21

В этот день Еву угнетало предчувствие чего-то страшного. Она бесцельно слонялась по «Бергхофу», подолгу стояла у окна, выходящего на Келштейн, или нервно прохаживалась по галерее. В конце концов нервы ее сдали. Сразу же после обеда она не выдержала и пригласила в гостиную начальника охраны резиденции штандартенфюрера фон Кефлаха.

Он появился в гостиной у «божественного камина», у которого Гитлер обычно читал свои «прикаминные проповеди», вопиюще растерянным, его глаза виновато выскальзывали из-под взгляда первой фройлейн рейха и столь же виновато прятались под нависающими косматыми бровями. И вообще фон Кефлах вел себя, как провинившийся пес.

– Что-то случилось, господин штандартенфюрер? – негромко, взволнованно спросила Ева.

Фон Кефлах тупо оглядел пространство вокруг себя и озарил грубоватое, вечно покрытое какими-то чешуйками, кирпичное лицо неким подобием придурковатой улыбки.

– А что, что-то случилось?

– Штандартенфюрер фон Кефлах, – укоризненно покачала головой Ева, поднимаясь со своего кресла и нервно прохаживаясь на виду у начальника охраны. – У каждого из нас вполне достаточно собственной глупости, зачем ее занимать у комедиантов? Вам что-нибудь известно? Что именно? От меня скрывать не нужно.

– По поводу чего? – с услужливой улыбкой дворецкого подался вперед в полупоклоне фон Кефлах.

Ему уже было за сорок. Высокий и тощий, он менее всего подходил к роли начальника охраны чего бы то ни было, не говоря уже о резиденции фюрера. Никакой внушительности, никакой надежности. Но Гитлер почему-то избрал именно его, и доверял только ему, произведя из гауптштурмфюреров сразу в штандартенфюреры, то есть из капитанов да в полковники. Хотя все знали, что этот служака иногда не проявлял никакой особой лояльности ни к Гитлеру, ни тем более – к Еве.

Иное дело, что служить он умудрялся с рабской учтивостью, которая, говорят, была заложена в нем от рождения, как у всякого слуги в десятом поколении. Приставка «фон» появилась у фамилии только его отца, по стечению каких-то странных брачных обстоятельств. Впрочем, мало ли что могут говорить о человеке, совершившем столь фантастическую карьеру.

– Ну хоть что-нибудь произошло? Здесь, в Берхтесгадене, в Мюнхене, в Берлине, наконец?

– Я узнал бы об этом первым, – облагораживал штандартенфюрер свою неблаговидную рожу благосклонной улыбкой. – Вы же понимаете, что первым о чем-либо случившемся в «Бергхофе» и его окрестностях должен узнавать я.

– Только поэтому и пригласила вас, – как можно вежливее, почти с унизительной доверительностью объяснила Ева Браун. – Возможно, англо-американцы вошли в Париж?

– В Рим – да. Но об этом я уже сообщал вам. Фюрер воспринял это известие куда взволнованнее, чем радующийся своему спасению Муссолини.

– Фюрер, – ухватилась за неожиданно поданный кончик ниточки Ева. – Никаких сведений, касающихся фюрера, вы не..? Но я ведь знаю, что все свободное время вы просиживаете у радиоприемника. Там, в вашей караулке, он работает круглосуточно. Я несколько раз включала свой, но ничего…

– Вот видите, фройлейн Браун. Я тоже включал – и ничего. Душный день. Над торами формируется какой-то циклон. Люди нервничают. Это я вам говорю как человек, родившийся здесь, в Баварских Альпах.

До войны Кефлах увлекался спелеологией. Утверждали, что он прекрасно знает не только сами горы, но и все, что сокрыто под ними, – каждую пещеру, каждую штольню заброшенных шахт. В последние дни пребывания в «Бергхофе» Гитлер несколько раз подолгу беседовал с ним, интересуясь пещерами. И даже попросил Кефлаха сделать для него карту пещер и шахт. Может, в этих познаниях – секрет карьеры Кефлаха?

– И все же у меня предчувствие.

– Понимаю, – доверительно признался начальник охраны, он же – комендант «Бергхофа».

– Если вы вдруг узнаете о чем-нибудь таком…

– Вы будете первой и последней в этом замке, кому я немедленно сообщу об этом.

Уходя, фон Кефлах продолжал растерянно ухмыляться и успокоительно помахивать руками, словно врач, успокаивающий пациентку, которой только что вынес смертный приговор-диагноз.

«Насквозь видит, шалава, проворчал он про себя, выйдя из здания резиденции и направляясь в свою, отдельно стоящую, караулку, где у него был довольно уютный, хотя и вечно прокуренный и пропитанный запахами спиртного, кабинет. – Откуда у нее это собачье чутье? Так ведь разве только у нее?»

Минут пятнадцать назад с ним по прямому проводу связался адъютант Гиммлера штандартенфюрер Брандт. Прямо из «Вольфшанце».

– Прошу прощения, фон Кефлах, за несвоевременный звонок, – расточал он свои полуинтеллигентские сопли. – Но мне приказано сообщить вам, что только что на фюрера совершено покушение.

«Идиот!» «Прошу прощения», «ему приказано»… Брандта фон Кефлах, конечно, терпеть не мог. Как и Гиммлера. Но тут уж неприязнь взаимная. Гиммлер начинал подозревать и ненавидеть каждого, кого фюрер подпускал хоть сколько-нибудь близко к себе.

– Что вы такое говорите, Брандт?! Теперь у вас там от комариной тоски так глупо шутят?

– Подробности в «Бергхофе», прошу прощения, должны знать пока что только вы. Остальные узнают о некоторых из них из обращения самого фюрера к народу.

– Значит, покушение все же было?!

– Стал бы я, прощу прощения, попусту тревожить вас.

– Но, к счастью, неудачное, – утирал пот рукавом френча фон Кефлах.

– Не все почитают за счастье узнавать об этом, – елейно изливал свои верноподданнические чувства Брандт, так, как он себе представлял подобное излияние. – Но вы должны предпринять все возможное, чтобы фройлейн Браун ничего об этом не узнала. А если и узнает, если только она случайно узнает, – смягчите удар. И уж ни в коем случае не допустите, чтобы она решилась оставить «Бергхоф».

– То есть предельно усилить охрану?

– В целях ее же – и вашей тоже, полковник, – безопасности.

– Она не имеет права покидать личную резиденцию фюрера?

– Я бы, прошу прощения, сформулировал это мягче: у нее не должно возникать такого желания. За спокойствие и безопасность фройлейн Браун отвечаете лично. Если взрывают бомбы в зале совещания фюрера, их могут взрывать и в ее спальне. Или, может быть, вы не согласны с логикой моих предположений, штандартенфюрер?

– Я ведь знаю, что это логика самого рейхсфюрера, – мелко отомстил ему за все его идиотские недомолвки фон Кефлах.

… Однако невозможно было скрыть от Евы то, чего скрыть в любом случае невозможно. Стоя у окна, она видела, как у резиденции появились две машины с эсэсовцами, которые сразу же живой изгородью оцепили «Бергхоф». Прохаживаясь у здания, она заметила, как взволнованно переговаривались между собой офицеры, предпочитавшие сразу же умолкать и расходиться, как только она пробовала приблизиться к ним.

«С фюрером что-то произошло… – уже в сотый раз твердила она себе, возвращаясь в гостиную, из окна которой хорошо просматривался въезд на территорию резиденции. – То ли с ним, то ли что-то случилось в Берлине. Что-то страшное. И против меня составлен настоящий заговор. Мне об этом еще не говорят, но, по существу, я уже нахожусь под домашним арестом. Если фюрер погиб или хотя бы отстранен от власти, то сегодня же они убьют и меня. Они пока еще растеряны. Или ждут приказа. Конечно же, приказа…»

– Хватит дурачить меня, штандартенфюрер! – ворвалась она в кабинет коменданта. – Что вы пытаетесь скрывать от меня?! Вы что, не понимаете, чем это кончится для вас?

– К своему ужасу, понимаю, – продолжал фон Кефлах сидеть за столом, обхватив голову дрожащими руками. На Еву он не глядел. – Но все это в любом случае чем-то кончится. И для меня, и для всех нас. Такие изрыгания судьбы зря, просто так, не проходят.

– Тогда слушайте меня, вы, «изрыгание судьбы», – ухватила его за плечо Ева. Фон Кефлах уже знал, какой решительной она бывает, впадая в ярость. – Если вы сейчас же не скажете мне всю правду, я пристрелю вас из вашего же пистолета. И потом положу его на ваше надгробие. Такое будущее вас устраивает?

– На фюрера совершено покушение, – безо всякого перехода, без какой-либо попытки хоть как-то подготовить Браун к этой страшной новости, брякнул он. – Какая-то мразь подложила бомбу прямо ему под стол. Один из офицеров погиб. Несколько ранено. Но сам фюрер, с благословения Бога, уцелел.

Ева обмерла от неожиданности, в ужасе отступила на шаг и, едва удержавшись за кончик стола, осела на стул.

– Бомбу? – тихо спросила, она, глядя на фон Кефлаха расширенными от ужаса глазами.

– Бомбу, бомбу… – с убийственной простотой подтвердил тот. – Какие только способы они уже не избирали. Когда-нибудь мы узнаем всю правду о них и ужаснемся.

– Прямо под стол, за которым он сидел?

– Дубовый стол его, очевидно, и спас.

– Это правда? – со всепрощением богоматери гладила Ева руку штандартенфюрера. – Сейчас вы, конечно же, говорите правду: он жив? – с надеждой заглядывала ему в глаза.

– Так все говорят.

– Что он жив?

– Кто-то умер от ран, кто-то покалечен. Но фюрер, как всегда, спасен. Как всегда. А значит, и мы тоже спасены. Слишком уж крепко связаны.

– Но раны-то у него есть, – не воспринимала Ева страхов эсэсовца.

– Это похоже на чудо, но ран нет. Так мне сказали.

– Это и есть чудо, – с упрямством юродивой гладила его руку рейхсналожница. – В том-то и состоит настоящее чудо. Столько врагов у него, столько иуд предает, столько убийц подсылают, но фюрер остается с нами.

Ева замедленно, словно лунатичка, поднялась, постояла напротив подхватившегося штандартенфюрера в беспросветном забытьи и негнущимися ногами пошла к двери.

– Я буду слушать приемник, фройлейн Браун. Как только фюрер начнет свое обращение к народу…

– Он будет обращаться к народу? – остановилась Ева.

Штандартенфюрер пожал плечами.

– Без этого, думаю, не обойтись.

– Об этом было объявлено?

– Нет. Но в таких случаях всегда обращаются к народу.

– Народ, плодящий стольких убийц и завистников, недостоин того, чтобы в эти страшные минуты фюрер обращался к нему, господин фон Кефлах. Вот в чем состоит истинная трагедия нашего фюрера.

Она повернулась лицом к начальнику охраны, и тот увидел, что страх и растерянность уже смыты с него. Перед ним твердое, суровое лицо женщины, вполне уверенной в том, что она достойна именоваться фюрершей, а значит, судить о достоинствах и недостатках своего народа.