Глава пятая
В ВОЗДУХЕ

Над голландскими островами, расположенными на 51 градусе 35 минутах северной широты и 03 градусах 40 минутах восточной долготы, мы пролетели в тринадцать пятьдесят шесть, на высоте в двадцать одну тысячу футов, причем Мерроу, перед тем как мы проникли в воздушное пространство противника, разумеется, взял управление машиной на себя. Я злился на Базза с тех пор, как Клинт наплел, будто Мерроу переспал с Дэфни, но сейчас злость отхлынула, хотя меня все еще не покидало ощущение, что рядом со мной, во время этого долгого, но уже приближающегося к критической черте полета, сидит в некотором роде такой же враг, как и немцы.

Да, Мерроу был для меня таким же врагом, как нацисты. В конфликте с нацистами все было просто: либо выжить, либо умереть; конфликт с Мерроу, хотя оба мы находились в одном самолете и всецело от него зависели, был конфликтом убеждений, речь шла о судьбе того, что дорого человечеству и без чего дальнейшее существование утрачивало смысл, если бы и удалось выжить. Дело в том, что Дэфни открыла мне глаза на Мерроу. Он был разрушителем, возлюбившим войну. Ни мне, ни всем людям вообще никогда не дождаться мира, пока таким вот мерроу будет позволено предаваться их страсти.

В те минуты я видел в Баззе злейшего врага, хотя вся авиагруппа привыкла считать его моим ближайшим другом, и, подчиняясь этому настроению, придирчиво искал в нем проявления слабости; наблюдая, как проплывают внизу под нами, на самом краю Европы, огромные куски суши, отвоеванные человеком у моря, я подумал, что сегодня утром в поведении Базза было нечто такое, что у других сошло бы за силу, а у Мерроу могло быть только слабостью. Я имею в виду осторожность. Превосходный летчик, Базз обладал врожденной осторожностью, и потому казалось странным, что все то время, в течение которого успел стать героем и получить крест "За летные боевые заслуги", он так пренебрежительно относился к осмотрам и проверкам; но еще больше беспокоила меня в то утро его, я бы сказал, избыточная осторожность: против обыкновения, он сам проверял то одно, то другое.

Ни с того ни с сего он вдруг обратился по внутреннему телефону к бортинженеру:

- Послушай, Хендаун, этот сукин сын Блек ничего не говорил насчет смены гидросмеси?

- Нет.

- А ведь собирался сменить.

- Ничего не говорил.

- И я забыл спросить, хотя намеревался.

- Утром, - вмешался я, - давление было нормальное. Я проверял перед полетом. Оба бачка были в порядке.

- В порядке? - переспросил Мерроу. - Он же хотел залить в них новую смесь.

Мне было знакомо такое беспокойство. В июле, во время "блица", когда мы совершали боевые вылеты чуть не каждый день, мне пришлось немало поволноваться. Прежде всего я спрашивал себя, хорошо ли знали свое дело конструкторы самолета. Я спрашивал себя, правильно ли они рассчитали напряжение, нормальна ли нагрузка на крыло; мне где-то сказали, что если ваша "крепость" пикирует со скоростью свыше трехсот миль в час, то противообледенительные протекторы на передней кромке крыльев станут приподниматься - сначала чуть-чуть, потом больше и больше, потом начнут хлопать, отрываться и... Покончив с конструкторами, я принимался за рабочих самолетостроительного завода, которые монтировали "Тело". Им не давали покоя мысли о мясе и о бензине - и то и другое выдавалось по карточкам, и они больше ломали голову, как достать кусок филе, и потому после дюжины-другой самолетов начинали работать спустя рукава. Мне приходило на ум, что у приемщика, который, возможно, осматривал наш самолет, в тот день рожала жена, он был рассеян и проглядел, что рабочие не заклепали целый шов. Однажды во время рейда на Нант, когда Фарр и Брегнани с насмешкой назвали меня "учителем", поскольку я настойчиво требовал, чтоб они не забывали об осмотрах, я даже поднялся под каким-то предлогом со своего места и отправился искать тот самый незаклепанный шов... После рабочих авиационного завода я переходил к наземному экипажу. Вот уж кто действительно мог напутать! Четыре мотора из множества деталей каждый. Гидросистема, не менее сложная, чем водопроводная сеть Донкентауна. Система электропроводки совсем как в большом здании. Радио. Пневматика. Тормоза. Тросы. Им просто не под силу все проверить! Что же они забыли? Что упустили? Если бы Ред Блек работал двадцать четыре часа в сутки, он все равно не сумел бы даже начать обследовать наш самолет. Я затрачивал целые часы, составляя реестр того, что он мог пропустить.

Постоянное беспокойство обо всем, от чего зависело доброе здоровье нашего "Тела", было для меня делом естественным хотя бы потому, что я человек здравомыслящий. Таким уж я уродился. Но когда нечто подобное начинал проявлять Мерроу, тут оставалось только махнуть рукой на самолет и в оба смотреть за Баззом.

Еще над Ла-Маншем я увидел милях в десяти впереди нас, на той же высоте, постепенно увеличивающийся слой перистых облаков. Нашей группе предстояло выбрать один из двух вариантов, причем ни тот, ни другой не сулил ничего хорошего. Первый вариант - проникнуть еще глубже в Европу, прикрытую, как казалось с первого взгляда, лишь тонким покровом барашковых облаков, а потом подняться над ними; риск заключался в том, что облачность могла сгуститься и подняться слишком высоко, и тогда самолеты неизбежно вошли бы в нее и рассеялись; да и сама цель оказалась бы укрытой от нас. Второй вариант - отказаться от заданной на предполетном инструктаже высоты двадцать три - двадцать пять с половиной тысяч футов - и лететь под облаками; но на фоне облаков мы представили бы отличную мишень для зенитной артиллерии и истребителей, которые, кстати, сами оказались бы прикрытыми сверху той же облачностью; не исключалось, кроме того, что нам пришлось бы снизиться до опасной для нас высоты.

По внутреннему телефону я доложил Мерроу обстановку - отчасти, наверно, чтобы проверить его настроение, а отчасти для самоуспокоения.

- Ну, а как быть с перистыми облаками впереди?

- Держись покрепче за штаны, - ответил он, что вовсе меня не успокоило.

- Проверка! - послышался из хвостового отсека голос Прайена, и пока он по очереди вызывал нас, я мысленно представил наш самолет и наших людей, и почувствовал себя несколько успокоенным; я любил нашу машину и волновался за нее; любил не плотски, как Мерроу, а потому, что знал ее, был уверен в ее надежности, чувствовал себя уютно под защитой изгибавшихся надо мной стенок, когда принимал животворную пищу из ее кислородных шлангов; возможно, такое ощущение возникло у меня потому, что я много раз вверял ей свою жизнь.

- Первый!

- Я! - отозвался Макс.

Макс Брандт ответил с места бомбардира в самом носу машины; он сидел, озаренный зеленоватым светом, подавшись вперед и, как всегда в воздухе, весь в напряжении. Перед ним находился источник этого света - конусообразный козырек из плексигласа с ромбовидной панелью для прицеливания перед бомбометанием, - в нем, в бомбометании, заключался весь смысл, вся сущность наших рейдов. По сторонам отсека были расположены низенькие маленькие оконца. Сейчас Макс сидел в готовности перед ручками своего пулемета, прицел которого выходил наружу почти в самом центре носа машины; в бою ему, возможно, придется бросаться к другому пулемету, расположенному несколько позади, с левой стороны. Справа от Макса на стенке находился регулятор подачи кислорода, штепсельная розетка для включения электрообогрева комбинезона, гнездо внутреннего телефона и кронштейны для носового пулемета. Слева помещалась приборная доска и панель с приборами для сбрасывания бомб: шарообразная ручка и переключатель, открывавшие и закрывавшие дверцы бомболюков; с помощью другой рукоятки можно было произвести бомбовый залп или перейти на бомбометание с регулируемыми интервалами; для сброса бомб служил спусковой рубильник, покрытый защитным козырьком. На закругляющейся кверху стенке над приборными досками висела изогнутая в виде гусиной шеи лампа - она казалась бы уместнее на письменном столе в каком-нибудь более мирном помещении. Бомбардировочный прицел, пока он не потребуется, штурман держал у себя - в кабине бомбардира и без того было тесно.

Место штурмана находилось сразу же за местом Макса, чуть пониже, причем оба так называемых отсека никакой перегородкой не отделялись. Владения Клинта Хеверстроу освещались двумя парами маленьких окон в боковых стенках, через штурманский астрокупол в потолке и отраженным светом, проникавшим через плексигласовые стенки носа. Стол Клинта с вмонтированной в правой половине шаколой радиокомпаса стоял у правой стенки, позади места бомбардира; слева оставался проход для Макса. Справа от Клинта висел выпуклый вычислитель сноса, стоял ящик с бомбардировочным прицелом, компас с маятниковой магнитной системой и стрелочным указателем, розетки для включения электрообогрева комбинезона и кислорода. Слева, за узеньким коридорчиком, размещались радиокомпас с приборной доской, папка с картами Клинта, гнездо для его внутреннего телефона и еще один регулятор подачи кислорода. Здесь царил идеальный порядок; к стенке над столиком Хеверстроу даже приделал небольшие зажимы для расчески. Сейчас Клинт стоял у пулемета.

Позади штурманского отсека самолет как бы делился на два этажа. Верхнюю часть занимала пилотская кабина с люком, расположенным между моим сиденьем и креслом Базза. Нижнее пространство, всего в четыре фута высотой, частично использовалось для хранения больших баллонов с кислородом, а кроме того, обеспечивало доступ к переднему аварийному люку в полу самолета.

Мы с Баззом сидели наверху, перед застекленной частью носа; с правой и левой стороны кабина тоже была застеклена. Приборы наступали на нас со всех сторон. Перед нами расстилалась главная приборная панель управления двигателями - сектора газа, указатели состава смеси, ручки регулирования шага винтов размещались на центральной стойке, между двумя штурвалами; ниже, перед дверцей люка, между нами стоял стенд с автопилотом, оснащенный бесчисленными кнопками и переключателями; сбоку от каждого из нас и на полу находились еще по две приборные панели; в потолок был вделан аппарат радионастройки. В общей сложности нас окружало более ста пятидесяти циферблатов, переключателей, рычагов, указателей, ручек, рукояток, кнопок, причем в момент опасности с помощью лбого из этих устройств можно было либо спасти, либо погубить самолет и всех нас вместе с ним.

Бортинженер Негрокус Хендаун располагался сразу же за кабиной пилотов. Сейчас Нег сидел над своим местом, в верхней стрелковой установке. Она представляла собой купол из плексигласа, похожий на орудийную башню танка - в него входили лишь плечи и голова Хендауна. Из купола торчали два пулемета; с помощью силового привода он вращался по зубчатой дорожке, а электрический механизм позволял поднимать или опускать пулеметы, оснащенные автоматическим прицелом, подсоединенным к счетно-решающему устройству. Жаль, Нег имел только две руки. Ведь тут были еще две рукоятки для передачи патронов в пулеметы, две ручки для регулирования азимута и угла возвышения пулеметов, спусковые крючки, кнопки дальномера, обычные приспособления для электрообогрева, кислорода и поддержания связи, а также устройства для перехода на ручное управление всеми механизмами, если прекратится подача электроэнергии, причем на все расчеты оставались буквально секунды, поскольку и сам противник не стал бы терять ни мгновения.

Отсек бортинженера заканчивался перегородкой с дверью в центре, ведущей в бомбовый отсек, - неосвещенную пещеру с бомбодержателями, расположенными в форме большой буквы "V". Сделав два шага от двери, можно было выйти на узенький трап, ведущий в остальную часть самолета; однажды, во время рейда на Хюлье двадцать второго июня, я воспользовался этим трапом, когда дверцы бомбоотсека, похожие на гигантские челюсти, оказались заклиненными осколком зенитного снаряда, и мне пришлось помочь Негу закрыть их с помощью ручного привода. Мы потратили целый час. Целый час между нами и землей не было ничего, кроме двадцати тысяч футов пустого пространства.

Дальше, по направлению к хвосту, располагался радиоотсек - рабочее место Батчера Лемба. Это был единственный на самолете отсек, похожий на изолированную комнату, нечто вроде кабины, где Батчер манипулировал приборами управления радиосвязью, самолетного переговорного устройства, оснащением для приема сигналов маркерного радиомаяка, радиовысотомером, автоматической записью показаний радиокомпаса и приводным радиоустройством. Приемники и передатчики размещались по всей кабине; в одном углу стояло сразу пять передатчиков, похожих на многослойное канцелярское дело. Рядом с сиденьем Лемба были установлены еще два приемника - на них во время взлетов и посадок обычно сидели стрелки боковых установок Фарр и Брегнани. Позади одного из приемников на стенке висел аварийный радиопередатчик на случай вынужденной посадки в море. В конце каждого боевого вылета пол кабины Батчера усеивали огрызки карандашей, окурки, клочки бумаги, а особенно комиксы и ковбойские романы, в чтение которых погружался Лемб в критические моменты, иногда даже в то время, когда надо было вести огонь из пулемета и прикрывать нас с тыла. За таким занятием его однажды и застал Хендаун: когда истребитель противника выходил в исходное положение для атаки, Лемб выпускал по нему очередь, потом прочитывал несколько строк и снова выпускал очередь, причем проделывал это с той небрежностью и отсутствующим видом, с какими увлеченный книгой человек рассеянно играет своей дымящейся трубкой.

Пробираясь из радиоотсека к хвосту, вы обнаруживали в полу самолета нижнюю турель, своего рода гнездо на шарнирах. Она существенно отличалась от верхней. Спустившись в нее, Малыш Сейлин скрючивался, как зародыш в чреве матери, и вел огонь между собственных колен, причем вход над ним закрывался, а турель двигалась не только в горизонтальном направлении, как верхняя, но и, в отличие от нее, вертикально. Иными словами, Малыш крутился и поворачивался вместе со всей установкой да к тому же сам управлял ею, чтобы вернее поразить противника. Он имел дело с еще более сложными механизмами, чем Нег; чтобы отрегулировать сетку прицела пулемета на нужную дистанцию, ему приходилось нажимать левую ножную педаль; для включения переговорного устройства он действовал правой ногой; слежение за целью вел вручную, а огонь открывал нажимом кнопки, расположенной в верху рукояток. Дверца его турели открывалась только в том случае, если она занимала строго вертикальное положение. Не удивительно, что Малыш не раз брал с других членов экипажа клятву извлечь его из турели, если ее заклинит.

Позади нижней турели располагались стрелки в средней части фюзеляжа - здесь он представлял собой пустую трубу, стены которой, как в сотах, пронизывали нервюры и балки. Фарр и Брегнани занимали места у больших, во всю ширину фюзеляжа открытых окон с торчащими из них пулеметами на кронштейнах; справа от Фарра находилась дверь главного входного люка, за ней - уборная, служившая основной темой шуток над Прайеном и его желудком.

Сам Прайен помещался за дверью последнего отсека; его боевой пост находился на узеньком клинке хвоста самолета. Он сидел, словно на нашесте, на большом седле вроде велосипедного, а когда надо было открыть огонь, опускался на колени на мягкие подстилки. Он управлял сдвоенными пулеметами с кольцовым прицелом.

После того как Прайен закончил проверку кислородных масок, я включил радиотелефон и услышал отрывки разговоров между пилотами первого соединения, летевшего впереди нас на Швайнфурт. Кто-то из них вызывал "Крокет", пытаясь связаться со "спитфайрами" - как предполагалось, они должны были встретить наше головное подразделение над голландским побережьем. НО ответы истребителей до нас не доходили - немцы заглушали радиосвязь.

- Похоже, "спиты" так и не появились, - сообщил я Мерроу по внутреннему телефону.

- Да их и не собирались дать нам, - отрывисто и грубо ответил он.

- Я говорю о головном подразделении.

- Ладно, ладно! Смотри в оба.

Предполагалось, что в бою, во время атаки противника, на мне лежит ответственность за управление огнем и за соблюдение порядка в переговорах по внутреннему телефону, а это была всего лишь условность, потому что никто бы не смог предусмотреть, откуда последует атака, да и Мерроу со своим характером никому бы не позволил взять на себя ответственность, в чем бы она ни выражалась. Каждому стрелку отводился определенный участок неба, соответствующий зоне огня его пулемета или пулеметов, в его обязанность входило мысленно поделить этот сегмент на сектора и тщательно наблюдать за появлением вражеских самолетов. Негу Хендауну поручалось наблюдать из верхней турели вперед и над нами, а точнее, обозревать пространство между десятью и двумя часами на небесном циферблате, в его верхней части. Малыш Сейлин из своей установки должен был наблюдать за тем же участком, но в нижней части; Батчер Лемб следил (если заставлял себя отрываться от книги) за сектором между четырьмя и восемью часами в верхней части циферблата, а Прайен - за нижней частью того же сектора; Фарр из правого окна фюзеляжа обозревал верхнюю и нижнюю часть сектора от двух до четырех, Брегнани отвечал за такой же участок, осматривая воздушное пространство из левого окна фюзеляжа от восьми до десяти. Время от времени каждый из них мог бросить взгляд и за пределы своего сектора. Так, Нег Хендаун и Малыш Сейлин иногда вращали свои турели на все триста шестьдесят градусов. На офицерах лежали другие обязанности, и потому им не отводились определенные сектора для наблюдения, но мы, конечно, и сами не забывали следить за небом. Заметив в своем секторе вражеский истребитель, член экипажа был обязан немедленно доложить о нем, и вот тогда-то, как предполагалось, мне и следовало брать на себя управление огнем, однако чаще всего меня опережал Базз; что же касается порядка на переговорном устройстве, то кто решился бы в горячке боя запретить людям обращаться друг к другу? Стоило кому-нибудь из стрелков заметить в своем секторе истребитель противника, как он тут же предупреждал другого стрелка, того, кому было сподручнее всадить порцию свинца во вражескую машину, едва она появлялась в его зоне. Правда, когда начинали галдеть все разом, это уже вносило путаницу и нарушало согласованность действий, - вот тут-то я считал своим долгом навести порядок, хотя и в такие минуты Мерроу не мог удержаться, чтобы не раскрыть свою глотку. Мы добросовестно старались помочь друг другу, не считаясь с чинами и обязанностями, и порой, оповещая других во имя спасения собственной шкуры о появлении противника, испытывали (во всяком случае, могу сказать о себе, да и, полагаю, о других тоже) чувство нерушимого братства, и в такие минуты все мы, люди столь разные - мягкий Сейлин, типичный гангстер Фарр, собранный и волевой Хеверстроу, хладнокровный Прайен и другие - все мы, кто не терпел и даже люто ненавидел друг друга на земле, объединялись во время боя, и объединяло нас то, что было в человеке самым сильным чувством после любви к самому себе: любовь к тем, от кого зависит наша жизнь.

Побережье осталось позади, и теперь мы с особым вниманием следили за небом. Пока нам удалось заметить лишь несколько черных разрывов зенитных снарядов; мы узнали тот же беспорядочный и неточный огонь зениток, что, кажется, всегда встречал нас на краю Европы, где батареи либо не получали вовремя сигнала о нашем приближении, либо уступали в боеспособности зенитной артиллерии, которая прикрывала многие объекты наших налетов.

В любую минуту могли появиться вражеские истребители. Мы не знали, дезорганизована ли и в какой мере оборона немцев в результате бомбежки Регенсбурга. Не знали мы и того, когда именно на нас нападут самолеты противника - иногда они выжидали и внезапными концентрированными атаками пытались помешать "крепостям" лечь на боевой курс, а иногда начинали преследование почти сразу же, как только мы пересекали побережье.

- Никто ничего не видит? - спросил я.

- Вижу солнце и луну, - отозвался Негрокус Хендаун.

Наблюдая за небом, вслушиваясь в наполнявшие эфир звуки и следя за показаниями приборов, я вместе с тем пытался разобраться, явилось ли для меня откровением все то, что позавчера Дэфни рассказала о Мерроу. Я подумал, что все время, хотя и смутно, догадывался (во всяком случае, обязан был догадываться) о подлинной сущности Мерроу, и сейчас пытался вспомнить, когда наступил перелом в моем отношении к нему, если он вообще наступил. Если это так, если перелом действительно произошел, то не потому, что Мерроу сделал нечто несвойственное ему. Нет. Просто с помощью Дэфни и Кида Линча я постепенно все глубже и полнее постигал истинную натуру; видимо, все началось в июне, примерно в середине нашего срока пребывания в Англии, еще до того, как Мерроу стал героем. Мне припомнились сценки того периода: вот Базз у регулятора паровоза перед остановкой на вокзале Кинг-кросс, выражение самодовольства на его безобразном лице при виде нашего удивления; его глаза убийцы, когда в одном из баров Лондона он ревом выражал свое неодобрение Джону Л. Льюису; отвратительная умиленность, с которой он, стоя в парадном строю, внимал напыщенной болтовне хвастливого сенатора Тамалти о "крови наших американских мальчиков"; его стиснутые челюсти, когда он с бешеной скоростью направил нашу ревущую, рассыпающую гром машину вдоль аллеи благородных буков, ведущую к Пайк-Райлинг-холлу; его сентиментальные заботы о подобранной на улице комнатной собачонке; глупые разговоры и довольные гримасы на "приеме" в замке леди Майнсдейл; ярость на лице, когда он обнаружил исчезновение велосипеда, на котором ездил в "Голубой якорь" в Мотфорд-сейдж; его вытянувшуюся физиономию при известии о награждении Уитни Бинза крестом "За летные боевые заслуги"; дебош, спровоцированный им между боевыми летчиками и счастливыми вояками, которые уже закончили смену и предавались опасному безделью в ожидании приказа о переводе на родину; нервные подергивания головы и рук - признак растерянности, охватившей его в тот день, когда он управлял "Телом", и совершил мужественный (так мы

тогда думали) поступок, и стал единственным среди нас героем. Хитрый, изворотливый, легко поддающийся минутному настроению. Прирожденный летчик, задира и горлан, он, как и все мы, набирался ума-разума, и, подобно нам, испытывал все большую усталость. Но что я разглядел за всем этим? Бросая взгляд назад, должен сказать, что мог бы заметить, как он постепенно стал меняться и как постепенно стал меняться я сам. В какой-то точке эти две кривые, очевидно, пересеклись, и с этого момента, мне кажется, стало меняться мое отношение к Баззу.

По радиотелефону я услышал приказ полковника Юинга всему соединению:

- "Болтун Ред"! Всем другим "Болтунам"! Высота бомбометания две тысячи. Повторяю: высота бомбометания две тысячи!

Значит, Юинг принял решение опуститься под облачный покров. Я жестом обратил на это внимание Мерроу.

- Сукин сын! - крикнул Мерроу.

- Что там у вас? - поинтересовался Хендаун, услышав сердитый голос Базза.

- Не суй нос не в свои дела, сынок, - отрезал Мерроу. Однако он тут же сбавил тон и добавил: - Этот дерьмовый полковничек хочет загнать нас вон под ту тучку.

- Красота! - отозвался Хендаун; он понимал, сколько опасности таит полет под облаками.

Думаю, что поворотным пунктом в моем отношении к Баззу послужило знакомство с Кидом Линчем, этим беззастенчивым болтуном и балагуром, еще не вполне зрелым, но уже серьезным человеком, постоянно озабоченным поисками ответа на вопрос, что, собственно, мы делаем и зачем. Он был полной противоположностью Мерроу, и этот контраст, думаю, сыграл для меня не последнюю роль. Но только Дэфни окончательно помогла мне понять, что лишь с помощью вот такого же, как у Линча, странного сочетания скептицизма и идеализма я смогу успешно противодействовать постоянным утверждениям Мерроу, будто никогда еще дела в мире не шли так прекрасно. Именно Дэфни помогла мне прозреть, заставила полюбить жизнь и найти в ней определенную цель. Припоминаю, как однажды в июльский полдень мы сидели на земле в тени огромных вязов напротив Королевского колледжа у моста Клары в Кембридже, а кучки студентов наполняли мягкий воздух чудесного дня музыкой и пением старинных мадригалов. "И это, по-вашему, музыка?" - спросил Мерроу и захихикал, как ребенок. Помню, как спокойно встретила Дэфни его слова. Она взглянула на меня, и я проникся ее хладнокровием. Мы сидели около моста Клары, светло-серые камни которого казались живыми от скользящих по ним теням деревьев. В медленном течении Кема отражались мост и небо. Я прижался к Дэфни и заметил и легкий пушок на ее щеке, и завиток светло-русого локона над ухом. Она откинулась на спину и оперлась на локти, мягкая ткань платья натянулась у нее на груди, и в этот момент, горя желанием прикоснуться к ней, чувствуя, как все сильнее бурлит во мне кровь, я вместе с тем ощутил непонятное стремление к идеальному. Это чувство вскоре отступило перед физическим желанием, но я его запомнил. Молодые люди на противоположном берегу продолжали выводить высокие рулады - я видел их напряженные лица и разверстые, как зев пещеры, рты; за ними лежал залитый серебряным светом пустынный прямоугольник внутреннего дворика у моста Клары, а рядом, словно колледж служил лишь соответствующим фоном, высилась величественная, внушающая глубокий оптимизм, надежду и - да, да! - мысль о нравственном очищении, Королевская церковь - самое красивое, по словам Дэфни, сооружение в Европе, чему я не мог не верить. Потом возвышенные мысли прошли, уступив место желанию остаться наедине с Дэфни; мне захотелось сжать ее в объятиях - у нее была манера вдруг поворачивать голову на подушке и каждый раз взглядывать на меня так, словно она впервые обнаружила все мои достоинства. Я вернулся к действительности. В направлении четырех часов, в нижней части циферблата, летели истребители. Они летели низко и... потрескивали.

Мерроу выпрямился, повернулся ко мне и жестами пытался что-то объяснить. Я вздрогнул. Наушники... Это же потрескивало в наушниках! Я круто повернул голову вправо, взглянул вниз и увидел их. Желтые, словно к чему-то принюхивающиеся носы. По внутреннему телефону послышался голос Фарра: "Иисусе Христе! Вот же они!" Мерроу пошлепал меня по левой руке. Я медленно повернулся к своему командиру, поднал сжатые в кулаки руки в перчатках, затем разжал пальцы, снова сжал и снова выпрямил; десять, двадцать... Кажется, около двадцати истребителей.

Правее, на одной высоте с бомбардировщиками, вне досягаемости нашего огня летел немецкий самолет-наводчик - "тренер", как мы его называли; он то обгонял нас, то, как фокстерьер, плелся на той же скорости, что и наши машины. Ниже маневрировали истребители. Они совершали широкий, похожий по рисунку на арку, подъем, с тем чтобы, как обычно, набрать в безопасной зоне высоту, достичь определенной точки и оттуда, словно с отвесного обрыва, ринуться на нас. Они предпочитали заходить в атаку со стороны солнца и летели в четком боевом строю. Каким прекрасным выдался день! Косяк желтоносых плыл, описывая длинную кривую, а под ним широко расстилались мирные поля, и окутанная легкой дымкой земля незаметно сливалась с небом; но не четкая линия горизонта тянулась там, а скорее какая-то пустота, нечто неуловимое, расплывчатое, и сейчас у меня на глазах стая вражеских самолетов пересекала эту туманную зону. Они летели значительно быстрее "крепостей", набирая высоту с поистине поразительной крутизной.

Потрясенный красотой увиденного, я почувствовал, как забилось у меня сердце. На мгновение где-то в уголке памяти промелькнула картина: берег Кема около моста, Дэфни... Вот она шевельнулась, откинулась назад, повернулась и грудью потянулась ко мне. Я снова услышал громкое пение студентов. Я хотел Дэфни; сердце у меня колотилось.

По внутреннему телефону Мерроу начал выкрикивать распоряжения. На какой-то миг он показался таким же, как во время наших первых боевых вылетов, - надоедливым, но полным энергии и жизни и счастливым, но теперь-то я знал, какое страшное содержание вкладывал он в слово "счастье".

- Ну хорошо! Не забывайте, что они могут сделать боевой разворот и атаковать нас в лоб, потом снова начнут набирать высоту непосредственно перед нами или же пролетят под "крепостями" и обстреляют нас снизу. Будь готов, Малыш, открыть огонь, когда они окажутся под нами. Ты, Макс, предупреди нас сразу же, как только они начнут выходить из атаки. Крикнешь "верх" или "низ" - в зависимости от того, как они пойдут. Я хочу, Боумен, чтобы ты наблюдал...

Боумен, всегда Боумен! Имена, прозвища - для других.

И Дэфни тоже хотела меня. Ее тающие глаза, бледные веки...

Мерроу хочет, чтоб я наблюдал. Что? Я поймал себя на мысли, что совсем не слушал его. У меня засосало под ложечкой.

Теперь у нас на траверзе, на голубом фоне, тесным строем взмывали ввысь двадцать или тридцать "мессершмиттов". Иногда одновременно на винтах нескольких истребителей вспыхивало солнце, и тогда казалось, что в небе загорается созвездие серебристых, с желтыми центрами кругов; потом эти сияющие щиты угасали.

Я вздрогнул от крика, прозвучавшего в моих наушниках. Это был Мерроу, он только сейчас увидел справа группу вражеских самолетов.

- Вот это да!

Я медленно повернул голову и взглянул на своего пилота. За стеклянными параболоидами летных очков мне открылось нечто отвратительное: зеленые зрачки на фарфоровых белках, пронизанных, как молниями, извилистыми жилками. Глаза скотины с оттянутыми веками, неспелые виноградины, выдавливаемые из тонкой кожицы; глаза, готовые выскочить из орбит и растечься по стеклу.

Чуть не задыхаясь от вновь вспыхнувшей ненависти, я через силу оторвал от него взгляд и перевел его на приборы.

- Подтянуться, люди, подтянуться! Сомкнуть строй! - послышался из ведущего самолета голос полковника Юинга, командира нашей сводной группы; он хотел сжать в один смертоносный кулак всю огневую мощь своего огромного соединения. Мне не пришлось передавать его приказание Баззу. Полковник Бинз, летевший впереди нас, уже уменьшал скорость, позволяя подтянуться отстающим самолетам, Мерроу, чуть тронув сектор газа, автоматически проделал то же самое. Я взглянул на немцев. Небольшой рой "мессершмиттов" летел в направлении десяти часов, вероятно, футов на пятьсот выше "крепостей". Теперь все решали секунды.

Словно сотканный из чистого, процеженного солнечного света, передо мной неотступно стоял образ Дэфни. На ней было бледно-желтое платье. Почему я упорно вспоминал об охватившем меня тогда желании, а не о чувстве удовлетворения? Сладчайший, блаженный покой...

Как всегда во время полета, я замурлыкал мелодию; мне казалось, она обладала силой талисмана, способного защитить меня, подобно броне. Плавная мелодичная строфа из "Нет ничего в этом мире", - однажды я слышал, как ее вот так же размеренно, низким голосом исполнял с джаз-оркестром "Каза Лома" Кенни Серджент... "Я нанизаю нитку жемчуга из росинок...", "Над дорогами и над морями..." Не знаю почему, но я вспомнил эту мелодию однажды во время рейда и решил, что с нею мне ничего не страшно, что эта волшебная музыка отведет от меня любую опасность. Мерроу что-то кричал, но я не слышал. Я осмотрел расстилавшееся перед нами пространство. Внезапно четыре немецких самолета, блестяще осуществив одновременный выход из сомкнутого строя, развернулись, взмыли вверх и устремились на нас. И тогда из горла Мерроу вырвался боевой клич, как всегда при первом соприкосновении с противником, - нечленораздельный вопль, в котором было все: пренебрежение к смерти, наслаждение убийством, экстаз копьеметателя, готового послать копье в намеченную жертву, а я еще громче замурлыкал ту же мелодию, и мой вибрирующий голос, сливаясь с вибрацией самолета, несколько заглушал ужасный, сверлящий слух вой Мерроу. Я вцепился в свои колени. На какое-то мгновение мне показалось, что все замерло: "крепость", мчавшиеся на нас истребители, мое сердце, мой голос, война; во всем мире звучал, нарастая, один только вопль Мерроу.