Хольт ежедневно встречался с отцом за завтраком в мансарде главного корпуса, приспособленной под личную лабораторию профессора. Профессор обычно работал там до завтрака часа два. Ему минуло уже шестьдесят три года; крепкий, широкоплечий, он скорее походил на крестьянина, чем на ученого. Волосы над высоким выпуклым лбом совсем побелели, и еще резче, чем год назад, обозначились характерные складки от крыльев носа к углам рта и подбородку.

Как-то утром он отложил газету, которую просматривал за завтраком, и взглянул на сына. Хольт молча хлебал подслащенную сахарином болтушку, заедая ее черствым хлебом; потом отодвинул от себя тарелку. Профессор налил ему напиток, похожий на какао.

— Что это, собственно, такое? Кола? — спросил Хольт.

— Плоды одного из стеркулиевых, семейства кола, — ответил профессор. — Дерево это встречается в лесах тропической Африки. Семена содержат примерно полтора процента алкалоидов, главным образом кофеина в виде гликозида коланина. Напиток действует так же возбуждающе, как кофе, но, к сожалению, не такой вкусный.

Педантически обстоятельный ответ отца обозлил Хольта. Пойло это ему вовсе не нравилось, просто он к нему привык.

— Дай мне, пожалуйста, закурить, — сказал он. — Кстати, у меня нет ни пфеннига.

Профессор открыл письменный стол и пододвинул Хольту несколько бумажек и две пачки сигарет.

— Только много не кури, — сказал он.

Хольт сунул в рот сигарету. Отец обращается с ним как с мальчишкой! Лучше б я сюда не приезжал, подумал он. Но ведь я приехал к Гундель, а не к отцу. Непременно при случае ему это скажу!

Профессор вынул из кармана записку и протянул сыну. Хольт прочел: «Средняя школа, Грюнплац, директор — доктор Эберсбах».

— Можешь сослаться на Мюллера, — сказал профессор. — Занятия начнутся первого октября.

Хольт повертел в руках записку.

— Почем ты знаешь, что я собираюсь учиться в школе? — сказал он.

Профессор помолчал.

— Твоя мать писала, что намерена до конца войны жить в Гамбурге, — сказал он немного погодя. — Когда ты в последний раз получил от нее письмо?

— Если б я хотел поехать к матери, туда из Крейцнаха намного ближе.

— Знаю, — сказал профессор. — И рад, что ты приехал ко мне.

— Я не к тебе приехал, — поспешил заявить Хольт. — Я надеялся найти здесь Гундель, только и всего.

Складки на лице профессора обозначились резче, и он устало провел рукой по глазам. А в Хольте вдруг опять пробудилась злость, желание уязвить этого старого чудака, нелюдима, человеконенавистника.

— Что касается Гундель, — сказал он, — ты, конечно, опять упрекнешь меня в «тяге к простонародью»!

Упрек этот был брошен ему родителями много лет назад. Хольт со злорадством уколол теперь отца. Профессор не помнил, но вполне возможно, что он когда-нибудь и употребил такую стереотипную фразу или не стал прекословить, когда это сказала жена. Он набил трубку и спокойно возразил:

— В последние годы у меня было достаточно времени пересмотреть свои ошибочные взгляды.

— А пока ты пересматривал свои ошибочные взгляды, — сказал Хольт и встал, — я ради этих самых взглядов подставлял лоб! — И, не добавив ни слова, вышел из комнаты.

Хольт проводил дни, бесцельно слоняясь по городу. Иногда он часами стоял на мосту и глядел на узенькую речушку, на грязную, в радужных пятнах нефти, воду.

Через несколько дней после ссоры с отцом его как-то утром вызвали в контору. В комнате были только отец и фрейлейн Герлах. На пороге Хольт снял пилотку.

Профессор сидел за письменным столом у окна.

— Последнее время ты не завтракаешь со мной, — напрямик начал он. — Я тебя целыми днями не вижу. Когда ты собираешься наконец явиться в школу? Занятия уже начались!

Хольт не намерен был выслушивать чьи-либо предписания.

— А откуда ты взял, — сказал он, — что я собираюсь учиться в школе?

Профессора требовали на завод, через час ему надо было ехать с Мюллером на совещание в комендатуру, до этого он должен был продиктовать несколько срочных писем и ждал иногороднего разговора.

— Самый лучший выход для тебя, — сказал он, — аттестат зрелости. Пока ты учишься, будет время подумать о выборе профессии.

Лицо Хольта выражало одно лишь немое упорство.

— К тому же ты совершенно здоров, — продолжал профессор, уже теряя терпение, — и для продуктовой карточки тебе на следующий месяц потребуется справка с места работы.

— Фрейлейн Герлах каждый месяц подписывает столько справок, — сказал Хольт, — что вполне может подписать справку и мне.

Профессор встал.

— Нет, — сказал он и, когда Хольт попытался что-то возразить, еще раз повторил: — Нет! — и хлопнул ладонью по столу. — Я не потерплю никакой фикции! А теперь ступай и запишись в школу!

Хольт направился к двери, он уже взялся за ручку. Но вдруг повернул обратно и подошел вплотную к столу. Он был бледен и несколько секунд не мог говорить от волнения. Наконец он тихо, но отчетливо произнес:

— Не запишусь! И не пытайся мною командовать, это бесполезно! Лучше уж сразу вышвырни меня на улицу. Вышвырнуть ты меня можешь, но… — Он весь затрясся и, перегнувшись через стол, выкрикнул: — Но командовать собой я не позволю!. Никому больше… Никогда!

И опять он бесцельно бродил по городу. Бессмысленное раздражение улеглось, он пытался все обдумать. Что ему делать с собой, со своей жизнью? Неужели сесть за парту с шестнадцатилетними сопляками? Впрочем, в газетах как будто писали о специальных классах для участников войны.

Он отправился в Менкеберг на Грюнплац, где иногда поджидал Гундель. Наполовину скрытое каштанами, устлавшими своей пестрой листвой все газоны и дорожки, высилось целое и невредимое здание школы — трехэтажный дом с внушительным парадным, к которому вели широкие каменные ступени.

Хольт постоял в раздумье. Наконец нерешительно отворил дверь.

Кто-то схватил его за рукав.

— Вы куда?

Швейцар! Маленький лысый человек с злющим лицом, в синем комбинезоне слесаря.

— Справиться? О чем это? Я сейчас… Стой! — крикнул он.

Но за Хольтом уже захлопнулась тяжелая двустворчатая дверь. На первом этаже стоял гул голосов. Была большая перемена. Хольт врезался в гущу носившихся по коридору ребятишек и подростков, еще раз услышал за собой окрик швейцара «Стой!» и почувствовал себя в безопасности лишь на площадке второго этажа. Здесь было тихо. Шум перемены приглушенно доносился сюда с нижнего и верхнего этажей. Только несколько девочек чинно прогуливались парами по коридору. Хольт стал читать таблички на дверях: «Канцелярия», «Учительская», указатель «В актовый зал»… Все, от натертого до блеска линолеума до стандартных табличек на дверях, дышало здесь дисциплиной и порядком.

Решимость Хольта таяла. Он подошел к открытому окну и поглядел на красно-бурые кроны каштанов. Достал из кармана сигареты, закурил и долго обламывал в пальцах горелую спичку. Напрасно он разлетелся. Кто унес ноги из всего этого хаоса, тот уже непригоден для школьной дисциплины и порядка.

Шепот и сдавленный смех за спиной. «Здесь курить воспрещается!» — выкрикнул звонкий голос. Хольт обернулся. Стайка пунцовых от смущения девочек, взявшись под руки, обступила его; шесть или семь девчушек не старше пятнадцати лет, стриженые и с косами, блондинки и брюнетки, в юбках, в пуловерах, в платьях, в лыжных брюках, они, сдвинув головы, перешептывались и, глядя на Хольта, хихикали и подталкивали друг дружку локтями…

Хольт, опешив, поперхнулся дымом и, чувствуя, что краснеет, уставился на одну из девочек — хрупкого подростка с длинными ногами и копной русых волос: она чересчур долго не сводила с него голубых испуганных глаз, а когда наконец опомнилась, пренебрежительно вскинула голову.

— Как он глядит на тебя, Ангелика! — пискнула одна из девочек, и все опять захихикали…

Но тут из-за угла выскочил швейцар:

— Посторонним сюда нельзя! Что вам здесь надо?

Хольт швырнул окурок в окно, пересек коридор и открыл дверь в канцелярию. Стук пишущей машинки. За машинкой сгорбилась женщина в черном конторском халате. Звонок возвестил конец перемены. Секретарша продолжала печатать и, не поднимая головы, страдальческим голосом бросила: «Спешу, срочное!» Она заставила Хольта ждать, долго ждать. «Господин директор занят!» — кинула она, не отрываясь от машинки. Наконец она исчезла в соседней комнате. Вернулась и сказала: «Прошу!»

Большая комната. Письменный стол. На письменном столе, окутанный клубами табачного дыма, сидел, наклонившись, человек, старик лет шестидесяти с лоснящейся лысиной и торчащими на висках пучками седых волос. Он читал газету. Одет он был в кофейного цвета костюм, брюки на коленях пузырились, на локтях пиджака — кожаные заплатки в виде сердечек, на ногах — желтые фетровые боты. Длинное лицо вдоль и поперек изрытое и иссеченное морщинами, выражало необыкновенное довольство, и таким же довольством светились карие глаза, глядевшие из-под лишенных ресниц век. С толстой нижней губы свисала на грудь большая гнутая трубка.

Хольт в недоумении остановился на пороге и представился. Старик вынул изо рта трубку, отложил газету и с чисто саксонским акцентом произнес:

— Эберсбах. — Но прозвучало это, как Эвершбах. Поглядел на Хольта и, должно быть потешаясь над ним, добавил: — А ты, видать, комик!

— Господин обер-штудиендиректор… — начал было Хольт.

Однако Эберсбах, постучав мундштуком трубки себе по лбу, прервал его:

— Не пройдет. Титулами меня не проймешь. Знавал я одну тетеньку, жену покойного дворника, так она величала себя вдовой младшего помощника начальника коммунального отдела городской управы.

Хольт не знал, смеяться ему или сердиться.

— Я был на войне и хотел бы закончить школу.

Эберсбах повесил себе на губу трубку, соскользнул с письменного стола, подошел, шаркая желтыми фетровыми ботами, к градуснику, поглядел на ртутный столбик и сказал:

— Пятнадцать градусов по Цельсию. Вы тоже всегда зябнете?

— Я хотел бы закончить школу, — упрямо повторил Хольт.

Эберсбах оглядел его с головы до ног:

— Мало ли кто чего хочет.

— Меня направил к вам Мюллер, — сказал Хольт.

— Мюллер? — оживился Эберсбах. — Красный Мюллер? — Потом покачал головой. — Рассказывайте! Только ему этим и заниматься.

— Позвоните ему! — предложил Хольт.

Старик выпустил облако дыма и вынул трубку изо рта.

— Вот еще, звонить! — буркнул он. — Как-нибудь встретимся, но берегитесь, если соврали! Фрау Линке! — позвал он и появившейся в дверях секретарше: — В спецкласс на пробу. — Взгромоздился на письменный стол, потянулся за газетой и сказал: — А теперь проваливай, некогда мне!

Хольт постоял в тишине пустынного коридора и вдруг услышал, как позади растворилась дверь. Он обернулся. Из учительской вышел плотный, среднего роста человек лет сорока, в штатском костюме, сшитом из перекрашенного и тщательно перекроенного мундира вермахта, брюки были превосходно отутюжены. Увидев Хольта, он замер, не веря своим глазам, в каком-то даже испуге. Множество морщин и морщинок прорезали озабоченное лицо. Русые волосы стали у висков совсем седыми. Он бросился вперед.

— Хольт! — крикнул он. — Вернер, мой мальчик! Вы живы? Как я рад!

Хольт никак не мог опомниться: Готтескнехт!

— Господин вахмистр…

Готтескнехт схватил его за плечи.

— С этим, к счастью, покончено. Я — Готтескнехт и только, просто-напросто Клеменс Готтескнехт. — Он выпустил Хольта и сунул правую руку за борт пиджака. — А что с остальными, Хольт? Где Гомулка, Вольцов, Феттер? Вы мне все подробно расскажете. — И озабоченно спросил: — На здоровье вы не жалуетесь? — Он сиял. — В конце концов, это главное!