Людвигсхафен был сильно разрушен. В одной из немногих уцелевших гостиниц Карлу Реннбаху и Хольту пришлось удовольствоваться одним номером на двоих. Педерсен, дядюшкин шофер, перетащил наверх их чемоданы.

Карл Реннбах сидел, кряхтя, на кровати в длинных бумазейных кальсонах и жилете из кошачьего меха, накинутом поверх трикотажной сорочки, и держал ноги в тазу с горячей водой. Хольт достал ему из чемодана носки, чистую рубашку и сам тоже переоделся.

Они поужинали в ресторане гостиницы. А затем Карл Реннбах пригласил племянника на стакан грога там же в баре.

Хольт устал. Они пробыли два дня в Дортмунде и два в Дюссельдорфе, а сегодня отмахали в машине не одну сотню километров. Отсюда уже не так далеко до Шварцвальда и, будь что будет, завтра он отправится в путь! Да, он уйдет, хотя перспектива опять пуститься в странствия ему вовсе не улыбалась. В окне машины мелькали безрадостные картины: всюду на дорогах возвращающиеся солдаты, переселенцы; разрушенные города и селения; хаос первой послевоенной зимы… Хольту страшно было вновь окунуться в этот поток, его пугали нетопленые вагоны и залы ожидания, заметенные снегом проселки…

Горячий грог придал ему храбрости. Он повернулся к дяде.

— Сколько ты здесь пробудешь?

Карл Реннбах, обмякший, лежал в кресле, узкая голова вдавлена в плечи, подбородок уткнулся во впалую грудь.

— С неделю уж наверняка, — ответил он.

Хольт предпочел бы не быть невежей и не удирать тайком от дядюшки. Он рассказал, что у него в Карлсруэ знакомые, он хотел бы воспользоваться случаем и навестить их.

— Ну конечно, — тотчас согласился Карл Реннбах. — Педерсен тебя отвезет.

Карл Реннбах достал сигару, откусил кончик и сплюнул крошки табака под стол. Он курил и разглядывал посетителей. Большинство были иностранцы, почти все в штатском, но попадались и офицеры в мундирах войск оккупирующей державы. После второго стакана грога Карл Реннбах выпрямился, вернее говоря, сутулая спина его горбом поднялась над креслом, а длинные пряди белых волос соскользнули за уши. По вечерам он всегда становился общительным.

— А здесь в са-а-мом деле приятно посидеть, — сказал он, — верно, племянничек?

Яркое освещение, тепло и уют бара не могли заслонить тяжелые картины, которые Хольт видел в пути, слишком они были еще свежи у него в памяти. Он опорожнил второй стакан грога. Учтиво кивнул.

— О да, здесь действительно очень приятно.

Не быть невежей? А почему бы и нет? Сколько уже дней он носит маску; его с души воротит от всей этой благовоспитанности и лицемерия. Дядя прав, здесь в са-а-мом деле приятно посидеть, что верно, то верно.

— Мне жаль бездомных бедняков на дорогах! — сказал он.

Дядя попыхивал сигарой, дядя — старая лиса, по лицу дяди никогда не видно, что он думает. И Хольт, ища ссоры, бросил:

— Опять маленькому человеку приходится за все расплачиваться!

Пусть дядя глаза вылупит на племянничка, пусть побесится!

Но дядя, явно потешаясь, только покосился на Хольта и сказал:

— Больше, племянничек, грога не получишь, ты уже слезу пустил!

Хольт молчал и бесился.

Карл Реннбах потребовал счет. Велел принести в номер графинчик коньяку, поставил его себе на тумбочку и продолжал курить сигару, лежа в постели. В ядовито-зеленой пижаме, от которой лицо его казалось землисто-серым и больным, он лежал на спине, натянув стеганое одеяло до самого подбородка, и читал. Читал он «Исторический труд Геродота Галикарнасского».

В баре Хольт действовал слишком грубо, так просто не выманишь лису из норы.

— Ты ездишь в Дортмунд, в Дюссельдорф, в Людвигсхафен, — сказал он как бы между прочим. — О чем это ты всюду ведешь переговоры?

Дядя не ответил, он читал. Немного погодя он приподнялся, проглотил рюмку коньяку и продолжал читать.

Хольт лег в постель, заложил руки за голову и как можно учтивее спросил:

— А союзники не в претензии на тебя за то, что ты строил подводные лодки для нацистов?

Карл Реннбах выставил руку с сигарой из кровати, стряхнул пепел на ковер и сказал:

— Конечно, среди союзников есть люди, которые мыслят уж очень возвышенно.

— А ты не мыслишь возвышенно?

Карл Реннбах опять углубился в своего Геродота, помуслил палец о нижнюю губу, перевернул страницу и сказал:

— Я мыслю больше практически.

Хольт сел в постели, закурил сигарету и спросил:

— А что победит, возвышенный образ мысли или практический?

— Не знаю, — ответил Карл Реннбах. Он закрыл наконец книгу, но пальцем заложил страницу. — Не кури в постели, племянничек. Курить в постели — дурная привычка!

Хольт погасил сигарету. Карл Реннбах усиленно попыхивал сигарой и, довольный послушанием племянника, сказал:

— Надеюсь, у западных держав перевесит реалистический образ мыслей.

— Ты считаешь, что они откажутся от своей примитивной политики реванша и экономического ослабления Германии? Что ж… глава этого, как его… американского отдела по декартелизации как будто уже подал в отставку.

Карл Реннбах покосился на Хольта и снова открыл своего Геродота:

— Не знаю, племянничек, — сказал он. — Я не политик.

— А кто же? — спросил Хольт.

— Предприниматель.

Хольт, заложив руки под голову, разглядывал на потолке лепной карниз.

— Я рад бы до конца дней своих не слышать о политике, — сказал он. — Но бывает и так, что от нее никуда не уйдешь.

Карл Реннбах покачал головой так энергично, что белые пряди волос соскользнули ему за уши. Поглядел в книгу:

— Страна, где у подножия высоких гор живут люди, которые все, и мужчины и женщины, рождаются лысыми… Скажи-ка, племянничек, какой же это народ тут подразумевается?

— Лысые… — недоумевая, повторил Хольт. — Это что, у Геродота написано?

Карл Реннбах помуслил палец о нижнюю губу и, перевертывая страницу, спросил:

— Почему от политики никуда не уйдешь?

— Жизнь навязывает, — отвечал Хольт. — Многое видишь. Поневоле задаешь себе вопросы. Ты вот в баре сказал, я пустил слезу, потому что вспомнил о бездомных бедняках на дорогах. Это не сентиментальность! Если на то пошло, я точно так же сам однажды валялся на дороге, не зная, где голову преклонить. А только что в баре я наткнулся на контраст.

Карл Реннбах положил книжку на тумбочку и лег на бок.

— Проклятый радикулит! — простонал он и скосил глаза на Хольта. — Так ты, говоришь, на-а-ткнулся, — сказал он. — На какой же это контраст?

— У тети Марианны на вилле или в шикарном баре гостиницы — это один мир. Но есть и другой. — Хольт замолчал, разговор показался ему бессмысленным; об этом надо говорить не с хитрой лисой, а с Утой.

— По-твоему, значит, существует еще какой-то мир! — явно забавляясь, установил дядюшка. — Ты наивен, племянничек. В этом нашем единственном мире богатства распределены неравномерно, видно, ты это имел в виду. Один живет в вилле, другой в подвале, и тут не философствовать надо, а радоваться, что тебе достался не подвал.

— Значит, прикажешь забыть о несправедливости? — вызывающе спросил Хольт.

Но Карл Реннбах пропустил мимо ушей его запальчивый тон; он, кряхтя, приподнялся, нагнулся к тумбочке, опорожнил рюмку коньяку и достал новую сигару. И, сидя в постели в своей ядовито-зеленой пижаме, горбатый, со свисающими белыми прядями, он, зажав в зубах тлеющую сигару, стал убеждать Хольта; должно быть, коньяк заставил его забыть обычную сдержанность.

— Справедливость, племянничек! Это все сказки. Погляди на меня, разве я похож на апостола справедливости? Я судостроитель и банкир, я капиталист и строю корабли, а не царство справедливости на земле. — Увидя, как Хольт опешил, он рассмеялся своим кашляющим смехом. — Что же мне, племянничек… глядеть на мир, как богомолка какая? Я смотрю реально: мы живем в век капитализма, и мы считаем век этот хорошим, потому что нам обоим досталось в нем сносное местечко.

— А… а если бы тебе достался подвал? — спросил Хольт.

— Тогда, — ответил Карл Реннбах, — тогда б я, вероятно, заблаговременно стал коммунистом. Но поскольку случаю угодно было пронести меня мимо подвала и раз уж мне достался сносный кус общественного богатства, то я враг коммунизма и не желаю ничего слышать о равномерном распределении собственности. Справедливость — штука немудрая, племянничек! Справедливость коммунистов — это борьба против нашей собственности, а наша справедливость — это борьба с коммунистами.

— Так, значит, справедливо, что Гитлер расправлялся с коммунистами?

— Оставим справедливость в стороне. Как оказалось, это было ошибкой. Я, во всяком случае, в будущем не стал бы прибегать к насилию.

— А к чему бы ты прибег? — спросил Хольт.

— Давал бы им жрать вволю, чтобы из них вся революционность выветрилась, — сказал Карл Реннбах. — Эрнст Аббе был великий человек, племянничек! Рабочий с собственным домиком не станет думать о революции, па-а-нимаешь?

Он отложил сигару и потянулся к тумбочке. Комната погрузилась в темноту.

Хольт размышлял, но это скоро его утомило, и он отмахнулся от мыслей. Завтра он отправится в путь, отправится в неизвестное. Завтра он будет у подножия высоких гор… У подножия высоких гор… В комнате стояла такая тишина, что Хольт ясно слышал, как тикают дядюшкины часы на тумбочке.

— Это над ним наверняка подшутил какой-нибудь остряк! — вдруг сказал он.

— Над кем? — спросил дядюшка сквозь сон.

— Да над Геродотом, — ответил Хольт. — Дети же везде рождаются без волос! Разве не так?.. Вот видишь!

По дороге в Карлсруэ лопнула шина, и Педерсен, доставив туда Хольта с большим запозданием, тотчас поехал обратно в Людвигсхафен. Морозило. У Хольта был в руках легонький саквояжик, одолженный ему дядей. На вокзале перед кассой выстроилась длинная очередь; Хольт решил купить билет позже, поезд на Фрейбург отправлялся лишь около полуночи. Зал ожидания был нетоплен и битком набит транзитниками: бывшими пленными, переселенцами, всяким бездомным людом, таскавшим все свое достояние в чемоданах и узлах. Хольт в конце концов нашел свободный стул в ресторане. Заказал спиртного и чего-нибудь поесть. Кельнер покачал головой. Ни обедов, ни порционных блюд — ничего нет.

— Я хорошо заплачу! — настаивал Хольт; кто знает, где ему опять представится случай поесть; но кельнер уже унесся.

Хольт закурил.

— Ничего не попишешь, господин начальник! — раздался нахальный голос.

За соседним столиком, возле семьи переселенцев с кучей измученных ребятишек, сидели двое в рваных солдатских шинелях; один — рослый, здоровенный детина с одутловатой физиономией и пустыми глазами, другой — маленький, тщедушный. Фамильярно ухмыльнувшись Хольту, маленький встал и подмигнул большому. Они подошли к Хольту, им было, верно, лет по двадцати пяти, оба опустившиеся, грязные. На большом — меховая шапка с опущенными ушами, лицо неподвижное, взгляд тупой. У маленького голова обмотана шарфом, а сверху напялена кепка; на давно не бритом лице глазки так и шныряют, рот ни на минуту не закрывается. Лицо мошенника. Подмигивая с грубой угодливостью, он принялся убеждать Хольта.

— Ничего не попишешь, господин начальник! Заведеньице придется сменить, не туды попали; если покушать желаете, господин начальник, надо податься в местечко получше, да мы моментом вас отведем, мы здешние, все до одной ресторации тут знаем, право слово, господин начальник, мигом доставим!

— Чего это ради? — попытался от них отвязаться Хольт.

— А за окурочек, господин начальник! — лебезил маленький. — За окурок все сделаем, а там, глядишь, еще подкинете, раз у вас целая пачка…

Судя по говору, они в Карлсруэ были такими же чужаками, как и Хольт, но бог ведает, сколько времени они уже здесь околачиваются.

— Так пошли? Эй, кельнер! — позвал маленький. — Получите! А за наши две кружечки господин заплатит, верно, господин начальник? Уж раз мы вас ведем. Покорно благодарим, господин начальник…

Хольту пришлось вытащить из внутреннего кармана пиджака полусотенную и разменять; затем он снова застегнул пальто. Он был чересчур хорошо одет для этого времени, для этой поездки, для этого стана нищеты. Большой вразвалку шагал за Хольтом, а маленький суетливо трусил впереди, указывая дорогу по безлюдным улицам, между двумя рядами разбомбленных домов, и не переставая тараторил:

— Знатный ресторан, господин начальник, там все чин чином, как в мирное время, самое все лучшее — и жареная свинина, и клецки, что твоей душе угодно, но дерут, беда как дерут, прошу сюда, да уже недалече, и пяти минут ходу не будет, так точно, а теперь направо, так точно, еще только за угол…

Хольт свернул с улицы в неосвещенный переулок. Нет, это был не переулок, а просто въезд к заваленному обломками пустырю. Он так неожиданно, на полушаге остановился, что следовавший за ним по пятам большой промахнулся и угодил Хольту по голове не кирпичом, а запястьем. Хольт обернулся, но тут маленький рванул его за ноги, и Хольт упал ничком на засыпанный снегом щебень. Большой надавил ему коленкой на шею и втиснул лицо в снег. Они закрутили ему руки за спину, стащили с него пальто, из внутреннего кармана взяли деньги, взяли сигареты, саквояж. Хольт отбивался изо всех сил, наконец ему удалось вырваться, но большой пнул его сапогом в голову, и оба через развалины пустились наутек.

Хольт, наполовину оглушенный, остался лежать. Удар каблука пришелся ему в лоб. Но вскоре, немного опомнившись, он кое-как поднялся и, задыхаясь от бессильной ярости, с ноющей, мутной головой, пошатываясь, направился к улице. Тут его осветили автомобильные фары. Хольт провел по лбу рукой, лоб был мокрый от крови. Громыхая, подъехал грузовик и остановился. Водитель вез бочки мазута в Оффенбург, городок на полпути к Фрейбургу. Он согласился подвезти Хольта; это был пожилой, видавший виды человек, он сказал:

— В полицию? Без толку!

В Фрейбурге зал ожидания был натоплен и, как и всюду, битком набит народом. Хольт сидел на полу, прислонившись спиной к теплой батарее. И опять он с отчаянием малодушно думал: куда я поеду в такой мороз без пальто, без денег? Он ослабел от голода, все не ладилось, все оборачивалось против него. В справочном ему сказали: «На Нейштадт поезда не идут, на Хаузах-Фрейденштадт не идут, по Хеллентальской дороге не идут, попытайтесь добраться через Штутгарт — Тутлинген — Донауэшинген». Но это огромный крюк, ему не осилить! Да и машины не ходят по занесенным снегом, обледенелым горным дорогам!

Хольта обуял страх. И как это он рискнул покинуть теплую гостиницу и пуститься в дорогу в такое время, в такой стране? Он уже подумывал, не вернуться ли. В Людвигсхафене его дожидался дядя Карл, в Гамбурге был покой, комфорт, деревянное лицо тети Марианны.

Но упрямство пересилило страх. Он должен увидеть Уту! Хольт встал. Он и сам не знал толком, чего ждет от Уты. Все равно: он должен увидеть Уту! Ему вдруг вспомнилось, что адвокат, доктор Гомулка, живет в Нюрнберге. Но Нюрнберг, пожалуй, еще дальше и недоступнее, чем ближние горы.

Хольту удалось поесть. Женщины из католического благотворительного общества «Каритас» раздавали горячую похлебку. Насытившись, Хольт мог уже спокойнее все обдумать. Надо как-то выходить из положения, видно, ему не остается ничего другого, кроме кружного пути через Штутгарт. Но срок годности отпускного свидетельства из лагеря для проезда по железной дороге давно истек. Где достать денег? Просить милостыню? Нет! Надо найти работу! Если ночевать на вокзале, кормиться в благотворительном обществе, тогда достаточно неделю-две поработать — ну, хотя бы на расчистке развалин, — и он сколотит деньги на проезд. Он спросил одного, другого — людей, похожих на местных жителей. «Работа?» — все только пожимали плечами. Наконец один в кожаном пальто отозвался.

Хольт с недоверием последовал за ним; второй раз его уже не заманишь в ловушку. Незнакомец говорил, сильно картавя, он долго вел Хольта по улицам Оренбурга, наконец велел ему идти все прямо, пока не выйдет за город, там будет трактир «У лесного озера», пусть скажет хозяину, что его послал человек в кожаном пальто. Все это выглядело довольно странно, но у Хольта не было выбора, надо найти работу, и он будет начеку.

Он зашагал по улице в сторону гор, темной стеной поднимавшихся за городом; поросшие черным лесом и занесенные снегом, они казались неприступными. Резкий ветер мел и кружил по тротуарам снег, выпавший здесь по щиколотку, а на окраине и вовсе превратился во вьюгу, сквозь которую Хольт с трудом пробивался. Для тепла Хольт обвернулся газетами, но ветер все равно пронизывал до костей, отнимая силы. Наконец он добрался до трактира.

Сразу же за трактиром начинался лес, дорога круто поднималась в горы. В зале было пусто. Хольт уселся возле большой кафельной печи. Хозяин, услышав о человеке в кожаном пальто, кивнул, внимательно и дружелюбно оглядел Хольта, сказал, что придется с час подождать, и принес ему стакан грога.

— Мне нечем платить, — сказал Хольт.

Хозяин махнул рукой. Хольту необходимо было отогреться, и он выпил грог. На дворе все сильнее кружила и завывала метель. Хозяин принес еще стакан грогу.

— Но мне нечем заплатить, — повторил Хольт, и хозяин снова махнул рукой.

Грог был намешан крепче первого, беспокойство Хольта постепенно улеглось, тусклый свет в зале, казалось, стал гореть чуть ярче. Пока что все у него кончалось хорошо. А чего только с ним не бывало! Ну что ж, недельку-другую поработает, а потом в лесную сторожку, к Уте, там он найдет покой. Он и сам толком не знал, сколько он так просидел, немножко осовев в приятном тепле; кажется, хозяин принес ему третий стакан грогу.

Но вот перед домом остановилась машина, в зал вошли трое, сняли пальто, поговорили с хозяином и повернулись к Хольту. Один из них молча подсел к нему; на вид ему было лет тридцать. Худое лицо, широкие скулы, испытующий взгляд темных глаз из-под тонких бровей, жидкие черные волосы, коричневый штатский костюм и толстый спортивный пуловер. Он благожелательно, ободряюще поглядел на Хольта:

— Так вы ищете работу!

Стал выспрашивать. Хозяин принес обоим грогу, спиртное развязало Хольту язык; только об одном умолчал он — о своих родственниках в Гамбурге. Незнакомец попросил у Хольта документы, положил его удостоверение личности перед собой на стол и подал знак хозяину, чтобы тот принес еще грогу.

— Я могу вам устроить работу, очень хорошо оплачиваемую работу у военной администрации…

Хольт насторожился. У военной администрации? Но очень хорошо оплачиваемая работа! От радости и облегчения у Хольта закружилась голова. Или это от грога? И вот уже снова перед ним полный стакан, что-то внутри предостерегало — поздно: он опьянел. А хоть бы и так! Он справится, заработает на проезд, ведь хорошо оплачиваемая работа! Что это, он должен подписать обязательство?

— Но послушайте! — сказал Хольт, язык у него немного заплетался. — Ведь люди рвутся работать у янки, то есть я хочу сказать — у оккупационных властей, что-то тут не чисто!

Незнакомец усмехнулся, вытащил из кармана пачку денег, узкие пестрые кредитки союзнических властей, уплатил, а остальные продолжал держать в руках:

— Я вам честно скажу: такую работу не любят. Погрузка боеприпасов, снаряженных боеприпасов.

Хольт ответил пренебрежительным жестом.

— Меня этим не испугаешь, думаете, мало мне пришлось перетаскать снаряженных боеприпасов!

— Ну, так мы вас сразу и захватим в город на машине, — сказал незнакомец и обменялся взглядом с остальными.

Он достал отпечатанный бланк и подал Хольту химический карандаш. Обязательство было составлено по-французски — но ведь за работу будут очень хорошо платить и через две недели он поедет к Уте. К тому времени, может, восстановят и путь через Хелленталь. Хольт был пьян, неуверенной рукой он начал было выводить свою подпись… Тут взгляд его упал на французский текст, по-французски он не понимал, но эти два слова понял: Legion étrangère… Он разом отрезвел. Поднял голову и встретился с напряженно выжидающим взглядом незнакомца. Обезумев от страха и возмущения, Хольт схватил свой документ, вскочил, толкнул незнакомца в грудь так, что тот опрокинулся на стойку, набросился на второго, который пытался преградить ему путь к двери, вырвался на волю и побежал, словно спасая свою жизнь.

Хольт бежал в сторону гор, никто его не преследовал, но он все бежал, не в силах опомниться от страха. Пригнувшись, чтобы защититься от вьюги, он поднялся на холм, где ветер с неистовой силой погнал его вперед. Временами далеко-далеко, по ту сторону долины, он видел на склоне огоньки селения. Хольт решил добраться до этих огоньков. Сквозь разрывы туч пробился призрачный свет луны и снова исчез, и на несколько мгновений Хольт увидел дорогу и горы. Снег, снег и снег, бесконечная снежная пустыня. Путь был далекий, ледяной ветер пронизывал насквозь. Это было не селение, а всего лишь одинокий хутор, и только много часов спустя, совсем окоченев, Хольт постучал в ворота. Его впустили.

За ночь двор завалило снегом. Утром Хольт с тяжелой головой разгреб снег, расчистил дорожки. Он старался быть полезным, помогал, как мог, его кормили, спал он на сеновале, над хлевом, отсыпаясь от перенесенных страхов и невзгод. Два дня спустя крестьянин отвез его на санях в соседнее селение. Там Хольт прожил три дня у кузнеца, молчаливого человека, не отходившего от своей наковальни.

Зимой горы были полностью отрезаны от внешнего мира; мало кто из бывших пленных или переселенцев, наводнивших деревни в равнине, добирался сюда. Поэтому все принимали в Хольте участие, старались ему помочь, расспрашивали, не собирается ли кто в Санкт-Блазиен, и наконец узнали, что один крестьянин туда едет. Это почти до места. Крестьянин согласился захватить Хольта.

После многодневной метели над горами раскинулась глубокая синева зимнего неба, заснеженные леса сверкали и искрились на солнце. Хольт, укутанный в попоны, сидел в санях. Он был в приподнятом настроении, он добился своего, он у цели. От селения к селению мчались они, забираясь все глубже в горы, по лесным дорогам, сквозь ущелья, через перевалы, среди суровой природы и первозданной красоты Шварцвальда.

Уже смеркалось, когда Хольт сквозь ряд столетних елей увидел шпили и крыши Санкт-Блазиена.

За несколько марок он снял номер в гостинице и там же пообедал. На следующее утро он привел себя в порядок: почистил серый костюм, которому порядком досталось, ботинки, сходил в парикмахерскую. Когда он стал расспрашивать дорогу, нашлись попутчики, которые подвезли его. К полудню он добрался до цели, до озера. Берега нестерпимо сияли на солнце. Лесная сторожка — это по ту сторону, на северном берегу, указала ему дорогу женщина. Но он пошел напрямик, через замерзшее озеро, увязая по колено в снегу.

А вот и дом — тихий и будто вымерший, он укрылся за елями, большой, деревянный, на крепком гранитном цоколе, с массивной, нависающей на зеленые ставни четырехскатной крышей, на которой толстым слоем лежал снег.