В первых числах июня активность англо-американской авиации заметно пошла на убыль. Только ночные самолеты радиопротиводействия и группы скоростных «москито» по-прежнему пересекали границу, а днем над страной на большой высоте кружили разведчики. Этот спад воздушной войны после непрерывных дневных и ночных налетов на города и отдельные объекты, ознаменовавших первую половину года, стал темой бесконечных обсуждений в бараках и орудийных окопах. Размышляя над картой военных действий, Вольцов предполагал за этим какую-то новую «дьявольскую каверзу». Зато Цише торжествовал:

— Вот вам и результат нашей ожесточенной обороны! Выдохлись они!

Готтескнехт, с тревогой следивший за все возрастающей нервозностью своих питомцев, добился у Кутшеры разрешения в тех случаях, когда не сообщали о приближении самолетов, звонить побудку только при команде «к бою». Юношам, недосыпавшим в течение долгих месяцев, впервые перепало несколько ночей спокойного сна, и это оказало свое действие: споры угомонились, улеглась нервозность, и на батарее изменилось настроение: повеяло духом бодрости и оптимизма. Вольцов и Цише снова поладили, да и Кутшера не орал истошным голосом на всю батарею, он даже время от времени отваживался на казарменную остроту, а отдав команду «к бою», с увлечением играл со своей собакой Блицем. Шмидлинг снова стал разговорчив, как в пору их учения, и радовался предстоящему отпуску. Хольт отдыхал душой, читая ежедневные оперативные сводки. На востоке, как показал ему на карте Вольцов, установился прочный фронт от Нарвы до Карпат. Отступление, продолжавшееся долгие месяцы, видимо, прекратилось. Теперь и Вольцов допускал, что силы русских на исходе. Он соглашался с Цише и в том, что продвижение американцев в Италии уже не играет большой роли, и даже потеря Рима не поколебала общего оптимизма.

— Италия, — пояснял им Цише, — второстепенный театр войны. Судьба рейха, как неоднократно подчеркивал фюрер, решится на востоке.

Вольцов, вечно корпевший над учебниками стратегии, а за последнее время взявшийся, по совету Цише, за «Майн кампф», воспользовался передышкой, чтобы в порядке пресловутого «самовоспитания» заняться новичками. В поисках жертвы, он нацелился на Фойгта, подносчика снарядов из расчета «Антон».

— Фойгт, — говорил он, — единственный из новичков не явился добровольно. Надо развить в нем боевой дух.

Хольт и Гомулка отказались участвовать в этой операции. И как-то Вольцов, прихватив с собой вконец одичавшего Феттера, отправился в барак «Антон», где Фойгт в числе двадцати трех младших курсантов спал в большой комнате. При таком перевесе сил новички могли бы оказать старшим успешное сопротивление. Но товарищи не поддержали Фойгта, никто и пальцем не шевельнул, когда Вольцов ворвался к ним в спальню. Фойгт пытался оказать сопротивление, но силы были слишком неравны. Вытащив беднягу из барака, старшие окунули его с головой в пожарную бочку. На следующую ночь Вольцов окатил его в постели ведром протухшей воды из бочки. К счастью, слухи об этом дошли до Готтескнехта и он под угрозой наказания запретил Вольцову издеваться над новичками.

Стоял ясный, знойный день. Класс Хольта томился на уроке истории. Хольт тоскливо глядел в открытое окно барака. Лежать бы сейчас на берегу реки и греться на солнышке, мечтал он. Весь класс клевал носом, и только Вольцов, как всегда увлекавшийся уроками истории, рассказывал о битве при Каинах. Просигналили тревогу. Раздетые до пояса юноши благодушествовали у орудий, принимая солнечные ванны.

Наблюдатели сообщали только об отдельных разведчиках. На командном пункте послышался обычный возглас: «Шум мотора — направление девять!» Кутшера подошел поближе со своей собакой. Орудийные стволы повернулись на запад. «Самолет — девять!» — доложил наблюдатель у зенитной оптической трубы.

— Спроси, какого типа самолет? — заорал с поля капитан. Это был «Локхид Р-38 Ф Лайтнинг», летевший на высоте десяти тысяч метров.

Хольт смотрел в сверкающее небо, где двигался невидимый самолет, оставляя за собой короткую белую ленту. Вольцов, закрывшись рукавицей от ослепительных солнечных лучей, присел на станину, досадуя, что ни о какой стрельбе не может быть и речи. Тем не менее с командирского пункта .передали все данные, а наводчики доложили о совмещении. Однако данные для установщика были больше предельных. Постепенно белая полоса рассеялась в голубой дали.

На командирском пункте снова началась суматоха. Операторы у дальномера, Эберт и Надлер, следили за самолетом и видели, как он повернул на восток. Когда же дальномерщик Дузенбекер оторвался от прибора, в поле зрения еле заметной точечкой вынырнула еще одна машина.

— Господин вахмистр! — крикнул Надлер. — «Лайтнинг» падает, он сбит! — Дузенбекер снова припал глазом к окуляру.

— Вздор! — возмутился Кутшера.

Но Дузенбекер подтвердил наблюдение своего оператора:

— Он прав!

Никто не знал, что и думать. Кутшера оттолкнул Надлера и сам нагнулся к окуляру, потом протер глаза: «Вы что, все ополоумели что ли?» Волнение на командирском пункте снова улеглось.

— Кто же это мог подбить «лайтнинг» на высоте десять тысяч метров? — недоумевал Вольцов.

Осмотрительный Готтескнехт приказал запросить подгруппу, но и там ничего не знали.

Сигнал отбоя. Кутшера, как всегда в тех случаях, когда стрельба срывалась, стал отводить душу на курсантах. Он кричал, что дисциплина ослабела, наблюдатели ворон считают. Надлер жрет на посту конфеты! Он уже выгнал первую партию на пробежку — десять раз вокруг командирского пункта.

— А этим мерзавцам у орудий я покажу, как…

Но тут опять всполошился наблюдатель у зенитной оптической трубы: «Самолет — три!» — крикнул он. Он показывал наверх: «Вон там!» Однако мотора не было слышно. Все озадаченно смотрели в небо.

— Запросите тип самолета! — заорал Кутшера.

Но вот дальномер и зенитная оптическая труба повернула кругом.

— Запросите тип! — продолжал орать Кутшера. Наблюдатель не отвечал. Прибористы доложили:

— Цель поймана!

Кутшера, вне себя, орал:

— Запросите тип, дьявол вас побери, да нельзя ли поскорее?

Дузенбекер оторвался от дальномера:

— Ничего не понимаю, господин капитан.

Наблюдатель бормотал:

— А… ч-ч… — И словно проснувшись: — Первые данные — моноплан, без мотора, без горизонтального оперения и шасси…

— Вы что, пьяны? — взревел Кутшера. — Что вы сегодня все белены, что ли, объелись?

Готтескнехт протянул ему бинокль.

— Машина неизвестной марки!

— В таком случае, — загремел Кутшера, — огонь! — Маленький, отливающий серебром самолет беззвучно чертил круги в небе.

— Тревога! Самолет — шесть! — загремела команда у орудий. — Стрелять по данным прибора управления… Беглый… огонь!

Пушки загремели, над командирским пунктом стлался дым, и ветерок относил его в сторону. Вдруг кто-то закричал снизу:

— Приказ подгруппы — прекратить огонь! Наш истребитель в погоне за противником!

— Черт знает что! — ругался Кутшера, между тем как разрывы облачками рассыпались в небе.

И тут раздался голос Дузенбекера:

— — Господин капитан, у неизвестного самолета эмблема германских военно-воздушных сил!

Теперь на батарее не было человека, который не стоял бы, запрокинув голову, и не следил за диковинной машиной, чей беззвучный полет был для всех загадкой.

— Еще один залп, и мы бы его сбили! — сказал Вольцов. Самолет, сделав последний круг, стал уходить к югу.

— Этот истребитель и сбил «лайтнинг»! — Цише первый заговорил о «новом оружии». После обеда Вольцов из канцелярии побежал в барак надеть выходную форму. По телефону сообщили, что все наблюдатели и прибористы батареи приглашаются в подгруппу для получения информации. Вольцов, разумеется, к ним присоединился. Вечером, когда он вернулся, от него разило пивом.

В бараке уже спали.

— Вставайте, лежебоки! — Он сел на стол и начал рассказывать. — Мы ездили на авиабазу, а потом всей компанией пе-реноче… пере… кочевали в кафе «Италия», и хозяйка начала… почала для нас бочку крепкого пива.

— Что же это был за самолет? — не выдержал Хольт.

— Чудо из чудес! — И Вольцов рассказал им, что самолет совершенно новой конструкции — ракетный истребитель. Называется «Ме-163». Быстрота полета прямо фантастическая. Больше тысячи километров в час. — Тише! — крикнул он, так как поднялся невообразимый шум. — Истребитель этот западнее Дортмунда действительно сбил «лайтнинга». Ракетное топливо действует только короткое время, по истечении которого машина должна приземлиться. Пилот ругался на чем свет стоит. У него не было при себе даже опознавательного знака. Говорят, проходят испытание и другие типы машин. Так, например, «Ме-262» — реактивный самолет: никто не знает, как он действует.

Вот он, перелом в воздушной войне! — обрадовался Хольт. Засыпая, он видел косяки новых истребителей — они словно метлами очищали небо от бомбардировщиков… А я-то, укорял он себя, как часто я падаю духом…

Назавтра в кафе «Италия» собрались курсанты со всех окрестных батарей. Под влиянием вчерашнего события воображение их разыгралось. Рассказывали самые невероятные вещи — будто самолет нового типа может уничтожить целые эскадры бомбардировщиков. Эти истребители будто положат конец воздушной войне.

Хольт блаженствовал, развалясь на старом плюшевом диване, и сквозь полудрему слушал рассказы девушек о курсах медсестер, где они проходили подготовку. Впрочем, он не столько слушал, сколько думал о том, застанет ли дома фрау Цише. Ускользнув от девушек, он побежал по разрушенным улицам. С завода Крупна густым потоком хлынули рабочие — уходила ночная смена. Хольт подумал: нашу промышленность никакими силами не задавишь.

Фрау Цише, видно, обрадовалась ему и терпеливо выслушала его рассказ о загадочном истребителе.

— Однако Рим твоему ракетному истребителю не удалось спасти! — съязвила она, чем очень его расстроила. Они отправились вместе в кино. Старый детективный фильм оставил его равнодушным, зато он с интересом смотрел хронику. На экране показывали битву танков с самоходными орудиями.

На улице ждал их ясный, тихий вечер. Легкий ветерок смягчал жару. Медленно шли они по улицам предместья мимо опустевших вилл. Нигде ни зеленой травинки, повсюду пыль и копоть, в воздухе носятся дым и гарь… Хольту вспомнились безбрежные леса и горы с заветной каменоломней.

— Уехать бы куда-нибудь, пока стоит лето, — сказал он. Она искоса поглядела на него и некоторое время шла молча рядом.

— Ты последнее время вел себя более чем странно, капризничал, дерзил, — сказала она с укором.

— Неужели ты не можешь меня понять? — ответил Хольт. — В апреле и мае на нас столько всего свалилось… Нервы не выдерживали… А к тому же…

— Что к тому же?

— Я пережил тяжелый кризис. Только теперь, когда все позади, мне ясно, до чего я был издерган. Я сомневался решительно во всем. В нашей конечной победе — и в себе… Я сомневался даже…

Он осекся, и она подтолкнула его локтем, словно побуждая к дальнейшей откровенности.

— … в своих чувствах к тебе…

Она звонко рассмеялась и крепко сдавила ему локоть.

— На костер еретика!

— Ты на меня сердишься? — спросил он.

— Ужасно! Тебе придется отречься от своих заблуждений!

Повсюду лежали разбитые, развороченные трамваи и автобусы. Над развалинами, над густыми зарослями сорняков стоял тихий вечер.

— Сегодня все напоминает мне наше первое знакомство, — сказал Хольт. — Что ты подумала тогда, встретив меня на улице?

— Таких вопросов женщине не задают, — наставительно отвечала она. — Ты неисправим! Женщин не заставляют копаться в том, что лучше оставить неясным, туманным. Они не любят задумываться над своими чувствами.

— Но отчего же?

— Кому, охота признаваться в собственной слабости! Но тебе этого не понять. У вас, мужчин, это не так. Мужчина в этих случаях утверждается в своем тщеславии и властолюбии…

Он плохо ее понимал.

— Я чувствовал себя скорее твоим рабом!

— По-видимому, с возрастом это меняется, — продолжала она, смеясь. — Женщине ведь хочется немного бояться мужчины, иначе ей становится скучно.

— Мог ли я тогда предположить, — сказал он угрюмо, — что ты…

— Не бойся, договаривай, что думаешь, — подхватила она. — Что я, замужняя женщина, и так далее и тому подобное — ты это хотел сказать? Вся беда в твоей неопытности! Иначе бы ты знал, что замужнюю женщину легче покорить. — И с вызовом: — Каждая замужняя женщина рада случаю отдаться. Каждая! Пусть мужчина только внушит ей, что всякое сопротивление бесполезно. — Хольту этот разговор был неприятен, он напоминал ему о том сомнительном и неблаговидном, что было в их отношениях. Он сказал уклончиво:

— И все же, я уверен, попробуй я в чем-нибудь заявить свою волю, ты мне этого не простишь!

— Но это потому, что у твоего упрямства всегда один и тот же дурацкий повод!

— Неужели ты не можешь войти в мое положение? Неужели тебе трудно понять, как мне тяжело быть в твоей жизни… какой-то… эпизодической фигурой!

— Глупенький, ты ревнуешь к клочку бумаги. Ты, пожалуй, возненавидишь моего домохозяина — ведь и с ним я связана договором! Если бы ты, большой ребенок, был хоть чуточку опытнее, — вырвалось у нее, — ты понимал бы, что это у него все основания… — Она внезапно умолкла. — Я и так сказала больше, чем нужно! — Она пошла быстрее. — Надеюсь, они хоть сегодня оставят нас в покое.

И действительно, ночь прошла без воздушной тревоги. Ранним утром Хольт спал крепко, без сновидений, когда фрау Цише его растолкала. Он так основательно позабыл и свою батарею, и войну, и свое орудие, что проснуться было для него огромным разочарованием.

— Слушай! — приказала ему фрау Цише, держа руку на регуляторе громкости маленького радиоприемника, стоявшего на ночном столике.

Хольт протер глаза. По радио передавали:

— «… противник начал свое давно подготовляемое и заранее предвиденное нами вторжение в Западную Европу… вступив, по приказу Москвы, на этот жертвенный путь… Противнику после высадки удалось во многих местах потеснить… В районе бухты Сены крупные воздушные десанты… Прямые попадания в соединения линейных кораблей… Борьба с вторгшимися войсками противника идет полным ходом…»

Фрау Цише выключила радио и снова тряхнула его за плечо.

— Да проснись же! — А потом сказала: — Веселенькие новости!

Он зябко натянул на себя стеганое одеяло:

— Увидишь! Это будет новый Дьепп!

И только тут словно пелена упала с его глаз.

— Теперь я понимаю! Вот почему все это время они оставляли нас в покое!

Фрау Цише сунула ему в рот зажженную сигарету.

— Значит, все-таки война на два фронта!

Он старался побороть охватившее его разочарование:

— Не будь такой пессимисткой!

Она последовала за ним в ванную. Он брился перед зеркалом. Скалывая мокрыми руками распустившиеся волосы, она спросила:

— Ты на батарею?

— Да, теперь мое место там, — отвечал он.

Гюнтер Цише перед бараком поучал новичков иа Силезии:

— Наконец-то американские войска почувствуют сокрушительную силу наших ударов.

Высунув в окно взлохмаченную голову, Феттер язвительно заметил:

— Как бы твоя башка не почувствовала сокрушительную силу их ударов!

Вольцов вместо посещения уроков подолгу простаивал над картами.

Прошло несколько дней, и он еще ниже, еще озабоченнее склонился над столом.

— Русские наступают на Карельском перешейке!

— Наступление русских на Карелию — признак их слабости, — заявил Цише.

— В Нормандии, — продолжал Вольцов, — оба плацдарма вчера соединились!

— Тем лучше, — не сдавался Цише. — Мы сможем одним натиском сбросить их в море!

В маленьком радиоприемнике, принадлежащем Цише, диктор вещал:

— «Атака началась. Грудь вздымается в предчувствии этого поистине решающего часа».

Вольцов, склонясь над картой, досадливо почесал в затылке. Во время дневной поверки к ним вышел давно уже не показывавшийся Кутшера.

— Слушать всем! У меня новость, сегодня это передадут по радио. Наконец-то началось! Час возмездия близок!.. Соблюдать тишину!.. С нынешнего дня Лондон находится под непрерывным огнем новых немецких снарядов самого тяжелого калибра! — Спустя несколько дней выяснились подробности, а также название нового оружия — «Фау-1».

Эти резкие переходы от бурного ликования к гнетущей подавленности, эти внезапные подъемы и спады настроения, которые Хольт наблюдал у себя и у других, немало его пугали. Сообщение о вводе в бой нового оружия заслоняло печальные донесения из Франции. Когда радио и газеты наперебой приводили самые оптимистические сообщения и прогнозы, Гомулка единственный за этим гомоном расслышал роковую весть о том, что «американцы сброшены с полуострова Котантен» — до сих пор Котантен в сводках не упоминался. На следующий день пришло известие о падении Сен-Совера.

С полной силой возобновилась активность английской и американской авиации. Один за другим следовали дневные налеты американских бомбардировщиков на промышленные объекты соседних городов и ночные налеты англичан на Обергау-зен, Дуйсбург и Гельзенкирхен. В одну из этих ночей бомба попала в гельзенкирхенские заводы по гидрогенизации угля, и они горели много дней подряд.

Стрельба и подноска боеприпасов в своем неизменном чередовании по-прежнему заполняли все время. Сводки все чаще говорили об усиливающейся активности авиации противника в восточных районах Германии. Число нарушений германских границ, равно как и число самолетов, нарушающих эти границы, все увеличивалось. Все реже и реже становились дневные бои, и настал час, когда Вольцов констатировал: «Они захватили господство в воздухе над рейхом». Однажды ночью курсантам пришлось дать свыше сотни залпов. А затем их ждала подноска боеприпасов; от изнеможения все валились с ног. У Гомулки сдали нервы, и он крикнул Цише:

— Вот и видно, как вражеская авиация выдохлась под действием наших яростных ударов!

От недавнего оптимизма и воодушевления не оставалось и следа. А тут еще распространились, а вскоре и подтвердились слухи, повергшие молодежь в полное уныние. Севернее Реклингхаузена, а также под Дуйсбургом и Дортмундом подверглись бомбежке зенитные батареи. «Следопыты» дымовыми сиг-валами засекли средь бела дня местоположение батарей, и бомбардировщики, проходя волна за волной, сбрасывали свой груз на орудия.

— Придет и наш черед! — говорил Гомулка. Хольт терзался страхом. При каждом сигнале тревоги мороз пробегал у него по коже, и только грохот пушек возвращал ему равновесие. Напрасно он говорил себе: я должен побороть в себе страх, должен! Он успокаивал себя тем, что в критическую минуту растеряется не больше, чем другие. Все боятся.

Цише три раза в неделю слушал комментарии Ганса Фриче и, вооружившись новыми аргументами — о смене командования и приближении часа расплаты, — старался взбодрить молодежь. Вольцов по-прежнему изучал карты.

— Генеральное наступление на Востоке! — говорил он. — Что-то будет, друзья! — Жутко становилось Хольту от его неизменного хладнокровия.

У Цише был свободный день. Рутшер, Феттер и Кирш в столовой играли.в скат. Вольцов достал из шкафчика топографические карты. Хольт с внезапной решимостью вскочил с кровати и наигранно равнодушно спросил: «Ну, что новенького?» И сразу же к ним присоединился Гомулка.

— Положение кажется мне серьезным, — начал Вольцов. — Американцы заняли весь полуостров Котантен. — Он разложил на столе карту Франции.

Хольт следил за острием его циркуля, указывавшим на Шербур.

— Так это и есть Котантен? Но ведь это же ничтожная часть Франции!

— Да, но важнейший стратегический плацдарм, — пояснил Вольцов. — Американцам теперь ничто не помешает начать широко задуманное наступление. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, что творится на Восточном фронте.

— А что, там очень плохо? — подавленно спросил Хольт.

Вольцов сердито фыркнул. Он разложил на столе карту Восточной Европы. Но тут открылась дверь, и в комнату заглянул Готтескнехт.

— Продолжайте! — Он испытующе поглядел по сторонам. — Мы, кажется, обсуждаем положение на фронте? Признаться, Вольцов, ваше мнение и я не прочь послушать. Валяйте, не смущайтесь!

Вольцов, склонив голову набок, посмотрел на Готтескнехта с видом, говорившим: «Только тебя здесь не хватало!» Но вслух он произнес:

— Все дело в том, что официальные сводки надо сперва перетасовать, а это задача нелегкая!

— То есть как это перетасовать?

— Ну, собрать в одно целое, как из частей собирают радиоприемник. Официальная сводка не дает связного обзора событий. Вам расскажут о частичном продвижении в одном месте и вынужденном отходе в другом — спасибо, если назовут еще два-три населенных пункта. Только из обзора в «Фелькишер беобахтер» можно кое-что уразуметь, вот и приходится из кусочков ляпать общую картину.

— Ну и ляпайте! — сказал Готтескнехт. — А мы послушаем. Но предупреждаю: если будете нести околесицу, придется поставить вам плохо!

— До двадцатого июня, — начал Вольцов, — наш фронт выглядел примерно так: от Черноморского побережья западнее Одессы он через Яссы тянулся к Карпатам, а там через Броды уходил на север, к Припяти. Здесь начинался Центральный участок фронта: образуя широкую дугу в триста километров, глубоко вдававшуюся на восток, он тянулся вдоль Припяти и дальше на северо-восток до Рогачева и Жлобина; отсюда, пересекая Днепр, он направлялся к северу и, снова возвращаясь на западный берег Днепра и охватывая Витебск, уходил на запад к Полоцку. Здесь простирался Северо-Восточный участок фронта; поднимаясь круто к северу, он огибал Чудское озеро и шел дальше к Нарве. — Вольцов показывал все на карте. — Когда я увидел дугу, которую образует фронт, я сцрашно удивился, ведь любой учебник тактики и стратегии вам скажет, что такие дуги к добру не ведут, — вспомните Сталинград! Этот огромный южный фланг на центральном участке фронта, тянущийся с запада на восток на протяжении трехсот километров, правда, прикрыт болотами Припяти — летом здесь ни о какой войне не может быть и речи. И все же эта дуга представляла своего рода яйцо всмятку, если можно так выразиться…

— Так можно выразиться!

— И в самом деле, русские между двадцать первым и двадцать третьим прорвали фронт в четырех местах: по обе стороны Витебска; здесь — у Орши, у Могилева и, наконец, по обе стороны Бобруйска. Оперативные сводки уже после первого дня наступления сообщали о «местных прорывах», которые тут же удавалось «перекрыть». Но это, очевидно, было действительно только до ближайшего утра. Возьмем, например, оба прорыва севернее и южнее Витебска: двадцать первого русские перешли здесь в наступление; самое позднее двадцать третьего они в этих местах прорвали нашу глубоко эшелонированную оборону, и уже двадцать четвертого оба ударных клина должны были соединиться. И то, что Витебск, несмотря на это, еще долго фигурировал в наших сводках — обычные разговоры насчет тяжелых оборонительных боев и прочее, — только доказывает… — Тут Вольцов осекся.

— Что же это доказывает? — спросил Готтескнехт.

— Господин вахмистр, когда русские форсированным маршем продвигаются на запад, а восточнее, в районе Витебска, идут тяжелые бои, иначе как «котлом» это не назовешь!

На время воцарилось молчание. Готтескнехт чиркнул спичкой и закурил.

— Итак, ловушка под Витебском захлопнулась. Русские развивают свое наступление на запад так стремительно, что голова кругом идет! То же самое, очевидно, происходило на участке Орша — Могилев: вам сообщают о «прорывах местного значения», а уже день спустя называют места, лежащие значительно западнее. Но хуже всего обстоит дело вот здесь. Удар на Бобруйск был, видимо, осуществлен с особенной силой. Я внимательно следил за тем моментом, когда русские севернее Бобруйска вышли к Днепру. Это может показаться шуткой, господин вахмистр, но похоже, что русские переправились через Днепр одновременно с нашими дивизиями! Там, видимо, самый большой котел. Из района между Березиной и Могилевом сообщают об оборонительных боях, тогда как в районе Могилев — Орша — Бобруйск идут сражения; здесь, очевидно, окружение достигло наибольших масштабов. — Вольцов отложил циркуль и обеими руками оперся о стол. — Итак, Орша сдана, Могилев и Бобруйск отрезаны. Между Днепром и Березиной оперируют русские. Они со дня на день должны выйти на Березину. Похоже, что они продвигаются беспрепятственно, а тут еще на севере фронт между Нарвой и Полоцком повис в воздухе с обнаженным южным флангом. Вбитым севернее Витебска клиньям противника остается лишь повернуть на север, чтобы обойти Полоцк, если только перед ними не стоит другая цель, а именно, широким охватывающим движением перерезать весь центральный участок фронта до самого Минска и стремительно продвигаться к Восточно-Прусской границе.

— И что же вы в данном положении рекомендовали бы сделать? — спросил Готтескнехт без тени улыбки.

Лицо у Вольцова расплылось в ухмылку.

— Классический вопрос генштабисту на выпускных экзаменах, господин вахмистр! По правилам военного искусства рекомендуется при всех условиях избегать окружения силами противника. Я попытался бы создать новый фронт на линии Минск — Слуцк.

Готтескнехт долго рассматривал карту, а потом сказал, не поднимая глаз:

— Ваш новый фронт чертовски близко подходил бы к Восточной Пруссии!

Вольцов пожал плечами.

— Держу пари на что угодно, что перед рубежом Двинск — Минск — Слуцк вы уже никакими силами не остановите русских!

Готтескнехт нахлобучил фуражку на глаза и смерил Вольцова непроницаемым взглядом:

— Надеюсь, Вольцов, вы не сомневаетесь в мудрости нашего руководства?

— Никак нет, господин вахмистр!

Готтескнехт резко постучал костяшками пальцев по крышке стола.

— Я на вашем месте воздержался бы от слишком частых обсуждений положения на фронте. Настоятельно рекомендую вам с нерушимым доверием взирать на нашего замечательного фюрера, особенно в тех случаях, когда здесь находится Цише. Вы меня поняли?

— Так точно, господин вахмистр!

— Чудесно! Ну а вы, Хольт, что скажете? Почему вы забились в угол с таким видом, будто вам жизнь не мила? Вольцов! Посмотрите на вашего друга? Я достаточно знаю людей, чтобы не сомневаться, что Хольт твердо верит в нашу конечную победу, и если он сейчас приуныл, то, уж верно, какая-нибудь зазноба испортила ему настроение. А ведь такой Цише мог бы сейчас указать на Хольта и заявить: «Это Вольцов морально разложил его своими пораженческими рассуждениями!» Он мог бы побежать к шефу с приятной новостью, что Вольцов подрывает боевой дух своих товарищей! А что из этого воспоследует со всеми вытекающими отсюда удовольствиями, вам достаточно известно. Смотрите же, ни при каких условиях не допускайте, чтобы подобное произошло у нас!

— Слушаюсь, господин вахмистр!

— Ну ладно! А вы, Хольт, извольте немедленно сделать веселое лицо. Вы вообще чересчур впечатлительны. Кажется, совсем еще недавно «Фау-1» взбодрил ваш боевой дух, но достаточно одного взгляда на карту — и у вас катастрофически падает настроение. Никуда не годится, Хольт! Берите пример с Вольцова, у него чисто наполеоновская хватка. На здоровье вы не жалуетесь, Хольт?

— Никак нет! — ответил Хольт, чувствуя себя оплеванным и жалким.

— Вот и отлично, в конце концов здоровье всего важнее! Итак, — добавил он, уходя, — скорее на боковую, ребята! Кто знает, удастся ли вам сегодня хорошо поспать. Покойной ночи!

— Покойной ночи, господин вахмистр!

Вольцов, не говоря ни слова, принялся убирать свои карты. Гомулка, подойдя к окну, стал глядеть в тихую летнюю ночь.

— Большой оригинал этот Готтескнехт, — заметил Хольт, но шутка прозвучала невесело и принужденно. — Скажи по-честному, Гильберт, — произнес он чуть слышной скороговоркой, — ты не обманываешься? Все это так, как ты говоришь?

Вольцов пожал плечами.

— Может, кое в чем я и ошибаюсь. Положение на самом деле может быть куда занятнее, ведь мне неизвестно, сколько дивизий у нас в окружении и какими резервами мы располагаем.

— А тогда я, убей, не пойму, как ты можешь так равнодушно рассуждать! Боже мой, что же это будет? Ведь речь идет о судьбе Германии! Неужели это тебя ни капли не волнует?

— Меня? — удивился Вольцов. — Но ведь это же совершенно разные вещи. Одно дело — лужа, в которой мы все сидим, а другое — оценка создавшегося положения вообще. Карта военных действий все равно что шахматная доска; как честный партнер, восхищаешься любой удачной комбинацией противника. А кроме того, что пользы вешать голову!

— Я так не могу. Меня все время гнетет мысль: что будет дальше?

— Кто это может сказать? Авось фюрер что-нибудь придумает! Ведь это же не первая война, которая после крупных неудач кончается победой. После битвы при Каннах Ганнибал стоял перед безоружным Римом — в то время никто гроша бы не дал за Римскую империю, а ведь дело повернулось иначе! Или готы — они под предводительством Тотилы устремились .уже на Византию, казалось, никто не мог их задержать, а все же цобеда досталась Нарсесу. — Вольцов привел и другие исторические примеры. — Фридрих после Кунерсдорфа… »Чудо на Марне» в девятьсот четырнадцатом году — французы тогда выглядели примерно как мы сегодня и думали: Дело дрянь! Эти аналогии оказали действие. Хольт устыдился своего малодушия: я неустойчив и слаб. Ничего еще не потеряно, надо только, чтобы каждый, не дрогнув, стоял на своем посту!