Яркий, слепящий свет ударил ему в лицо. Филипп сощурил глаза.

— Выходи! — приказал гестаповец.

Филипп, опираясь руками о стены тесной и тёмной камеры, попытался встать. Ноги не повиновалась, были как ватные, локти скользили по выкрашенным масляной краской стенам. Грубый толчок гестаповца, схватившего Филиппа за воротник пиджака, заставил его поднялся. Филипп сделал один шаг, другой… Дотронулся до опухшего лица, которое было в ссадинах и кровоподтёках. Зашатался от слабости.

— Быстрее, быстрее, шевелись! — прикрикнул гитлеровец, выталкивая его в коридор.

Дверь камеры захлопнулась за ним. С противоположной стороны коридора два гестаповца волокли за ноги стонавшего мужчину. Его голова подпрыгивала на неровностях цементного пола.

Филипп с большим усилием поднимался по грязной узкой лестнице, пытаясь считать ступеньки: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Гестаповец постучал в какую-то дверь, открыл её, толкнул Филиппа внутрь помещения.

Внезапно Филипп перестал слышать свои шаги — ковёр приглушал все звуки. Он настороженно осмотрелся. Глубокие кожаные кресла, мягкий свет, дубовая мебель, большой письменный стол под портретом Гитлера.

— Прошу садиться, — услышал он тихий голос и только тогда заметил сидящего за столом мужчину в чёрном мундире. Это был оберштурмбанфюрер Гейбель. Филипп почти упал в кресло.

Гестаповец встал из-за стола, подошёл ближе к заключённому, присмотрелся к его изуродованному лицу. Теперь и Филипп заметил большие кровавые пятна на своём пиджаке. Лицо его ныло от боли.

— Бруннер! — крикнул Гейбель.

Из-за портьеры бесшумно появился Бруннер.

— Что вы с ним сделали? — спросил Гейбель. — Кто вам позволил? Избили человека до полусмерти. Прошу вас выйти из кабинета, я ещё поговорю с вами… Извините за столь грубое обращение, — сказал Гейбель, наклонившись над Филиппом.

— Что? — спросил Филипп, которому показалось, что он ослышался.

— Извините, — повторил Гейбель. — К сожалению, мы не сами подбираем сотрудников, работаем с такими, каких нам присылают. Закурить не желаете? Я хотел бы с вами спокойно поговорить. Но, если вы очень устали, мы можем отложить наш разговор до завтра…

Он подал дантисту сигареты и огонь и только потом закурил сам.

— Я не люблю, когда избивают людей, — тянул Гейбель, — и мне не хотелось бы снова отдать вас в руки моих сотрудников. Я лично предпочитаю деликатную беседу. Люблю разумные беседы между разумными людьми. Могу ли я считать вас разумным человеком, доктор?

— Да, — ответил Филипп, с наслаждением затягиваясь сигаретой.

— Я рад, — сказал Гейбель. — Назовите ваше имя, фамилию…

— Сокольницкий, Ян Сокольницкий, — ответил Филипп. Избитое лицо болело, и он говорил с большим трудом.

— Я спрашиваю о вашей настоящей фамилии, — усмехнулся Гейбель, а когда Филипп не ответил, добавил: — Однако вы, я вижу, не хотите быть разумным человеком. Но я не теряю надежды. — Оберштурмбанфюрер подошёл к письменному столу и открыл лежавшую на нём папку. — Вы, кажется, недооцениваете нас, — сказал он, — пан Сокольницкий, извините, пан Филиппяк… — Гестаповец пристально посмотрел в глаза измученного заключённого, втиснутого в кожаное кресло, и, не заметив в них ни тени заинтересованности, начал читать: — «Юзеф Филиппяк, родился 9 мая 1900 года в Лодзи. В 1924 году приговорён к тюремному заключению за коммунистическую деятельность на четыре года, в 1929 году — на пять лет, следующий приговор в 1936 году — восемь лет. Партийная кличка — товарищ Филипп». Верно?

— Я — Ян Сокольницкий, — с трудом ответил Филипп.

— Мы оба знаем, что это не так, что ваш паспорт фальшивый. Зачем вы упорствуете, доктор? Я лично питаю уважение к побеждённому противнику. Как я понимаю, вы проиграли. Нет смысла упираться. Нам всё известно. Ваша подпольная организация провалена. Искреннее признание смягчит вашу участь и подтвердит вашу лояльность, пан Филиппяк. Вещи, найденные во время обыска в вашем зубоврачебном кабинете, служат достаточным доказательством вашей подрывной деятельности.

— Мне ничего не известно об этих вещах, — сказал Филипп — Этот кабинет я снимал ежедневно на несколько часов.

— Не будем детьми, пан Филиппяк. Если вы сообщите имена своих сообщников и укажете, кто конкретно доставлял вам агентурную информацию, мы сохраним вам жизнь. Жизнь, а не свободу, конечно, ибо вы участвовали в заговоре против великой Германии… Ну так где находится радиостанция?

— Не знаю никакой радиостанции.

— Кто передавал информацию о движении наших войск?

— Не знаю, — повторил Филипп.

— Кто такой Янек?

Дантист упорно молчал. Гейбель пристально посмотрел на него, потом нажал кнопку звонка. И когда вошёл гестаповец, чтобы увести заключённого, Гейбель сказал:

— Хорошенько подумайте, пан Филиппяк. Даю вам время до завтра.

Как только за Филиппом закрылась дверь, из-за портьеры вышел Бруннер.

— Ничего существенного он не сказал, — пробурчал Гейбель.

— Если бы вы, господин оберштурмбанфюрер, позволили нашим парням ещё раз обработать его… — Бруннер пододвинул кресло к столу шефа, вынул кожаный портсигар с золотой монограммой и предложил Гейбелю.

— Я обязан доложить группенфюреру, — сказал Гейбель, беря сигару.

— Он должен понять, что у нас не было другого выхода.

— На вашем месте, Бруннер, — проговорил Гейбель, — я бы не очень на это уповал. Когда вам удалось завербовать Вольфа, мы надеялись, что нам удастся многое сделать. А что из этого получилось? Хорошо, что Вольф ещё не раскрыт в подпольной организации, куда он внедрился.

— Вольф старый агент, — сказал Бруннер. — Он работал ещё в политической полиции.

— Нужно признать честно, Бруннер, — продолжал Гейбель, — что мы испортили всё дело. Если бы не поторопились с арестом этого дантиста, то могли бы сделать значительно больше. Ликвидировать их агентурную явку в кабинете дантиста после всего лишь двухчасового наблюдения — это была большая ошибка, допущенная нами. Вы должны понимать это, Бруннер.

— Больше никого схватить не удалось? — спросил тот. Гейбель отрицательно покачал головой:

— Вольфу ещё предстоит как следует там поработать.

— Как, всё начать сначала? — удивился Бруннер.

— Не обольщайтесь, Бруннер. Чтобы локализовать Филиппяка, вам потребовалось четыре месяца. Теперь они будут более бдительными. Да, ещё одно: Вольф утверждает, что в кабинет дантиста иногда приходил какой-то немецкий офицер. Интересно, не правда ли?

— Всё может быть, а почему бы нет? Я сам вставлял золотые зубы в гетто. Тот жидовский дантист был настоящим мастером своего дела. Интересно, кому он теперь вставляет зубы?.. А может, есть смысл подключить к этому нашего приятеля Клоса? — усмехнулся Бруннер.

— Я тоже об этом думал. — Гейбель поудобнее развалился в кресле. — Но если мы втянем в эту историю абвер, то, следовательно, должны будем разделить с ним наши успехи. Я бы не хотел этого…

— Конечно, господин оберштурмбанфюрер, лучше делиться с ними нашими неудачами, — закончил мысль шефа Бруннер. — Позвольте мне ещё раз попробовать вытянуть из этого Филиппяка нужное нам признание.

— Только прошу вас, Бруннер, осторожнее, не до последнего вздоха. Нам мертвец не нужен, а тем более — нашему шефу. Группенфюрер предупредил, что этот Филиппяк может понадобиться ему в Варшаве, — добавил Гейбель. — Они там думают, что мы здесь, в провинции, плохо работаем. — Эсэсовец косо ухмыльнулся: у него вдруг возникло желание доставить неприятность Бруннеру.

— Что же, Бруннер, если потребуется переправить дантиста в Варшаву, я поручу это вам, — сказал он. — Вы же сами говорили, что группенфюрер должен понять нас. Вот вы лично и доложите, почему мы так поспешили с арестом Филиппяка. Думаю, что лучше вас, Бруннер, этого никто не сможет сделать…

В это время Филиппа уже доставили в камеру, бросили на жёсткий топчан.

«Что с Янеком? — подумал он, теряя сознание. — Откуда гестапо известен псевдоним Клоса?»