Покушение на Бога
Ночь на 20 июля 1944 года выдалась жаркой и душной. Было безветренно. И несмотря на то, что все окна на вилле Маренн в Грюнвальде были распахнуты, в комнатах дышалось трудно. Маренн, у которой от духоты разболелось сердце, не могла сомкнуть глаз.
Она завидовала Скорцени: утомленный любовью, он безмятежно спал рядом, во сне прижимая ее к себе. Стараясь не разбудить его, Маренн осторожно высвободилась из его объятий и, накинув на плечи легкий атласный халат, вышла в сад.
Здесь ей показалось прохладнее. Маренн села на ступени крыльца и закурила сигарету, наблюдая, как, заливая розовым светом чистый, безоблачный горизонт, на востоке поднимается солнце.
Вокруг царила тишина, только в лесу птицы трелями приветствовали рассвет. Маренн вспомнилось, как когда-то, когда дети ее еще были маленькими, она каждый день поднималась рано, чтобы приготовить им завтрак и собрать в школу. Потом провожала их на занятия и спешила на работу. На работу и на учебу, и снова — на работу… И так много лет подряд. А по воскресеньям она посылала Штефана в соседнюю лавку за продуктами.
Теперь, когда Штефана уже не было с ней, Маренн с особой грустью думала о тех годах. Дни, проведенные с сыном, незаметные прежде, приобретали в ее памяти особое значение. Чем дальше отдалялось эхо страшного сражения, унесшего его жизнь, тем отчетливее всплывали бессонными ночами далекие мгновения тех лет, когда он находился рядом. Она неожиданно вспоминала уже безнадежно забытые слова и лица, ничего не значащие в прошлом события… Из юности, из прошлых лет и зим ее мальчик беседовал с ней, на какое-то время снова приближаясь…
Маренн признавалась себе, что за год, минувший со дня его гибели, не проходило ни минуты в череде летящих месяцев — ни одной редкой, свободной минуты, — когда, оставаясь наедине с собой, она бы не думала о нем. Пронесся год… Боль ее не угасала. Она ушла вглубь, она разъедала ее изнутри. Казалось, она не сможет дышать без него. Но вот уже прошел год. Целый год… Как она прожила его? Как-то прожила… «Мой бедный, мой любимый Штефан, если бы ты знал как болит о тебе мое сердце! Сколько еще мальчиков погибло за тот год… Мне ли, твоей матери, не знать об этом. Скольких из них, раненных в боях, я спасла на операционном столе. Только тебя не смогла, милый мой… милый». На глаза навернулись слезы. Маренн сразу одернула себя.
Нет, нет, сейчас нельзя раскисать. В клинике ее по-прежнему ждало много работы: последнее наступлении русских в Галиции нанесло вермахту большой урон и раненые, отобранные ею в прифронтовых госпиталях для операции в Шарите, постоянно прибывали… Сейчас надо сварить кофе и будить Отто — днем он должен ехать в Вену для инспектирования школы подводных диверсантов.
Маренн затушила сигарету и, поднявшись, пошла принять душ. Проходя, она взглянула на часы в гостиной: они показывали начало седьмого утра.
* * *
В начале седьмого утра 20 июля 1944 года граф Клаус Шенк фон Штауфенберг, полковник, начальник штаба командующего армией в Берлине, правнук Гнайзенау — героя войны против Наполеона — выехал из своего дома на аэродром Рангсдорф для того, чтобы лететь с докладом в ставку Гитлера в Растенбурге. В руках Штауфенберг держал портфель с официальными бумагами. Такой же скромный коричневый портфель имел при себе и его адъютант: в нем находились две бомбы, начиненные английской взрывчаткой, хранившейся на секретных складах абвера — бомбы, которые по решению заговорщиков в этот день должны были убить фюрера и круто изменить судьбу Германии.
В 12.41 в ставке Гитлера «Волчье логово» прогремел мощный взрыв. Он раскидал толстые каменные стены барака, в котором проходило совещание: взлетела крыша, пламя п дым повалили из выбитых окон. Погибли несколько человек, почти все присутствующие получили ранения разной степени тяжести. Однако благодаря случайному стечению обстоятельств сам фюрер не пострадал.
В Берлине о покушении узнали только во второй половине дня, так как связь со ставкой фюрера в Растенбурге была нарушена. Но уже к 16.00 в городе стали происходить странные события: уличное движение полностью остановилось, по приказу военного коменданта по тревоге подняли охранный батальон, гарнизон в Шпандау и два военных училища. Командующий Берлинским гарнизоном генерал фон Хазе приказал армейским подразделениям блокировать правительственный квартал и применять силу, если части СС попытаются войти в город.
Все свидетельствовало о том, что в столице произошел военный мятеж. Войска маршировали по Берлину, занимали государственные объекты и… им никто не препятствовал. Несмотря на то, что в своих кабинетах на Вильгельмштрассе, Принцальбрехт и Беркаерштрассе присутствовали все, чей непосредственный служебный долг обязывал оказать мятежникам сопротивление: шеф СД Кальтенбруннер, шеф гестапо Мюллер, шеф разведки Шелленберг, — как сговорившись, они бездействовали. И хотя специальные части СС, выведенные в этот день на учения в район Потсдама, согласно секретному приказу уже спешили к городу, в Берлине, затаив дыхание, все ждали главного сообщения: жив ли фюрер.
В ведомстве Геббельса царила неразбериха, приезжали и звонили должностные лица, сбитые с толку противоречивыми слухами. Главное информационное управление бездействовало — радиоцентр захватили мятежные курсанты пехотного училища. Только в 17.30 прошло сообщение, что Гитлер жив. Командир курсантов, блокировавший дом радио, был настолько запуган и сбит с толку хорошо поставленным голосом.Геббельса и его аргументами, что даже не воспрепятствовал выходу передачи в эфир.
В это время Гиммлер, находившийся в ставке фюрера, уже вылетел в Берлин. Его назначили командующим внутренней армией, и перед тем, как сесть в самолет, он наконец дал приказ о проведении операции по подавлению путча. Странное бездействие закончилось. Геббельс, избежав ареста, перетянул на свою сторону некоего майора Ремера, командира охранного батальона, которому заговорщики поручили захватить Министерство пропаганды — он дал майору возможность лично поговорить с Гитлером по телефону. По приказу фюрера бывший заговорщик, произведенный в полковники и назначенный ответственным по обеспечению безопасности правительства, послал солдат для захвата гарнизонной комендатуры и известил все воинские части в районе Берлина, что они переходят в его подчинение.
Узнав, что Гитлер жив и ничего страшного, по сути, не случилось, Скорцени, находившийся с утра на Беркаерштрассе, решил все-таки совершить намеченную ранее поездку в Вену. Он выехал на вокзал. Но едва он вошел в вагон, в купе вбежал Раух, посланный Шелленбергом с сообщением, что в городе произошел военный мятеж и Скорцени приказано установить порядок.
Оберштурмбаннфюрер снова поспешил в штаб, где Шелленберг подтвердил эти сведения. Подхлестнутая Гиммлером, машина СД заработала на полную мощь — начались повальные аресты и репрессии. По распоряжению бригадефюрера Отто Скорцени поднял по тревоге школу диверсантов в пригороде Берлина и отправился на рекогносцировку в город.
Когда он вернулся в Управление, его пригласил к телефону фельдмаршал Йодль. Он передал Скорцени личный приказ фюрера — немедленно со взводом эсэсовцев прибыть на Бендлерштрассе к зданию военного министерства и поддержать майора Ремера и его охранный батальон, окруживший штаб заговорщиков.
К приезду Гиммлера в Берлин практически все мятежные формирования находились под контролем СС. Единственным очагом восстания еще оставалось здание министерства. Здесь собрались основные заговорщики. Среди них усиливалось настроение отчаяния. Ни у кого не оставалось сомнений, что заговор провалился. В считанные часы армия оказалась раздавленной Гиммлером и его эсэсовцами. Для охраны здания оставалось только тридцать пять солдат у главных ворот министерства.
* * *
Маренн весь день провела в клинике. Лишь к вечеру, обеспокоенная тем, что в Шарите отключили связь, радио молчит, а на улице происходят какие-то странные передвижения войск, она поспешила на Беркаерштрассе, где узнала от Фелькерзама, что военные подняли путч и на фюрера совершено покушение.
Первой ее мыслью было немедленно отправить домой дочь, чтобы она не подвергалась опасности, так как в случае вооруженных столкновений Беркаерштрассе несомненно станет одним из объектов нападения.
Однако в Бюро переводов ей сказали, что Джилл сразу после обеда выехала с каким-то поручением в военное министерство и до сих пор не вернулась. Что происходит в военном министерстве, Маренн уже знала. Она испугалась. И, не известив никого, одна поехала на Бендлерштрассе. Она гнала машину, боясь даже подумать, что может случиться с Джилл, если здание уже оцеплено и началась перестрелка. А если и нет, на Джилл — эсэсовская форма…
Маренн подъехала к министерству в начале одиннадцатого вечера и была удивлена, увидев, что здесь пока еще все спокойно. Она беспрепятственно вошла в здание, прошла по пустынным коридорам. Где же может быть Джилл? Что, если она уже уехала отсюда? И если она окажется на улицах города, когда вспыхнут уличные бои. Потеряв сына, Маренн не могла даже допустить мысль о том, что ее дочери может грозить какая-то беда. Джилл стала вдвойне ей дорога. Теперь она любила только се, ее саму, и в ней — ее погибшего брага…
Дверь одного из кабинетов неожиданно распахнулась. Несколько офицеров, вооруженных гранатами и автоматами, пробежали по коридору, в полутьме не заметив ее. Пропуская их, Маренн прижалась к стене спиной. Она почувствовала, как ее пронизал нервный холодок. Офицеры ворвались в какую-то комнату. Оттуда послышался громкий разговор — кто-то пытался их успокоить.
Потом раздались крики, началась стрельба. Один офицер снова выбежал в коридор. Он, видимо, был ранен. Маренн без труда узнала в нем полковника Штауфенберга. Она не была знакома с ним лично, но несколько раз встречала его в штабе. Штауфенберг принадлежал к известной аристократической семье.
Еще не понимая, что происходит, Маренн инстинктивно сделала несколько шагов к полковнику, чтобы помочь ему, но тут вслед за ним появились его преследователи. Они, вероятно, хотели арестовать его. Скрываясь от них, он успел заскочить в соседний кабинет. Но вскоре его схватили и вывели вместе с фельдмаршалом Беком и генералом Ольбрихтом… Непосредственный начальник Штауфенберга, генерал Фромм, командующий армией в Берлине, приказал пленникам сложить оружие. Но фельдмаршал гордо возразил:
— Вы не можете этого требовать от меня, своего бывшего командира. Я сам сделаю то, что считаю нужным!
Подойдя к двери комнаты, в которой все происходило, Маренн с ужасом наблюдала, как уважаемый престарелый человек достал из кобуры пистолет и, приставив дрожащей рукой дуло к виску, нажал на курок. Пуля скользнула по поверхности головы, оставив легкую царапину.
— Помогите старику, — приказал Фромм своим офицерам. Те попытались вырвать у фельдмаршала пистолет, но Бек отчаянно сопротивлялся.
Услышав насмешку, с которой были произнесены эти слова, Маренн едва не задохнулась от возмущения. Она даже забыла, зачем пришла сюда. До нее наконец-то стал доходить страшный смысл разыгравшейся перед ее глазами драмы: осознав, что путч безнадежно провалился, некоторые участники заговора под предводительством генерала Фромма, известного своей двуличностью, пытались спасти жизнь, верша самосуд и уничтожая бывших соратников, которые на допросах могли бы их скомпрометировать! Это было в высшей степени подло.
Генерал Фромм объявил, что военный трибунал «именем фюрера» приговорил к смертной казни Ольбрихта, Штауфенберга и их адъютантов. Арестованным дали несколько минут, чтобы написать письма женам. Затем вывели во двор. Бека оставили в приемной. Послышался выстрел, но бывший начальник генштаба снова промахнулся.
По приказу Фромма подоспевший унтер-офицер вытащил полумертвого Бека из комнаты и выстрелил ему в затылок. Кровь, брызнув, растеклась по полу. Маренн закрыла себе рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Когда унтер-офицер отошел, она подбежала к Беку и склонилась над ним, щупая пульс, — он был мертв. Забыв об осторожности, она побежала во двор.
Она видела, как вывели Штауфенберга. С окровавленным левым рукавом он шел твердой походкой. Двор был освещен фарами автомобилей. Четверых приговоренных поставили у мешков с песком — они были спокойны. Когда прозвучала команда «огонь», Штауфенберг успел крикнуть:
— Да здравствует наша священная Германия!
— Вы не можете так казнить! Вы не имеете право! — Маренн появилась на площадке, освещенной фарами, в безумной попытке остановить расправу, но было поздно: она едва успела пригнуться — пули просвистели над ее головой. Когда отгремел залп и «возмездие» свершилось, в дверях черного хода показалась могучая фигура генерала Фромма. Он обошел двор, поприветствовав расстрельную команду, и громко прокричал:
— Хайль Гитлер!
Случайно, обернувшись, он заметил Маренн, стоявшую в оцепенении в стороне, у автомашин.
— Фрау Сэтерлэнд, — удивленно спросил он, подходя. — Позвольте узнать, что Вы здесь делаете?
— Вы дорого заплатите за свою подлость, — холодно ответила Маренн, вскинув голову. — Ваше предательство Вас не спасет.
Брови генерала недоуменно приподнялись. Потом он резко нахмурился, окинул ее взглядом — эсэсовка. Он знал, что она имеет прямой доступ к рейхсфюреpу. Как она попала сюда? Но как бы то ни было, эта дамочка — нежелательный свидетель. Судя по ее тону, нетрудно представить, как она преподнесет все Гиммлеру. От нее надо избавляться. Правда, поднимут шум. Но лучше, если она замолчит навсегда. Уличные столкновения, несчастный случай, да мало ли что можно устроить…
— Считайте, фрау, — заявил он жестко, отступив на шаг назад, — что Вы сами подписали себе приговор. Арестуйте ее, — приказал он одному из младших офицеров, стоявших за его спиной. Какой-то капитан схватил Маренн за руки и перетянул запястья ремнем.
— Эсэсовская шлюха, — сказал он зло, — теперь тебе не помогут твои высокопоставленные покровители. — Щелкнул затвор автомата.
— Кончайте, — вяло махнул рукой Фромм. — Нет времени.
— Эсэсовцы! — прокричал вдруг, вбегая во двор, унтер-офицер, — эсэсовцы окружают здание!
Это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы: мгновенно возникла паника. Генерал Фромм побледнел. Он пытался приказывать, но его уже никто не слушал. Офицеры бросились в здание, подальше от места преступления. Никто не хотел иметь ничего общего с произошедшим.
— Ну вот, подстилка, — зловеще прошептал в ухо Маренн капитан. — Теперь ты мне пригодишься. Посмотрим, как будут стрелять по тебе твои дружки. Уж если убьют, так вместе, дорогая, — он тихо, противно засмеялся. Маренн вздрогнула, ей показалось, что ее в ухо ужалила змея. Больно ткнув женщину в спину стволом автомата, капитан подтолкнул ее вперед. Это напомнило Маренн конвоиров в лагере.
Через минуту Скорцени ввел в вестибюль министерства отряд эсэсовцев. Бесстрастным голосом он громко возвестил, что здание оцеплено службой СС, и именем фюрера приказал всем находящимся в нем спуститься в вестибюль, сдать имеющееся у них оружие и встать лицом к стене для проведения обыска. Любая попытка бегства или оказание сопротивления будут караться расстрелом на месте.
Услышав это заявление, генерал Фромм возмутился.
— Как можете Вы, подполковник, отдавать приказы генералу? — обиженно заметил он Скорцени, но встретив ледяное молчание, гордо объявил:
— Я только что казнил преступников!
— А с этим не следовало торопиться, — оборвал его Скорцени. — Вы лишили народный суд возможности провести открытый процесс и публично осудить виновных от лица всей нации. Вы должны нести ответственность за свои действия.
Оскорбленный Фромм попытался уйти, но автоматная очередь, без предупреждения, поверх головы, заставила его упасть на пол, лицом вниз.
— Это пока лишь начало, генерал, — холодно заметил Скорцени, подходя к нему, — в следующий раз шарфюрер не промахнется.
Лежа на полу, генерал Фромм имел возможность созерцать только зеркально начищенные сапоги оберштурмбаннфюрера. Скорцени стоял, чуть расставив ноги по эсэсовской привычке и заложив руки за спину. Кивком головы он дал солдатам знак, они подняли генерала. Еще недавно самоуверенного Фромма трясло как в лихорадке. Лоб покрылся капельками пота, руки дрожали.
— Вы арестованы, — небрежно бросил ему Скорцени и распорядился: — Отправьте его в Министерство пропаганды к доктору Геббельсу. Там с ним разберутся.
Подхватив под руки, двое солдат увели генерала. Потрясенные этой сценой унижения командующего, офицеры один за другим начали складывать оружие и отходить к стене, как было приказано. Им совершенно ясно представлялась их дальнейшая судьба: их обыскивали, срывали награды, погоны, отбирали ремни…
Неожиданно все здание огласил резкий, с хрипотцой голос, раздавшийся с лестничной площадки второго этажа.
— Пропустите меня!
Все подняли головы. Эсэсовцы как по команде вскинули автоматы. Скорцени взглянул туда, откуда доносился голос, и обомлел: со второго этажа здания по лестнице медленно спускался высокий худой офицер с погонами капитана. Темные волосы его были растрепаны, лицо — серое, воспаленное, злое. Перед собой он вел… Маренн со связанными за спиной руками. Одной рукой он крепко держал ее за волосы, а другой приставил к ее виску дуло пистолета. С оскорбительной насмешкой он прокричал вниз:
— Прикажи своим жеребцам, Скорцени, чтобы они опустили свои пушки, а не то укокошат ненароком твою шлюху. Не с кем будет побаловаться в постельке. Узнаешь красотку? — он дернул Маренн за волосы. — Хоть за гриву подержаться… А то все восхищаются… Ты слышишь, Скорцени?! — он остановился и еще сильнее наклонил голову Маренн в бок, подводя дуло пистолета к ее подбородку. — Прикажи расступиться. Если хоть один пошевелится, клянусь, я размозжу это прекрасное личико. Ты видишь, мне нечего терять. Дай мне пройти. Считаю до трех. Раз…
Эсэсовцы в замешательстве смотрели на оберштурмбаннфюрера. Каждый из них хорошо знал фрау Ким. Глаза Скорцени сузились от ярости. Надо же было Маренн оказаться здесь! Какого черта только… Теперь этот подонок будет ему диктовать. Но ничего, кроме того, чтобы выполнить требование мятежника, ему не оставалось. Стрелять? Наверняка попадешь в Маренн. Любой маневр хорошо просматривается сверху…
— Два…
Что ж, надо пропустить. Хотя бы для начала сделать вид. Там, может быть, удастся его на чем-то подловить. Но рисковать жизнью Маренн нельзя. Этому парню в самом деле нечего терять — для него все кончено, и он знает это.
«Я тебя из-под земли достану, если тебе сейчас удастся уйти от меня!» — поклялся про себя Скорцени и, не успел капитан произнести «три», подал знак эсэсовцам — солдаты расступились.
Капитан осторожно спустился на первый этаж и, толкая перед собой Маренн, сделал несколько шагов по вестибюлю. Эсэсовцы стояли не шелохнувшись. На устах мятежника уже заиграла победоносная улыбка, как вдруг кто-то сзади напал на него, ударив стулом по голове. Капитан со стоном опустился на пол и выпустил Маренн. Она метнулась в сторону. Эсэсовцы по команде Скорцени бросились вперед и схватили капитана.
Обливаясь кровью и изрыгая проклятия, тот все-таки успел выстрелить вслед Маренн, которую неведомый спаситель увлекал за собой в небольшое помещение для вахтера под лестницей, чтобы там спрятать от пуль. Едва отдышавшись, Маренн взглянула на своего освободителя. Им оказался молоденький лейтенант, сотрудник Генштаба. На ее немой вопрос он, заикаясь от волнения, сбивчиво объяснил:
— Я был на фронте. Был ранен. Теперь вот здесь. Вы не бойтесь, фрау. Я не такой. Я видел, как на фронте Вы спасали людей под огнем. Только тот, кто никогда не был в окопах, мог так поступить с Вами. Вы стольким помогли… — он наклонился и поцеловал ее дрожащую руку. — Я знаю, — продолжал он горестно, — моя жизнь теперь кончена. Все кончилось, не успев начаться. Но я не мог позволить, чтобы Вас… Вы такая мужественная…
— Спасибо Вам, — Маренн хотела было обнять его. Но в это время дверь в каморку открылась и вошел Отто Скорцени. За его спиной маячили два эсэсовца. Увидев их, лейтенант отшатнулся, но взял себя в руки. Волнение прошло. Он с невозмутимым достоинством смотрел на них, ожидая приговора. Мгновенно оценив обстановку, Скорцени отпустил эсэсовцев и, закрыв за собой дверь, вошел в комнату один.
— Вы принимали участие в заговоре? — спросил он, пристально глядя на лейтенанта.
— Да, — спокойно ответил тот, — и готов нести ответственность за свои убеждения.
— Свои убеждения оставьте при себе, — поморщился Скорцени, — Вы спасли жизнь моей жены.
Лейтенант удивленно взглянул на Маренн — он ничего не знал об этом.
— Да, да, — подтвердил Скорцени, — фрау Ким — моя жена. И в благодарность за это я лишь могу ответить Вам тем же: оставайтесь здесь, пока мы не уедем, и постарайтесь больше не попадаться в эту ночь. Убирайтесь подальше из Берлина. Исчезните. Иначе — ничто Вам не поможет.
— Я готов разделить судьбу своих товарищей, — смело заявил лейтенант.
— Не думаю, что все из них поступили бы по отношению к Вам так же, — усмехнулся Скорцени. — По крайней мере те, которых я видел здесь. Будьте благоразумны, лейтенант. Вам незачем доказывать свое благородство. Вы его уже доказали, придя на помощь женщине, когда все мы были бессильны.
И повернувшись к Маренн, со скрытой нежностью произнес:
— Сегодня я впервые в жизни по-настоящему испугался — за тебя.
Они вышли из вахтерской, оставив там лейтенанта. В вестибюле уже никого не было. Солдаты увели арестованных и унесли трупы расстрелянных.
— Я думала, ты не отпустишь его, — сказала Маренн о лейтенанте.
— Ты так думаешь обо мне? — спросил Скорцени с легким упреком. — Уверен, он был в мятеже далеко не ключевой фигурой и мало что знает. Как ты здесь оказалась?
— Я искала Джилл, — когда опасность миновала, Маренн снова вспомнила о дочери. — В Бюро переводов мне сказали, что она поехала сюда. Я хотела забрать ее домой.
— Час назад Джилл была у Корндорфа, — удивленно заметил Скорцени. — Она звонила мне оттуда: арестовали его отца. По этому делу. Кстати, тебя вызывал Кальтенбруннер. Срочно.
Маренн молча кивнула. Ей снова представилось лицо Штауфенберга перед расстрелом: спокойное, невозмутимое. Ей стало жаль, что она не знала близко этого смелого, мужественного человека…
В час ночи Гитлер выступил по радио с речью. Прозвучали фанфары, возвестившие о том, что ожидается важное сообщение. После короткой паузы Гитлер объявил о подавлении мятежа, подчеркнув, что заговорщики не имеют ничего общего с вермахтом и немецким народом. «Это крошечная банда преступных элементов, которая будет беспощадно уничтожена».
Фюрера поддержали Геринг и Дениц, осудившие заговорщиков и поклявшиеся в верности фюреру от имени люфтваффе и флота. В заключении было передано сообщение о том, что зачинщики заговора либо покончили с собой, либо расстреляны, а все прочие лица, так или иначе причастные к преступлению, будут привлечены к строгой ответственности.
К этому времени все уцелевшие мятежники уже находились в камерах гестаповской тюрьмы на Принцальбрехтштрассе. Гестапо под руководством Кальтенбруннера и Мюллера приступило к расследованию обстоятельств путча, поставив под свой безраздельный контроль армейские штабы и абвер.
— Я избавлен от участи, которая меня лично не страшит, но которая имела бы ужасные последствия для немецкого народа. Я вижу в этом знак провидения, что я должен, и поэтому буду продолжать свою работу, — заключительные слова из выступления Гитлера, переданного по радио, которое Маренн слушала в машине Скорцени по пути с Бендлерштрассе, все еще звучали у нее в ушах, когда они прибыли в Главное управление имперской безопасности, ставшее штабом по подавлению мятежа. Но пророчества «мессии» не могли заглушить для нее эха тающего в пучинах истории призыва расстрелянного офицера: — Да здравствует наша священная Германия!»
Маренн не сомневалась: даже не прибегая к суду времени, необходимо признать, что Штауфенберг совершил подвиг, пожертвовав собой ради спасения своей страны. Этот подвиг оказался сродни подвигу солдата на фронте: беззаветный, бескорыстный шаг навстречу смерти во имя Родины — поступок истинного патриота, увы, заранее обреченный на неудачу трусостью и подлостью его «сподвижников».
Конечно, Маренн никогда бы не позволила себе высказать подобные суждения вслух, не посмела бы ради благополучия и безопасности своих детей даже заикнуться о чем-то в таком роде. Она слишком хорошо знала гестаповскую машину террора и не тешила себя иллюзиями обмануть ее и избежать наказания за инакомыслие. Как бы ни была она талантлива, сколько бы пользы ни приносила нацистскому государству и лично его вождям, любой открытый протест с ее стороны неминуемо обернулся бы карой для нее и ее детей. Об этом Маренн никогда не забывала. Но мысленно она сочувствовала Штауфенбергу.
Как правило, Маренн избегала говорить о Гитлере. Она никогда не демонстрировала ни личной преданности ему, ни открытой неприязни. Однако для нее, привыкшей с детства мыслить независимо, воспитанной в полемике, в борьбе научных теорий, казалась по сути неприемлемой идея какой бы то ни было диктатуры. Как истинный ученый-естествоиспытатель, она не доверялась голословным штампам, а все проверяла опытом, сопоставляя и анализируя.
Конечно, ее принципы в корне противоречили нацистской идеологии, требовавшей слепого подчинения догмам. Поэтому отношение Маренн к власти скорее характеризовалось апатичной индифферентностью, обусловленной в первую очередь безысходностью ее собственного положения.
Она прекрасно понимала, что странной волею судьбы, сама того не ожидая, она оказалась крепко связана с этим народом и с этим государством. И все силы ее души были направлены на то, чтобы защитить себя от ядовитых идеологических вспрыскиваний нацистской пропаганды, не дать разрушить гуманистические идеалы, заложенные когда-то ее учителями, и до конца выполнить свой долг врача: творить добро там, где, казалось, навеки восторжествовало зло, в самом сердце ада спасать людей от смерти и помогать им преодолеть невзгоды.
Не допускать никаких дискуссий по поводу нацистского режима, не стесняясь в средствах, устранять не только противников режима, но и тех, кто осмеливался сомневаться в его совершенстве — так формулировалась основная задача организации, располагавшейся в здании бывшего Музея фольклора и профессионально-промышленной школы на Принцальбрехтштрассе, 8.
Благодаря стараниям Гиммлера над каждым эсэсовцем висела угроза: «Кто хотя бы в мыслях нарушит верность фюреру, тот изгоняется из СС, и мы будем стремиться к тому, чтобы он исчез из мира живых», — зловеще вещал рейхсфюрер. Безразличная к политике, не интересовавшаяся ничем, кроме науки и своей личной жизни, едва слышавшая о Гитлере в начале тридцатых, Маренн, конечно, не представляла себе в полной мере, на что она соглашалась в 1938 году. Ею двигало одно желание — спасти детей, вызволить их из несправедливого заточения, дать им возможность выучиться и жить нормальной жизнью.
Она не знала, что в новом германском государстве «нормальная жизнь» понимается отнюдь не в общепринятом смысле. В этой стране, опутанной щупальцами гестапо, больше не было нормальной жизни в обычном понимании. Здесь господствовали «священные принципы» построения «тысячелетнего рейха», основанные на теории коренного переворота в сложившихся веками основах человеческого существования. Они опирались на фантасмагорические идеи исключительного превосходства одной нации, нарушения устоявшегося в мире равновесия, утверждения расы господ и колонизации всего остального мира.
Конечно, поддержать такие идеи Маренн не могла. Для нее, всю жизнь посвятившей изучению психологии человека и преклонявшейся перед космическим совершенством человеческого мозга и его творениями, стало чудовищным открытием, что в этой системе человек сам по себе не значит ничего — он лишь материал для эксперимента, биологическая особь, пушечное мясо, над которым ставят опыты очень странные люди, именуемые «вождями новой Германии», с весьма подозрительной репутацией и сомнительным психическим и физическим здоровьем.
Познакомившись с их миром изнутри, Маренн ужаснулась. Первым порывом ее души явилось отторжение, протест — протест ученого, врача, женщины, матери. Всем своим существом она восставала против войны и тем более против массового уничтожения невинных людей любой национальности. Она с горечью сознавала свое бессилие. Пойди она против диктатуры, этот слабый акт сопротивления едва ли возымел бы позитивное действие — она бы только погубила себя и обрекла на смерть своих детей.
Поэтому она выбрала другой путь борьбы. Замкнутый мир нацизма представлялся Маренн царством Танатоса из теории Фрейда об Эросе и Танатосе, правящими людьми. Она видела его государством, где господствовала привязанность ко всему мертвому, неживому, и более того — смертоносному. Естественным результатом такой приверженности явилась война.
В гнетущей атмосфере Третьего рейха на щит возносились духи мертвых героев, остовы разложившихся мифов, покрытая могильной плесенью загробная слава почивших предков.
Кладбищенским холодом веяло от речей гитлеровских деятелей, зажатых в узкие идеологические рамки, давно утративших уникальность и творческую активность, способность к саморазвитию, раздавленных экономическими и социальными условиями межвоенного времени. Они за были совесть и мораль и встали, как ясно понимала Маренн, на путь не только разрушения окружающего их мира, но и, как естественное следствие этого процесса, — на путь саморазрушения.
Как психиатр, Маренн не могла не признать, что ей предоставлена уникальная возможность: наблюдать вблизи жизнь танатосовского ада и фиксировать основные стадии его развития и падения. За эту возможность она заплатила самую страшную цену — она потеряла сына, которого поглотил ненасытный монстр.
Когда-то она не верила в Танатоса. Будучи молодой, окрыленной успехом и любовью, — тогда в самом разгаре был ее роман с Анри де Траем, — она в споре со стариком Фрейдом начисто отрицала наличие в человеке инстинкта смерти. Он, как и большинству психоаналитиков, казался ей спекулятивной конструкцией, лишенной эмпирических оснований. Ей казалось противоестественным, что человек, стремящийся согласно высшему биологическому принципу бытия к любви, как к способу самосохранения и продолжения рода, может одновременно стремиться к смерти и разрушению — сливаясь воедино, разъединяется и убивает себя…
Теперь она могла воочию наблюдать, как исчезает радость жизни в целой нации, как страсть к разрушению овладевает народом, сынами которого в предшествующие века гордилась европейская цивилизация. Танатос захватил ее саму — он ворвался в ее жизнь. Он доказал, что он есть, что любой цветущий рай он способен за короткий период времени превратить в безжизненную пустыню и диктовать всему миру свои устрашающие условия. «Танатос есть, дорогой учитель, Вы были правы», — сколько раз с такими словами Маренн мысленно обращалась к Фрейду.
Сейчас ей представлялось символичным, что в тот же давний вечер в Вене после дискуссии с учителем, когда она, наполненная предчувствием счастья, спешила в Париж на собственную свадьбу, в пронизанной холодным ветром темной вечерней аллее университетского парка она столкнулась с юношей, лицо которого было залито кровью. Его имя было Отто Скорцени.
Октябрьский холод того вечера не оставлял ее потом в течение многих лет. Как Командор из драмы, пришедший наказать легкомысленного и самоуверенного Дон Жуана, Танатос впервые пахнул на нее тогда ледяным дыханием будущего. Свадьба ее расстроилась. Случайный, инстинктивный порыв подтолкнул сесть в берлинский поезд. Танатос манил, тащил ее к себе. Он не простил ей пренебрежения и наконец предстал перед ней во всей своей ужасающей реальности.
Маренн никогда и ни с кем не обменивалась мнениями о фюрере и о господствующем режиме. Ее уделом стало молчаливое душевное сопротивление тлетворному влиянию бога смерти. Со временем перед ней во всю ширь развернулась достойная сострадания картина трагедии немецкого народа. Она не могла не осознавать, что непосредственные причины этой драмы коренились в итогах Первой мировой войны и экономической ситуации, сложившейся в Германии после подписания Версальского соглашения.
Она прекрасно понимала, что приход нацистов к власти был своего рода уродливой сублимацией комплекса неполноценности и униженности, который стремились при вить немцам в двадцатые годы державы-победительницы.
Нация, которая хотела и могла быть сильной, оказа лась раздавлена репарациями, зажата в тиски экономического кризиса, глубоко уязвлена и оскорблена в своей естественной национальной гордости и стремлении к нормальному равноправному развитию.
Такое положение стало благодатной почвой для развязанной Гитлером и его партией истерии реваншизма. Болезнь одиночек перекинулась на всех, заражая и отравляя и без того больное сознание нации.
Часто сталкиваясь с подобными случаями в клиническом опыте лечения отдельных людей, Маренн впервые наблюдала, как массовый психоз овладевает целым народом, разносясь с невероятной быстротой по стране.
Нацистская эйфория казалась ей сродни бунту в сумасшедшем доме. «Супер-эго» Фрейда — авторитарная совесть — словно сойдя со страниц его исследований, правила свой устрашающий нормального человека бал, черпая неограниченные силы в эмоциях страха перед будущим, в жажде защищенности и преклонения перед новым Спасителем, который легко и быстро, одним взмахом вытянутой в римском приветствии руки, излечит раны, нанесенные войной, вернет утраченное достоинство, избавит от голода, исцелит душу…
Маренн с горечью думала о том, что ее приемный отец, маршал Фош, был одним из тех, кто, сам того не подозревая, стоял у истоков разыгравшейся драмы. Именно он в 1918 году в Компьене продиктовал немцам унизительные условия капитуляции, повергшие страну в хаос. Поэтому ей виделась своеобразная логика в том, что судьба привела ее в Германию именно в это страшное, критическое для страны время, чтобы не щадя себя она врачевала теперь раны этого народа, замаливая грехи отца, в надежде, что спасенные ею люди когда-нибудь положат начало новой, счастливой жизни этой многострадальной нации.
Маренн жалела и понимала немцев. Хорошо зная, как уродует сознание человека авторитарный идеал, она не сомневалась, что люди, уверовавшие в Гитлера и совершавшие по его указке самые отвратительные, бесчеловечные поступки, были уверены, что ведут себя согласно совести, своей совести.
Было очевидно, что во главе нацистского государства стояли личности, едва ли не каждая из которых представляла интерес для психиатра. Почти все нацистские бонзы в той или иной степени имели неполноценность с психической или физической точки зрения, что также отражалось в конечном итоге на их психологии.
Судьба каждого из них в начале пути была искорежена последствиями Первой мировой войны. Отсюда — маниакальные всплески темперамента у Гейдриха, гомосексуальные наклонности Рема, Геринг с его пристрастим к морфию и неоднократным лечением в клинике для душевнобольных, колченогий и сексуально неуравновешенный Геббельс, Борман, возведший супружескую неверность в один из принципов служения партии, внешне спокойный и невозмутимый Гиммлер с откровенно шизотимическим эмоциональным складом и честолюбивыми садистскими наклонностями.
Весь этот ряд, который можно было бы продолжить бесконечно, являлся зеркальным отражением психологического состояния нации в масштабах страны. Садизм и агрессия как способ самоутверждения за счет других стали типичным проявлением подточившего сознание людей комплекса неполноценности. В них поселилось равнодушие, как патологическое состояние шизоидального характера, равнодушие даже к собственному народу, к самим себе.
Цепляясь за жизнь и ее блага, они не любили жизнь. Смерть, разрушение и упадок подсознательно влекли их больше, чем приумножение и развитие бытия. Душить, подавлять, уничтожать все цветущее и живое — вот что приносило им истинное удовлетворение, они как бы мстили жизни за все, что она им в свое время, по их мнению, недодала. Конечно, такое восприятие действительности, с точки зрения Маренн, являлось настоящим извращением, заставляющим этих людей, а вместе с ними и ведомую ими нацию, стремиться к разрушению.
Безусловно, личность Гитлера привлекала особое внимание и стояла особняком. Единственным человеком в Третьем рейхе, с которым Маренн когда бы то ни было откровенно говорила о фюрере и фашизме, был Вальтер Шелленберг.
Как-то прогуливаясь с ней по лесу в окрестностях Гедесберга, подальше от виллы, где могли быть установлены прослушивающие устройства, бригадефюрер признался ей, что уже в конце 1942 года пытался привлечь Гиммлера к поддержке тайного плана заключения сепаратного мира с Западом ценой, если это будет необходимо, отстранения Гитлера от власти.
Один из представителей Гиммлера даже встречался в Стокгольме с английскими и американскими посланцами с целью организовать мирные переговоры, а затем отправился в Берн для личной встречи с помощником Аллена Даллеса, представителя Управления стратегических служб США в Швейцарии. Но информация о заговоре дошла до Гитлера.
Вызванный к фюреру, Гиммлер поклялся в своей невиновности и беззаветной преданности. Однако Шелленберг продолжал контакты с американскими военными — на свой страх и риск, — в надежде достигнуть компромисса и спасти Германию от разгрома.
Вальтер знал Гитлера лично, работал с ним, и ему были известны многочисленные подробности повседневной жизни вождя. Шелленберг считал фюрера человеком, познания которого одновременно поражали полнотой, оставаясь при том целиком дилетантскими.
Гитлер обладал высокоразвитой политической интуицией и был абсолютно лишен угрызений совести. Им руководили необъяснимые понятия, почти галлюцинации. Но основополагающими мотивами всех его поступков, по мнению Шелленберга, являлось две страсти: ненасытное стремление к известности и власти в сочетании с изощрен ной жестокостью, которой он подкреплял свою молниеносную реакцию, энергию и решимость, уверенность в исключительной избранности своей исторической миссии, сдобренные расовой нетерпимостью, эмоциональная сила которой глубоко содержалась в его характере.
Гитлер не верил ни в Бога, ни в загробный мир. Он верил только в кровную связь между поколениями, сменявшими друг друга, и в какое-то туманное понятие о судьбе и про видении. Он наслаждался экстазом силы. Напряженный стиль его руководства и притягательная сила личности создавали впечатление о незаурядном уме и эрудиции.
На деле же он обладал исключительным даром диалектика, что помогало ему выходить победителем в спорах с самыми авторитетными специалистами по любому вопросу.
Маренн встречалась с фюрером исключительно в официальной обстановке: на приемах, собраниях, торжественных обедах, где она, как правило, присутствовала в качестве близкой подруги любимца Гитлера оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. За годы работы в Шарите ее ни разу не вызвали к фюреру как специалиста, даже для консультации.
Возможно, фюрер не доверял ее мнению. А может быть, это являлось результатом интриг в окружении Гитлера, и в частности его личных врачей Брандта и Мореля, которые пользовались исключительным правом врачевать «отца нации». Только один раз Гитлер послал за фрау Сэтерлэнд. Это случилось, когда доведенная до отчаяния невниманием фюрера Ева Браун пыталась покончить с собой.
Тогда Гитлер распорядился пригласить Маренн, так как считал, что женщина-психиатр лучше справится с исцелением души его возлюбленной.
От профессора де Криниса, который как один из самых уважаемых психиатров нередко принимал участие в осмотрах Гитлера, Маренн знала, что у фюрера обнаружились симптомы болезни Паркинсона. Однако видя, в какое вакханальное бешенство вгоняет себя вождь во время публичных выступлений, дабы не ослабевал его личный магнетизм и воздействие на массы, а также наблюдая фюрера во время официальных мероприятий, Маренн всерьез полагала, что подобные посягательства на нервную систему не прошли даром — у фюрера наступило хроническое перерождение нервной системы.
Маренн было известно, что явные противоречия в поведении фюрера еще в 1938 году побудили Фрейда, обосновавшегося в Англии, назвать его просто сумасшедшим. Действительно, Гитлер был очень переменчив, лицемерен — он был способен одновременно впадать в дикие припадки гнева и самые фантасмагорические амбиции. И тут же с добродушным видом любоваться красотами природы и обсуждать весьма разумные пути развития человеческой цивилизации.
Бывало, стоя перед картой, он в порыве бешенства свергал нации и континенты, а иногда мечтал посвятить себя сооружению величественных памятников. Со светлой грустью размышляла Маренн о коротком и как всегда точном определении Фрейда. «Гитлер — австриец и многие годы жил в большой бедности. Когда он пришел к власти, это ударило ему в голову», — так сказал отец психоанализа о нацистском диктаторе.
Увы, Фрейд мог наблюдать своего потенциального пациента только издалека, из-за Ла-Манша. Но его ученице, имевшей возможность общаться с Гитлером в непосредственном контакте, фюрер представлялся отнюдь не мистической фигурой. Это был физически слабый человек, отличительной чертой облика которого являлся хорошо отрепетированный, рассчитанный на публику мечтательный взгляд провидца.
Гитлер-диктатор представлялся Маренн двойником реального Гитлера-человека, который намеренно прячется, чтобы не мешать работе отлаженного механизма. Гитлер не чуждался психологии — он тонко рассчитывал свои ходы, используя последние достижения медицинской науки для воздействия на массы.
Так, например, митинги он предпочитал проводить по вечерам, когда уставший мозг людей имеет слабую силу сопротивления, и оратору, который еще в полной мере обладает сильной волей, легче удается покорить и увлечь за собой массы.
Идеи фюрера не призывали ни к активной мысли, ни к активным чувствам. Они были похожи на пилюли, которые и возбуждали и усыпляли. Их формулировали на потребу публике, и они помогали каждому человеку облегчить угрызения совести верой в то, что он действует ради чего-то, но видимому благого и желательного, но ответственность за это сам не несет.
Секрет личности Гитлера и его способности заставить склониться перед собой народ заключался отнюдь не в его даре провидца. Успех ему приносило то, что Гитлер пел чисто тевтонскую песню, которая в данный исторический период более всего отвечала настроениям немцев.
Обергруппенфюрер СС Генрих Мюллер нервно ходил из угла в угол по камере.
— Вы, вот вы! — прикрикнул он на одного из своих подчиненных, застывших в ожидании указаний, — убирайтесь отсюда вовсе и постарайтесь, там, за дверью, что бы фрау Сэтерлэнд никто не мешал. Выполняйте! И где, в конце концов, магнитофон? Разберитесь!
Когда гауптштурмфюрер вышел, Мюллер устало вытер платком пот со лба.
— Ну и денек, — вздохнул он, поворачиваясь к Маренн, — то Эльза звонит как угорелая, тараторит, что я над тобой издеваюсь…
— А ты считаешь, что нет? —спросила Маренн, подходя к нему.
— Брось ты, Ким, — Мюллер махнул рукой, — все мы люди подневольные. Нам приказали — мы делаем. Выдерживаем линию партии, так сказать. Думаешь, мне охота? — Маренн с сомнением посмотрела на обергруппенфюрера и тихо заметила:
— Значит, она просто ревнует.
От неожиданности Мюллер расхохотался.
— Умеешь ты ввернуть что-нибудь этакое, — сказал он. — Впрочем, если бы не Скорцени, — он ухмыльнулся, — и этот твой красавчик шеф, интеллектуалы хреновы. Столько книжек прочли, подумать страшно, — все у них по книжкам. Эти вон тоже книжки читали, — Мюллер указал на арестованного. — И где теперь они. А? Будут тут все диктовать! Кальтенбруннер, Эльза Аккерман… От того, что у нее попка мягкая, считает себя вправе меня учить.
Мюллер снова зашагал по камере. Потом взглянул на генерала.
— А он у нас не подох, часом? — арестованный сидел на табурете, закрыв глаза — его голова откинулась к стене. — Или заснул? Штольц! — вбежал гауптштурмфюрер. — Посмотрите-ка, что с ним? Жив? Ну, слава Богу…
Дверь в камеру открылась — внесли долгожданный магнитофон.
— Наконец-то. Поставьте сюда, — распорядился Мюллер. — Или куда поставить, фрау доктор? — с ехидцей осведомился он у Маренн.
— Пожалуй, здесь будет хороню, — спокойно ответила она, усаживаясь за стол. — Господин обергруппенфюрер, — официально обратилась она к Мюллеру, — я полагаю, не стоит терять время. Позвольте мне приступить. Сейчас около двух часов ночи — это лучший период для проведения сеанса, сопротивляемость психики практически равна нулю. .
— Что ж, если так, — мы уходим, — Мюллер надел фуражку и посмотрел на часы, — Через час я пришлю за пленкой своего адъютанта. Желаю успеха.
Он еще раз окинул взглядом камеру, одернул мундир и подошел к выходу — двери предупредительно распахнулись. Перед тем как выйти, он обернулся. Маренн встала и, подняв руку в приветствии, отдала обергруппенфюреру честь. Мюллер кивнул и вышел. За ним последовали его помощники. Дверь захлопнулась. Наступила тишина, нарушаемая лишь звуком удаляющихся шагов. Но вот и они стихли.
Маренн подошла к генералу. Осторожно провела рукой по седым волосам — спутанным, запачканным кровью. Он сдавленно застонал. Что ж, для Мюллера и Кальтенбруннера это схватка не на жизнь, а на смерть.
Останься жив их конкурент, он отомстит им — они это знают. А если еще и Шелленберг выйдет сухим из воды… Однако очень мало времени. Надо работать.
Маренн все уже решила для себя. Она все прекрасно понимает и не собирается стать соучастницей убийства. Но за непослушание — Маренн ясно представляла себе перспективу, — быть может, завтра вместо Корндорфа расстреляют ее. А Джилл… А как же Джилл? Что Шелленберг и его союзник в аппарате Бормана Рональд фон Корндорф — что думать о них? А как же Джилл, ведь теперь она — самое главное в ее жизни. Все остальное — неважно. А если они расстреляют и ее, или заточат снова в лагерь, где она быстро умрет?
Конечно, так и будет. Кто вспомнит тогда о профессиональном долге и честности ее матери?
Внезапно нахлынувшие сомнения одолевали Маренн. Предательский страх перед близким будущим охватил ее, заставляя содрогнуться. Не проще ли исполнить приказ Мюллера… Все ясно: гестапо ничего не делает зря. И вот она — плата за относительно свободную жизнь, которой она пользовалась все эти годы. Вот то, о чем еще в тридцать восьмом году говорил ей Шелленберг. «Однажды шеф гестапо Мюллер попросит Вас оплатить авансы…» Шесть лег Мюллер не упоминал о долгах, а теперь вспомнил — время пришло. «Сделай, Ким, как я требую. И дело с концом. Ведь не тебе отвечать».
Усилием воли Маренн взяла себя в руки, стараясь успокоиться и рассуждать здраво. Ладно, будь что будет — минуты безвозвратно тают. Этих считанных мгновений может как раз и не хватить. «Для чего?» — тут же остановила себя. Разве она не решилась? А Джилл?
Маренн взяла наполненный шприц и вспрыснула генералу перветин. Под воздействием наркотика психика размягчилась, а потом сплющилась и растеклась, как расплав ленный воск… На какое-то время генерал потерял рассудок. Он перенесся в фантасмагорические миры, где его воля и сознание не играли никакой роли — они были полностью деморализованы.
Его окружала черная бездна. Все чувства, желания, ощущения умерли, и в этой темноте мерцали только, то приближаясь, то удаляясь, две манящие зеленоватые звезды, напоминающие глаза женщины. Ее холодный, бесстрастный голос внушал, больно ударяя по барабанным перепонкам, и неумолимо, неизбежно заставлял повторять за собой: «Я, генерал-полковник германской армии Зигфрид Вильгельм дер Штрайбаре-Бабенбергер, граф фон Корндорф, настоящим свидетельствую, что мой сын Рональд, штандартенфюрер СС фон Корндорф… принимал участие, подстрекал… выступал… считал… ненавидел… планировал… на жизнь Адольфа Гитлера… и партии… был активным противником существующего режима… и нашего любимого фюрера… скрывал документы… встречался…»
Хватит. Маренн нажала кнопку «стоп» и выключила магнитофон. Осталось несколько минут до истечения срока, отведенного ей для работы. Сейчас придет адъютант обергруппенфюрера — за пленкой.
Обессиленный генерал, не усидев на табурете, тяжело рухнул на пол. Его ошеломило неожиданно вернувшееся ощущение реальности мира. Расколотое сознание с трудом улавливало обрывки воспоминаний, которые возбуждали окружающие предметы, когда его блуждающий взгляд случайно натыкался на них. Возвращение оказалось столь тягостным, что, не справившись с нахлынувшей волной памяти, он лишился чувств.
Маренн подбежала к нему, усадила на пол, прислонив спиной к стене. Поднять его и снова посадить на табурет у нее не было сил — генерал был тяжел. Она попыталась привести его в сознание… и в это время услышала в коридоре приближающиеся шаги. Идут.
Маренн выпрямилась. Она почувствовала вдруг удивительное спокойствие. Подошла к магнитофону. Сомнения и страхи покинули ее. Оставалось несколько мгновений до того момента, когда откроется дверь и…
Кристально ясно сознавая, что она делает и чем грозят ей последствия такого поступка, она перемотала записанную ленту назад и нажала кнопку рядом с кнопкой «стоп» — пленка снова начала прокручиваться, запись стиралась.
Маренн неотрывно наблюдала, как с шипением и шуршанием тоненькая коричневая ленточка перебегает с бобины на бобину. Вполне возможно, это скоротечно убегала ее собственная жизнь.
Сейчас она не думала о Корндорфе, не думала о долге, не чувствовала облегчения. Она ощущала пустоту: все внутри нее сжалось и замерло в напряженном ожидании. Они идут… Успеет ли до конца перемотаться лента?
Кто-то остановился у двери, загремел ключами, послышались тихие голоса, переговаривающиеся между собой, заскрипел замок. Белый кончик ленты завертелся на бобине. Всё.
Маренн выключила магнитофон, сняла бобину с лентой и положила ее в коробку. Дверь открылась. На пороге появился адъютант Мюллера в сопровождении уже знакомого Маренн следователя. «Какая точность!» — мелькнуло в голове у Маренн, когда она взглянула на наручные часы, лежащие на столе, — она сняла их перед работой, чтобы своим размеренным тиканьем они не отвлекали ее. Секунда в секунду. Все рассчитали, даже путь по коридору.
Войдя в камеру, адъютант Генриха Мюллера также посмотрел на часы.
— Время истекло, фрау Сэтерлэнд, — объявил он.
— Я знаю, — согласилась она и протянула ему коробку с лентой. — Отнесите это обергруппенфюреру.
— Слушаюсь, — офицер взял коробку. — Господин обергруппенфюрер приказал передать Вам, — сообщил он затем, — что Вы пока можете отдыхать, фрау Сэтерлэнд. Однако он просил Вас непременно известить, где Вы будете находиться, чтобы он мог в любой момент связаться с Вами…
— Я буду у себя в кабинете на Беркаерштрассе, — спокойно ответила Маренн. «Он позвонит быстро, не сомневаюсь», — подумала она про себя.
— И всегда в распоряжении господина обергруппенфюрера, — добавила, чуть наклонив голову и давая понять, что больше разговаривать не о чем.
— Я передам обергруппенфюреру, — кивнул адъютант, — следователь проводит Вас, — он указал ей на гауптштурмфюрера. — Машина ждет у подъезда, — и, отсалютовав коротким взмахом руки «Хайль Гитлер!», вышел, унося с собой магнитофонную ленту.
«Я не успею доехать до Беркаерштрассе, как Мюллер и Кальтенбруннер уже будут знать все», — подумалось Маренн. Не оглянувшись на арестованного, она в сопровождении гестаповского гауптштурмфюрера медленно вышла из камеры и поднялась по лестнице из тюрьмы в здание имперской канцелярии.
* * *
Предвкушая «богатый улов» и последующую за ним расправу, Кальтенбруннер поставил только что доставленную адъютантом Мюллера ленту с записью допроса на магнитофон и, плеснув в рюмку коньяка, уселся в кресло напротив шефа гестапо, положив ногу на ногу, ожидая сенсационные разоблачения и свидетельства виновности одного из любимцев Гитлера в заговоре с целью свержения существующего режима.
— Говорите, он вел себя возмутительно высокомерно? — насмешливо спросил Кальтенбруннер Мюллера. — Ничего, посмотрим, что он запоет перед виселицей, этот говнюк… — посасывая сигару, Мюллер молча кивнул. Летели секунды, лента крутилась, но ничего, кроме шуршания и какого-то подозрительного шороха, с нее не доносилось. Кальтенбруннер с удивлением взглянул на Мюллера.
— Мне кажется, она пустая? — неуверенно спросил он.
Мюллер бросил сигару в пепельницу. Быстро прокрутил ленту до конца. В самом деле — ничего. Потом снял бобину, посмотрел ленту на свет.
— Она стерва, — коротко и жестко сказал он. — Стерва! — и вызвал адъютанта.
Как и предполагала, Маренн не доехала до ведомства Шелленберга. Перед самым поворотом на Беркаерштрассе она заметила в зеркало выскочившую из-за угла черную гестаповскую машину. Еще не видя номеров, она поняла, что это гестаповцы, потому что водитель уверенно, вопреки всем правилам, въехал на скорости на тротуар и, разгоняя сигналом встречный транспорт, — благо движение ночью вялое, — влетел на перекресток и перегородил Маренн путь, вынудив остановиться. Двое эсэсовцев, один офицер-оберштурмфюрер, вышли из машины и быстро подошли к автомобилю Маренн. Она опустила стекло.
— В чем дело? — спросила недовольно.
Офицер отдал честь.
— Фрау Сэтерлэнд?
— Да.
— Предъявите документы, — потребовал он.
— С какой стати? — недоуменно пожала плечами Маренн. — Вы кто? Дорожная полиция?
— Служба безопасности. Четвертое управление, — сухо представился оберштурмфюрер.
— А что случилось? — Маренн нехотя показала ему удостоверение.
— Обергруппенфюрер Мюллер требует, чтобы Вы немедленно явились к нему, — заявил офицер, едва взглянув на документ: он прекрасно знал, кого ему было поручено привезти к шефу. — Прошу Вас следовать за мной, — резким движением он распахнул дверцу автомобиля.
— Требует? — Маренн не торопилась выходить. — По господин обергруппенфюрер не имеет полномочий что-либо требовать от меня — он не мой начальник, — возразила она.
— Фрау Сэтерлэнд. Я не намерен обсуждать полномочия господина обергруппенфюрера. И не буду повторять, — офицер многообещающе положил руку на кобуру. Маренн поняла, что пререкаться дальше опасно и бессмысленно.
— А как же моя машина? — спросила она, выходя.
— Ее доставят в Управление, — ответил офицер, знаком приказывая солдату отогнать «мерседес».
— Я, случайно, не арестована? — как бы невзначай поинтересовалась Маренн, усаживаясь в гестаповскую машину. Офицер демонстративно промолчал. Он сел на заднее сиденье рядом с ней и коротко скомандовал шоферу:
— Принцальбрехтштрассе.
Заурчал мотор. Тронувшись с места, машина развернулась и быстро поехала по затемненным берлинским улицам в обратном направлении — к штаб-квартире гестапо.
* * *
Разъяренный Кальтенбруннер смотрел на Маренн подобно змее, жаждущей проглотить свою жертву. Его длинные руки с короткими толстыми пальцами уперлись в стол. Он весь подался вперед. Толстая шея, образующая прямую линию с затылком, побагровела от гнева. Вены на лице напряглись так, что казалось, они вот-вот лопнут.
За спиной шефа нервно переминался Мюллер. Шеф гестапо был возбужден, но выглядел бледным и утомленным. Когда он встретился взглядом с Маренн, в его глазах она прочла зловещую усмешку.
— Подойдите ближе, фрау Сэтерлэнд, — прошипел Кальтенбруннер. Маренн приблизилась к столу. — Еще ближе, — приказали ей. Она подошла почти вплотную.
— А теперь, — узкие коричневые глазки шефа СД сверлили Маренн острым ненавидящим взглядом, — положите оружие на стол. На мой стол. А также погоны, знаки различия — всё! Снимайте, снимайте сами! Здесь некому Вам помогать! Я должен Вам сообщить, — заявил он официально, — что Вы нарушали присягу и свой служебный долг. Вы предали фюрера и Германию, вступив в сговор с преступниками, и потому будете нести ответственность по всей строгости военного времени. И не надейтесь, что Ваш дорогуша-шеф, между прочим, я знаю, Ваш любовник, — он некрасиво усмехнулся, — спасет Вас и на этот раз. Сейчас ему это не удастся! У нас есть неоспоримые доказательства Вашей измены.
— Я не надеюсь, — спокойно ответила Маренн, отстегивая ремень с кобурой и кладя его на стол перед Кальтенбруннером. Его лицо было ей противно, но она старалась не отводить взгляд, — хотя меня удивляют Ваши заявления, господин обергруппенфюрер, — заметила она холодно, — особенно мне странно слышать, что Вы обвиняете меня в том, что я нарушила присягу и преступила долг, изменив фюреру и Германии. Вы, верно, запамятовали, что я числюсь до сих пор заключенной в концлагере и никогда не приносила присяги фюреру и Германии. Я выполняю свою работу, как любую из тех, которую я бы выполняла в лагере. Я никогда не заблуждалась насчет своей принадлежности к СС и символизирующих эту принадлежность знаков отличия или различия — как угодно. Мне выдали их, когда я согласилась сотрудничать с Германией на ином, отличном от лагерного режима, поприще.
Это мишура, которую я всегда была готова вернуть в любой момент, — продолжала она неколебимо. — И если Вы сейчас требуете, — пожалуйста, я возвращаю. Маскарад закончен — всё встает на свои места. Германия никогда не была моей Родиной, но для заключенных концлагерей, как я понимаю, такие «тонкости» не принимаются во внимание. У них нет гражданства в рейхе. У них нет долга и присяги. У них нет никаких прав. У них есть только обязанности, одна из которых, причем главнейшая — выполнять приказания надсмотрщиков. Что ж, если я не выполнила приказ — Ваше право решить, как поступить со мной. Однако мой проступок, если я его совершила, отнюдь не повод для высокой патетики и созыва трибунала.
— Хорошенькие у Вас представления, однако, — Кальтенбруннер низко опустил голову и смотрел в стол. — Их вам привили в Вашем Управлении? Форма, за которую пролита кровь многих героев, носить которую честь для каждого немца, не говоря уже о прочих, для Вас — мишура. Служба в СС, гвардии фюрера — маскарад, а командиры, оказывается, надсмотрщики… Хорошо, что не клоуны… Так Вы рассчитываете вернуться в лагерь? — иронически поинтересовался он, закуривая сигару. — Напрасно. Вам «такое веселье» не грозит. В лагерь вернется п будет терпеть там адовы муки, .— я Вам обещаю, мы постараемся, поверьте, — Ваша дочь, — он сделал паузу, давая Маренн возможность полностью осознать весь смысл произнесенного им. — А Вы… О, Ваша участь будет совсем иной. Вы уже ничем и никогда не сможете помочь ей.
Конечно, мы ничего не забыли. И никакой трибунал созываться не будет. Вас убьют как крысу. Да, да, дорогая фрау Сэтерлэнд, так что расстрел или виселица покажутся Вам райской долей.
— В чем Вы меня обвиняете? — выпрямившись, резко спросила Маренн, она не постеснялась перебить Кальтенбруннера. Тот поморщился от ее дерзости.
— Какая Вы смелая… Мюллер, — он обернулся к шефу гестапо. — Включите эту пленку, пусть она послушает. Кажется, память ей изменила, — он произнес со злорадством. — Ничего, мы напомним. Кстати, этот Ваш подопечный, генерал фон Корндорф, он уже расстрелян. Нарядом самых достойных молодых членов нашей партии и СС — ему оказана большая честь — в основном офицеры из подразделения его сына. Командовал же расстрелом, к Вашему сведению, сам штандартенфюрер фон Корндорф.
Маренн покоробило от отвращения, когда она услышала сообщение обергруппенфюрера, произнесенное с явной издевкой. Все-таки мерзавцы добились своего — уничтожили не физически, так морально, психологически раздавили. Страшно вообразить, что чувствовал сын, командуя расстрелом собственного отца…
— Вы слышите эту пустоту, фрау Сэтерлэнд? — язвительно поинтересовался Кальтенбруннер, кивнув на магнитофон. — Вот плоды Вашего «добросовестного труда», так сказать. Вы слышите? Отвечайте! — угрожающе повысив голос, он ударил кулаком по столу. — Слышите?
— Да, — подтвердила Маренн. Ее тихий ответ прозвучал разительным диссонансом по сравнению с громовыми раскатами голоса Кальтенбруннера.
— И я слышу, — обергруппенфюрер встал из-за стола и, обойдя его, подошел к Маренн. Крепко взял ее за подбородок. — А теперь скажите мне, почему? — проскрипел он сквозь зубы. — Почему я слышу эту пустоту? Где показания? Вы стерли их?
Размахнувшись, он хотел ударить ее по лицу, но остановился, взглянув на дверь, и как-то обмяк. Отошел. Снова сел за стол, забарабанил пальцами по папкам с бумагами, лежащим на столе.
— Ну что Вы молчите? — потребовал он уже спокойнее, не глядя на Маренн. — Объясняйте, объясняйте… Где показания генерала фон Корндорфа?
— В конце пленки, — стараясь держаться невозмутимо, ответила Маренн, хотя внутри у нее все дрожало от нервного напряжения.
— В конце пленки? Ах, Вы… — Кальтенбруннер выругался и смачно плюнул прямо на ковер. — Наивная Вы наша… В конце пленки — как раз лишь повторение тех показаний, которые он уже давал на предыдущих допросах. А меня интересуют… Вы не знаете, что меня интересует? Неужели? Где показания против сына?! Где они? Стерты?
— Их не было, — смело ответила Маренн. — У меня ничего не получилось.
Кальтенбруннер замер от удивления.
— Что? Что? Что? — переспросил он, наклоняясь вперед, как будто плохо расслышал. — Не было? Не получилось? Да что Вы говорите? И это заявляете Вы?! Кто же поверит, что Вы, специалист такого уровня… Вы нас за дураков, что ли, держите, а?!
— Позвольте, герр обергруппенфюрер, — прозвучал у Маренн за спиной голос Скорцени. Она вздрогнула. Значит, это он вошел, когда Кальтенбруннер хотел ударить ее. Ему, конечно, все известно. Ей не хотелось, чтобы Скорцени присутствовал при разговоре.
— Вы прослушали пленку, Скорцени? — быстро спросил его Кальтенбруннер.Он явно чувствовал себя неуютно. Глаза его как-то нервно заморгали. Очевидно, ему не терпелось глотнуть чего-либо горячительного — для успокоения.
— Так точно, — Скорцени подошел к магнитофону и выключил пленку. — Я прослушал.
— И каково Ваше мнение? — Скорцени бросил взгляд на Мюллера, тот отвернулся.
— Я полагаю, — неторопливо заметил оберштурмбаннфюрер, пристально глядя в лицо шефа СД, — нам не в чем упрекнуть фрау Сэтерлэнд. Конечно, ее неудача не делает чести ее профессиональным качествам. Вероятно, впредь нам не стоит привлекать ее к такого рода деятельности. Пусть занимается тем делом, что и до сих пор.
По если вспомнить, такие случаи уже бывали в нашей практике. Взять хотя бы историю с Эльзером — взрыв в Мюнхене в 1939-м, помните, Мюллер? С этим Эльзером работали четыре лучших гипнотизера Германии. И только одному удалось загипнотизировать его. Однако даже под гипнозом Эльзер дал точно такие же показания, что и раньше. Один из этих гипнотизеров наилучшим образом, с моей точки зрения, охарактеризовал личность подобного типа. Такие люди замкнуты, они — как в ракушке. Их надо выковыривать оттуда. Практически они не поддаются быстрому гипнотическому воздействию и трудно поддаются внушению вообще. Похоже, генерал фон Корндорф как раз и принадлежал к такой породе людей… По моим воспоминаниям, он был не очень то разговорчив и большой гордец.
Так что в данном случае, возможно, виновата не столько фрау Сэтерлэнд, — заключил Скорцени, — сколько следователи гестапо, которые до нее работали с арестованным, — при его словах Мюллер покраснел от возмущения, — они не подготовили его должным образом и вообще слишком торопились все побыстрее закончить.
— Послушайте, Скорцени, — попробовал вступиться за своих подчиненных Мюллер, но Кальтенбруннер прервал его:
— Помолчите, Генрих.
Он посмотрел на оберштурмбаннфюрера — их взгляды скрестились, как два клинка.
— А что думает по этому поводу Науйокс? Он тоже слушал пленку? — жестко спросил Кальтенбруннер.
— Да. Он согласен со мной, — не задумываясь, ответил Скорцени. — Его пригласить?
— Не надо.
Эрнст Кальтенбруннер размышлял. Ему не хотелось уступать, но и ссориться со Скорцени он считал опасным. Таким образом он рисковал потерять важного, серьезного союзника — цементирующую основу всей своей коалиции. Если она развалится, это нанесет непоправимый вред реализации далеко идущих планов обергруппенфюрера по свержению Гиммлера. Не арест, об аресте уже не могло быть и речи, но даже унижение Ким, его гражданской жены, сделает из Скорцени врага — он снова переметнется к Шелленбергу и Гиммлеру, а учитывая его влияние на фюрера…
Конечно, для Кальтенбруннера явилось неожиданностью, что Скорцени столь рьяно встанет на защиту своей неверной супруги, с которой, как полагал шеф СД, — они давно уже расстались из-за ее любовной связи с Шелленбергом.
Безусловно, как и Мюллер, и как сам Кальтенбруннер, Скорцени прекрасно понимал, что Ким просто стерла запись, но хотел выгородить ее. Нет, Скорцени лучше иметь в друзьях. Пока. Там будет видно. Пусть забирает свою шлюху. Сегодня ей повезло, она отделалась испугом.
— Хорошо, — Кальтенбруннер слегка пристукнул ладонью по столу. — Мы еще разберемся с этим. А пока, фрау Сэтерлэнд, вы можете идти. Вы больше не нужны. И не забудьте прихватить оружие… Хайль!
Неожиданная покладистость шефа СД изумила Маренн и привела ее в замешательство. Мысленно она уже готовилась к самому худшему. Но не заставляя повторять себе дважды, она быстро вышла из кабинета Кальтенбруннера.
