Случается, что во время осенней тяги утка отобьется от стаи. Задержат ее какие-нибудь важные птичьи дела, помешает сломанное крыло, а ранний мороз покроет льдом озерцо между камышами. Замерзающую одинокую птицу поймают люди, обогреют, вылечат, если нужно, но уже слишком поздно пускаться в путешествие в теплые края, да и сил нет. И вот толчется она всю зиму в избе и даже как будто привыкает к людям, ест из рук. Но когда сойдет снег, посинеет небо и весна принесет первые теплые ветры, птица начнет беспокоиться. Жаль с ней расставаться, но все же, видно, нужно, иначе нельзя. Есть чувства более сильные, чем привязанность к сытому столу и теплому дому. Когда потянется с юга стая, приходится открывать окно и выпускать птицу. Сначала разбег, низкий старт над землей, потом после набора скорости крутой подъем вверх, радостный круг над гостеприимным домом, свист крыльев да уменьшающийся силуэт с длинной шеей. Птица возвращается в свою стихию, к своим товарищам…

Брезент на машине хлопал, как крыло, поднимался, наполненный ветром. В углу у кабины водителя, на запасной покрышке и двух охапках сена, сидели Янек и Маруся, укрывшись одной плащ-палаткой; рядом с ними, у правого борта, — Григорий и Густлик. Шарик втиснулся между танкистами и положил голову на колени девушке.

Конечно, ехали они не одни. Весь кузов грузовика был заполнен фронтовиками. Все сели только что, на перекрестке, и теперь присматривались к соседям; завязывались первые знакомства, кто-то предлагал свою махорку, кто-то угощал сигаретами.

— Берите, это трофейные, называются «Юно», — предлагал седой капитан.

— По-ихнему «Юно», а по-нашему — солома, простите за выражение. Может, махорки попробуете солдатской, крупки?

— Мне жена самосад прислала. Крепкий, аж голова кружится, а пахучий!.. Пожалуйста, прошу, товарищ…

Грузовик приближался к городу. Из кузова были видны отдельно стоящие домики. Как только машина въехала на улицу Праги, разговоры утихли. Может, потому, что все задымили папиросами, а может, потому, что смотрели на руины разрушенных снарядами домов, на которых под лучами солнца таял снег и слегка дрожал воздух.

Грузовик повернул влево, дорога полого сбегала к Висле. Янек поднял голову и внимательно всмотрелся, потом, показав рукой, сказал:

— Послушайте, мы же именно где-то здесь, в этом месте… Вон и камни выворочены на мостовой. Это же наш след, нашего «Рыжего».

Заскрипел, подался под тяжестью машины настил понтонного моста.

— Союзники, вы танкисты?

— Да, танкисты.

— Когда вас ранило?

— Когда Прагу брали, в сентябре, — объяснил Саакашвили.

— Ордена за Прагу получили?

У Еленя и Саакашвили были распахнуты шинели, чтобы все могли видеть бело-красные ленточки и Кресты Храбрых.

— Нет, это раньше. Мы помогали восьмой гвардейской армии удерживать плацдарм за Вислой, под Студзянками. А в Праге мы были ранены.

— Видно, крепко вас стукнуло, раз столько в госпитале провалялись…

— Да ничего себе.

— А с четвертым что? Сгорел?

— Ка-акого че-ерта, — Григорий от волнения начал заикаться. — Жив и здоров, во-оюет.

Машина, делая широкие повороты, поднималась теперь в гору, по направлению к Каровой. В машине стало тихо. Здесь город выглядел иначе, чем в самой Праге, ни один дом не уцелел. Они ехали по ущельям из обгоревших стен, между странными развороченными холмами, похожими на известковые скалы. По насыпям взбегали вверх зигзагами извилистые горные тропинки. Изредка то здесь, то там можно было увидеть фигуру человека, кое-где из забитого досками окна торчала железная печная труба и ветер играл тонкой струйкой черного дыма.

— Твердый народ, — сказал седой капитан, угощавший сигаретами «Юно», но ему никто не ответил.

Прошло четверть часа, прежде чем из извилистых улочек машина выехала на прямую аллею, и они увидели с правой стороны холмистое пространство, на котором заплатами лежал снег, а из-под него солнце обнажило осколки кирпичей, размолотых снарядами. Они поняли, что это не поле, что здесь когда-то тоже был город. Далеко, посреди пустыря, торчал одинокий, затерянный костел.

Солдат, который угощал всех махоркой, пробормотал сквозь зубы крепкое проклятие. И опять наступила тишина. Они ехали дальше, внимательно рассматривая две фабричные трубы, из которых одна — та, что была ближе, выщербленная, — дымилась. И только когда город остался позади и по обеим сторонам шоссе начались поля, ветер сдул с людей молчание.

— Как же это все отстроить? Видел я много сожженных городов, но таких — ни разу.

— Смоленск, наверное, не лучше.

— А Сталинград?

— Как отстроить? — вмешался солдат, которому жена прислала самосад.

— Люди, если все разом за работу возьмутся, то все смогут. Вот тут едут ребята, танкисты. Их неплохо разрисовало, а все же их залатали, вылечили, и теперь они опять на фронт едут. Взяли Прагу и Берлин будут брать… Меня, к примеру, ранило в Лодзи. Когда мы ворвались в город, то фрицы еще ничего не знали, магазины были открыты. Немцы на нас глаза вытаращили. Но один выстрелил с крыши и попал.

— А меня ранило в Катовице.

— А меня еще дальше, под Костшином. Там восьмая гвардейская армия плацдарм отвоевывала за Одером.

— Оттуда недалеко и до Берлина. Какой он, этот Берлин?

Молодой белобрысый офицер в фуражке с голубым околышем усмехнулся и сказал:

— Улицы там черные, только на крышах вспышки, а вокруг клубы дыма от зениток. Падает бомба — сразу яркая вспышка и разливается огненное пламя. Остальное своими глазами увидите, все осмотрите…

— Не хочу я его осматривать, — повернулся к летчику Григорий. — Взглянуть можно, а потом сразу — домой. У нас горы до неба, на них белые шапки из снега, а в долинах тепло и каждый год молодое вино.

— А ты откуда?

— Я о-откуда? — смутился Григорий, не зная, то ли выбрать настоящую, то ли выдуманную версию.

— Он из-под Сандомира, — выручил Елень товарища.

— Это под Сандомиром горы до неба, а на вершинах снег лежит?

— Если снизу посмотреть, кажется, что горы до неба, а зимой на них снег лежит, — храбро врал Густлик.

— Смуглый ваш приятель и черный, как грузин.

— Бывают такие и под Сандомиром.

Все весело рассмеялись.

— Собака тоже из-под Сандомира? — спросил, подмигнув, обладатель самосада. — Готов биться об заклад, что собака воюет в танковых войсках.

Саакашвили обрадовался случаю подшутить над собеседником.

— Читай, что здесь написано, вот здесь, на ошейнике, на бляхе.

Шарик, видя, что все обратили на него внимание, гордо выпрямился и не со злости, а так, на всякий случай, продемонстрировал белые, блестящие клыки.

— Не буду и читать. Вон у него какие зубы… А потом, польскими буквами ведь написано…

— Могу перевести, — радовался Григорий. — Здесь написано: «Шарик — собака танковой бригады».

— Хо-хо, так к нему надо обращаться «товарищ рядовой»! Я думал, это просто собака, а оказывается, солдат.

— По-одожди, — Саакашвили начал заикаться. — Я тебе буду перечислять его заслуги, а ты только пальцы загибай. Сразу можешь снять сапоги, потому что одних рук тебе не хватит.

Все пассажиры грузовика повернулись в сторону Григория и с интересом слушали рассказ о том, как Шарик еще совсем маленьким щенком не испугался тигра и как он вел себя на фронте и даже о том, как задушил курицу в госпитале, потому что Саакашвили, если уж начинал говорить, то рассказывал добросовестно все до конца, не пропуская ничего, а даже, напротив, добавляя такие подробности, которых ни Кос, ни Елень не могли припомнить.

История «бронетанковой» собаки, как стали ее называть, развеселила всех, и, когда рассказ о ней подошел к концу, кто-то начал напевать вполголоса, а потом все вместе, дружным хором запели модную в то время песенку: «Не за то медали дали, что Варшаву мы видали, а за то нас наградили, что мы Польшу освободили».

Песня была длинная, появлялись все новые куплеты, дважды повторяли каждый припев, и Янек, пользуясь тем, что никто не обращает на них внимания, прошептал Марусе на ухо:

— Не забывай меня.

— Не забуду никогда.

— Может, будем где-нибудь недалеко друг от друга, а если даже и далеко, то все равно встретимся сразу после войны.

— Не знаю, будет ли это…

— Обязательно встретимся, — прошептал он. — Будем тогда уже все время вместе: ты, я, Шарик и, может быть, отец.

Она повернула к нему лицо. Янек дотронулся губами до ее щеки, покрытой легким пушком.

О многом могли бы рассказать перекрестки дорог. Иногда на них встречаются, но чаще прощаются, а потом одни идут налево, другие — направо, и что будет дальше: переплетутся ли еще когда их судьбы и далеко ли до следующей встречи — никто не знает.

Грузовик довез их до Познани, а потом они пешком пошли за город, чтобы ждать на перекрестке следующей оказии. Там находился контрольный пункт, где проверяли документы и определяли дальнейшие маршруты для возвращающихся на фронт солдат. Они уже знали, что именно здесь должны расстаться. Марусина дорога вела прямо на запад, а им надо было направо, севернее.

Пока что никакого транспорта не было, и Огонек, пользуясь последними минутами, наломала веток вербы в придорожной канаве. Они были покрыты только что распустившимися, бархатистыми сережками. Маруся подарила ребятам целый букет, заткнула им ветки за пояс.

Саакашвили, как всегда склонный к выражению своих чувств вслух, отобрал несколько веточек, подошел к девушке-регулировщице и, опустившись на одно колено посреди разъезженной дороги, объяснил ей, что никогда в жизни не встречал девушки такой поразительной красоты.

Елень, еще не уверенный на сто процентов в своей заново сросшейся ноге, присел на камень и глядел в поле, на котором раньше обычного зацвел в этом году терновник. Вокруг кустов бродили небольшой стайкой черные дрозды. Птицы тихонько посвистывали, перепархивали с места на место, искали корм в поле, с которого уже сошел снег. Отличая коричневатых, чуть меньших размеров самочек от черных самцов, Елень пытался их считать, сам не зная зачем. Может, просто для того, чтобы чем-то занять время, которое отделяло их от расставания.

Так бывает, что люди, которые очень хотят быть вместе, начинают проявлять нетерпение на вокзале и желают, чтобы поезд поскорее ушел.

Маруся и Янек стояли рядом. Сначала они пробовали шутить по поводу черных дроздов, бродивших по полю, и родства, которое определенно должно быть между их названием и фамилией Янека. Но шутки не получались, и они замолчали. То печально смотрели друг другу в глаза, то переводили нетерпеливый взгляд на дорогу.

Наконец подъехал грузовик с длинным кузовом, покрытым брезентом, из-под которого виднелся серебристый хвост истребителя. Регулировщица остановила машину, поговорила с водителем, а потом с летчиками в кожаных куртках, которые ехали под брезентом, и наконец махнула Марусе.

И тут вдруг оказалось, что нужно еще решить важные вопросы и многое сказать друг другу. Огонек дала Янеку свое старое письмо, которое носила в кармане на груди. Все, что написала в нем, уже было сказано, но она хотела, чтобы у него было письмо, чтобы он мог прочитать его, когда они будут уже далеко друг от друга.

Янек дал ей перстенек, мастерски выпиленный из медного кольца, которое он снял с гильзы артиллерийского снаряда. Они говорили бессвязно, перескакивая с пятого на десятое. Шарик беспокойно крутился около них, жалобно поскуливая. Летчики теряли терпение.

— Да поцелуй ты ее наконец, пора в путь.

Янек последовал совету, а потом девушка побежала к грузовику и, подхваченная за руки, влезла под брезент. Машина тронулась и стала удаляться, набирая скорость. Оставшиеся следили за ней, видя сначала грустную улыбку Маруси, а потом только ее фигуру и каштановые волосы на фоне серебристого стабилизатора самолета.

Когда грузовик исчез за поворотом, Янек пошел вдоль шоссе, остановился около вербы, зазеленевшей первыми листочками, и развернул письмо. Он медленно прочитал его от начала до конца, а потом тихо повторил вслух:

— «Около полуночи… мы пошли бы в тень сада, в запах жасминовых кустов. Там никто бы нас не увидел…»

Он стоял, подставив лицо весеннему ветру, и чувствовал, как он приятно ласкает его горящие щеки.