такую глупую выходку.
Доктор Хайсе пристально посмотрел на Ганса, и мальчик, не удержавшись, ответил ему быстрым взглядом.
— «Глупую»? Какое странное прилагательное вы употребили, полковник.
— Почему странное, доктор?
— Очень мягкое.
— А какое употребили бы вы?
— Может быть, презренную. Отвратительную. Постыдную.
— Право же, не могу понять, что сделали бедные евреи, — сказала фрау Винтершильд. — Фрау Левенталь в высшей степени обаятельна. Если не знать, нипочем не догадаешься, что она еврейка. И герр Франкфуртер весьма приличный человек, правда, его предки жили здесь поколениями.
— Фрау Винтершильд, вы не можете понять, что сделали бедные евреи, — заговорил доктор Хайсе, по-прежнему искоса глядя на Ганса. — Позвольте сообщить вам об одной стороне их деятельности. Как медик могу с полным основанием, без преувеличения, утверждать, что немецкая медицина обязана своей всемирной славой врачам еврейского происхождения.
— Не может быть, — ответил слегка оскорбленный полковник.
— Я не выдумываю, — продолжал доктор, глядя на мальчика, — а сообщаю вам неопровержимые факты. Будь я даже оголтелым антисемитом, вы услышали бы от меня то же самое. И потому считаю, что если свора юнцов отправляется грабить еврейские лавки, это не просто глупость, а преступление. Такое же, как мучить собаку, потому что бедные, по вашему выражению, евреи беззащитны. В такие происшествия полиция уже не вмешивается. Никакого риска. А раз так, то эти ребята, лишенные чести, — трусы.
Ганс внезапно задрожал, словно осиновый лист.
— Теперь вы знаете, где был ваш сын, — спокойно произнес Хайсе, берясь за шляпу.
— Доктор, это уже слишком, — сдавленно сказал полковник. — В том, что происходит, виноваты мы. У нас не осталось моральных критериев. Что нам сказать нашим детям?
Врач ушел. Фрау Винтершильд обняла сына и крепко прижала к себе, что не понравилось полковнику, забывшему проводить Хайсе до парадной двери.
— Вильгельмина, оставь его. Он уже почти взрослый. Это требование было пропущено мимо ушей.
— Ты пошел туда добровольно? — спросил полковник. Ганс заколебался. Он не мог признаться, что поступил так из страха перед школьным громилой и иглой от шприца. Лучше было выглядеть смельчаком. И кивнул.
— Почему? — резко спросил полковник.
— Захотел, — прошептал Ганс.
— Там было много ребят? Ганс ответил кивком.
Вопросы у полковника внезапно иссякли. Он пришел в замешательство. Ни с чем подобным ему сталкиваться не приходилось. Даже почувствовал легкое раздражение. Чуть было не спросил, организовало ли этот поход руководство школы, иначе как же такое могло произойти в учебное время, но сдержался из страха, что вопрос может прозвучать слегка нелепо. Впал в минутное оцепенение, а потом, как многие военные, столкнувшись с неразберихой, ощутил желание внушить уважение к себе. Нервозно постукал ступней по полу.
— Кто поранил тебя? — спросил он наконец.
— Мужчина, — солгал Ганс.
— Мужчина? Какой?
— Взрослый.
— Еврей?
— По… по-моему, да.
— Ага! — произнес полковник, словно все было ясно.
— Оставь нас, — взмолилась его супруга. С чувством обиды и облегчения полковник вышел из комнаты.
Вечером на ужин пришел Гельмут Больман. Ганс выпил в постели немного бульона. Мать пришла забрать чашку, поцеловать его перед сном и погасить свет.
— Тебе лучше, мой ангел? — спросила она.
— Я вполне здоров.
Ганс больше не нуждался в ней, слегка стыдился своего поведения, и потому ее слащавая заботливость была ему неприятна. Мать печально улыбнулась, словно внезапно повзрослевшему ребенку.
— Спокойной ночи.
— О чем говорил Гельмут?
— Да все о политике, о политике. Я не слушала.
— Политика — это очень интересно, — сказал Ганс.
— Конечно, мой дорогой, — прошептала фрау Винтершильд.
Ганс закрыл глаза. Когда свет погас, открыл снова и уставился в потолок.
Из всех событий дня ему не давало покоя лишь одно — унизительное подчинение Чюрке. Разгром кондитерской лавки мало походил на подвиг. Кто угодно может разбить палкой стекло витрины. Многие ребята набивали карманы сладостями, но он пошел не красть, никакой Чюрке не заставил бы его пойти на это. Грубое обращение с герром Фельдманом ничем не было оправдано. Если б Фельдман защищался, оно еще бы имело какой-то смысл, а так этот пожилой человек с покорным лицом и удрученным взглядом причудливым образом присоединился к их классу, стал жертвой этой отвратительной колющей иглы.
В сущности, то, что произошло с Фельдманом, было немногим хуже того, что происходило в свое время со всеми его одноклассниками, даже с ним самим. Чюрке, дважды остававшийся на второй год, любил считать себя великим магистром покорного ему ордена, и каждый новичок бывал вынужден проходить унизительный обряд посвящения, влекущий за собой всевозможные низкие поступки.
Неожиданно Ганс вспомнил вопли фрау Фельдман, вновь услышал пронзительную ноту ее отчаяния, режущую, немелодичную. О, если бы мать видела его окровавленного, с завязанными глазами во время этого обряда посвящения, она бы тоже завопила, и еще как! Не стоит об этом думать; все женщины, чуть что, поднимают вопль. Это их форма выражения, женский эквивалент мужского крика.
Жаль, конечно, что его поранил ребенок. Было бы достойнее получить рану от кого-то побольше, постарше себя. Однако же рана нанесена в руку сзади. Почти вероломно.
Что заставило еврейчонка пойти на это? Ганс сказал себе, что, если б на его отца напали хулиганы, он бы тоже бессмысленно, но отважно бросился в драку, правда, с кулаками, а не с осколком стекла. Острым стеклом можно убить. Однако напасть на его отца никак не могли, потому что он немец. А Фельдман — еврей, в том-то все и дело. Фельдман принял свою участь, так как сознавал, что он еврей. Кто слышал о дерущемся еврее? Или хотя бы разгневанном? Такого и вообразить невозможно. И все-таки Ганс не мог отделаться от мыслей о случившемся и чем больше преуспевал, убеждая себя, что все было нормально, тем назойливее осаждали его сомнения. Оставалось фактом, что, если б он не подчинился Чюрке, ничего этого не случилось бы.
Голоса полковника и Гельмута Больмана внезапно стали громче. Под дверью появилась узкая полоска света. Ужин окончился. Они шли в гостиную пить кофе. Резкий стук кованых сапог Больмана о холодный кафель звучал четко, мужественно, особенно по сравнению с шарканьем шлепанцев полковника. Свет в холле погас; электроэнергия стоила дорого. Голоса превратились в негромкое бормотанье. Мужчины могли беспрепятственно поговорить о мировых делах, пока женщины мыли посуду.
Ганс подождал немного, затем поднялся. Боль в ране была мучительной, дергающей. Осторожно открыв дверь, он вышел на цыпочках в коридор. С кухни доносились стук посуды и болтовня женщин. Ганс беззвучно опустился на колени у двери гостиной и стал прислушиваться.
Неуверенный в себе полковник лопотал:
— Что бы ты ни говорил, кажется невероятным, что группа ребят может учинить такое в часы занятий. Я не могу назвать это воспитанием.
Больман покровительственно рассмеялся.
— Ну что вы, полковник, это составная часть воспитания. Я уважаю ваши воинские достоинства, однако должен напомнить вам, что времена переменились, и людям в соответствии с ними тоже надо меняться. Весь геополитический вопрос, тем более расово-историческая область являются совершенно новыми сферами обучения и воспитания.
В прежние времена юноша, интересующийся банковским делом, изучал коммерцию и финансы, даже не задумываясь об их расово-исторических аспектах. Однако с приходом к власти национал-социалистов исследования таких светочей, как гаулейтер Штомпфль и профессор Шлайф, не говоря уж о фольксгеноссе Розенберге, раскрыли тайную панораму иудейско-левантинской деятельности в финансовом мире. Знаете, впечатление такое, будто знакомую тебе картину отправили на реставрацию и реставратор, очищая ее, обнаружил под ней другую — гнусную, отвратительную. Тайная панорама всемирного еврейского заговора опутывает, словно паутина, всю финансовую структуру цивилизации, подавляя всяческое противодействие изощренной системой наибольшего благоприятствования для своих, финансовыми войнами ради собственных зловещих выгод, использованием национального языка, так называемого идиш, для своих международных связей. Этот язык знает половина американских банкиров, половина кремлевских комиссаров, и они находятся в постоянном контакте друг с другом.
Под ширмой международной политики неустанно действует еще более опасная организация, Ротшильды и их собратья, не питающие преданности ни к чему, кроме денег. Говорят, Дизраэли был британским патриотом. Да ведь он обманывал даже британскую разведку! Кому принадлежат акции Суэцкого канала? Фамилии владельцев, возможно, нееврейские, но они служат иудейско-левантинским интересам, используя французский и английский флаги в качестве прикрытия. Возьмите дело Дрейфуса…
— Дрейфус был невиновен, — перебил полковник.
— Невиновен! — зарычал Больман. — Единственный раз этот заговор вышел наружу; и когда достойные французские офицеры попытались сделать достоянием общественности ужасающее положение дел, эта же самая иудейско-левантинская организация удержала руку французского правительства, угрожая ему банкротством, и обвиняемый был оправдан.
— У тебя есть доказательства этому?
— Доказательства! Да об этом знает вся партия! Думаете, наша инфляция была вынужденной? Экономически неизбежной? Никоим образом. Она была устроена этими самыми интернационалистами.
— Но зачем? — спросил полковник, уже заинтересованный всерьез.
— Чтобы спровоцировать нас нарушить договор и начать перевооружение. Они хотели хаоса в Германии, за которым бы последовали революция и вторая война. В их интересах было, чтобы началась гонка вооружений, чтобы они могли оказать нам финансовую поддержку, а когда бы мы достаточно окрепли, чтобы угрожать другим странам, — помогать им. Зловещий план этого заговора состоит в том, чтобы поддерживать паритет сил для успешных сделок с обеими сторонами.
— Какое ужасное положение дел, — сказал полковник.
— Да, но мы их одурачили, — продолжал Больман, и в голосе его слышалась холодная улыбка. — Они не думали, что революция будет национал-социалистической, что мы возьмем власть, затянем пояса и будем изготавливать оружие сами, без их помощи изгоним эту болезнь из своего организма. Наш долг не только освободиться самим, но и освободить все человечество.
— Другими словами, тебя не возмущает, что Ганс принял участие в разгроме еврейской лавки.
— Возмущает? Из этого следует, что он преданный ученик и замечательный сын.
— Ну, я мог бы понять, если бы они громили большой магазин или банк, но кондитерскую лавку?
— Кто может знать, где находится голова змея? При таком изощренном заговоре можно предположить, что она спрятана в самом неожиданном месте. Нет, дорогой полковник, нас обманывали больше тысячи лет. Чтобы обезопасить себя, мы должны уничтожить весь заговор без сентиментальных соображений.
— И все-таки вряд ли достойно нападать на маленькую лавчонку.
— А достойно обрекать на голод тысячи мелких лавочников, устраивая инфляцию?
— Нет. Наступила пауза.
— Полковник, — вновь заговорил Больман, уже любезнее, — рано или поздно это нужно сделать. Зачем ждать? Это только подорвет наши силы. Когда настанет время, нам потребуются вся наша фанатичная смелость, все наши железная дисциплина и солдатские доблести. Тогда поздно будет беспокоиться о сорняках в нашем огороде.
— Согласен, — произнес полковник и добавил в последнем порыве храбрости: — Но ты должен признать, еврейский вклад в немецкую медицину…
— Что? — прорычал Больман. — Он меньше, чем нулевой! Рюттельбергер изобрел сальварсан, а весь мир считает, что это изобретение Эрлиха. Почему? Если международный заговор способен создавать финансовую структуру общества, что ему стоит создавать и разрушать репутации? Иудейско-левантинский картель веками подрывал немецкую науку, немецкую медицину. Пора объявить об этом во всеуслышание.
— Но доктор Хайсе говорил…
— Кто-кто?
— Доктор Хайсе.
— Вот как? И что же он сказал вам?
— Что вклад евреев в немецкую медицину неоценим.
— Большое спасибо, что сообщили.
— Я не хочу навлекать на него никаких неприятностей… — нервозно заговорил полковник.
— Их не будет. Никаких, уверяю вас. Снова наступила пауза.
— Значит, считаешь, Ганса не следует переводить в другую школу?
— Полковник, — спокойно ответил Больман, — если вам не нравится, что ваш сын исполняет свой священный долг перед фюрером и Фатерландом, непременно переведите, только потом не удивляйтесь, если утратите всяческое уважение окружающих.
— Можно бы обойтись без оскорблений.
— Мы должны отбросить любезности! — выкрикнул Больман. — Если вы такой обидчивый, то скоро поймете, что в новой Германии вам нечего делать. Факты есть факты. Поскольку в качестве первого шага на пути к осознанию нашей геополитической участи мы должны сокрушить франкмасонство иудаизма, то давайте сделаем это беспощадной рукой, с холодным взглядом. Другого пути нет. Эта цель оправдывает любые средства. Отныне каждый, кто не герой, тот трус.
На кухне погас свет. Женщины шли к мужчинам в гостиную. Ганс на цыпочках вернулся к себе в комнату и всю ночь пролежал без сна.
На другое утро Ганс мог бы пойти в школу, но притворился, что плохо себя чувствует, и сидел в своей комнате, размышляя над подслушанными откровениями. Вот так, напрямик, с ним еще никто не разговаривал. Он был охвачен желанием повзрослеть, разобраться в проблеме геополитики, что бы она собой ни представляла. Тайна бытия, очевидно, заключалась в том, что все является не таким, как кажется. Для ребенка улыбка — это улыбка, радушное приветствие, знак дружбы. Для взрослого она может означать совершенно противоположное, признак того, что тебе лгут. Взросление — не что иное, как осознание этого.
Ганс стеснялся спросить, что такое геополитика. Когда ему это объясняли, он что-то прослушал. Но можно было не сомневаться, что это вещь хорошая, потому что имелась только у Германии и больше ни у кого, даже у иудейско-левантинского заговора. Может, в ее свете гуманнее было бы объяснить герру Фельдману, почему разгромили его лавку. В конце концов даже еврей заслуживает объяснения. Оно бы сделало всю акцию менее ребячливой, более взрослой и серьезной.
«Герр Фельдман, — объяснил бы он на месте Чюрке, — к сожалению, вы еврей, следовательно, соучастник всемирного иудейско-левантинского заговора. Мы не исключаем, что голова змея находится именно здесь, в вашей кондитерской. Говорите что угодно, но убедить нас, что это не так, вы не сможете. Поскольку наша цель — уничтожение всего стоящего на пути нашей геополитики, мы, к сожалению должны разгромить вашу лавку. Нам жаль, потому что раньше вы были очень добры к нам — внешне, разумеется. Только вам известен обман, крывшийся под вашей показной добротой. Мы уже способны понять, что под ней таился какой-то обман. Очень жаль, но ничего другого не остается. В новой Германии факты есть факты».
Вот как нужно было поступить. Чюрке свинья, жестокая, безмозглая свинья.
Ганс тщательно разработал свои планы. На другой день, в четверг, он по-прежнему оставался в своей комнате. Мать, решив, что ее мальчик скрывает какое-то более серьезное недомогание, стала звонить доктору Хайсе, но ее перебил голос полковника из соседней комнаты.
— В чем дело, Фридрих? Оставь меня в покое. Я вызываю доктора Хайсе.
— Доктор Хайсе умер, — объявил полковник, появляясь в дверях. В руке у него была газета.
— Умер? — повторила его жена, бережно кладя трубку.
— Об этом сообщается в газете. Он принял яд.
— Когда?
— Прошлой ночью.
— Но почему? Он был таким спокойным, таким рассудительным, — воскликнула фрау Винтершильд, внезапно расчувствовавшись.
У полковника мелькнула жуткая мысль, но он поспешил отогнать ее. Лицо его покраснело, он ответил как можно спокойнее:
— Не имею ни малейшего представления.
Ганса весть о самоубийстве Хайсе оставила почти равнодушным. Он знал его как врача, но был слишком юн, чтобы знать как друга. Так или иначе, из школы ушло трое учителей, и вопросов никто не задавал. Не спрашивать, как и почему, становилось нормой.
Попозже фрау Винтершильд, не удержавшись, позвонила фрау Хайсе, чтобы узнать подробности трагедии. Полковник не решался спрашивать, что ей стало известно, но его жена выложила все по собственной инициативе.
— Бедная Агнета держится замечательно, — сообщила фрау Винтершильд, — однако сообщила мне только, что вчера доктор был в хорошем настроении, потом к вечеру ему кто-то позвонил, и этот разговор, кажется, привел его в уныние. Примерно через четверть часа после его смерти за ним приехали гестаповцы.
— Какая трагедия, — произнес полковник.
На другое утро, в пятницу, Ганс объявил, что может идти в школу. Полковник сказал, что рад этому. Перед самым уходом мальчик взволнованно напомнил отцу, что это день получения карманных денег. Полковник полез в кошелек и дал сыну марку.
— Не ешь слишком много шоколада, — предупредил он. Ганс, не говоря ни слова, выбежал на улицу и со всех ног помчался в скобяную лавку, где купил перочинный нож с шилом. В школу он опоздал на десять минут.
В половине двенадцатого началась обычная пятнадцатиминутная перемена. Чюрке при всеобщем любопытстве неторопливо подошел к Гансу и спросил:
— Как рука, солдат?
— Как спина, трусишка? — ответил Ганс, слегка ошарашенный собственной смелостью.
Что такое?
Остальные ребята изумленно переглянулись. Несколько самых робких вышли во двор.
— Кажется, наш герой вздумал дерзить, — протянул Чюрке. — Ну что ж, раз кровопускание так воодушевляет тебя, мы его повторим.
Он неторопливо открыл парту и достал знаменитый шприц.
— Иди сюда. Пора делать укол.
Ганс не двинулся с места.
— Не только дерзить, но и не слушаться, — прорычал Чюрке, приближаясь к нему.
Ганс достал нож и открыл шило.
— Нож против иглы, — сказал Чюрке, — это нечестно.
— Знаю, потому буду действовать шилом, — ответил Ганс. — У него нет лезвия, только острый кончик, как у твоей иглы.
— Советую передумать, — неуверенно сказал Чюрке, — и согласиться на легкую операцию: Будет не так больно.
— Ну, давай, — прошептал Ганс сквозь стиснутые зубы. Они кружили друг перед другом, ребята расступались.
Неожиданно Чюрке сделал финт, целя в верхнюю часть тела, но внезапно направил удар в нижнюю. Своим грязным умишком он понимал, что угроза удара ниже пояса заставит съежиться даже самого смелого мужчину. Однако испугать Ганса ему не удалось. Ганс увидел направление выпада и нанес удар сверху вниз, поранив тыльную сторону ладони Чюрке. Задира с воплем отдернул к животу руку, выронив шприц. Ганс наступил на него, раскрошив стекло, а затем бросился на Чюрке. Когда оба повалились на пол, он остервенело колол и колол противника. Чюрке орал, что драка теперь стала нечестной, но Гансом владела только одна мысль.
— Встать! Встать сейчас же! — Это прокричал доктор Дюльдер. — Здесь что, школа или бродячий зверинец?
Оба мальчишки робко поднялись на ноги, тяжело дыша. У Чюрке были раны на руке и на лице, по виску текла струйка крови.
— Приведите себя в порядок! — крикнул директор. — Винтершильд, пошли ко мне в кабинет.
Доктор Дюльдер бушевал добрых пять минут, а потом слегка успокоился и потребовал объяснений.
— Видите ли…
— Стоять «смирно», когда разговариваешь со мной!
— Должен сказать вам, Чюрке очень долго держал в страхе весь класс.
— Ты считаешь, что наушничество похвально?
— Нет, и потому решил исправить положение сам. Я не пришел с жалобой. Вы спросили меня.
— Не смей дерзить! Чюрке не особенно умен, но не всем же быть выдающимися. Его отец занимает высокий пост в министерстве путей сообщения. Положение очень щекотливое. Я должен знать причину вашей драки.
— В тот день, когда впервые пришли, вы отпустили нас с уроков пораньше. Чюрке обычно запугивал весь класс шприцем с иглой…
— Шприцем? Это может быть очень опасно. Что он делал?
— Изображал, что делает укол, когда мы не подчинялись ему. И в тот день, когда вы отпустили всех с уроков, заставил пойти разгромить кондитерскую лавку Фельдмана.
— Ты был этим недоволен?
— Нет. Я был недоволен тем, как это делалось. Бездумно, не принимая во внимание историческую и геополитическую правомерность такого поступка.
Доктор Дюльдер был поражен и не скрывал этого.
— Геополитическую правомерность разгрома кондитерской лавки? — переспросил он.
— С вашего позволения, да. Разгромить лавку, так как знаешь, что не будешь наказан, недостаточно. Необходимо понимать и геополитическую сторону вопроса. Чюрке думал о разгроме лавки только потому, что ему доставляло удовольствие разбить витрину. О том, почему это делает, он не думал.
— С каких это пор ребята вашего возраста задаются вопросами философского порядка? — спросил доктор Дюльдер.
— Если кто-то из нас не задается ими, то должен задаваться.
— Хмм. Ты не против разгрома еврейской лавки, однако против духа, который он носил. Так?
— Да. Против того, что это было сделано бездумно, как я уже сказал, без учета геополитических… геополитических вещей…
— Ради Бога, помолчи о геополитике! — выкрикнул доктор Дюльдер. — Не употребляй слов, значения которых не знаешь.
— Вы сами говорили, что наша геополитическая участь глядит нам в лицо, и когда на перекличке назовут наши фамилии, мы должны ответить: «Здесь!».
Доктор Дюльдер в отчаянии провел рукой по лбу.
— Стало быть, ты все запомнил? Я иногда упускаю из виду, что обращаюсь к детям. Однако хорошо, что ты сказал о шприце. Это поможет мне удержаться на своей должности.
— Позвольте сказать.
— Говори.
— Вы неправы, думая, что я употребляю слова, значения которых не знаю. Герр Фельдман еврей, следовательно, соучастник всемирного иудейско-левантинского заговора, который принес много бед через Дизраэли и Дрейфуса.
— Дрейфуса?
— Да, когда он был несправедливо оправдан. Кроме того, еврейские врачи крали изобретения немецких врачей, и это тоже часть иудейско-левантинского заговора.
— И все это, полагаю, является частью геополитических аспектов разгрома кондитерской лавки?
— Совершенно верно.
Доктор Дюльдер слегка повеселел.
— Винтершильд, — спросил он, — ты уже решил, кем хочешь стать?
— Пойду в армию, как мой отец. Доктор Дюльдер улыбнулся.
— Ты доказал, что способен сражаться. И к тому же сознаешь, против чего сражаешься. Только оставь разгром лавок слабакам. Когда наступит время, тебе придется сражаться кое с чем посерьезней.
— Да, конечно. Спасибо.
— И вот что, Винтершильд.
— Слушаю.
— Возьми почитать эту книгу. Я принимал участие в ее составлении. Она называется «Аспекты расового очищения в наших восточных землях в эпоху геополитического сознания». Предупреждаю, чтение нелегкое, но ты явно серьезный мальчик, и в тебе нет ничего дурного, кроме незрелости, мыслишь правильно, но примитивно. Упоминая Дизраэли и Дрейфуса, ты касаешься только внешней стороны проблемы, невероятной в своей сложности и значительности. Если возникнут вопросы, спрашивай не колеблясь. И пожалуйста, больше не дерись. Наращивай мускулы для будущего.
