Мрачное, подавленное настроение новобранцев сразу поднялось, когда 19 декабря пришло известие о наступлении в Арден-нах. До глубокой ночи Вольцов и Венерт не отходили от ящика с песком, где они воспроизвели всю местность между Снежным Эйфелем и Высоким Венном. Хольту пришлось пожертвовать сном и передвигать указкой игрушечные макеты танков. Венерт знал некоторые подробности, не упоминавшиеся в сводке верховного командования. Вольцов, не отрываясь от карты, тыкал пальцем в песок и приговаривал:

— Наступление ведется по всем правилам военного искусства!

За день до сочельника они в последний раз собрались у ящика. До Нового года сводки о наступлении еще звучали оптимистично, но затем рухнули последние надежды.

Перед рождеством новобранцев привели к присяге. Вся церемония, носившая какой-то скоропалительный характер, ни на кого впечатления не произвела. Один Вольцов отнесся к ней серьезно.

— Итак, мы приняли присягу, — сказал он, — и, что бы там ни случилось, должны драться до последней капли крови.

О праздновании рождества в батальоне возвестил Ревецкий:

— Я получил приказ с нынешнего дня приступить к очищению ваших душ, с тем чтобы в рождественскую ночь вы предстали перед святым младенцем чистенькими и невинными!

— Говорит об очищении душ, — бросил Хольт, — а ведь заставит нас нужники чистить, лицемер проклятый!

В спальню входит Ревецкий.

— Рядовой Визе! — гаркает он. — Развязать галстук!

Визе выполняет приказание. Тем временем Ревецкий осматривает очередной шкафчик. Вдруг он снова набрасывается на Визе:

— Черт знает что такое! Опять галстук развязан! Шесть часов спецобработки! Поправьте галстук, пока я не вправил вам мозги! И советую поспешить с завещанием!

Петер Визе бледнеет.

— Но, может быть, вы пожелаете купить индульгенцию? — снова обращается к нему Ревецкий. — Каковы, например, ваши намерения относительно талонов на водку, положенных вам в тихую святую ночь?

— Господин унтер-офицер, — со слезами облегчения на глазах бормочет Визе. — Я отдаю их вам!

— Какой очаровательный подарок! — восклицает унтер, и на его лице появляется целая гамма самых замысловатых морщин. — Великодушно прощаю вам вашу неряшливость в одежде.

Наступает сочельник. Вольцова, Хольта, Феттера, Гомулку и еще несколько человек назначили обслуживать господ унтер-офицеров. На вещевом складе им выдали белоснежные куртки. Один из самых больших гаражей освобожден для торжества, в нем расставлены столы и скамьи. Вдоль стены — буфетная стойка. Посреди — невысокий помост. Вечером на нем выстроился солдатский хор и затянул: «О ты, радостный, о ты, благостный…» На двух больших елках колеблются огоньки свечей, тускло освещая огромное помещение. Командир батальона майор Рейхерт произносит речь.

Хольт в белой куртке ждал с подносом у стойки. На душе у него пусто, тоскливо. Вот и рождество, думает он, а никто не написал. И Гундель не написала. Точно издалека доносятся обрывки речи командира батальона: «Шестое военное рождество… наш фюрер… наша вера непоколебима… праздник надежд… твердая уверенность в будущем… мы добьемся победы!» Тут снова вступил хор, и тысяча грубых и сиплых голосов подхватила: «Тихая ночь, святая ночь…»

Хольт прислонился к стойке. Рядом — Гомулка с равнодушным лицом. Появляется Вольцов, тычет Хольта в бок:

— А ну-ка, выпей, старый вояка!

Хольт разом опрокинул в себя половину пивной кружки водки, долго не мог продохнуть, потом вытер потный лоб. Мысли и чувства словно подернулись тонкой, прозрачной пеленой: свечи на елках, казалось, загорелись ярче, тысячеголосый хор шумел вдали, словно морской прибой. Опять размяк, больше это никогда не повторится! — решает он про себя. «И пусть все рушится вокруг, я постою один за двух. А если жизнь моя нужна — мне смерть и гибель не страшна…»

— Мы еще живы! — говорит он Вольцову. Тот, снова ткнув его в бок, отвечает:

— Еще как живы! На то мы двое старых вояк!

Рождественский вечер скоро превратился в общую попойку. Хольт бегал с подносом, уставленным стаканами с водкой и пивом, от стойки к столу унтер-офицеров, вытирал пивные лужи, принимал талоны на водку и несся с ними обратно к стойке.

Сперва талоны аккуратно пересчитывали, но скоро он просто стал бросать их в ящик, безбожно надувая при этом буфетчика. В конце концов никто ничего уже не контролировал. Господа унтер-офицеры перепились. Ревецкий возводил очи горе, осушал очередную кружку и кудахтал:

— И курочка не сделает глотка, не взглянув на небеса! В углу, окруженная унтер-офицерами и фельдфебелями, намазанная по случаю праздника еще сильнее, чем обычно, стояла дочь хозяина столовой — известная всему батальону потаскуха лет тридцати, немного горбатая, с обесцвеченными под платину волосами. Сначала она обслуживала офицеров, но теперь унтеры обступили ее плотным кольцом и не отпускали. На офицерском столе, накрытом белой скатертью, выстроились батареи бутылок с вином и коньяком, стояли вазы с конфетами, раскрытые коробки сигар. Хольт впервые видел батальонного командира майора Рейхерта. Справа от него сидел легендарный капитан Вебер, командир четвертой роты, — легендарный потому, что был обладателем полного набора медалей и орденов и неоднократно упоминался в сводках верховного командования. Он уже полгода как приземлился в запасе. Однорукий — левый рукав черного двубортного мундира подоткнут, одноглазый — правый глаз закрыт черной повязкой, все лицо в рубцах, он сидел, прямой как доска, возле майора и резким движением подносил рюмку ко рту. Сегодня на нем не было ни орденов, ни медалей — один Рыцарский крест на шее.

— Присмотрись к нему, — сказал Вольцов Хольту. — Участвовал в днепровской переправе под Рогачевом, под Могилевом попал в окружение и со своими «хеншель-тиграми» прорвался на запад; вся рота, конечно, к чертям, а он один, правда не без приключений, все же выбрался.

— Вестовой! — буянил Ревецкий за унтер-офицерским столом. Глаза у него были совсем мутные… — Хольт! Какое блаженство… Варварское блаженство… Ганимед, ангелочек, ты понимаешь меня!.. — Икота прервала бессвязную речь. — Не хватает только водки и… Хольт! Куда она провалилась, эта горбатая лохань! Десять марок, стерва, запросила… — И вдруг заорал: — Нет чтобы обрадоваться, когда ее прусский капрал… — Снова его одолела икота. — …Но тут уж я ее отбрил: благодарю покорно. На эти деньги я лучше два раза в бордель схожу!

Унтер-офицер Бек прервал его:

— Ты что это рядового просить вздумал? С каких это пор к рядовому обращаются с просьбой? Прикажи… и все! Скажи, что завтра в честь праздничка его погоняют по плацу, да так, что у него ум за разум зайдет…

— Во-о-о-о-дки! — бесновался Ревецкий. — Да живо! А то ты у меня поползаешь, покуда в евнуха не превратиться!

Вольцов оттащил Хольта в сторону:

— Надо их обоих напоить до потери сознания, чтоб и завтра не очухались.

— Давай! — ответил Хольт.

У стойки хозяин столовой разливал водку.

Кто-то схватил Хольта сзади за руку и с силой повернул. Это оказался обер-фельдфебель Бургкерт.

— В вестовые попал, так, что ли? Как звать? — спросил он.

— Танкист Хольт, учебный взвод, штабная рота! В

се в батальоне знали обер-фельдфебеля. Он ни перед кем не пресмыкался, офицеров приветствовал небрежно, даже снисходительно, а на приветствия подчиненных отвечал кивком. Ради праздника он нацепил на себя все ордена. Он был ростом с Вольцова, но гораздо шире, массивнее. Взгляд Хольта невольно остановился на черном мундире Бургкерта. Железный крест первой степени, Железный крест второй степени — начал он считать, золотой значок за ранение, серебряный — за участие в рукопашном бою, золотой Германский крест, а на рукаве семь нашивок за уничтожение танков…

— Гляди, гляди на побрякушки, парень! — сипло пробасил обер-фельдфебель, все еще держа Хольта за руку, — а как наглядишься, принесешь мне две бутылки коньяку. Да смотри — не сивухи, а того, который офицерам положен. Две бутылки и два стакана! Но не наперстки, а фужеры! Принесешь мне вон в тот угол! — и указав на самый дальний, почти темный угол гаража, добавил: — Ну!

Хольт бросился к стойке.

— Две бутылки для командира! Коньяку! И два фужера! — «Фужеры» явно подействовали.

Обер-фельдфебель сидел на пустой пивной бочке, он взял у Хольта из рук бутылки, долго изучал этикетки, после чего сказал:

— Хорош! — Одну бутылку он поставил на пол, а из другой наполнил оба фужера. — Пей, новобранец!

Шум в гараже постепенно стих. Десяток пьяных голосов еще горланили: «…с тобой Лили Марлен…» Но вот умолкли и они. Майор, как видно выпив лишнее, вскочил на офицерский стол и, держа в руке бокал шампанского, кричал:

— Да здравствует… одиннадцатая… Да здравствует славная… непобедимая… одиннадцатая танковая дивизия!

— Гм, непобедимая… — подхватил обер-фельдфебель. В голосе его уже не было ничего сиплого, бас так и рокотал: — Непобедимая!.. А Тула? Ноябрь сорок первого года?.. Смоленск? Сентябрь сорок третьего?.. Могилев — март сорок четвертого?.. Минск — июль сорок четвертого?.. Непобедимая? Но зато ее уничтожили! Нет никакой одиннадцатой танковой дивизии! Наберется штыков пятьсот да десяток «тигров», но и те давно пора пустить на железный лом.

— Да здравствует, — надрывался майор, — наш великий полководец… и фюрер Адольф Гитлер! — Гараж задрожал от рева тысячи солдатских глоток.

— Пей, парень! — буркнул обер-фельдфебель. — Не за полководца. Ни за кого. А за надувательство, какого свет не видывал!

Хольт послушно выпил.

— Приказ по батальону! — услыхал он крик майора. — Сложившаяся обстановка… вынуждает нас беспощадно уничтожить… все запасы алкоголя!

— Ну и надули же нас! — продолжал обер-фельдфебель. — Ты даже понятия не имеешь, парень! — он снова наполнил свой стакан. — Пей, новобранец! Благодарность родины тебе обеспечена!

Хольт, точно завороженный, смотрел на огромного обер-фельдфебеля, а тот наливал, пил, снова наливал и снова пил, между глотками приговаривая:

— Пей, парень! Иль неохота? — Он уже принялся за вторую бутылку. — Парень, парень, здорово нас надули!

Хольт убежал.

За столом унтеров все уже основательно упились. Ревецкий сосал прямо из бутылки. Бек, навалившись грудью на стол, храпел. Штабс-ефрейтор Киндхен, в каждой руке по бутылке, пошатываясь, бродил между скамьями и горланил: «Подымаю бокал за домашний очаг!..» Офицеры все куда-то улетучились.

Унтер-офицер Винклер, сосед Ревецкого по комнате, устремился к выходу, но споткнулся и упал. Ревецкий наклонился над ним, потом вытянул руки по швам и крикнул, ухмыляясь:

— Продолжать!

Хольт поспешил к Винклеру и опять столкнулся с Бургкертом. Обер-фельдфебель сказал:

— Отведи его, новобранец! Он еще понадобится! Мы все еще понадобимся!

Хольт и Гомулка подняли Винклера. У двери стоял незнакомый ефрейтор — человек лет тридцати, небольшого роста. Он покуривал и спокойно, ясным и внимательным взглядом наблюдал за тем, что творилось в зале. Когда Хольт и Гомулка приблизились с Винклером, он отворил им дверь, но Бек, шатаясь, первым протиснулся на волю.

— Ваши инструктора? — спросил ефрейтор.

— Противно! — ответил Гомулка.

Ефрейтор улыбнулся и сказал, указывая рукой на гараж:

— Погоди, скоро вся эта плавка в шлак пойдет. Чистый брак. Еще несколько месяцев — и крышка!

Хольт и Гомулка поволокли Винклера по изрытому казарменному плацу и уложили в постель. Гомулка поспешил обратно к гаражу; ефрейтор все еще стоял в дверях.

Хольт направился в спальню.

Тусклая лампа едва освещала большую комнату. В углу сидел Петер Визе и писал.

Хольт прислонился к шкафчику. Визе тихо улыбался. И сюда через широкий казарменный плац доносился шум и гвалт.

— Н-да, Петер… — беспомощно произнес Хольт и бросился на свою койку. Рождество!.. — думал он.

В первый день праздника, когда казарма наконец очнулась после тяжелой попойки, Киндхен принес почту. Хольт получил посылочку от Гундель. Она писала:

«Это я у госпожи Гомулки испекла для тебя. В первый раз сама пекла. Вот и получилось не совсем хорошо. Но госпожа Гомулка сказала, чтобы я все равно послала тебе. И сушеные абрикосы она мне для тебя подарила. Карточку я в ателье заказывала, но мне кажется, что я совсем непохожа».

Хольт развернул бумагу. Сверху лежала обыкновенная еловая веточка. Он долго глядел на фотографию. Гундель… Она не улыбалась, лицо было серьезно. А глаза какие большущие! — подумал он.

Свой день рожденья Хольт провел за учебной стрельбой фаустпатронами. На обратном пути Ревецкий не преминул «подвергнуть их специальной обработке», и Хольт, совершенно измученный, бросился на свою койку. Феттер заметил:

— Вот и стукнуло тебе восемнадцать! Теперь тебя и дома на все фильмы пускать будут.

Неделю спустя в казарме стало известно: русские прорвали фронт на Висле!

Вольцов разложил карту.

— Вот тут! С Сандомирского плацдарма! Удар нацелен, должно быть, на юго-запад, в направлении Кракова. Или на запад — в направлении Кельце… Вот сюда! А с Пулавского плацдарма — на Лодзь.

Вскоре поступило новое сообщение: русские прорвались и в Восточную Пруссию!

По казарме поползли слухи: «Вторая рота сегодня в ночь отбывает на фронт».

Феттер крикнул:

— А нас еще обучать будут! И перед отправкой мы все пойдем в бордель.

Так прошла еще неделя.

Учебный взвод погрузили на машину и повезли на соседний полигон: предстояли ночные стрельбы в условиях, приближенных к боевым. По дороге, сидя в кузове, они пели. Потом высадились и долго стояли в темноте, чего-то дожидаясь. Неподалеку слышалась ружейная и пулеметная стрельба; то и дело, озаряя темноту, взвивались в небо осветительные ракеты. Хольт, расставив ноги, наклонился над своим пулеметом. Феттер, с карабином на спине, весь обмотанный пулеметными лентами, подтаскивал патронные ящики. Они сняли каски и закурили. Вольцов отдавал последние распоряжения.

— Когда будете перебегать, ребята, не попадайте в зону обстрела пулеметов! А мы с тобой, Вернер, при перемене позиции обеспечим друг другу огневое прикрытие. — Он жадно затянулся. — Интересно, отправят нас после этого на фронт или нет?

— Поживем — увидим! — заметил Хольт. Гомулка спросил:

— Думаешь, скоро?

— Тебе что, не терпится? — пошутил кто-то. Хольт подумал: а ведь в вопросе Зеппа звучал не страх, а скорее надежда.

— Ты прав, Зепп. Хуже всего ожидание, неизвестность.

— Да, вероятно! — ответил Гомулка. Ревецкий крикнул:

— Приготовиться!

Они затоптали окурки и надели каски.

— Становись!

Ревецкий теперь разыгрывал из себя лучшего друга новобранцев, называл их «мушкетеры» или «фузилеры». Вот и сейчас он объявил:

— Только не волноваться! В час беды ваш капрал вас не покинет! — Затем последовал приказ: — Дослать патроны и поставить на предохранитель!

Хольт поднял пулемет.

— Отделение! — крикнул Ревецкий. — За мной!

И они зашагали в сторону воображаемого переднего края.

— Цепью влево развернись! Бегом… марш! Отделение рассыпалось в цепь.

— Аркебузеры, вперед! — крикнул Ревецкий. Хольт бежал на правом фланге, то и дело проваливаясь в глубокий снег.

— Ложись!

Рядом с Хольтом упал Феттер.

Теперь: замок отвести, крышку поднять, ленту вставить, крышку закрыть, предохранитель спустить, ложе крепко прижать к плечу!..

— Прицел четыреста! Одиночный огонь!

Взвилась осветительная ракета, и над заснеженной землей разлился ослепительно-белый свет. С левого фланга уже доносились выстрелы вольцовского пулемета. Хольт увидел перед собой передвигающиеся макеты солдат и открыл огонь короткими очередями. Быть может, это моя последняя учебная стрельба, думал он.

Ревецкий остался доволен. Лейтенанту не к чему было придраться, и скоро грузовик доставил их обратно в казарму. По дороге они затянули: «И коль пробьет наш смертный час, судьба нам скажет — стоп! Здесь, в танке, многие из нас найдут стальной свой гроб!»

Только в третьем часу они добрались наконец де своих коек. Вернувшись из умывалки, Вольцов сообщил последние новости.

— На чердаке установили средневолновый приемник и 80-ваттный передатчик. Связались с фронтовыми частями. Они там кричат о помощи. Русские продвинулись за Краков и Лодзь. В четвертой роте готовят к бою оставшиеся «ягд-пантеры» и сегодня ночью уходят. Радистов назначили из нашей роты.

Ревецкий рывком открыл дверь.

— Вольцов, к лейтенанту!

— Для ящика с песком поздновато вроде!

Вольцов накинул френч и вышел.

Не прошло и десяти минут, как он, открыв дверь, пропустил вперед лейтенанта Венерта. Вслед за лейтенантом вошел Ревецкий. Те, кто уже улегся, сразу вскочили.

Хольт только взглянул на Вольцова и все понял. Да смилуется над нами небо!

Лейтенант окинул всех взглядом и начал:

— Германия! Героический дух! Идея национал-социализма! Надеюсь, я вам не напрасно внушал это! — Он ходил взад и вперед по спальне. — Нет, эти слова не были брошены на ветер. Не может этого быть! — Потом, уже скороговоркой, продолжал: — Русские перешли границу Силезии, той самой Силезии, которую наши предки мечом завоевали для империи. Русские рвутся к ее сердцу, они нацелились на Бреславль. Опасность велика! Наступил решающий час! Последний этап войны — война нервов! Победит тот, у кого крепче нервы, а нервы крепче у нас!

Говорил бы скорей, чего ему надо!

— В этот суровый час фюрер приказал сформировать дивизию истребителей танков. Из добровольцев!

— Из добровольцев? Слава богу!

Гомулка спрыгнул с койки и мгновенно натянул на себя штаны.

— От вас зависит превратить эту дивизию в отборную часть, о которую последние резервы большевиков обломают свои гнилые зубы! Как я и ожидал, наш камрад Вольцов записался первым. Кто следующий?

— Господин лейтенант! — крикнул Гомулка. — Запишите меня добровольцем в дивизию истребителей танков!

Зепп! — чуть не вскрикнул Хольт. — Зепп!

— Кто еще? — спросил лейтенант. Истреблять танки на Восточном фронте! И Зепп записался! Феттер, свесившись с койки, усердно скреб под рубахой грудь.

— Фюрер сказал: кто средствами ближнего боя уничтожит шесть танков, получит Рыцарский крест.

— Что-о? — воскликнул Феттер. — За шесть танков… Рыцарский крест? Ну, тогда и я, господин лейтенант. Да и вообще — о чем говорить!

Гильберт, Зепп, Христиан… а я?

Вольцов, взглянув вверх, на койку Хольта, спросил:

— А ты, Вернер?

— Господин лейтенант, — сказал Хольт и не узнал собственного голоса, — меня запишите!

Но больше уже никто не вызвался. Лейтенант сказал:

— Вы четверо… Так я и думал. Благодарю, камрады! Завтра можете отсыпаться, сколько хотите. В двенадцать явитесь в канцелярию, возьмете бегунки. Спокойной ночи!

Хольт спрыгнул на пол. Ревецкий стоял посреди комнаты и орал:

— А остальные в кусты? Да? Вы что, захотели жить вечно?

Хольт рылся в шкафчике, пытаясь найти листок писчей бумаги. А Ревецкий все кричал:

— Вы еще раскаетесь! Подбить танк — миг, а каяться — года! Завтра с утра начну выколачивать из вас проклятый инстинкт самосохранения, рахитики несчастные! — Дверь с грохотом захлопнулась за ним.

Хольт сидел и писал. Кто-то крикнул:

— Гаси свет! Нам через три часа вставать!

Вольцов — он набрасывал список для вещевого склада — рявкнул:

— Заткнись, молокосос!

— Правильно! — подтвердил штабс-ефрейтор Киндхен, лежа в постели, и добавил: — Так его! Не будь у меня, к сожалению, анкилоз коленного сустава, босиком бы с вами пошел!

Хольт писал: «Дорогая Гундель, завтра я отправляюсь на Восточный фронт истреблять танки. Я записался добровольцем, сам не знаю почему».

Он задумался. Хотел было написать: я это делаю ради тебя.

Ради Гундель?

И тут он услышал свой собственный голос, а затем голос адвоката Гомулки: «Ждать? Но чего же?..» — «Что сказочный принц скоро освободит нашу заколдованную малютку…»

Хольт уставился на белый листок. Ложь, думал он, все ложь!