63
– Заключенный Фромм, – доложил Родль. Однако Скорцени сразу же подчеркнуто исправил его «ошибку».
– Генерал-полковник Фромм. Входите, генерал, входите.
Переступив порог кабинета Скорцени, бывший командующий армией резерва с победной ненавистью взглянул на его адъютанта: «Здесь меня все еще считают генералом… И вам следовало бы помнить об этом».
– Весьма признателен, господин штурмбаннфюрер, что сочли возможным…
– Садитесь, господин генерал, – подчеркнуто буднично обронил Скорцени. Он встретил бывшего командующего стоя, и это тоже не осталось незамеченным генерал-полковником. – Я задержу вас очень ненадолго. Всего несколько вопросов.
Пока Фромм пересекал довольно просторный кабинет начальника диверсионной службы Главного управления СД, Скорцени успел заметить, как сильно сдал генерал за эти несколько дней заточения. Мощная кряжистая фигура увяла и поникла в плечах, лицо посерело до осенней землистости, а левая, обращенная к нему щека конвульсивно подергивалась.
«Обреченные начинают умирать задолго до восхождения на эшафот, удушая себя петлей животного страха. Лишь немногие доходят до настоящей петли, оставаясь достойными величия собственной казни».
– Я долго добивался того, чтобы мне позволили встретиться с вами. Вы один их тех высоких чинов службы безопасности, кто был в тот вечер на Бендлерштрассе, кто непосредственно подавлял путч… Поэтому вы знаете о моей роли в его… – Фромм замялся, подыскивая нужное слово. Прибегнуть к термину «подавление» он не решился. – …Его пресечении – да, нет?
– Не казните меня своим красноречием, генерал. Я и так чувствую свою ущербность. А что касается ваших просьб, то мне абсолютно ничего не известно о них. Впервые слышу.
Уже взявшись было за спинку кресла, генерал на какое-то время замер и молящим взором уставился на «первого диверсанта рейха». Он не поверил Скорцени. Ему и в голову не приходило, что тот мог вызвать его по собственному желанию, исходя из какого-то своего интереса к его судьбе и вообще к заговору. Единственное, что оставалось несомненным для Фромма, – что его попросту поставили на место.
– Я не собираюсь вести следствие по вашему делу, – продолжал свою психическую атаку штурмбаннфюрер. – Для этого существуют более подготовленные и закаленные – следователи гестапо. Они…
– Это не следствие, господин Скорцени, это издевательство, – едва слышно пробормотал Фромм. Единственное, что оставалось у него до сих пор от некогда самоуверенного генерала Фромма, так это голос – зычный, безапелляционно уверенный. Но Скорцени вдруг показалось, что сейчас он слабодушно отрекался и от своего голоса. Предавал его точно так же, как еще тогда, в ночь путча, а потом во время следствия предавал и продолжает предавать своих единомышленников.
– Мне бы не хотелось, чтобы у вас создавались иллюзии, будто я смогу чем-то помочь вам, господин генерал. Вашим делом занимается специальная следственная комиссия, которую контролирует высокое начальство. Вам это известно не хуже меня.
Фромм заискивающе улыбнулся. Он опять позволил себе не поверить штурмбаннфюреру. На лице генерала не было никаких следов пыток. Зато печать сломленного, униженного зека просматривалась на нем уже довольно отчетливо. «Сломили генерала, – без какого-либо злорадства отметил про себя Скорцени, – сломили старика».
– Я все же надеюсь, что и ваше мнение по делу генерала Фромма будет внимательно выслушано.
– В гестапо с одинаковым вниманием выслушивают всякого – от церковного вора до святого апостола Петра. Только вот сомневаюсь, понадобится ли мне говорить это слово. Следствие, насколько мне известно, ведется вполне объективно.
На этот раз улыбка Фромма озарилась вселенской грустью. Не ожидал он от Скорцени такой самонадеянной канцелярской наивности, не ожидал.
– Речь не об объективности, речь об окончательной истине. О моей жизни и моем достоинстве.
Скорцени философски промолчал, думая о чем-то еще более священном и вечном, нежели жизнь и честь генерала-заговорщика.
– Кстати, это правда, что генерал Штюльпнагель покончил жизнь самоубийством? – пришел ему на помощь сам бывший командующий. Он вдруг испугался, что уже не понадобится Скорцени и тот прикажет увести его.
– Штюльпнагелю некому было помочь. Рядом не оказалось унтер-офицера, который бы выволок его в приемную и пристрелил, как полудохлую артиллерийскую лошадь.
Бывший командующий сник. Он прекрасно понимал, что Скорцени откровенно намекает на убиение им, Фроммом, генерал-полковника Бека, в котором его теперь обвиняли и заговорщики, и тюремщики. И презирали тоже в одинаковой степени.
– Значит, он остался жив? – без какого-либо воодушевления попытался уточнить Фромм.
– Его спасают. И скоро поставят не только на ноги, но и перед судом. За его жизнь медики сражаются, словно за жизнь императора священной Римской империи. Уверен, что у вас – если бы вы воспользовались одним из оказавшихся под рукой пистолетов – все получилось бы профессиональнее.
– Но ведь пригласили вы меня не для того, чтобы учить, как стреляться, – да, нет?
– Для этого я должен был пригласить вас значительно раньше. Но ведь я офицер СД, а не сестра милосердия.
Появился Родль. Низко склонив голову, как и полагается клерку, которому приказано в нужное время доставить нужные бумаги, он положил на стол перед Скорцени черную папку с тисненными на ней золотистым орлом и свастикой. Штурмбаннфюрер вежливо поблагодарил и, забыв о существовании генерала, долго, внимательно изучал ее содержимое.
Фромм ерзал на стуле, покашливал, приподнимался, пытаясь если не выяснить содержимое кондуита, то, по крайней мере, напомнить о себе.
– Вы знаете, что содержится в этой папке, генерал? – наконец удовлетворил свое любопытство Скорцени.
– Очевидно, протоколы моих допросов.
– Ну, зачем мне протоколы ваших допросов? – поморщился Скорцени. – Все, что мне захотелось бы узнать о заговоре 20 июля, я узнал бы лично от вас. Разве не так?
– Мне нечего скрывать. Только арест помешал мне сразу подавить заговор. Но как только меня освободили…
– …Вы сразу же поняли, что заговор потерпел поражение, и решили спасать себя, отправляя на тот свет поднадоевших соратников. Зачем повторяться, генерал Фромм?
– Но все не так, уверяю вас, господин штурмбаннфюрер…
Наткнувшись на свирепый взгляд Скорцени, Фромм мгновенно умолк и, ссутулившись, виновато отвел взгляд.
– Вы же не станете утверждать, что не были знакомы с генералом фон Тресковым? Тем самым, что до 1943 года являлся начальником штаба группы армий «Центр», а затем начальником штаба 2-й армии?
– С какой стати я стал бы отрицать это?
– И, конечно же, знали, что еще в марте 1943 года генерал Хеннинг фон Тресков подложил взрывное устройство в самолет фюрера, которым тот возвращался в Берлин после инспекционной поездки в группу «Центр».
Лицо Фромма побледнело так, словно это лично его обвиняют сейчас в том, что мина оказалась в самолете фюрера. Но так и не взорвалась.
– Н-но я н-ничего не знал об этом, – отчаянно завертел головой бывший командующий. – Генерал фон Тресков? Мину? Такого просто не могло быть. Генерал фон Тресков, боевой генерал…
– Ах, эти упоительные сомнения: «Генерал фон Тресков, боевой генерал…» Не может быть другого: чтобы две мины, заложенные двумя людьми в один самолет… – вторую подложил некий Фабиан фон Шлабрендорф, отставной подполковник, адвокатишка – не сработали. Вот это действительно кажется невероятным. А вам – нет?
– Две мины в один самолет? Господи, воля твоя… Фюрера всегда спасало Провидение.
– Если вы имеете в виду жертвенную попытку капитана Акселя фон дем Буше взлететь на небеса вместе с фюрером, когда тот, в ноябре того же сорок третьего, посетит берлинский цейхгауз, где должен ознакомиться с новыми образцами военного обмундирования, то вы правы.
– Никогда не слышал о таком капитане фон дем… как его там?..
– Узнав о неудачах своих единомышленников, ротмистр фон Брайтенбух тоже решил пожертвовать собой. Но более утонченно. Застрелив фюрера прямо в его ставке «Бергхоф», во время совещания. Правда, ротмистру не повезло, его даже не впустили в зал заседаний. Как не повезло и Генриху фон Кляйсту, тоже решившему войти в историю Германии как убийца фюрера… Как вам сказания этого «ветхого завета»? Впечатляют?
Скорцени долго, выжидающе сверлил Фромма леденящим душу взглядом. Однако ничем, кроме страха и раскаяния, ответить ему генерал не мог. Он лишь очумело повторял каждую названную штурмбаннфюрером фамилию, и покаянно вертел головой, показывая, что обо всех этих попытках покушения на фюрера, как и о самих геростратах, слышит впервые.
– Так теперь вы поняли, что это за папка у меня такая, генерал?
– В ней собраны факты, свидетельствующие обо всех известных службе безопасности попытках устранить фюрера, – вытер Фромм посеревшим платочком вспотевший лоб.
– И вы смеете утверждать, что не знали ни об одной из них?
– Клянусь Богом.
Скорцени вновь разочарованно поморщился. Бог в качестве свидетеля по делу… уже давно не вызывал у него никакого доверия.
– Но почему вы не верите мне?!
– Начинаю верить. Теперь начинаю.
Рука Фромма застыла у подбородка. В глазах блеснул лучик надежды. Если Скорцени начинает верить ему, это уже кое-что…
– Мне, понятное дело, легко сейчас давать вам советы. Но если бы вы, решив удариться во все библейские тяжкие, обратились за советом именно ко мне, я не стал бы не только отговаривать вас, но даже выдавать гестапо. Самой страшной казнью было бы для вас, как и для любого фюрероненавистника, знакомство с содержимым этой папки.
– Мне приходится только сожалеть, что я действительно… – начал было раскаиваться Фромм, романтически поддавшись колдовству его лукавства. Однако вовремя спохватился: – Но я никогда не был заговорщиком, никогда не помышлял о терроре против фюрера.
– Вы меня огорчаете, генерал. Наоборот, есть люди, которым кажется, что вы являлись одним из главных заговорщиков. Что в группу каинов, решивших лишить Германию ее фюрера, вы входите еще с тех пор, с весны 1943-го. Если учесть ваш чин и должность, ваше положение и авторитет в армии, это выглядит вполне логично.
Фромм откинулся на спинку кресла и слушал его, полузакрыв глаза.
– Но еще тогда, арестовывая вас на Бендлерштрассе, я понял, что на самом деле никакой вы не руководитель группы «патриотов». Вас унизительно держали на второстепенных ролях. Беку, Ольбрихту и Штауффенбергу вы были интересны лишь постольку, поскольку ваше трусливое замалчивание их деятельности позволяло им иметь крышу над головой, служебные столы и телефоны. С кем бы не заходила о вас речь, все брезгливо отворачиваются от вас как от труса, не способного на решительные действия. Хотя все признают: будь вы решительнее – успех «Валькирии» был бы обеспечен и сейчас Германия уже воевала бы только против России, имея на Западе надежных союзников в лице Америки и Англии.
– Вы говорите об этом в таком тоне, словно упрекаете меня в нерешительности, считая, что это я виновен в провале заговора против фюрера.
– Именно так и считаю. Упрекая…
– Но в таком случае позвольте поинтересоваться, на чьей же вы стороне?
Скорцени воинственно осклабился и, поиграв лиловым шрамом на щеке, захлопнул папку с летописью покушений на фюрера.
– Нет, арестованный Фромм, ваше имя никогда не удостоится быть занесенным в это святописание клятвоотступников, – постучал он пальцем по коленкору. – Вам этого не дано, арестованный Фромм. Для такого полета у вас попросту не хватает фантазии.
Когда Фромма уводили из кабинета Скорцени, он остановился у двери и постоял там несколько мгновений – слегка запрокинув голову и сжав кулаки. Это была поза гневного самобичевания. Только сейчас генерал окончательно убедился, что, присоединись он тогда, в день «Валькирии», к Беку и Ольбрихту… обратись к командирам верных ему частей… фюрер мог бы быть свергнут. Решительно и бесповоротно. А следовательно, судьба Германии сложилась бы совершенно по-иному. Он мог попасть не только на страницы кондуита службы безопасности, но и на скрижали мировой истории. Пусть даже ценой гибели. Но тогда и гибель его представлялась бы явлением историческим.
Скорцени прав: у него не хватило ни мужества, ни фантазии. История таких не терпит. Она презирает их, выбрасывая из седла, как необъезженный рысак – несмелого, хлипкого наездника.
И вот теперь его не принимают в свой стан ни гитлеровцы, ни заговорщики. Он, словно изгой, брошенный на произвол судьбы между двумя враждующими лагерями, – одинаково изгнанный из обоих этих лагерей и одинаково презираемый ими.
notes