Хольт приехал в Гамбург около полудня. Он постригся и побрился у вокзального парикмахера и в автоматной будке заглянул в телефонную книгу. Реннбах, Франциск, коммерции советник, Лангенхорн, Оксенцоллвег, дом 3. Телефонный номер изменился, и ему пришлось справиться на вокзале, в почтовом отделении. Но едва он набирал первые цифры, как раздавались короткие гудки. Наконец удалось соединиться.

Ему ответили, что коммерции советник у себя в конторе на Холстенвале. Опять Хольт, чертыхаясь, крутил и крутил диск; раздраженная перепалка с секретаршей, не желавшей соединять, и наконец бодрый голос дядюшки: «Кто говорит?» Шум и треск в трубке. Хольт было подумал, что их разъединили, но вот опять раздался голос. «Вы в самом деле Вернер Хольт? Мальчик, мы же тебя ищем через все службы розыска! Доротея надеялась, что ты у отца».

— Я хотел бы узнать мамин адрес, — нетерпеливо закричал в трубку Хольт.

— Она живет у Марианны, за городом, в Видентале. Нейграбенерштрассе, одиннадцать.

Он долго добирался до Виденталя. Пригородный поезд ходил с промежутками в час и был так переполнен, что Хольт остался на перроне и вынужден был дожидаться следующего. Из Харбурга он пошел пешком, сперва по бесконечным улицам, потом через лесистые холмы Шварце Берге и наконец вдоль железнодорожного полотна, где рабочие укладывали рельсы. Снегу здесь было совсем мало. Хольт перешел колею, попал на улицу с виллами и снова спросил дорогу.

А вот и особняк. Цокольный этаж сложен из темного клинкера. Оштукатуренный верх весь увит диким виноградом. В палисаднике, высоко поднимаясь над крышей, росла голубая ель. Он дергал и тряс калитку, но она не поддавалась — значит, он все-таки волнуется. Потом позвонил.

Девушка лет восемнадцати отперла парадную дверь; девушка с темными, почти черными волосами, в белоснежном накрахмаленном передничке поверх ситцевого платья. Да, верно, вспомнил Хольт, мама всегда требовала, чтобы фартук был чистый! Два шоколадных карликовых пуделя с лаем выскочили из дома, и наконец зажужжал зуммер. Хольт открыл калитку и ногой отпихнул собак.

— Мокка! — позвали из дома. — Мокка! Кока-кола!

Лай тотчас умолк. Собаки, виляя хвостом, кинулись к двери. Там на площадке стояла, держась очень прямо, высокая темноволосая женщина и улыбалась.

Это была его мать.

Она обняла Хольта за плечи.

— Мы так счастливы, — сказала она. — Раздевайся. Два часа назад позвонил Франц и сообщил нам радостную весть. Добро пожаловать. Все приготовлено. Можешь сейчас же принять ванну. Или хочешь сначала поесть?

В холле он из-под опущенных век оглядел мать. Сколько же он ее не видел? Два с половиной года. Она ничуть не изменилась. Время не коснулось ее. Фрау Хольт была все такой же статной, высокой и представительной, все так же выхолена, и улыбке ее все так же недоставало тепла. Да, эта женщина, поразительно красивая женщина, его мать: Доротея Хольт, урожденная Реннбах. Сейчас ей, верно, лет сорок… Вот пудели новые, подумал Хольт, когда собаки стали с любопытством обнюхивать его башмаки, раньше она не держала пуделей…

— Итак, ты сначала хочешь поесть, — сказала фрау Хольт. — Бригитта, как у вас там, готово?

Девушка ждала в глубине холла, у входа в кухню. Хольт повернулся к ней.

— Бригитта? — переспросил он. — А не Лизхен? — Она покачала головой. — Раньше мамины горничные все подряд звались Лизхен. Неудобно то и дело привыкать к новому имени, верно, мама?

Фрау Хольт ответила милой улыбкой, может быть чуточку слишком милой. Через застекленную двустворчатую дверь она повела сына в гостиную. Хольт мимоходом окинул взглядом персидские ковры и мебель красного дерева. Все как прежде, в старинном вкусе, подумал он. Усевшись в кресло напротив матери, он с наслаждением вытянул ноги. Он был рад, что не надо больше шагать по дорогам, тесниться в переполненных поездах.

Хольт походил на мать. Но это было лишь внешнее сходство. Во всем остальном он отличался от нее: и мимикой, и жестами, и темпераментом, и быстротой мышления. У фрау Хольт была медлительная речь и движения. Когда она говорила, ни один мускул не шевелился на ее лице, а если она улыбалась или вскидывала брови, это всегда делалось сознательно и намеренно, причем любое выражение было сдержанным и благопристойным. Сидя, она прижимала локти к телу и складывала руки, как певица у рояля. Все движения ее были рассчитаны и в точности соответствовали цели. У нее был низкий голос, говорила она размеренно, четко выговаривая каждое слово. Одета она была в светло-серое шерстяное платье строгого покроя, с высоким воротом и широкими рукавами. Единственным украшением служил широкий гладкий золотой браслет на правом запястье.

— Объясни же, откуда ты, — сказала она. — В конце декабря я писала твоему отцу и до сих пор не получила ответа.

— Откуда? — повторил Хольт. — Это как посмотреть. Из лагеря военнопленных кружными путями-дорогами. Но оставим это.

При слове «лагерь» фрау Хольт повернула к нему лицо и оглядела его перекрашенный френч.

— Лучше всего одежду сжечь. Франц на первое время прислал брюки, джемпер и кое-что из белья. — Она вскинула темные брови. — У тебя нет насекомых?

Он усмехнулся. По меньшей мере год она вообще не знала, жив ли я… У тебя нет насекомых?

— Как знать! — ответил он.

Она не расслышала иронии.

— Я полагаю, ты какое-то время пробыл у своего… — Она оборвала на полуслове.

Бригитта внесла поднос с едой и осторожно опустила его на сервант. Накрыла круглый журнальный столик, поставила перед Хольтом тарелку, положила прибор и салфетку. Она подала омлет с вареньем. Обилие фарфора и серебра потрясло Хольта. Бригитта накладывала с серебряного блюда серебряными вилками и, пододвинув блюдо, пролепетала: «Извольте откушать…» Так и сказала: «откушать!» И вышла.

— … у своего отца, — закончила фрау Хольт начатую фразу, едва за горничной закрылась дверь. — Это он тебя ко мне послал?

Но прежде, чем Хольт успел ответить, в комнату прошествовала тетушка, родная сестра его матери, но старше ее на пятнадцать лет, крупная, костистая женщина с проседью в волосах и жесткими, будто вырубленными из дерева, чертами. Улыбка, обнажившая два ряда ослепительно белых фальшивых зубов, мало подходила к ее застывшему наподобие маски лицу. И хотя она улыбалась Хольту, карие глаза глядели на него холодно, если не враждебно.

Он встал ей навстречу.

— Сиди, сиди, — произнесла тетя Марианна низким, мужским голосом. — Приятного аппетита.

Хольт сел и продолжал есть, чувствуя на себе взгляд обеих женщин.

— Посмотри, Теа! — услышал он голос тети Марианны. — Вернер — вылитый ты!

Фрау Хольт не ответила. Сестра ее окинула строгим взглядом стол и вполголоса кинула:

— Сколько раз надо повторять Бригитте, что нельзя накладывать двумя вилками. Le style c'est I'homme!

Хольт отодвинул тарелку и откинулся на спинку кресла.

— Всего лучше тебе сейчас принять ванну, — сказала фрау Хольт.

В холле резвились пудели. У подножия лестницы лежала свернутая рулоном красная циновка. Наверху, в ванной комнате, Хольт наблюдал, как мать отвернула никелированный кран и как вода наполняла ванну.

— У Марианны некоторое время были расквартированы английские офицеры, — рассказывала она. — К счастью, дома здесь не реквизировали. Сюда пытались вселить семьи из разбомбленных домов, но Францу пока что удавалось отбиться. — Она направилась к двери. — Англичане оставили нам уголь, — сказала она, уже выходя. — Иначе пришлось бы к тому же еще мерзнуть.

Хольт запер дверь и вытянулся в горячей воде. Его охватило приятное тепло. Здесь все осталось по-старому, война и разруха словно прошли стороной, не коснувшись этого дома. Дверь, как и раньше, открывала горничная в белом передничке, как и раньше, кушанья подавали на серебряных блюдах, и, как и раньше, мать замолкала на полуслове, когда в комнату входила прислуга. В холле скакали и возились два пуделя, Мокка и Кока-кола, и тетя Марианна бывала скандализована, если омлет накладывали на тарелку не лопаточкой, а двумя вилками: каков стиль, таков человек. Просто невероятно!

Хольт стал намыливаться каким-то добротным пахучим туалетным мылом. Он решил сдерживаться; ни в коем случае нельзя действовать опрометчиво, поспешно. Надо выждать, вести себя учтиво, на худой конец — чуточку иронизируя. Ни с чем не мириться, но и не затевать ссор.

Он вылез из ванны и растерся мохнатым полотенцем. Вспомнил, как было много лет назад. Мама всегда пыталась меня подкупить. Наверно, и сейчас попытается.

На стуле лежало приготовленное для него трикотажное белье, легкие фланелевые штаны и пуловер с широкими рукавами реглан. Он поглядел на себя в зеркало. Итак, начинается вторая попытка вернуться в штатскую жизнь. Может, на сей раз больше посчастливится. Вторично потерпеть неудачу никак нельзя. Хорошо, что он не явился к матери подавленным и отчаявшимся, каким уехал от отца; хорошо, что в Ратцебурге у него было время прийти в себя. Он достал из старых брюк деньги, которые, против ожидания, не слишком пострадали от купания в озере, взял и записку с адресом больницы. В фланелевых брюках он, к своему удивлению, обнаружил пачку сигарет «реемтсма Р6», довоенный товар…

Хольт вышел из ванной.

На лестничной площадке он остановился как вкопанный. Внизу, в холле, в сером халате стояла на коленях Бригитта и натирала воском паркет. Когда Хольт увидел, как она, стоя на коленях, работает, у него в памяти ожила другая, очень похожая картина… Было темно, пахло затхлостью и прелью, за первым же поворотом лестницы стояла на коленях девушка, босая, в сером закрытом фартуке, и скребла щеткой деревянные ступени… Это была Гундель. В то время.

Хольт, задумавшись, облокотился о перила, достал сигареты и закурил. Бригитта все еще его не замечала. Ему живо представилась та мрачная лестница, но потом картина изменилась, и он увидел Гундель за столом между отцом и доктором Хагеном… Теперь Хольт снова мог спокойно думать о Гундель, время, прожитое у отца, отодвинулось в далекое прошлое.

Хольт медленно спустился вниз. Бригитта выпрямилась, чтобы его пропустить. Он кивнул ей. Он не знал о ней ничего, но зато с детства хорошо помнил, как тетя Марианна обращается со слугами. Быть может, он слишком долго глядел на Бригитту, потому что она потупилась и снова взяла в руки суконку. У нее было нежное, тонкое лицо, и руки были нежные; глаза, как и коротко остриженные, зачесанные назад волосы, — темные.

Он спросил:

— Вы давно здесь работаете?

— С августа, — ответила она.

Ему нравилось, как она говорит, ее говор напоминал здешний нижненемецкий диалект.

— А раньше? — спросил он.

— В войну я отбывала годичную трудовую повинность, — ответила она, уже не смущаясь, и, стоя на коленях, подняла на него глаза. — Я из Померании… Эвакуация, лагерь и все такое… А теперь вот здесь.

Он рассеянно кивнул. Годичная повинность, подумал он, все, как у Гундель… И мысленно увидел Бригитту рядом с доктором Хагеном за общим ужином; а почему бы и нет? У нее умные глаза. Он еще раз машинально кивнул, он думал о случае, который играет людьми — Гундель, Бригиттой и, быть может, также им.

Фрау Хольт сидела на диване в гостиной. Оба пуделя лежали у ее ног.

— Ну как, лучше себя чувствуешь после ванны? — дружелюбно спросила она. — Вечером приедет Франц. Тогда устроим семейный совет.

Семейный совет? Как в добрых старых романах, подумал он. Фрау Хольт прикрыла застекленную дверь в холл. Несколько секунд она сидела, чопорно выпрямившись, между пуделями, которые прыгнули на диван.

— Ты не обидишься на меня за откровенность?

Ему тотчас пришло в голову, что она в открытую дверь, должно быть, слышала его разговор с Бригиттой. Любопытно, что теперь воспоследует? Он усмехнулся.

— Ну что ты!

— Ты знаешь, я никогда не стесняла твоей свободы, — сказала фрау Хольт, почесывая шею одному из пуделей. — Тебе девятнадцать лет, к тому же ты побывал в плену. Поверь, я вовсе не против того, чтобы ты развлекся с Бригиттой. Единственное, о чем я прошу, это соблюдать приличия. У Марианны на этот счет свои воззрения.

Хольт чуть не прыснул со смеху. Но тут до него вдруг дошел смысл того, что сказала мать. Он поднялся и подошел к окну. Стал спиной к комнате. Значит, мать ничего не имеет против, подумал он, мне дозволяется спать с Бригиттой, лишь бы были соблюдены приличия и не пострадала мораль тети Марианны! Он услышал, как мать сказала:

— Надеюсь, ты на меня не обиделся за дружеский совет?

— Нисколько, — ответил он и повернулся к ней. Вопреки всем благим намерениям, он все же не сдержался и ответил с такой иронией, что это не могло ускользнуть от фрау Хольт: — Я тронут столь полным отсутствием у тебя предрассудков. А то я уже начал побаиваться, что ты за мою беседу с Бригиттой упрекнешь меня в старом моем грешке — «тяге к простонародью».

Фрау Хольт перестала чесать пуделя и сидела прямая, как свеча, на диване, прижав к себе под прямым углом локти и сложив руки.

— Я знаю, поражение разрушило многие социальные перегородки, — спокойно произнесла она. — Твое поколение после всего пережитого начнет с того, что поставит под сомнение унаследованный уклад жизни, так было и после первой мировой войны. Поэтому меня нисколько не смущает, если ты любезничаешь с девушкой, стоящей много ниже тебя на социальной лестнице, но такие вещи принято скрывать; во всяком случае, их не следует афишировать; ничего другого я и не хотела сказать. Твоя ирония неуместна. — Она сделала левой рукой точно рассчитанное плавное движение. — И достаточно об этом. Вещи Франца тебе подошли? Вечером он привезет с собой два своих костюма и пальто. А на завтра Марианна пригласила портного. Мокка, перестань! — прикрикнула она на пуделя, который теребил ее передними лапками. — Будь добр, Вернер, выпусти собак в сад.

Он прошел через холл в маленькую переднюю, где вешали пальто, и открыл парадное. Собаки выскочили в сад и стали носиться между кустами роз, обернутыми соломой и мешковиной. Хольт с минуту постоял в нерешительности, вглядываясь в сумерки. Затем вышел из дому.

Он шагал по безлюдной улице. Собаки увязались было за ним, но он прогнал их. Повернул в проход между виллами на север и стал спускаться к низине. Вдоль дороги стояли старые фахверковые дома — большая нижнесаксонская крестьянская усадьба.

И вот он на краю Эллерхольцского болота; поросшее мелким ольшанником, оно тянулось далеко на север, до южного рукава Эльбы. Быстро темнело. Хольт глядел в туман, который медленно подползал с болота, забирался в сады и заглатывал огоньки в окнах. Хольту было зябко и неприютно. Домой ли он вернулся?

Перед виллой чернел в тумане «опель-супер». Отперев, Бригитта с упреком сказала:

— Вас давно дожидаются.

Дядя Франц, Франциск Реннбах, пятидесятидвухлетний бездетный вдовец, одетый с величайшей тщательностью, едва Хольт вошел в гостиную, двинулся навстречу племяннику с распростертыми объятиями и долго тряс ему руки.

— Рад, — повторял он снова и снова, — душевно рад видеть тебя здесь!

Хольт сел. Он с любопытством разглядывал этого седовласого, чрезвычайно живого человека, своего дядю, именовавшего себя коммерции советником; от него так и брызжет энергией и предприимчивостью.

Коммерции советник забросал Хольта вопросами, довольствуясь краткими ответами; если же ответ ему особенно приходился по душе, он оживленно кивал головой с еще густыми щетинистыми волосами. Дверь в столовую бесшумно скользнула в сторону. Кушать подано! Все двинулись к столу.

Столовая с ее темными обоями и тяжелой дубовой мебелью была угнетающе мрачной. Хольт сидел на стуле с узкой и высокой спинкой в кругу своих родных. Бригитта подавала. И снова более чем скромный ужин — картофельный салат и серый от примесей хлеб — вкушали с присущей здесь церемонностью. Хрустальные вазы с несколькими ломтиками свеклы или горсткой маринованных луковок передавали друг другу на серебряных подносах. Картофельный салат был искусно сложен горкой на массивном серебряном блюде и украшен кружочками моркови, а тарелок, ножей, вилок, ложек всех размеров и назначений и прочей утвари было столько, что их хватило бы по меньшей мере на роскошный банкет из многих блюд. Поскольку напитков было два — пиво и минеральная вода, то возле каждого прибора стояли два великолепных хрустальных фужера.

Хольт переводил взгляд с одного на другого и видел, что все священнодействуют. Тетя Марианна царила во главе стола наподобие деревянного идола и только время от времени еле приметным движением руки давала указания горничной. Бригитта подливала коммерции советнику пива, передавала кому-нибудь на фарфоровой тарелочке крохотную солонку или, держа тяжелое блюдо на левой руке, правой накладывала картофельный салат. Фрау Хольт сидела не менее прямо и чопорно, чем сестра, и только коммерции советник держался более или менее непринужденно.

Он рассказывал о дяде Карле, своем сводном брате, бременском судовладельце, судостроителе и банкире, старшем сыне и наследнике давно умершего судовладельца Реннбаха, детьми которого от второго брака были Марианна, Франциск и Доротея Реннбах. Хольт задал несколько вопросов и узнал, что дядя Карл, о котором все здесь говорили с величайшим почтением, давно выплатил своим сводным сестрам и брату их часть наследства. Коммерции советник вложил свою и Марианнину долю в гамбургскую табачную промышленность, тогда как матери Хольта посчастливилось очень выгодно поместить свой капитал в тяжелую индустрию, в предприятия, участником которых был и бременский дядюшка — генеральный директор и главный акционер крупной пароходной компании и отцовской верфи, давно преобразованной в акционерное общество,

— Н-да, — протянул Франциск Реннбах, — декартелизация, о которой толкуют союзники, все это очень мило; но чтобы строить корабли, нужна сталь, и, если хочешь быть независимым, всего лучше сталь производить самим, и, значит, волей-неволей придется опять договариваться об угле.

— Интересно, — вежливо вставил Хольт.

Тут коммерции советник, озабоченно наморщив лоб, упомянул о том, что Контрольный совет конфисковал имущество концерна «ИГ Фарбениндустри».

— Все еще далеко не ясно, — добавил он, — надо выждать и поглядеть, во что это обернется. — По его словам, наметился просвет: по-видимому, в лагере западных держав растет противодействие примитивной политике реванша и экономического ослабления страны, во всяком случае, на это указывает недавняя отставка видного американского офицера военной администрации, занимавшего пост председателя комиссии по декартелизации.

— Однако не будем говорить за столом о политике, — сказал в заключение коммерции советник. — Ведь единственное, что нам нужно, это мирно заниматься своими делами. — И ужо другим тоном, легко и непринужденно, он очень живо и подробно рассказал, как сегодня утром при огромном стечении народа из Кельфлета поднимали затонувшую подводную лодку.

— Твой дядя Карл, — заметила тетя Марианна, важно кивнув Хольту, — строил в Бремене также и подводные лодки.

— Да, корпуса подводных лодок и торпедные катера, — дополнила фрау Хольт и со значительным видом взглянула на сына, словно желая пробудить в нем интерес к верфям бременского дядюшки.

Но Хольт молчал. Он не мог отделаться от ощущения, что все эти люди, не исключая родной матери, ему далеки и чужды. Обе женщины представлялись ему какими-то призраками: тетя Марианна с длинной, трижды обернутой вокруг шеи серебряной цепочкой и застывшим деревянным лицом, мать, безупречно красивая, с заученными жестами, от которых веяло ледяным холодом. А дядя Франц, чересчур элегантный в костюме из добротной английской шерсти, сидел между двумя дамами, благодушно и весело болтая, будто за стенами этого дома не было развалин, очередей за хлебом и откопанных подвалов, где останки людей рассыпаются в прах… Хольт не мог попросить кусочка хлеба без того, чтобы тетя Марианна, а за ней и Бригитта вместе с подносами, вазами и приборами не пришли в движение. Не мог прочистить горло без того, чтобы похожие на маски лица не обратились к нему: «Прости, Вернер… ты что-то хотел сказать?» И он заранее ужасался при мысли, что ему придется трижды на дню, так вот, молча, коченея, сидеть с ними за одним столом.

Он неожиданно спросил:

— У меня будет своя комната?

— Мне давно следовало тебе ее показать, — спохватилась фрау Хольт. — Конечно, у тебя своя комната. Надеюсь, тебе понравится на новом месте.

— Можно мне завтракать у себя?

— Разумеется, если ты этого хочешь, — ответила тетя Марианна, обнажая оба ряда ослепительно белых зубов.

У Хольта отлегло от сердца; значит, ему придется участвовать в этой комедии только два раза в день, а может быть, со временем удастся отвертеться и от ужина.

Наконец тетя Марианна поднялась, все встали из-за стола, ужин кончился. Бригитту послали в подвал, и в гостиную была подана бутылка «рауенталера», светлого рейнского вина, которое коммерции советник настоятельно рекомендовал на этот вечер. Сам он закурил сигару, а Хольту пододвинул пачку сигарет того же сорта, «реемтсма Р6». Хольт рассеянно курил. И вот начался обещанный семейный совет. Обе женщины смотрели на Франциска Реннбаха как на главу семьи.

— Как у тебя со школой? — осведомился дядя и, когда Хольт объяснил, оживленно закивал. — Я предлагаю, чтобы ты… ну, скажем, к пасхе… поступил в школу и потом сдал экзамены на аттестат зрелости.

Хольт ответил неопределенным жестом, который мог быть истолкован по-всякому.

— Сначала тебе надо привыкнуть, — сказал коммерции советник, — вернуться, так сказать, в лоно мирной жизни, а дальнейшее со временем обсудим.

Он много размышлял о будущем Вернера, продолжал дядюшка, и, несомненно, самое разумное, если Хольт будет изучать юриспруденцию.

Юриспруденцию? Тогда уж лучше математику! Хольту вспомнился Блом. Но здесь он был не у Блома, здесь он был у своей матери, мать — его законная опекунша и может даже его принудить. Принудить? Хольт крепко сжал рот, уголки губ опустились. Никому он этого не позволит! Хольт предоставил коммерции советнику разглагольствовать сколько душе угодно, растолковывать, почему он остановился именно на юриспруденции, и даже пуститься в дальний экскурс:

— Не следует упускать из виду нынешнее положение Германии…

Когда же коммерции советник обращался к Хольту с каким-нибудь вопросом, тот отвечал плавным движением руки, которое в первые же минуты подметил и перенял у матери.

— Будущее Германии, — коммерции советник задумчиво пустил струю дыма, — целиком и полностью зависит от интереса, который проявят союзники к немецкой экономике. Надо надеяться, что американцы извлекли урок из ошибок той экономической политики, которой они придерживались после первой мировой войны. — И он принялся рассуждать об экономическом развитии; многое еще совершенно не ясно, делать сейчас какие-либо прогнозы чрезвычайно трудно. — Н-да, — произнес он, — все зависит от того, в каком объеме ключевым отраслям промышленности будет дозволено ввозить капитал; интерес к немецким ценным бумагам достаточно велик. Поглядим, решатся ли американцы предоставить нам государственные кредиты. Все еще далеко не ясно. — Коммерции советник покачал головой. И, проведя рукой по щетке седых волос, сказал Хольту: — В благоприятном случае у тебя, как юриста, будут блестящие возможности в промышленности. А нет, так тебе всегда остается карьера государственного служащего.

Хольт учтиво кивнул. Он устал. Охотнее всего он бы откланялся и пошел спать. Он сидел в кресле, вытянув ноги. Пусть болтают, думал он, пусть прочат меня куда угодно, лишь бы мне не являться к столу на эти дурацкие церемонии.

Засим слово взяла фрау Хольт.

— Главное для тебя сейчас — встречаться с людьми, — сказала она. — Из-за войны ты потерял всех знакомых, тебе очень важно войти в общество.

— На военной службе ведь тебя окружал всякий сброд! — вставила тетя Марианна.

Фрау Хольт кивнула.

— Вернеру необходимо встречаться с молодыми людьми своего круга; на мой взгляд, это очень важно; положение в свете значит много. Может быть, — и она повернулась к брату, — ты представишь Вернера кое-кому из знакомых. Я подумала, например, о Хеннингах, у них сын ненамного старше Вернера.

— И Тредеборнам, — проговорила тетя Марианна без тени выражения на деревянном лице. — У Тредеборнов прелестные дочери. Особенно младшая, просто солнышко.

Коммерции советник обещал это устроить и в ближайшие же дни заехать за Хольтом.

— Я уверен, — сказал он, — что у Вернера отбоя не будет от приглашений, молодежь опять охотно собирается.

Он поглядел на часы и начал прощаться.

— Одну минуту, — сказал Хольт и нашарил в кармане записку с адресом ратцебургской больницы.

— Я попрошу выслать счет и все улажу, — обещал коммерции советник.

— Ты был болен? — спросила фрау Хольт.

— Да, болел, — коротко ответил Хольт.

Коммерции советник уехал. Хольт остался с двумя женщинами. Мать повела его наверх, в предназначенную ему комнату. Он тотчас же лег и уснул как убитый.