Глава третья
В ВОЗДУХЕ

Наше звено совершило над аэродромом низкий большой круг и построилось клином, причем в его вершине оказался наш самолет, а сзади слева и справа машины Стеббинса "Красивее Дины" и "Невозвратимый VI" Шумана. Они взлетели позже и нагнали нас за счет более крутых разворотов по кругу. Во время набора высоты в мои обязанности входило следить по различным приборам за температурой и давлением и наблюдать за соседними самолетами, чтобы избежать столкновения; за оборотами двигателей и наддувом следил Мерроу. На набор высоты и на построение нам полагалось около часа. К тому времени, как мы сделали круг над аэродромом, "Красивее Дины" пристроилась к нам футов в пятидесяти позади слева и ниже, а "Невозвратимый VI" занял место с моей стороны, тоже футах в пятидесяти, но выше. Мы принялись за обычные дела, связанные с длительным подъемом по триста футов в минуту; начинался первый долгий отрезок нашего пути на северо-восток, над загадочными, покрытыми дымкой испарений болотистыми топями Кембриджшира с мягкими белыми полосами утреннего тумана и над низинами, засеянными пшеницей, колыхавшейся под западным ветерком, подобно маленьким золотистым морям. Я видел темные поля сахарной свеклы и клубники, широкие дамбы, воздвигнутые голландскими мелиораторами, горные гряды и отброшенные ими тени на равнинах, реки Уз и Кем, о которых я думал, как о моих и Дэфни реках; видел знакомый по многим полетам ориентир - высокую, футов в сто дамбу, самую прямую линию во всей Англии, расположенную, по моим подсчетам, милях в тридцати от Ирита, в направлении на Даунэм-Маркет. С этим влажно-зеленым пейзажем у меня были связаны глубокие переживания. Я то расставался с ним, отправляясь навстречу опасности, то возвращался к нему невредимый; он означал то разлуку с Дэфни, без надежды увидеть ее, то новую встречу, когда я приходил к ней обессиленный и усталый, но довольный тем, что ради нее остался жив.

Сбор нашей группы был назначен в районе ненаправленного приводного маяка номер два. Я настроился на короткие волны в ожидании позывного сигнала "Крокет ред", который должен был подать полковник Бинз со своего бомбардировщика "Ангельская поступь", и осматривал небо в поисках других самолетов авиагруппы. Мерроу выглядел необычно мрачным и притихшим и ограничивался короткими, отрывистыми вопросами.

- Кто-нибудь видел сигнальные ракеты?

В затянутом облаками небе было тесно от "летающих крепостей". Мы старались не прозевать сигнальные ракеты с "Ангельской поступи" и других самолетов, но ничего, кроме хаоса, не видели.

- Боумен, ты что-нибудь слышишь?

- Пока нет.

Что-то в голосе Мерроу привлекло мое внимание. Я быстро взглянул на Базза и уже собирался спросить, как он себя чувствует, но вовремя остановился: мне не хотелось предоставить ненавистному человеку удовольствие высмеять мою заботливость, да у меня тогда не было и желания компрометировать Мерроу перед экипажем. Однако в голосе Базза определенно слышались какая-то странная неуверенность, какая-то отрешенность и вместе с тем какое-то напряжение.

Как он, этот голос, был не похож на тот, каким Мерроу в прежние дни бросал экипажу свои команды и приказы! Тогда Базз буквально бурлил и, как мне казалось, был безгранично влюблен в жизнь. Припоминаю, как в те дни он свертывался клубком на одной из кушеток в гостиной рядом с нашей столовой, чтобы немного вздремнуть после ленча, глубоко вздыхал и, сославшись на Китса, с напыщенным видом изрекал: "Искусство жить в том, чтобы вечно радоваться жизни". Но Дэфни помогла мне разглядеть, что любил он вовсе не то, что называется жизнью, а нечто совсем иное. Ясно представляю, как он, прежде чем свернуться на кушетке, стоит на другой день после рейда перед доской объявлений у офицерской столовой и жадно рассматривает снимки первых взрывов, столбы дыма и пыли, хаос разрушения и последующие фотографии - скелеты зданий, оспины, оставленные нашими бомбами. Прищурив глаза и выставив подбородок, он мог стоять так очень долго; мрачное лицо... В это утро, после того, что Дэфни рассказала мне накануне, я знал, что не ужас и не сожаление выражало лицо Базза, а скорее гримасу человека, который хлебнул большой глоток крепкого вина и чувствует, как горит горло и как блаженство постепенно наполняет грудь - с той лишь разницей, что Мерроу мог сколько угодно смаковать это ощущение.

Потом я вспомнил случай, когда Базз при встрече с вражескими истребителями впервые испустил боевой клич - в последующих рейдах он превратился в долгий, пронзительный, леденящий душу крик, и я возненавидел его больше, чем всю нашу работу. Раз уж я заговорил об этом, добавлю, что впервые мы услышали клич Мерроу почти в самом начале нашего срока службы в Англии, тринадцатого мая, во время рейда на Моль - нашего пятого боевого вылета, но я не обратил на него особого внимания, потому что в тот день небрежно надел носки и едва не отморозил ноги. И тем не менее отчетливо помню, что произошло это после того, как Хендаун сообщил о начинающейся атаке немецких истребителей с направления, соответствующего одиннадцати часам, и мы с Баззом увидели, как вражеские самолеты равернулись и начали сближаться с нами, как они оказались в зоне досягаемости нашего огня и "Тело" затрепетало, когда заработали наши пулеметы; вот тут-то раздался протяжный вой Мерроу: "О-о-о-о!" - яростный и упоенный; он не замечал ничего вокруг, как мальчишка, нырнувший в первую воздушную яму на американских горках.

Мы пролетели сквозь небольшое облако, и должен признать, что если на этот раз в голосе Мерроу и слышались нотки тревоги, то самолетом он управлял, как всегда, с уверенностью и хваткой настоящего мастера. Я испытывал ужас, когда нам в процессе сбора приходилось лететь в строю сквозь облачность; Мерроу же считал такой полет простой забавой. Горизонт не виден, никаких ориентиров, ведомые прижимаются к вашей машине, да так, что, того и гляди, отхватят ей хвост; в небе во всех направлениях, словно сумасшедшие, сновали самолеты, отбившиеся от своих частей. Ну, а Мерроу, конечно, вел машину, прямо на маяк номер два; он и не думал уклоняться от какого-то пустякового облака, и мы прошли сквозь него. Слава Богу, оно оказалось небольшим.

Мерроу продолжал приставать к Хеверстроу с расспросами о нашем местоположении. Базз часто сам следил за показаниями радиокомпаса, прослушивая пеленги маяков, но в то же время требовал от Клинта, чтобы тот в любой момент мог ответить, где мы находимся. В конце концов Хеверстроу не выдержал и оборвал Базза, чего никогда не позволял себе раньше. "Если вы хотите, чтобы я следил за пеленгами, черт бы вас побрал, - заявил он, - оставьте в покое ручку настройки!"

Помню, как Мерроу смиренно поплелся в штурманский отсек, когда однажды во время предполетной проверки я тоже не сдержался и заорал на него; сейчас я с интересом ждал, не смоется ли он, вот так же поджав хвост, перед неожиданной впышкой Хеверстроу. Ничего подобного. "Спокойно, сынок", - быстро ответил он и снова взялся за ручку настройки.

- Красно-зеленая сигнальная ракета на двух часах! - сообщил Хендаун с верхней турели.

- Вижу, - отозвался Мерроу. - Не спускай глаз с этой машины, сын мой. - Он позволял себе называть так даже тридцатишестилетнего Хендауна.

Тем временем мы поднимались все выше и выше, и я увидел в лучах бледного, близящегося к зениту солнца серебристые змейки рек, которых так много в этой похожей на окорок части Англии: Нен, Уз, Ларк, Рии, Гранта, Пент, Стур, Уисси, Уитем, Нар, Яр... "Все эти чудесные названия - отголосок седой древности", - сообщил мне Кид Линч. Как-то раз, когда Кид начал перечислять разные английские географические названия, Мерроу воскликнул: "Линч, да ты, оказывается, влюблен в этих лайми, будь они прокляты!" В действительности же Киду просто-напросто нравилось произносить такие словечки. Послушали бы вы, с какой ошеломляющей быстротой скатывались с его языка всякие там: уелк, як, джоук, клинк, аддер, андер, муд, парл, узель, оспри, лом, доум, даймити, стоат, нотч, ниггард, нудл, дамп. Лучших названий для ручьев и речушек, по его мнению, и не придумаешь. А вот для названий рек, добавлял он, подошли бы не все из них. Ручей Як. Пруд Парл. Река Верхняя Даймити... На мгновение я увидел Кида Линча, распростертого в радиоотсеке "Дома Эшер", - обезображенного, с разбитой головой, в которой возникали такие странные ассоциации, и почувствовал острую печаль.

Я услышал по внутреннему телефону голос Макса Брандта и пришел в себя.

- Что тебе, Макс?

Он спросил, сохранилась ли у меня запись исходной точки боевого курса.

- Я и сам записывал, да не могу найти!

Порой трудно было понять, что за личность этот Макс. В нем уживались два человека: робкий, подневольный служака, болезненно переживающий каждый неудачный налет и временами убежденный в нашем неминуемом поражении, - на земле, и самоуверенный, воинственный и энергичный - в воздухе. Во время первых рейдов это был простой парень из Милуоки, готовый трудиться во время полета до изнурения; он даже подшучивал над опасностью - до рейда на Лориан, в середине мая, нашего седьмого по счету боевого вылета, когда машина Бреддока взорвалась у нас на глазах. С тех пор Макс перестал шутить. За последнее время он становился все более сентиментальным и педантичным, все более похожим на настоящего фрица. Перл как-то вечером шепнул мне, что Брандт нацист. Я не раз видел Макса во сне, он возникал передо мной в моих кошмарах, когда мне мерещилось, что либо я сам сбрасываю бомбы, либо бомбы падают на меня. Американец немецкого происхождения и вместе с тем наш бомбардир - фигура вполне подходящая, чтобы являться в подобных кошмарах. А как он любил сбрасывать бомбы! Ровно неделю назад мы прогуливались с ним и дошли до склада авиабомб; он с угрюмым видом уселся верхом на тысячефунтовую штуку под камуфляжными сетями, махнул рукой в сторону бомб и сказал: "Ты только взгляни на это добро!" Во время того страшного июльского "блица", когда мы совершали рейд на Гамбург и был убит Кид, Макс так разволновался (Еще бы! Ведь ему предстояло сбросить бомбы!), что забыл ввинтить взрыватели; так, без взрывателей, бомбы и полетели вниз. Мерроу устроил ему хорошую головомойку; он сказал, что у Макса в бою всего три обязанности: подготовить бомбы, открыть люки и делать то, что делает ведущий бомбардир. "Иногда мне кажется, - сказал Базз, - что ты спишь и видишь, чтобы мы проиграли войну". Замечание Мерроу задело Макса за живое; хорошее настроение так и не вернулось к нему, даже при заходах на бомбометание.

- Одну секунду, - ответил я.

Отыскав запись, я передал ее Максу; недаром же я был аккуратистом, шотландско-ирландским пресвитерианцем и добрым малым. Да, да, втайне я был очень сознательным, и на инструктажах обычно записывал все; какой-то там третьеразрядный второй пилот, я нес ответственность за каждого специалиста в нашем экипаже, и Макс не первый из тех, кто обращался ко мне за помощью. Ведь я же был Надежным Чарли. Ха!

Впрочем, на сегодняшнем утреннем инструктаже я записывал далеко не все, и лишь случайно у меня оказалось то, что требовалось Максу. Я припомнил, что утром сильно разозлился на Мерроу и не мог сосредоточиться - довольно редкий случай, обычно я стараюсь держать себя в руках и ничем не отвлекаться во время инструктажа, потому что это могло означать жизнь или смерть. Видимо, в то утро мысли Макса тоже витали где-то далеко. Меня внезапно охватила тревога. Что, если все в самолете, каждый участник предстоящей операции, витали в облаках, а речь шла о каком-нибудь исключительно важном факте, касающемся нашего рейда? Эта фантастическая мысль, мысль о том, что все вдруг заснули во время инструктажа, который проводился отдельно по подразделениям авиагруппы, не давала мне покоя; другие мысли, чтоль же нелепые, приходили мне в голову с отчетливостью внезапно открывшейся истины. Я с усилием отогнал их, как абсурдные.

Хендаун оказался наиболее проворным членом экипажа. Как и было приказано, он не спускал глаз с "Ангельской поступи" и вовремя заметил выпущенную с нее красно-зеленую ракету; наше звено без труда пристроилось к звену полковника Бинза и образовало эскадрилью из шести машин: "Ангельская поступь", "Кран", "Ужасная пара", "Тело", "Красивее Дины", "Невозвратимый VI". Мерроу держал наше звено снизу, чуть позади и правее звена, в котором ведущей шла машина полковника. Все мы уже не раз летали в ведущей эскадрилье и построились сомкнутым строем "этажеркой"; каждая из ее внешних сторон не превышала четырехсот футов, что было разумно, если учесть, что размах крыльев "летающей крепости" составлял сто четыре фута, а в "этажерке" собралось шесть наших машин.

Разворачиваясь над маяком, мы увидели две другие эскадрильи нашей авиагруппы, уменьшили скорость, позволяя им сблизиться с нами, и образовали большую "этажерку". Эскадрилья, которую возглавлял на "Дешевой Мегги" друг Базза Кудрявый Джоунз, шла ниже, позади и правее нас, а верхняя, под командованием Аполлона Холдрета на "Обратном билете", позади, выше и левее. Для большей плотности эскадрильи построились в обратном порядке по отношению к звеньям: верхний ведомый - справа, верхняя эскадрилья - слева.

Продолжая набирать высоту, мы сделали два больших круга, и авиагруппа закончила построение. Затем, в соответствии с пеленгами радиомаяков, мы направились на соединение с одиннадцатью другими группами, принимавшими участие в рейде.

Примерно на девяти тысячах футов я отправился проверять соединения индивидуальных кислородных масок с кислородным шлангом; это правило Мерроу ввел после того, как штурман самолета "Пыхтящий клоп" - убийцы своего экипажа - погиб от кислородного голодания на высоте в двадцать четыре тысячи футов. Совершая обход, я обменивался громкими приветствиями с одними членами экипажа; подходя же к другим, я молча проверял приборы и уходил.

Штурманский отсек я решил проверить в последнюю очередь. Клинт Хеверстроу сидел, склонившись над правой стороной своего столика и следил за индикатором радиокомпаса, но когда я подошел к нему, он повернулся на вращающемся стуле и взглянул на меня снизу вверх. Клинт был помешан на чистоте, его отсек сиял, как дом у прилежной хозяйки, карандаши были помечены бантиками, а козырек указателя сноса начищен кремом для обуви до почти нестерпимого блеска. Вспоминаю, как на одном из первых занятий в школе мы тренировались с надувными спасательными лодками и плотиками, и Мерроу своими разговорами о грязи довел Клинта до белого каления. "Если дождь не прекратится, - сказал Базз, - они пригодятся, будем плавать в них по грязи". Заметив, что ненависть Хеверстроу к нашей грязной и неустроенной жизни растет с каждым днем, Базз просто не давал ему проходу. "Чистенькая у нас, в авиации, война, а? - заводил он. - Ни тебе переходов, ни окопов, ни грязи..." Когда Базз наконец выдыхался, Клинту хотелось тут же, на месте, вымыться. Мерроу не знал пощады. Но в большинстве случаев он относился к Клинту снисходительно и даже покровительственно, чему немало способствовали ловкие математические фокусы Хеверстроу, которые буквально ошеломляли Мерроу. А в общем-то, Клинт служил для него игрушкой. Настоящим любимчиком Базза Хеверстроу стал после того, как неожиданно обнаружился еще один его талант - по части бейсбола. Выяснилось это первого апреля со всеми его шутками, после того, как нам впервые показали "Тело" и в тот мягкий весенний полдень мы решили сыграть в бейсбол. Хеверстроу заявил, что он хотел бы занять место третьего игрока. Мерроу, по его настоянию, сделали подающим; игроки защищающейся команды вскоре начали "пятнать" его; Хеверстроу несколько раз с таким мастерством останавливал мяч, что у всех перехватывало дыхание, а свои перебежки на "базу дома" он совершал с быстротой телеграфной передачи. Мерроу пришел в экстаз. "Нет, вы только посмотрите на него!" - орал он. После игры Базз сказал Клинту: "Сынок, ты обязательно должен играть в

команде нашей группы. А этих проклятых сержантов нельзя подпускать к ней и на пушечный выстрел".

Клинт никогда не стремился досадить кому бы то ни было и все же нередко умудрялся; вот и сейчас, как только мы, стараясь перекричать рев моторов, обменялись обычными жалобами на наш очередной полет, он вдруг, не задумываясь, ляпнул:

- Послушай, а правда, что Мерроу переспал с твоей девушкой?

Я не поверил своим ушам; казалось, вибрация моторов внезапно передалась в мои коленные суставы.

- Что?! - крикнул я.

Клинт повторил свое любезное сообщение.

- Кто тебе сказал, черт побери?

- А ты угадай, считаю до трех. - Клинт осклабился, как хромированная решетка радиатора "бьюика".

Выходит, Мерроу уже распространял свою выдумку насчет того, что ухитрился переспать с Дэфни, а предварительно, конечно, создал соответствующую обстановку, как делал всегда, рассказывая в офицерском клубе о своих постельных победах, то есть подкупил первых попавшихся пивом или кока-колой, навербовал из них аудиторию, терпеливо выждал, пока, наболтавшись, все не замолкли, и тогда, откинувшись на спинку стула, изрек многозначительную фразу: "А вам когда-нибудь удавалось поиграть в папу и маму с возлюбленной вашего второго пилота?" - или что-нибудь в таком же роде. Он лгал. В прошлом, слушая россказни о фантастических постельных успехах Мерроу, я всегда представлял себе его девушек, как неких персонажей наспех придуманного мифа, а не как живых существ, наделенных человеческими именами, но теперь я увидел, что его ложь распространялась на реально существующего человека, и, стоя сейчас рядом с Клинтом и глядя на его довольное лицо, я испытывал бешенство и вместе с тем какое-то сожаление к Мерроу. Только теперь, после разговора с Дэфни, я убедился, что Базз все побасенки о своих мужчких талантах рассказывал на один лад. Но во всех ли случаях лгал Мерроу? Он испытывал какую-то ненасытную потребность повторять одно и то же.

Обуреваемый этими мыслями, разозленный, я повернулся спиной к Хеверстроу, возвратился в пилотскую кабину, сел на свое место и взглянул на Базза. Он застегнул шлем и воротник комбинезона и был готов ко всему, что сулил ему день; подобно мертвецу на пляже в Пеймонессете, он, казалось, видел перед собой иные миры и самое вечность, хотя в действительности просто осматривал небо в ожидании других наших групп; он был живой, безусловно живой, будь прокляты эти его настороженные зеленые глаза...

Я вздрогнул. Думаю, что тогда мне захотелось убить Базза. Да, убить! И это - мне, испытывающему такой ужас перед убийством! Мне, у кого сознание собственной вины за убийство мирных жителей вызывало кошмары; в своих снах я видел задранные вверх лица этих людей, видел среди них самого себя в ожидании падающей с неба смерти; видел Макса Брандта рядом с собой, в густой толпе невинных с поднятыми, как на картинах Пикассо, лицами; ужасное ощущение прикованности к земле и невозможности бежать и вместе с тем сознание того, что наверху тоже я и что это я сбрасываю смерть, падающую на меня, стоящего внизу.

Пытаясь взять себя в руки, я последовал примеру Мерроу и стал смотреть вдаль. Под нами плыли разрозненные облака, небо вокруг казалось фарфоровым. Мы летели над Норфолком, курсом на юго-восток. Я несколько успокоился.

Внезапно мне в новом свете представилась одна из излюбленных историй Мерроу об его летном искусстве - о том пике, когда он по-настоящему струсил. Он тогда работал летчиком-испытателем у фирмы "Майлдресс" и одновременно снимался в роли пилота-виртуоза в фильмах "Через грозу", "Крылья над пустыней", "Почтовый маршрут" и других. "В фильме, который тогда снимался, - как-то рассказывал он нам еще в те дни, когда мы проходили обучение, а потом повторял свой рассказ при каждом удобном случае, - мне сказали: "Поднимитесь, сделайте как можно больше фигур, а затем введите машину в глубокое пике". Я так и сделал, благо мне платили за то, чтобы я летал, а не за то, чтобы гавкал на них. Картина вышла на экраны, и я отправился посмотреть ее; это был фильм о летчике, который разозлился на свою жену и, задумав ее проучить, решил подняться в воздух, проделать там разные отчаянные штучки и тем самым до смерти ее напугать. Когда на экране замелькали кадры с моими трбками, я убедился, что летал хорошо. Тем не менее я посмотрел вокруг себя, чтобы проверить, как воспринимают их зрители. Мальчики мои! До чего же я перепугал некоторых женщин! Ну, потом я снова взглянул на экран, где моя машина как раз перешла в пике, а ведь оно всегда было моим коронным номером, и выполнял я его артистически. И тут мне бросилось в глаза, что мое пике слишком уж затянулось, черт побери, хотя я-то знал, что не допускал ничего похожего и уже давно бы вывел машину в горизонтальный полет. Потом показалась земля, она надвигалась с ужасающей быстротой. Теперь бы мне уже не удалось выйти из пике. И у меня вдруг вырвался такой вопль, что зрители, наверно, приняли меня за сумасшедшего. Паршивый самолетишко грохнулся на землю, от пилота, конечно, и мокрого места не осталось, а я тоже чувствовал себя почти мертвецом. Киношники, оказывается, не нашли нужным объяснить мне, что они сами сочинили такую концовку к моему пике..." И Мерроу рассмеялся, но что-то слишком уж неестественно.

- Внимание, - сказал Мерроу. - Приготовиться к переходу на кислород.

Мы поднялись на десять тысяч футов; было двенадцать минут пополудни. Я снял маску с крючка и провел рукой по подбородку: слишком преждевременно я побрился - почти десять часов назад - и теперь "щетинная неприятность", как однажды выразился Хендаун, непременно даст о себе знать под плотно прилегающей маской.

Полковник Бинз делал широкие, пологие развороты, позволяя двум задним авиагруппам нас догнать и пристроиться к нам.

Надев кислородную маску, я почувствовал себя отрезанным от всего мира; отрегулировал подачу газа. Спустя несколько минут Прайен проверил кислородное оборудование, вызывая всех членов экипажа от носа до хвоста по номерам, причем каждый из нас отвечал по-своему.

- Все в порядке, - сказал я ему.

Мерроу всегда отвечал: "Здесь я, сынок".

У шестого радиомаяка, где должно было закончиться сосредоточение нашего оперативного соединения, все мы построились так, чтобы подразделения, в случае необходимости, могли сомкнуться; во время разворота у маяка вправо я увидел, как авиагруппы, подтягиваясь, одна за другой делают колоссальную петлю, и ощутил нашу силу, нашу нарастающую мощь. Картина выстраивающейся перед рейдом в боевой порядок воздушной армады всегда вызывала у меня глубокое волнение, а сегодня утром от этого зрелища захватывало дыхание.

- Четыре машины вернулись, - сообщил Фарр. Он имел в виду нашу группу. - Счастливчики!

Закончив последние маневры с разворотами, занявшими почти десять минут, мы взяли курс на юго-запад, проплыли над дюнами Суффолка и направились к Орфорднессу, где нам предстояло покинуть английское побережье. Машины в авиагруппах шли в тесном строю.

На этот раз наша воздушная армада состояла из двух соединений, примерно по сто бомбардировщиков в каждом, причем они следовали одно за другим с двенадцатиминутным перерывом; в каждое соединение входило два боевых авиационных крыла с пятиминутными перерывами между ними; каждое крыло состояло из трех групп по восемнадцать машин. Группы, входившие в состав авиационных крыльев, образовывали "клинья" - боевой порядок, аналогичный строю, в котором летели три машины нашего звена: "Тело", "Красивее Дины" и "Невозвратимый VI"; точно так же, в свою очередь, были эшелонированы в нашей группе составляющие ее эскадрильи под командованием Бинза, Джоунза и Холдрета. В боевое крыло входили: ведущая группа из восемнадцати машин, группа, летевшая выше, - тоже из восемнадцати самолетов, эшелонированных слева, и, наконец, третья такая же группа, следовавшая ниже ведущей, позади и справа. Мы на своей машине входили во второе звено ведущей эскадрильи ведущей группы второго боевого крыла второго соединения и находились от головной машины примерно в трех четвертях всего того расстояния, на которое растянулась наша армада. Фактически мы были более уязвимы для немецких истребителей, чем могло показаться с первого взгляда, ибо из-за разрывов между боевыми крыльями летели как раз в головной части последней "этажерки". Впереди нас, в самом выступе "этажерки", шло лишь звено полковника Бинза - "Ангельская поступь", "Кран" и "Ужасная пара".

По пути на Орфорднесс произошло почти непонятное; случай и тогда показался мне странным, но у меня не было желания разобраться в нем, в те минуты я думал совсем о другом.

В самолетное переговорное устройство вдруг включился Малыш Сейлин.

- Подфюзеляжная турельная установка обращается к бортинженеру, - сказал он, хотя на нашем самолете мы обчно не соблюдали предписанных инструкциями формальностей, вроде: "Роджер", "Перехожу на прием", "Конец передачи", а просто называли друг друга по имени и умолкали, когда разговор заканчивался. Правда, выражение "Роджер", означавшее, как предполагалось, "Я понял", иногда употребляли наши сержанты, причем обычно они делали ударение на втором слоге, чтобы выразить свое рвение, конечно притворное, и одно время, когда английский жаргон еще приводил Мерроу в восторг, мы перекидывались словом "Родни", поскольку, по утверждению Базза, оно заменяло в королевских ВВС выражение "Роджер". В общем, мы не очень-то придерживались установленных порядков, как и полагалось (опять-таки по мнению Мерроу) настоящим мужчинам. "Прекратить этот детский лепет!" - оборвал он в одном из первых боевых вылетов нашего тогдашнего радиста - Ковальского, когда тот попытался обратиться к нам в соответствии с инструкцией.

Как бы то ни было, сейчас Сейлин так и сказал: "Подфюзеляжная турельная установка обращается к бортинженеру".

- Ну что там, Малыш? - спросил Хендаун.

- Спуститесь ко мне на минутку, - попросил Сейлин.

Малыш Сейлин был маленьким пареньком, настолько маленьким, что при одном взгляде на него я чувствовал себя большим и сильным. Ростом пять футов и один дюйм, он весил сто пятнадцать фунтов, и хорошо, что его угораздило уродиться таким невысоким, - его боевое место представляло небольшой и к тому же набитый всякими приборами пластмассовый пузырек под самолетом, где даже ему приходилось сидеть с поджатыми, как у зародыша, коленками. Для своего роста он отличался большой силой и хорошим сложением, что было кстати, потому что только атлет, хотя бы и маленький, мог вращать пулеметные установки "сперри К-2", наводить их и вносить соответствующие поправки, чтобы удержать в прицеле немецкий истребитель, вырывающийся откуда-то снизу, под углом, и все это - одним лишь мягким прикосновением к ручкам пулеметов. И хотя он обладал и ловкостью и быстротой и было ему уже двадцать один год, все мы относились к нему, как к младенцу, и ему это нравилось. Он был нашим живым талисманом. Сейлин рассказывал, что рано лишился отца, которого ему заменил брат, старше его на десять лет, и что, когда брат ушел из дому, он вечно болтался без дела, а если и пристраивался куда-нибудь, то, не чувствуя над собой твердой руки, через несколько дней бросал работу и хандрил дома, а потом снова подыскивал какое-нибудь место и вскоре снова бросал. В нашем экипаже он жил припеваючи - в окружении девяти старших братьев, постоянно воевавших между собой за право заботиться о нем. Даже Фарр: "Ты не забыл перчатки, Малыш?" Сейлин не мог пойти в уборную, не получив на то нашего разрешения.

Мерроу не терпел никакой неизвестности, и потому, когда Сейлин попросил Хендауна спуститься к нему, в его ячейку, Базз немедленно вмешался.

- Что там у тебя зудит, Малыш? - спросил он.

- Ничего.

- Как так "ничего"? Зачем же ты вызываешь инженера, если у тебя "ничего"?

Как обычно водилось в таких случаях, тут Малыш Сейлин становился тише воды, ниже травы, но сейчас, чем-то, как видно, сильно раздраженный, ответил:

- Это наше с Хендауном дело.

Я не поверил собственным ушам и подумал, что, возможно, у Сейлина что-то серьезно не ладится с турелью и он не решается доложить Мерроу, опасаясь, как бы самолет не вернули на базу. У Хендауна же были золотые руки, он мигом устранял любую неисправность. Даже в самых тяжелых боях он не терял способности хладнокровно и логически рассуждать, как это свойственно талантливому механику, который должен ликвидировать сложную аварию, последовательно исследуя и устраняя ее причины. Он не раз спасал экипаж. Видимо, у Сейлина и в самом деле произошло с турелью что-то неладное, иначе зачем бы он затеял всю эту канитель, обратившись к Хендауну по-уставному, "бортинженер", Сила самовнушения?

Неожиданный отпор Малыша привел Мерроу в бешенство. Он обрушил на сержантов поток нецензурной брани, такой же гнусной и злобной, как в тот вечер, когда вернулся с урока танцев в клубе Красного Креста и всячески их обзывал.

Голос Мерроу доходил до нас искаженным, так как ларингофон передавал звуки только определенной громкости.

Когда Базз наконец иссяк, Сейлин с поразительным мужеством ответил:

- Вы, должно быть, ошиблись номером, сэр. Здесь нет ни одного из тех, кого вы упоминали.

- Послушай, ты, желтопузая проклятая мышь...

Хендаун - он, очевидно, уже успел вернуться на свой пост у верхней турели - прервал Мерроу:

- Сэр!

- Хендаун! Что там еще стряслось, будьте вы все прокляты? - заорал Мерроу.

- Пару дней назад я одолжил Малышу мои счастливые игральные кости, - спокойно доложил Хендаун. - Он почему-то решил, что они понадобятся мне сегодня, и вернул.

Я не знал, правду ли говорит Нег или просто покрывает нашего младшего братца.

Мы приближались к побережью Восточной Англии, а далеко под нами разрозненные кучевые облака лежали, как комки корпии на полу неприбранного помещения. Над нами простиралось чистое небо. Видимость достигала миль пятнадцати. Солнце ярко светило, а впереди, низко над горизонтом, всплывал серпик молодого месяца; Ла-Манш внизу отливал холодным серо-голубым блеском отполированной стали.

Орфорднесс мы прошли на высоте четырнадцати тысяч футов в двадцать шесть минут второго. В соответствии с инструктажем наша приборная скорость после побережья должна была составлять сто шестьдесят миль в час, и как только полковник Бинз перешел на нее, Мерроу тут же последовал его примеру. Мы все еще продолжали набирать высоту.

Минут через пять Базз приказал мне взять управление машиной. Никаких осложнений пока не возникало; оставалось только вести машину, уютно пристроившись под первым звеном. Подобный полет доставлял мне удовольствие. Мы пролетели уже миль пятьдесят над Ла-Маншем, и только тут я спохватился, что нужно напомнить Батчеру Лембу о необходимости выключить радиосистему опознавания "свой-чужой". Экипаж летевшего над нами "Крана" первым решил проверить пулеметы, и я увидел, как они стали расшвыривать моментально вспухающие комочки дыма - бледно-голубые на фоне глубокой голубизны над нами; потом я почувствовал, как сотрясается наш самолет, сквозь гул моторов различил в наушниках потрескивание коротких очередей и догадался, что наши стрелки тоже проверили оружие, и теперь оно готово открыть огонь, как только возникнет опасность, встреча с которой была не за горами.

В наушниках послышался рявкающий голос Прайена - он проводил очередную кислородную проверку, потом Хеверстроу пропел: "По полетному плану...", причем слово "пла-а-а-а-ну" получилось у него протяжным, как эхо в горах. Это означало, что мы не уклонились от заданного курса и выдерживаем расчетное время; его сообщение прозвучало у меня в ушах, как очередной возглас ночного сторожа, оберегающего покой мирных граждан от воров и грабителей.

Я вновь припомнил предупреждение, промелькнувшее в словах Дэфни позавчера, когда она говорила, что люди типа Мерроу способны в безвыходном положении уничтожить все, что их окружает, не пощадив и самих себя. Правда, Дэфни выразилась не столь определенно. Она рассказывала о летчике английских ВВС, своем бывшем возлюбленном, по ее словам, во многом похожем на Мерроу; я сам сделал вывод из того, что услышал от нее. Я подумал, что есть что-то общее между рассказом о последних часах ее друга из английских ВВС и легендой о гибели Самсона, и хотя Самсон обрушил своды храма лишь после того, как был окружен врагами, аналогия вряд ли теряла смысл. Во всяком случае, я чувствовал нечто вроде озноба, когда представлял, какой номер способен выкинуть мой командир.

То, что я увидел, отвлекло меня от этих мыслей. В течение нескольких минут, пока мы преодолевали Ла-Манш на высоте в восемнадцать тысяч футов, за кораблями нашей армады вытянулись прерывистые, расплывающиеся шлейфы инверсии. Каждый самолет казался гигантской кистью, оставляющей мазки извести на полуденном небе. К счастью, они быстро рассеялись и во время дальнейшего подъема не образовывались - к счастью потому, что какое бы красивое зрелище ни представляли собой следы конденсации, они таили угрозу для летящих в строю самолетов, ибо служили укрытием для истребителей противника.

Далеко впереди, над территорией врага, я различал скопление перистых облаков; тонкой пеленой они затягивали небо где-то еще выше нас, и я подумал, что, возможно, под их прикрытием скрывается подстерегающая нас опасность. Внизу, как раз под этим облачным слоем, я с трудом рязглядел темную, расплывчатую линию вражеского побережья. Все, что открывалось нашему взору, казалось колоссальной пастью, верхней челюстью которой были облака, а нижней земля. Между ними, прямо по нашему курсу, ведущему нас в эту разверстую пасть, лежала туманная муть, серая неопределенность, переходящая в мглу.