Только в среду к вечеру Хольт и Ангелика вернулись в город. Он тяготился ее присутствием, ее взгляд внезапно стал ему невыносим. В душе его — отдавался ее голос, как она спрашивала — в первую ночь уверенно, во вторую — испуганно и в третью — безутешно: «Неужели с твоим отъездом все у нас кончится?» Он не говорил ни да, ни нет. Он молчал.

— Но мы еще хоть разочек увидимся? — спросила Ангелика на прощанье.

— В субботу. На Грюнплаце. В два.

— Не раньше?

— Нет, не раньше, — отвечал он.

А потом он долго слонялся по улицам. Бегство не удалось. Впрочем, он давно убедился, что в бегстве нет спасения. Позади были дни, проведенные с Ангеликой, и нереальные ночи — блаженный сон, трижды прерванный ее вопросом, и вот наступило пробуждение. Впереди была жизнь со всеми ее возможностями. Но он не находил в себе ни радости, ни ожидания, ни — в свои двадцать лет — даже обычного желания жить.

Он долго простоял на людном перекрестке, вглядываясь в лица прохожих. Почти на каждое наложило печать голодное время, время обесцененных денег, время трудного почина. Чем живы эти люди? Они живут надеждой, ожиданием. И только он, Хольт, ни на что не надеется, ничего не ждет.

Почему не может продлиться утешительный сон об Ангелике? Время, в которое Хольт оказался безвинно ввергнут, это проклятое время выпило из него все соки, истощило, вычерпало его. Те остатки, какие еще уцелели после войны, он сам незаметно для себя расточил по мелочам. И теперь он банкрот. Он и жил-то лишь надеждой на Гундель.

Ну, а как же Ангелика? Быть может, она — лишь последняя отчаянная попытка заполнить пустоту, заглушить молчание? И, значит, он еще одно существо вовлек в свою гибель — Ангелику. А ведь эта девушка могла быть той, кого он так упорно искал, она, с ее готовностью жертвовать собой, с ее самозабвенной любовью. Ангелика отдалась ему с таким величием души, которое его испугало, он ничего подобного не подозревал, он чувствовал себя по сравнению с ней мелким и ничтожным. И теперь его мучило сознание вины. Ведь это же сон, чудесный сон — быть ее спутником, другом, защитником ее юности. Но продлить сон об Ангелике мог лишь тот, кто не грезил о Гундель. Единственное, что он еще мог сделать для Ангелики, это повиниться перед ней, сказать всю правду о том, как он ее обманул.

Но едва подумав об этом, он сразу почувствовал, как трудно ему решиться на столь горькое расставание, почувствовал, что любовь ее была для него не дурманом, а спасением и опорой. Как хорошо, что в своем отчаянии он бежал к ней! И все же он жалел, что это произошло таким образом. Он раскаивался, что вовлек ее в свой душевный разлад, но раскаяние приходит всегда слишком поздно.

Поднимаясь к себе, Хольт увидел Гундель, она стояла на верхней площадке как-то уж очень неподвижно. Хольт застыл на ступеньке и поздоровался. Она не ответила и только сказала, понизив голос:

— В понедельник несколько раз звонил Аренс. Он велел передать тебе, что бабушка Ангелики повсюду ее ищет. Ангелику не видели с воскресенья. Она сказала, что уезжает со школьным хором, но это неправда.

Итак, хитрость не удалась. Но от Гундель Хольт и не собирался скрывать правду.

— Ангелика была со мной, — сказал он. — Мы уезжали в охотничий домик в горах.

Бледная, как полотно, она не сводила с него сверкающих глаз.

— Ты, стало быть, больше ее не оставишь? — спросила она тихо.

Хольт молчал. Он не смел поднять глаза на Гундель.

— Я не вижу в этом смысла, — сказал он.

— Ты подлец! — с негодованием вырвалось у Гундель. — Ты по крайней мере сознаешь, что ты подлец?

Хольт поднял глаза. Такой он еще не знал Гундель, такой еще никогда не видел — объятой негодованьем.

Он схватился за перила. Гундель, думал он, Гундель была его единственным шансом выбраться из грязи, и он упустил этот шанс. Время ожидания на правах дружбы было искусом, и он его не выдержал. А теперь он лишился и уважения Гундель. Его взвесили на весах и нашли слишком легким, а тут еще непоправимая вина перед Ангеликой. Путь к Гундель оказался слишком далек. Хольт все время натыкался на препятствия. Он сам был главным препятствием. И Шнайдерайт!

Сделав над собой усилие, он поднялся выше.

— Не суди меня так строго, — сказал он. — Все могло быть иначе, была бы твоя воля!

— Так ты еще на меня хочешь все свалить? — Она укоризненно покачала головой, и не успел Хольт опомниться, как остался один.

Немного погодя он слышал, как за ней захлопнулась дверь. Хольт внезапно успокоился. Он понял, что должен найти какой-то выход, ведь жизнь продолжается. По крайней мере это он усвоил: жизнь всегда продолжается, независимо от того, счастлив ты или несчастлив, порядочный ты человек или подлец.

Он подлец теперь уже и на взгляд Гундель, да он и сам это осознал. Ведь он хочет покинуть девушку, разрушить счастье человека, счастье, единственным препятствием к которому была та же Гундель. Но Гундель уже не препятствует ничьему счастью. Гундель для него навсегда потеряна. Может быть, он вернет по крайней мере ее уважение?

Два дня размышлений и борьбы с отчаянием, два дня сопротивления равнодушию и безнадежности, два дня поисков вслепую. Не складывай оружия, пробейся! Ведь ничего особенного не случилось. Ты просто запутался и увяз. Будь же мужчиной, не отказывайся от борьбы. Ты заварил эту кашу, сам ее и расхлебывай.

Два дня размышлений. А затем вечер выпускников, раздача аттестатов. Возьми же себя в руки! Твои затруднения никого не касаются.

Хольт поискал в толпе Ангелику, не нашел ее в переполненном зале и все продолжал искать. С какой радостью он поймал бы в толпе ее взгляд! Он заранее решил кивнуть ей так преданно и обнадеживающе, как никто никогда ему не кивал. Но тут Аренс отвел его в сторону.

— К вашему сведению: с Ангеликой получился грандиозный скандал. Старуха — сущий дьявол! Она было поверила, что Ангелика уехала со школьным хором, но затем все раскрылось. А тут, на беду, принесло опекуна, и теперь, как я понимаю, вмешалась школа.

— Зря вы себя утруждаете, я сам решаю свои дела, — сказал Хольт с видом превосходства, словно чувствуя себя хозяином положения.

Аренс понимающе наклонил голову.

— Насчет моей скромности можете не сомневаться! Кстати, я получил письмо от старого знакомого, его зовут Гекель, он медик шестого семестра, член студенческого комитета — словом, человек влиятельный. Если мы туда попадем, он может стать нашим патроном, невредная заручка, верно?

Хольт повертел в руках свой аттестат и только вскользь глянул на отметки. Всеми мыслями он был с Ангеликой. Значит, получился скандал? Это известие не слишком его огорчило. Подумаешь, трагедия! Ангелике в сентябре исполнится семнадцать, мало ли девушек в это шальное время куда раньше расставалось с невинностью и иллюзиями! А ведь, пожалуй, неплохо, что разразился скандал. Все пока остается неясным. Его вина, учиненная им несправедливость, утрата Гундель и утешительный сон о ненависти и нежности — все, все представлялось ему безнадежной путаницей. Кто может в наши дни разобраться в жизни, когда человек и в себе не в силах разобраться? В подобных случаях скандал может прийтись кстати, словно указание свыше, некое знамение судьбы или прорицание оракула: кто заварил эту кашу, пусть сам ее и расхлебывает! Может быть, как знать, все еще обернется к лучшему для девушки?

Ангелика, думал он. Это из-за него она попала в трудное положение. Небольшой скандальчик, сплетни — однако он понимал: для нее это настоящее испытание, большая беда. А он знал, как много значит в беде возможность опереться на плечо друга.

Он простился с учителями, которых осаждали в коридоре их бывшие ученики. Став в сторону, он долго ждал, пока не освободится Готтескнехт. Но Готтескнехт сегодня его не замечал. Он повернулся, будто направляясь в учительскую.

Хольт преградил ему дорогу. Готтескнехт смерил его равнодушным взглядом.

— Что вам угодно?

— Вам уже и говорить со мной не пристало? — спросил Хольт. — А ведь совсем недавно вы уверяли, что гордитесь мной.

Готтескнехт подошел к нему вплотную.

— Неужели вы не понимаете, что вы натворили? Я, правда, и раньше угадывал в вас эту червоточину, но знай я, до какой моральной распущенности вы дошли, я бы ни минуты не стал терпеть вас в школе.

Однако Готтескнехт бил мимо цели. Самое правильное было бы повернуться и уйти. Но нет, Готтескнехт вломился в амбицию, подавай ему душещипательную сцену. Что ж, изволь! У Хольта найдется, что ему ответить.

— Я не отмахиваюсь от того, что случилось. И не умаляю своей вины. Но для учителя, супруга которого работает в области социального надзора, вы не в меру наивны. Да знаете ли вы, сколько учеников и учениц вашей школы друг с другом спят? Или вы просто притворяетесь? Известно ли вам, сколько учениц одиннадцатого, десятого и даже девятого класса вступают в связь, между прочим, и с женатыми мужчинами? И что, если девчонка разок-другой принесет в дом фунт шпигу, иная мать готова на все закрыть глаза?

— Ваш цинизм довершает картину!

— Какую картину? О чем вы говорите? Что произошло?

— Ученица Баумерт из десятого «А» три дня не являлась в школу без уважительной причины. До педагогического совета дошли слухи о ее непристойном поведении.

Хольт разразился горьким смехом.

— О ее непристойном поведении? — повторил он, качая головой.

— И если ученицу Баумерт исключат из школы, то вину за это несете вы!

— Исключат из школы? — снова повторил Хольт, делая вид, будто ослышался. — Не с вашего ли благословения? — Он открыто издевался над Готтескнехтом. — Уж не к католикам ли я попал? А я еще считал вас настоящим человеком. С каким сочувственным пониманием вы закрывали глаза на то, что я путаюсь с фрау Цише, и даже игриво мне подмигивали, — где же тогда была ваша мораль? А ведь с этого и пошла моя моральная распущенность. И как трогательно вы рассказывали нам о Гретхен, которая осталась чиста и невинна, невзирая на грех детоубийства, или об Агнессе Бернауер, или об Ангелике из «Пробуждения весны»? Вы храбро вступались даже за мадам Бовари! А какие уничтожающие слова находили вы для мейстера Антона или для мещанской морали маленького городка, где Валентин «без страха, честно, как солдат» проклинает сестру… Слова, пустые слова! Литературное фразерство по поводу литературных фактов. Когда же такое дитя, как Ангелика, становится жертвой моего душевного смятения — простите, моей моральной распущенности, — когда это юное создание осмеливается позабыть весь мир, господина Готтескнехта и школу, куда девается ваша человечность! Ваше всепонимание кончается там, где ему следовало бы начаться!

Готтескнехт попытался что-то возразить.

— Минутку! — продолжал Хольт. — Или вы меня разыгрываете и педагогический совет не думает собираться, чтобы осудить бедняжку и выгнать ее из школы? Неважно! Так или иначе! Еще вчера я не видел выхода и у меня была мысль обратиться к вам. Только счастливая случайность помешала мне довериться вашей человечности.

И снова Готтескнехт сделал попытку возразить Хольту, но тот продолжал:

— А жаль, очень жаль! Порой мне казалось, что мы с вами — неплохой пример отношений учителя и ученика: я имею в виду не каждого в отдельности, а обоих вместе. Не вы ли обнадежили меня разумным словом, что нет ошибки, которую при честном желании нельзя было бы исправить? Ваши слова так много обещали! Да, очень жаль! Можно же так обмануться в человеке! — И, повернувшись на каблуке, бросил: — До свиданья!

— Хольт! — услышал он позади голос Готтескнехта. — Извольте же выслушать, что я имею вам сказать!

Однако Хольт только ускорил шаг.

Лишь теперь Хольт увидел, как далеко он зашел, если ему решаются бросить в лицо: негодяй, морально разложившаяся личность… пусть это даже и не совсем справедливо… И ведь так думают не безразличные ему люди, а Гундель и Готтескнехт!

Объяснение с Готтескнехтом благотворно на него подействовало. Оно дало ему возможность защищаться. Пусть он несправедлив к Готтескнехту. А разве его, Хольта, судят справедливо? Правда, похоже, что все от него отшатнулись. Что ж, он бывал в таком положении, авось и сейчас найдется выход. Он не поддастся своему пессимизму, а тем более пессимизму других.

Главное — не повторить прежних ошибок! Жизнь продолжается даже тогда, когда человеку кажется, будто все для него кончено, — таков был первый преподанный ему урок, и он хорошо его запомнил. Теперь же ему вовремя пришло в голову, что в сущности он не одинок; он чувствовал себя отверженным, покинутым, а ведь у него есть по меньшей мере такой друг, как отец, а отец не встанет в позу моралиста там, где нужен дельный совет и добрая воля. Приближаясь к заводу, Хольт с уверенностью говорил себе, что не все еще потеряно, что здесь ему помогут выбраться из тупика.

Он спросил вахтера, где отец. Профессор уехал и вернется не раньше, чем через час. Хольт остановился в подворотне. Он уже несколько недель сюда не заходил. Он заглянул в заводской двор: перед корпусом нового цеха, уже близким к завершению, стояла кучка людей, а на переднем плане кто-то в синей робе и платочке направлялся по рельсам в сторону бараков. Юдит Арнольд! Хольт все это время не решался показаться ей на глаза. Но почему бы и нет? Он постоял в раздумье. Очевидно, чтобы на это отважиться, он должен был спуститься с пьедестала своего «я», своего эгоизма. Теперь, попав в такой переплет, он нашел в себе мужество встретиться с ней. И Хольт направился к баракам.

Он постучал. Это была комната Мюллера, но сегодня вместо добрых обещаний он мог уже предъявить аттестат, а если кто потребует большего, пусть поможет ему выбраться на дорогу.

Голос Юдит произнес: «Войдите!» Фрау Арнольд сидела за письменным столом, она с удивлением вскинула на него глаза, но тут же в уголках ее рта заиграла улыбка, смущенная, дружеская, отнюдь не враждебная.

— Я, собственно, не собирался к вам так скоро. Рассчитывал после того провала сперва отремонтировать свой фасад. Но судите сами, как мог я прийти к вам, разобравшись в себе, если без вас мне в себе не разобраться?

Юдит, слегка склонив голову набок, смотрела ему в глаза. Когда он кончил, она кивнула.

— С тех пор как мы не виделись, я окончательно запутался и попал в тупик. Никто не дал мне так много, как вы. Пожалуйста, помогите мне!

Юдит порывистым движением сбросила с головы платок, ее густые волосы рассыпались по плечам. И снова она показалась ему юной девушкой.

— А я как раз собиралась вам написать, — сказала она. — Я теперь по-другому смотрю на… на случившееся. Мы поговорим об этом на свободе. Ведь уже полгода, как мы не разговаривали. — Она полистала календарь. — Позвоните мне, ладно? Условимся о встрече. — Она взглянула на часы. — А сейчас мне надо уходить. Так позвоните, идет? — она протянула ему руку.

У порога он оглянулся, она опять повязывала голову пестрым платочком. У заводских ворот стояла машина профессора.

Хольт поехал с отцом домой. Они вместе пообедали.

— Как, ты уже здесь со среды? — удивился профессор. — У меня, правда, на сегодня назначена беседа с докторантами, но ее можно отменить.

— Мне необходимо поговорить с тобой, — сказал Хольт, и они перешли в библиотеку. Профессор предложил сыну сигарету, позвонил в университет и сел за журнальный столик.

— Доктор Церник понимает людей, — начал Хольт. — Он уже с год назад говорил мне: у вас, голубчик, душевный кризис… Но я не обращал внимания. А теперь мне придется начать издалека, чтобы объяснить, как я запутался.

И Хольт стал рассказывать. Он начал с Каролы Бернгард, рассказал о своей размолвке с Церником, о дружбе с фрау Арнольд и о том, как эта дружба кончилась, причем не щадил себя. Рассказал он и о ссоре со Шнайдерайтом, и о разрыве с Гундель. Профессор слушал его сочувственно, не скрывая, впрочем, своего удивления. Но когда Хольт поведал ему правду о себе и об Ангелике, отец стукнул кулаком по столу:

— Ну уж это слишком! Постыдись!

Сын только беспомощно развел руками, он сидел перед отцом с виноватым видом. Профессор подошел к стенному шкафчику и достал бутылку с двумя рюмками.

Хольт выпил и стал выжидающе смотреть на отца, который занялся своей трубкой и, только раскурив ее, приступил к разговору.

— Я не придаю значения твоему разрыву с Гундель. Она с нами слишком тесно связана. Гундель очень серьезно смотрит на жизнь. Она принадлежит к тем рассудительным натурам, которые хотят спокойно созреть, она знает, что ее возможности еще далеко не исчерпаны. Со Шнайдерайтом тебе следует объясниться. Что же до девушки… Ее, кажется, зовут Ангелика?

— Тебе надо бы ее увидеть. Такую, как она, не опишешь словами. — Хольт старался говорить беспристрастно, но, рассказывая, невольно представлял себе ее, трогательно юную, с ласковыми, сияющими глазами. Описав ее наружность, он продолжал: — Она, видно, росла безо всякой опоры, и вот всей душой привязалась ко мне. Родителей своих она не знала, а бабка, простая уборщица, вечно бегает по постирушкам. Опекун совершенно ею не интересуется.

— Ты так о ней говоришь, что мне остается спросить, чего, собственно, тебе от меня нужно? Ты меня просто информируешь или ищешь совета?

Хольт задумался.

— Видишь ли, существуют понятия справедливости и несправедливости. Я имею в виду не старые, изжившие себя правила морали. Я говорю о тех человеческих качествах, которые каждый должен в себе воспитать.

— Я тебя понимаю, — сказал профессор. — Но если тебе самому не ясно, что ты несешь ответственность за девушку, то я вынужден по справедливости усомниться в твоих человеческих качествах.

— Вот это я и хотел от тебя услышать, — сказал Хольт. — Теперь я знаю, что именно сознания ответственности мне до сих пор отчаянно недоставало. Сейчас у нас, когда речь заходит об отношениях мужчин и женщин, все сводится к зубоскальству и анекдотам, словно это своего рода спорт; говорят еще о судьбе, о чуде или поисках наслаждений. Никто никогда и не заикнется об ответственности… — Хольт снова задумался. А потом спросил: — То, что зовется любовью, отец… Если серьезно захотеть, можно этому научиться?

— Ты задаешь трудные вопросы. Впрочем, я не сомневаюсь, что один человек может научиться у другого тому постоянству чувств, которое крайне необходимо всякому, кто хочет добиться в жизни каких-то серьезных свершений.

Хольт с благодарностью взглянул на отца.

— Мне очень хочется показать тебе Ангелику, — сказал он вставая.

Профессор кивнул.

— Осенью все вы меня покинете, — сказал он. — Ты, Гундель и доктор Церник… У меня здесь станет непривычно тихо…

Хольту не терпелось увидеть Ангелику и поговорить с ней, хоть они условились лишь на завтра. Чем ближе подходил он к ее дому, тем больше замедлял шаг, спрашивая себя, готов ли он отныне искать счастья лишь в университетских аудиториях, в том царстве разума, куда перед ним открылись двери, в напряженном труде. Отец его нашел счастье в работе, Юдит — в борьбе за освобождение своего класса. Допрашивая себя с пристрастием, Хольт приходил к заключению, что готов следовать их примеру. До сих пор одного ему недоставало — быть смертельно несчастливым. Теперь он и это испытал: утрата Гундель была для него таким несчастьем. На место мечтаний пришла ответственность.

На этот раз Хольт никого не встретил на лестнице. Он постучался. Дверь отворила бабушка Ангелики, крепкая еще старуха в сером фартуке. Маленькая, худенькая, с жидкими седыми волосами, она опиралась о метлу, и метловище, подобно копью, задорно торчало над ее головой. Стоя в дверях и преградив ему метлой дорогу, она спросила низким баритоном:

— Кого вам?

В этой старухе было что-то внушительное, воинственное.

— Мне хотелось бы поговорить с Ангеликой, — сказал Хольт учтиво.

— С Ангеликой? — переспросила бабушка, повысив голос, и, сунув руку в карман фартука, решительным движением вскинула на нос пенсне. — Ага! Он самый! — протянула она, смерив Хольта взглядом. — Темные глаза и темные волосы, рожа нахальная, ходит в одной рубашке, двадцать лет… Он самый! — Чем больше она повышала голос, тем он становился басовитей. — Соблазнил девочку и еще смеешь на глаза казаться! Негодяй ты!

— Но… зачем же так кричать? — пытался он ее урезонить.

— Кто это кричит? — завопила старушка громче прежнего. — Вы еще не то услышите — узнаете, как я кричать умею! — Однако отступила и большим пальцем указала в глубь квартиры. — Входите! А уж там я с вами поговорю по-свойски!

Она захлопнула дверь, ввела его через жилую кухню в прилегающую каморку, захлопнула и эту дверь и тут напустилась на Хольта:

— Чего вам здесь нужно? Давно пора смотать удочки! Для того ли я из себя тяну жилы, посылаю девочку в дорогую школу, чтобы этакий шалопай ее с пути сбил? Грызусь с опекуном, он давно норовит ее из школы взять, а теперь бедняжку из-за вас грозятся из школы выгнать. А-а-а! — снова взвыла она и угрожающе замахнулась метлой на Хольта. — Девчонка все глаза себе выплакала из-за такого мерзавца! А тут еще лиходей-опекун долбит ей: ты меня опозорила, срамница! И у тебя еще совести хватает являться сюда и пялить на меня свои бесстыжие зенки!

Она снова двинулась на Хольта, да так грозно, что он невольно отступил в угол.

— Что вы с ней сделали, с бедняжкой? Чего такого ей наврали, что она вовсе ума решилась, как уломали ее, что она усвистала с вами на целых три дня? И даже ночной рубашки не прихватила! Поглядите на меня! Сорок один год была замужем, но, думаете, мой покойник хоть раз видел меня без сорочки? И книгу-то какую печальную ей подарили, бедняжка мне читала вслух, неужто не нашли какую повеселей? Знаю я ваши хитрые повадки, это чтоб ребенок вас во всем слушался! Ну-ка, проваливай! Ты такой девчонки и не стоишь!

Ярость ее тем временем иссякла, она заговорила потише.

— Чего вам нужно от Ангелики?

Хольт не знал, что делать. Он боялся, как бы старуха опять не раскричалась. Поэтому он сказал осторожно:

— Если разрешите, я хотел бы познакомить ее с отцом.

— С каких это пор вы спрашиваете разрешения? — огрызнулась старуха. — А кто он будет, ваш отец?

— Профессор, преподает в здешнем университете.

— Знаем мы этих голодранцев! — заворчала бабушка. — Сапоги каши просят, а перед нашим братом пролетарием задирают нос! Вы мне не вкручивайте, я шестнадцать лет квартиру у профессора убирала, я-то знаю! — Но она уже не так сердито смотрела на Хольта. — А ведь вы, как я погляжу, не такой пижон, как этот Эгон! Я еще как-нибудь выплесну на него помойное ведро! — И старуха раскатисто захохотала. — А для чего вы хотите показать девчонку отцу?

— Он просит познакомить его, я ему много про нее рассказывал.

— Ага! Вы, поди, не прочь заделаться ее хахалем? — опять раскричалась старушка и так близко подступила к Хольту, что на него пахнуло воском и ядровым мылом. — Но так и знайте, хоть вы и метите в образованные, ничего у вас с ней не выйдет. Моя девочка и сама не лыком шита, она и без вас образование получит! Нет, уж если хотите мне угодить, выучитесь чему-нибудь порядочному!

Снаружи постучали. Лицо старухи внезапно смягчилось.

— Ангелика! — шепнула она. — Да уж ладно, покажите девочку отцу, лишь бы бедняжка плакать перестала. Так и быть, оставлю вас вдвоем!

Она подхватила метлу и исчезла из комнаты. Хольт услышал за стеной голос Ангелики и ласковый ответ бабки:

— Ступай в чуланчик. Там к тебе пришли.

Ангелика стояла в дверях, бледная, усталая и непривычно серьезная. До нее не сразу дошло, что это он ее ждет. Но вдруг глаза ее расширились и засияли, она бросилась к Хольту и припала к его груди.

— Ты, в самом деле ты? — выдохнула она, но голос ее звучал глухо. Она подняла на него глаза, в них был страх, ничего, кроме страха. — Почему ты уже сегодня пришел? Что это значит?

Он обнял ее за плечи.

— Не бойся. С этого дня ничего не бойся. Но прежде расскажи, что у тебя в школе.

Она уткнулась лбом в его грудь.

— Сегодня был совет, меня позвали, я прямо оттуда. Все очень на меня злы, но потом они стали за меня горой, и Лоренц, и Петерсен, а особенно господин Готтескнехт. И они сказали, чтобы это было в последний раз, чтоб я больше не прогуливала уроки.

— А твой опекун?

— Ах, он! — протянула Ангелика. — Он все уши мне прожужжал, говорит — ты обесчещена, опозорена. — Она откинула головку и сказала с вызовом: — Вот чудак, подумай, какие отсталые взгляды!

— Но ты должна быть мне верна! Смотри, начнешь крутить с кем попало в семнадцать лет — это и в самом деле будет позор.

Она смотрела на него растерянно, ничего не понимая.

— Что ты говоришь?.. Мне… быть верной…

— Ну, ты понимаешь, что я имею в виду!

Взволнованная до глубины души, она спросила, с трудом преодолевая смущение:

— Но… ты правду говоришь, разве у нас все не кончится, когда ты уедешь учиться?

Потрясенный, сгорая от стыда, он крепко прижал ее к себе.

— Как может между нами все кончиться? Прости, что я тебя мучил… — И зашептал ей на ухо: — Ничего не кончено, все только начинается, я снова радуюсь жизни, ведь у меня теперь ты, человек, который меня любит, который во мне нуждается, чью любовь, чьи надежды я должен оправдать… Перестань же плакать, улыбнись наконец. Клянусь, я ничего другого не искал, как любви, и я бесконечно тебе за нее благодарен.

Она больше не плакала, ее головка покоилась у него на груди. И Хольт снова отдался своим детским грезам о любви, той любви из сказок и легенд, что навек соединяет двух любящих, — он читал о ней мальчиком, с тех пор она стала его заветной мечтой. Когда же Ангелика вскинула на него глаза, ее черты слились для него с неугасимым образом Гундель.

Лето выдалось особенно знойным, но вот оно и отгорело, в воздухе носились паутинки, листва на деревьях пожухла. Сентябрь предвещал расставание, а расставание — радость новой встречи. Хольт готовился к отъезду.

Гундель и Шнайдерайт отбыли уже в конце августа. Последний вечер принадлежал Ангелике. А наутро, до того как ехать на вокзал, Хольт снова встретился с Юдит и прошел с ней по дороге, ведущей из Менкеберга за город. Улицы были окутаны осенним туманом. Дорога постепенно поднималась, туман редел, а наверху, на холме, глаза слепило яркое солнце. Хольт огляделся. По небу плыли облака. Долина, до самой кромки дальних холмов затянутая туманом, походила на сверкающее озеро, и город с его трубами, башнями и массивами домов, со всем ритмом своей жизни таинственно прятался в дымке. Поля вокруг были свежевспаханы, и над тополями кружила стая перелетных птиц.

— Я страшно рад, — говорил Хольт. — И все же разлука будет нелегка. Не забудь, ты обещала присмотреть за Ангеликой.

— А кто присмотрит за тобой? Тебе это нужнее. Меня страх берет, как подумаю, что ты еще можешь натворить!

— Есть люди, — отвечал Хольт, — которым все дается просто, без борьбы, как нечто само собой разумеющееся. И есть другие — они каждую малость берут с бою, живут минута за минутой, словно выверяя себя изнутри, и лишь крупицами постигают истину. Но они не могут жить без истины, заблуждение для них гибельно. Я вырос в мире безраздельного заблуждения и стремлюсь вырваться на волю. Теперь мне ясно, что путь этот много длиннее, чем я предполагал. Но я уже испытал, что значит, когда все от тебя отвернутся, потому что есть ошибки, за которые нельзя не презирать. Теперь меня страшит лишь одно: как бы опять не оказаться одиноким! Я постараюсь все перебороть, все трудности жизни и нашего времени, сил у меня хватит! Но могу ли я надеяться, что ты меня не покинешь, что ты поможешь мне?

— До тех пор, пока ты борешься, пока не сдаешься, — сказала она и кивнула, глядя ему прямо в глаза, — до тех пор, пока в тебе жива добрая воля!