I

Чудесное раннее утро. Первые лучи солнца уже начинают согревать землю. Между рядами виноградных лоз движется белая фигура, окутанная изумрудным облаком пара. Роже Беро, облаченный в поношенную длинную, как риза, рубаху, с опрыскивателем за плечами, укрепленным на двух кожаных ремнях, медленно шествует по борозде, словно измеряя ее шагами. В его ловких, уверенных движениях сочетаются одновременно навыки рабочего и крестьянина. Левая рука, точно спаянная с насосом распылителя, движется ритмично, как шатун в машине; правая, описывая в том же темпе полукруг, водит над листьями медным наконечником шланга. Из отверстия наконечника со свистом вырывается мелкий дождик сульфата. Беро проходит вперед, а туман, оседающий на виноградных листьях, сгущается в маленькие бирюзовые капли, которые стекают на землю. У каждой лозы Роже Беро прикидывает на глаз возможный урожай винограда и по привычке земледельца разговаривает сам с собой.

Конечно, можно было бы немного отложить очередное опрыскивание виноградника сульфатом. Погода стоит сухая, виноград растет хорошо, и на нем нельзя обнаружить ни малейших признаков заражения. Но Беро знает: лучше заранее предупредить зло, чем дожидаться, что в один злосчастный день на свежих листьях винограда появятся еле заметные светлые пятнышки — первые приметы болезни. К тому же он не вполне уверен, что в ближайшие недели сможет своевременно заняться опрыскиванием. Значит, и жалеть не о чем, разве только о том, что он не выждал, пока сойдет утренняя роса. Когда в шесть часов утра, заехав за бадьей с сульфатом, Беро повел волов в поле, его жена, Сидони, сказала: «Ты бы лучше прежде позавтракал, а потом занялся своим виноградником». Но так как дядя Сидони, работавший у подножия холма, еще не пришел, Роже тоже предпочел вернуться на виноградник. И он не раскаивается в этом. Судя по солнышку, сейчас должно быть не больше семи часов; остается каких-то три ряда, и он начисто покончит с верхним виноградником, а впереди еще целый день.

Роже Беро запускает опрыскиватель на полный ход и несколько ускоряет шаг, чтобы побыстрее завершить работу: голодный желудок дает о себе знать. Кругом тишина, природа охвачена покоем. Ни малейшего дыхания ветерка. Над головой чудесное небо. Неподвижная линия горизонта ограничена с одной стороны разбросанными по косогору виноградниками, с другой — верхушками деревьев, за которыми скрывается долина. Здесь человек сам себе хозяин, и кажется, что никакое событие в мире не могло бы проникнуть сюда и нарушить мирный его труд. «У меня еще останется сульфат для другого виноградника», — думает Беро.

Лай собаки заставляет его поднять голову.

— Медор!

Кто бы это мог там идти? Верно, кто-то свой, потому что собака, не подчинившись окрику хозяина, радостно кинулась к лесу. А-а-а, да это дядюшка!

У края виноградника остановился маленький черноволосый человек лет пятидесяти, не брившийся по меньшей мере уже целую неделю. Он нетерпеливо поглядывает на медленно приближающегося к нему Беро.

— Поторапливайся!

— В чем дело? Дома что-нибудь случилось?

— Нет…

Роже Беро пускает на листья более сильную струю сульфата и начинает шагать быстрее. Дядюшка, ожидая его, перебирает и взвешивает на мозолистых ладонях кисти винограда, уже начинающие зацветать.

— Союзники высадились сегодня в четыре утра!

— Откуда ты знаешь?

— Сосед зашел сказать. Говорит, передавали по радио…

Роже Беро, закрыв распылитель, наскоро вытирает руки о подол рубахи.

— Вот это здорово!

— Что ты думаешь делать? — спрашивает дядюшка, глядя, как Беро снимает с себя опрыскиватель.

— Не знаю еще, но мне нужно идти домой.

Дядюшка не спеша надевает на себя медный аппарат и прилаживает ремни к плечам.

— Какие ряды еще остались?

— Два крайних. Не расходуй зря сульфат.

Целых три года ждал Роже Беро этого дня. Попав в плен к немцам при разгроме армии в июне 1940 года, он через два дня бежал. Беро мечтал вернуться на свой маленький хутор, который вынужден был покинуть в день мобилизации. Увлекаемый потоком отступавшей, лишенной офицеров армии и лавиной бегущего в панике населения, он понимал только одно: война, которой он не хотел, для него окончена. Он мог теперь свободно возвратиться домой.

Беро, покрыв расстояние в пятьсот километров — пешком, на велосипеде и однажды даже на лафете так ни разу и не выстрелившей пушки, — надеялся обрести в своих родных краях покой и тишину. Но ему это не удалось: он был присоединен к остаткам полка, стоявшего лагерем вдоль реки Дордонь. Беро снова бежал, но какой-то капитан задержал его на мосту в Бержераке. Его отвели в казарму, а затем из Бержерака отправили в Перигё, а из Перигё — в Брив, пункт его мобилизации. После недели томительного ожидания Беро разрешили сменить военную форму на гражданскую одежду.

Наконец, он попал домой и снова увидел свою жену Сидони и сынишку Милу, которому пошел уже седьмой год. Луг еще не был скошен. Зерновые ожидали уборки. Не дав себе передышки, Роже Беро сразу принялся за работу. Он не пытался вникнуть в смысл событий, которые потрясли его страну. Перемирие было подписано. Газеты каждый день твердили о «возвращении к земле». Для Беро этого было достаточно.

Но все же в его жизни произошла какая-то перемена. Он пробыл в армии только десять месяцев, но сколько пришлось ему пережить за это время! С того утра в сентябре 1939 года, когда жена провожала его на вокзале, Роже попал в новый для него, более широкий мир. В этом мире крестьяне и чиновники, торговцы и рабочие, люди с севера и с юга оказались объединены в одно целое — полк. За десять месяцев совместного пребывания в армии эти люди узнали друг о друге больше, чем могло бы дать самое тщательное изучение их жизни. За это время Роже завязал новые дружеские связи. Особенно сдружился он с одним плотником, своим земляком. Однажды тот сказал ему: «Я рабочий, а ты крестьянин, но мы с тобой братья; только те, кто живет плодами нашего труда, могут быть заинтересованы в том, чтобы разъединить нас».

Нового друга Беро — Бастида — называли коммунистом, но он был совсем не похож на тех коммунистов, о которых Роже приходилось слышать раньше. Бастид никогда не требовал, чтобы Беро чем-нибудь с ним делился. Наоборот, он сам платил чаще, чем полагалось в порядке очередности, и во всем, что он говорил, чувствовался здравый смысл. Роже уважал Бастида, считая его честным тружеником, и был убежден, что уж, конечно, такие люди, как Бастид, не придут к нему, Роже, конфисковать ту землю, которую вот уже десять лет он мечтал приобрести.

Вернувшись домой, Беро продолжал поддерживать связь со своим новым другом. Он всегда бывал очень рад, когда Бастид навещал его, и за те месяцы, что прошли со времени их возвращения, они еще больше сблизились.

А в это время члены правительства, обосновавшегося в Виши, произносили речи о прошлых ошибках, разглагольствовали о «революции», которая должна обеспечить права крестьян. Сначала Роже Беро слушал все это благожелательно. Петэн, о котором газеты писали так много хорошего, представлялся ему честным человеком. Но время шло, а арендатор Роже Беро так и оставался арендатором. К молодым Беро переехал дядя Сидони, и это позволило им обработать новые участки земли, но по-прежнему половину урожая приходилось отдавать хозяину. В сущности, в их жизни, как и в жизни других людей, ничего не изменилось. Владелец замка и поместья Мутё господин Распиньяк по-прежнему оставался хозяином той земли, на которой он, Беро, работал в поте лица своего, с тех пор как женился на Сидони. Конечно, Беро не пытался оспаривать права помещика, но он не видел для себя никакой возможности иметь когда-нибудь собственный клочок земли. Родители Сидони, владевшие небольшим земельным наделом в той же округе, могли прожить еще двадцать, и даже тридцать лет. Недалеко от их дома находилась ферма, для покупки которой молодая чета экономила как могла с первых дней женитьбы. Говорили, однако, что господин Распиньяк собирался приобрести эту ферму по любой цене, как только наследники объявят о ее продаже. Это беспокоило Роже Беро и вызывало у него возмущение. Как будто хозяину недостаточно было земли поместья и десяти участков, сдаваемых в аренду! Господин Распиньяк повсюду превозносил правительство Виши, и крестьянину Беро все больше казалось, что в этом правительстве засели друзья помещика. Вот почему Роже Беро стал все внимательнее прислушиваться к словам Бастида, утверждавшего, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает. Это так справедливо и хорошо сказано! И перед арендатором начали возникать новые перспективы.

Но всего в нескольких километрах отсюда, на зональной границе, находились немцы. Господин Распиньяк как-то сказал Роже, что это вполне соответствует условиям перемирия, и надо лишь радоваться, что благодаря маршалу Петэну не оккупирована остальная часть Франции. Но Роже Беро, тот самый Беро, который в период беспорядочного отступления армии, увлекаемый потоком беженцев, восклицал: «Хоть бы скорее все это кончилось, скорее бы вернуться домой!», теперь стал понимать, что ничего еще не кончилось… Да и как могло все кончиться, если иностранные солдаты находились в Дордони и по-прежнему чувствовали себя здесь как дома! И Беро, за всю войну не сделавший ни одного выстрела, стал говорить о том, что нужно изгнать чужих солдат с родной земли. А уж тогда станет виднее, как наладить свои собственные дела. Но, рассуждая так, Роже все же не мог отделаться от одной навязчивой мысли: освободить страну нельзя без посторонней помощи. А это, естественно, приводило к тому, что Беро считал Англию источником всех надежд, а генерала де Голля — будущим освободителем Франции.

Когда в июне 1941 года армия Гитлера очертя голову ринулась в войну против России, Роже Беро воскликнул: «Пора!» Он считал, что пробил решительный час и надо воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы освободить Францию. Скорей бы высаживались остальные союзники, и тогда, все вместе, они смогут покончить с войной!

Более выдержанный, чем Беро, Антуан Бастид пытался его убедить: «Дело обстоит совсем не так просто, как ты думаешь… Если хочешь, чтобы тебе помогли, надо сначала самому проявить активность». Эти разговоры были не по вкусу Беро. Он нервничал, стучал по столу кулаком и, ссылаясь на положение на русском фронте, повторял:

— Ты сам отлично видишь, что для них, как и для нас, необходимо, чтобы союзники немедленно высадились.

— Согласен с тобой, — отвечал Бастид, — но что ты, со своей стороны, для этого делаешь?

— А ты?

— Мы оказываем сопротивление.

— Вы ничего не добьетесь, пока будете одни!

— Тем больше оснований помогать нам.

Так проходил месяц за месяцем. Симпатии Роже стали обращаться теперь в сторону России. «Вот это люди!» — говорил он, следя по атласу своего сына за тем, как развертываются боевые действия.

И все же он постоянно возвращался к своей первоначальной идее о необходимости десанта союзников. Почему же выжидают те, кто здесь рядом, совсем близко? В ноябре 1942 года они позволили оккупировать всю Францию, даже не пытаясь что-либо предпринять со своей стороны. Подумать только — французов предали второй раз!

А Антуан Бастид твердил ему: «Ведь во Франции уже сражаются; спасение — дело наших собственных рук». — «Я и сам очень хотел бы сражаться, — отвечал ему на это Роже, — но при условии, что буду не один».

Прошло еще несколько месяцев…

Роже Беро, нетерпение которого с каждым днем росло, все больше и больше сближался с теми, кто, ничего не ожидая, уже вступил в борьбу. Однажды поздно вечером, в конце лета 1943 года, Бастид пришел к нему с двумя неизвестными.

— Этих людей ищут. Можешь ты спрятать их у себя недели на три, а то и на месяц?

— Могу.

— Если их найдут, им грозит расстрел, да и тебе тоже…

— Мы поместим их в комнате наверху.

И эти незнакомые люди, два испанца — Рамирес и Гарсиа, — вошли в семью Роже. Сперва он запрещал им выходить из дому, но им так хотелось быть хоть чем-нибудь полезными, что постепенно они стали принимать участие в полевых работах, и их присутствие в доме Беро уже нельзя было больше скрывать от окружающих. Пришлось представить их соседям как батраков, нанятых на время уборки винограда. Их веселый нрав и рвение к работе быстро завоевали им симпатии соседей, и никому не приходило в голову удивляться появлению или уходу этих двух пареньков. Когда два месяца спустя они уехали, в доме без них стало как-то пусто. Роже не мог забыть маленького, всегда улыбающегося Рамиреса и его товарища Гарсиа, поднимавшегося до рассвета, чтобы пораньше выйти на работу.

С той поры Беро старался еще больше помогать тем, кто вел борьбу против врага. Его дом стал транзитным пунктом и убежищем для молодых людей, которые не хотели ехать на работу в Германию, уходили в леса и вступали в отряды франтиреров. Не колеблясь, Беро отдавал все излишки продовольствия, все, что ему удавалось выгадать при расчете с хозяином, на снабжение отрядов маки, возникавших повсюду. Но он все еще не решался сам перейти к активным действиям — он ждал наступления «великого дня», как он говорил. «В этот день, — заявлял он Бастиду, — я первый вступлю в ваши ряды».

— Это ты сейчас говоришь!

— Посмотрим!

И вот теперь все могут убедиться! Сегодня, 6 июня 1944 года, наступил тот «великий день», которого так ждал Роже Беро.

Беро сидит на своем обычном месте в кухне, во главе стола; по одну сторону от него большой камин, по другую — деревянная лестница, ведущая на чердак. Подняв кверху нож, Беро задумчиво смотрит через открытую входную дверь на такую знакомую картину: вот яблони вдоль клеверного поля, а там, в сарае, готовая к выезду тележка, на траве валяется перевернутая старая борона, по двору гуляют куры и большой петух, на гладком камне свернулась клубком черная кошка, а в тени большого, развесистого дуба, высунув от жары язык, лежит собака… Никогда раньше не обращал он внимания на окружавшие его предметы, а вот сегодня находит в них ни с чем не сравнимое очарование.

Рядом его жена, Сидони, взобравшись на стул, пытается снять с крюка мешок с окороком, подвешенный к потолку. Он смотрит на ее напрягшиеся в усилии бронзовые от загара ноги, на ее крепкие бедра, гладкие руки, и она кажется ему очень красивой.

— Пусти-ка, я сам достану.

Став на стол между ковригой хлеба и кувшином только что приготовленного вина, он снимает мешок и осторожно опускает его на руки жене. У Сидони все еще красные от слез глаза, но она уже примирилась с судьбой.

— Сними заодно еще колбасу — они, должно быть, все уже готовы.

В углу комнаты, съежившись на стуле, продолжает плакать маленький Милу. Он плачет с того самого момента, когда отец, нахмурив брови, прикрикнул на мать: «Я решил уйти, и ничто меня не удержит!»

Теперь вся семья, включая и вернувшегося с виноградника дядюшку, в сборе. Мужчины молча садятся за стол, и каждый медленно отрезает себе большей ломоть хлеба. Потом, продолжая жевать, Роже принимается толковать о работе, которую предстоит сделать: нужно будет прополоть кукурузу… через неделю можно косить крайний луг…

Сидони не ест, она собирает мужа в дорогу.

— Я положила тебе две рубашки, мыло, бритву, носки, фуфайку…

— Ему надо бы дать одеяло, — вставляет дядя.

— У меня есть плащ-палатка, — говорит Роже, наливая себе полный стакан вина.

Пока заканчиваются сборы, Роже посматривает на стенные часы, маятник которых монотонно и четко отбивает секунды, приближающие время разлуки. Потом, обращаясь к сыну, говорит:

— Слушай, малыш. Я, верно, скоро вернусь… ну, когда окончится война. А если со мной случится что-нибудь, знай, что твой отец…

Сидони не в состоянии слушать дальше, она уходит в комнату. Дядюшка утирает платком глаза.

Маленький Милу больше не плачет: ему кажется, что он стал взрослым.

В конце тропинки Роже Беро в последний раз оглядывается Там, внизу, остались дорогие для него существа, которых он только что покинул; остался его дом, земля, волы… Впереди — неизвестность… Но он все давно обдумал и решил, и сегодня он поступает так потому, что давно к этому стремился. Сознание этого придает ему силы.

Сжимая в руке палку, он идет вперед, чувствуя себя свободным человеком, но все же спазма сдавила ему горло. Здесь, в этих местах, где его все знают, он предпочитает не попадаться никому на глаза. Пойдут толки, а для семьи будет лучше, если его уход останется незамеченным. Поэтому он шагает лесом, огибая поля, стараясь избежать встреч. Но ему придется все же заглянуть к Кулондру…

Кулондр, высокий крестьянин с загорелым, обветренным лицом, сидел у окна и точил нож сенокосилки.

— Роже! Ты вовремя пожаловал. Такие события!… Надо обязательно спрыснуть.

— Что это ты делаешь?

— Сам видишь, ковыряюсь помаленьку. Не хочу далеко отходить от дома… Из-за радио…

— А я ухожу в маки.

Они долго беседовали, сидя в кухне; жена Кулондра вынесла друзьям литр белого вина и подсела к ним. Беро надеялся, что Кулондр согласится его сопровождать; правда, у того четверо маленьких детей.

— Будь только это, — сказал Кулондр, когда они остались одни, — я последовал бы твоему примеру… но у меня еще склад оружия…

Беро впервые слышал про такой склад. Бастид всегда говорил ему, что партизанам нечем сражаться. И вот, оказывается, у Кулондра хранится оружие!

— Откуда оно?

— Хотя мне этого знать не полагается, но я догадываюсь, что оно прислано из Лондона. Его сбросили на парашютах у берега Дордони.

— На лугах рядом с замком? А… хозяин?

— Господин Распиньяк? Он — с нами.

Роже теперь стали понятны приветливые слова, с которыми только что обратился к нему владелец замка, когда Беро проходил мимо: «Прекрасные новости, Беро! Замечательный день!» Роже всячески старался не попасться на глаза помещику, и эта встреча его немного встревожила: господин Распиньяк все же был приверженцем Петэна и, несмотря на то, что хотел казаться добрым малым, всегда производил на Роже впечатление коллаборациониста. И вдруг оказывается, что он тоже сторонник де Голля…

Кулондр, опасаясь, не сказал ли он чего лишнего, наполняет стаканы.

— Сегодня все с нами.

— Да, все, как я и предвидел, — подтверждает Беро, опрокидывая свой стакан. — Теперь можно действовать смело.

Они спускаются к берегу реки, и, пока Кулондр вычерпывает воду из лодки, Беро разглядывает великолепную усадьбу на противоположном берегу, ничем не уступающую замку Мутё. Это ферма Борденавов. Немецкие офицеры часто приезжают туда на машине. Поговаривают, что сын владельца усадьбы служит в вишистской милиции.

— Я переправлю тебя немного ниже, — говорит Кулондр, — хотя теперь эти, — он кивает в сторону усадьбы, — конечно, присмиреют.

Расставшись со своим другом, Беро пошел по проселочной дороге, ведущей через холмы к Палиссаку. Ему нужно было прежде всего повидать Бастида.

— А мужа нет дома. Уже три месяца, как он ушел в маки.

— Что же он мне не дал знать? И как его теперь найти?

— Ну, это проще простого! Да входите же, господин Беро…

Раймонда Бастид, маленькая, худенькая женщина, болтает без умолку:

— Каково? Что вы скажете обо всем этом? У нас весь город взбудоражен! Утром партизаны спустились в долину и взорвали железнодорожные пути. Отряды рубят деревья и загораживают дороги. Комитет освобождения расклеил приказ о мобилизации. Все только об этом и толкуют…

— Как найти Антуана?

— Он, конечно, с франтирерами…

— А где они?

— Там, на холмах, в лесу… Да! Совсем забыла! Ведь брат булочника, младший Пейроль, сегодня уходит к ним. Он только что забегал справиться, не надо ли чего передать… Но что же это я сижу и ничем вас не угощаю!…

Со всей этой неразберихой просто голова идет кругом.

Теперь Роже не стал больше прятаться. Зачем? По дороге в городок люди окликают его и издали заговаривают с ним.

— Эй, Беро! Ты что, мобилизован?

Он отвечает им на том же местном говоре. С двумя рюкзаками за спиной Беро гордо шествует дальше.

В кафе у Тайфера пир горой. Хозяин выкатил на веранду бочку; его сын, Шарль, разливает вино в стаканы, а сам Тайфер ходит от одного посетителя к другому, повторяя всем и каждому:

— Нужно провозгласить Четвертую республику и назначить нового мэра.

«Этот, видно, уже метит на должность мэра», — думает Беро.

Папаша Тайфер кичится тем, что никогда не менял своих убеждений — он был и остается радикал-социалистом. Однако до войны, ссылаясь на религиозные взгляды жены, он послал своего сына к кюре принять первое причастие, а сегодня, когда приходится считаться с движением Сопротивления, он хочет послать его в маки.

— Куда именно, Тайфер? В «Тайную армию» или к франтирерам?

— Не все ли равно? Для меня движение Сопротивления, так же как и республика, неделимо.

У мэрии собираются группы людей, идут оживленные споры.

— Немцы еще в Бержераке, — говорит кто-то, — и все эти затеи могут нам дорого обойтись.

Беро подходит поближе. В толпе он узнает мясника Мерло, бакалейщика Булена, жандарма Лажони…

— Это безумие, — продолжает незнакомый Беро человек. — Нужно выждать, прежде чем ввязываться в подобную авантюру.

— Господин Костдуа, — обращается к нему невысокого роста мужчина с остриженными бобриком волосами, — неподходящий сейчас момент для подобных разговоров. Сегодня утром вас уже хотели арестовать как коллаборациониста. Я заступился за вас. Но если вы будете продолжать высказываться в таком духе, вас постигнет участь всех коллаборационистов.

Этого человека Беро хорошо знает. Его зовут Лусто, он крестьянин с равнины, сосед Борденавов. Лусто давно покинул свой дом и теперь скрывается в окрестностях. Говорят, что взрыв паровозного депо в Бержераке 1 января — его рук дело. Как бы то ни было, он несомненно занимает видный пост в «Тайной армии» и, кажется, даже командует всеми деголевцами в округе.

Из лавки Пейролей выходят сразу трое.

— Ты должен снабжать нас хлебом, — говорит долговязый парень, садясь на велосипед.

— Достаньте мне муки, — отвечает булочник.

Жозеф Пейроль — товарищ Беро по полку, преждевременно располневший мужчина лет тридцати; у него грубое, кирпичного цвета лицо. Поднявшись спозаранку, он еще не покидал своей пекарни, но уже знает все новости: арестованы коллаборационисты, включая Борденава, но его сына, к сожалению, не удалось разыскать; дороги контролируются отрядами движения Сопротивления; все мужчины в поселке получили соответствующие задания… Сам он предпочел бы уйти в маки, так как опасается, что дела его здесь становятся плохи — слишком уж он на виду. Но ему приказано оставаться на месте, в своей пекарне. А вот брат его, Поль, который моложе Жозефа на десять лет, сегодня отправляется в партизанский отряд.

— Я пойду вместе с ним, — говорит Беро.

— Ты? А я думал, ты с кагулярами.

— Нет, ты что, шутишь?

— Не сердись, идем, позавтракаешь с нами.

Поздоровавшись с Фернандой Пейроль, которая приходит в отчаяние при мысли, что из-за всех этих волнений обед у нее не поспеет вовремя, Роже снимает с себя рюкзаки и без излишних церемоний усаживается за стол.

— Если так будет продолжаться, я никогда не доберусь до места, — шутит он.

— Сегодня днем я должен доставить партизанам хлеб, — отзывается булочник, — и заодно подвезу вас с братом на своем «газогене».