VII. В БУДАПЕШТЕ
Равнина! Насколько хватает глаз, все занесено снегом. Осень пролетела так же незаметно, как и началась. На фронте некогда считать дни. Страшно надоели окопы. Иной раз даже предпочитаешь стоять в карауле. Можно хоть немного поразмяться. Но лучше всего в походе: все время утешаешь себя мыслью о том, что скоро войдешь в город и разместишься на ночлег в теплом доме.
Какое сегодня число? Погоди, погоди… Кто-то начинает считать: в Ораде были в октябре. В Дебрецене — в ноябре… в Бекешчабе — в декабре…
— Где погиб полковник Бузояну?
— В Ораде, браток, разве не помнишь? В один день с советским майором Щербой, их отвезли вместе на танке на Руликовское кладбище.
Илиуц шагает по глубокому снегу. Поднял воротник шинели почти до самой шапки. Идет медленно, стараясь отогнать от себя всякие воспоминания.
Но разве забудешь то, что произошло в Ораде?
В течение трех дней фашисты контратаковали в Ораде пандуров и горных стрелков.
Некоторые солдаты при виде наступающего противника бросились бежать. Их, правда, немного, но все же такие были. Ведь на руке, как говорится, только пять пальцев и то друг на друга не похожи, а что и говорить о людях, которых тысячи…
— Ребята! — обратился полковник Бузояну к солдатам. — Рядом с нами советские войска. Враг не должен пройти! За свободную и демократическую Румынию вперед, ребята! Не посрамим наших отцов и дедов — солдат Мэрэшешти и Плевны!
— Нажмем, господин полковник, пусть услышат наши из Рымнику-Сэрата.
Полковник повернул голову в сторону капрала:
— Значит, ты тоже из Рымника?
— А как же! Моя мать носила вашей семье молоко и после того как вы ушли на фронт. И я тоже носил вам молоко. Все думали, что вы погибли на Дону. Жена ваша ходила все время в трауре.
— Капрал, дай-ка мне еще гранаты!
Олтенаку был очень доволен, что встретил земляка, тем более этот земляк был не кто-нибудь, а полковник. Да еще такой, который сражается рядом с ним на передовой.
— Берегите себя, господин полковник!
— А ты сам почему не бережешь себя?
— Я — капрал… таких, как я, сколько угодно… столько же, сколько листьев на деревьях, а полковников-то…
— Полковник — тот же солдат!
— Ура!… Вперед… — доносится слева и справа. Только здесь, в центре, пока нет успеха. «Пантеры» вырвались вперед. Противнику удалось захватить небольшой плацдарм. Стоит только солдатам подняться в атаку, как сразу же град пуль прижимает их к земле. Подходят все новые и новые танки. Фашисты продолжают контратаковать со стороны Леш и Ножорид, а также со стороны Бэиле Феликс.
Наступил решающий момент. Танки все ближе и ближе.
— Бей их, бей гранатами!
На головных фашистских танках появились языки пламени. Гитлеровцы выскакивают из машин, но их тут же прошивают автоматной очередью. Огромный столб дыма подымается к небу. Но танки все ползут и ползут.
— Вперед, пехота! — раздается голос Бузояну.
Вдруг он споткнулся, наклонился, рядом с ним упал и советский майор Щерба.
— Господин полковник, товарищ майор… — На глаза Олтенаку навернулись слезы.
— Никто не должен знать. Скажи, что я, что мы, мы с вами… Говори, капрал, я хочу услышать, что ты им скажешь…
Олтенаку сжал кулаки. Прыжок — и он очутился на поврежденном немецком танке. Укрываясь за башней от пуль, он кричит, кричит так, что его слышат все:
— Ребята, бейте, крушите врага… Полковник Бузояну и майор Щерба — здесь, среди нас…
К полудню немецкая контратака была отбита. Вскоре все узнали, что румынский полковник и советский майор погибли на передовой. Солдаты поклялись отомстить за них врагу.
А теперь Олтенаку молча шагал по замерзшей венгерской равнине рядом с Илиуцем и младшим лейтенантом Настой. Наста месяц пролежал в госпитале и догнал их у переправы через Тиссу.
Нет только Тудора. За неделю до рождества он прислал им письмо из тылового госпиталя в Фэгэраше. Вскоре он выписался оттуда и уехал неизвестно куда.
Рождество 2-я рота справляла в Бекешчабе. Лука поймал борова, или, как он говорил, «экспроприировал имущество бежавшего венгерского графа».
Ботяну для виду пожурил его немного:
— Как тебе не стыдно, Лука! Ты, видно, забыл, что мы не захватчики, а освободители?
— А что я такого сделал, господин младший лейтенант? Я освободил борова от эксплуатации графа. Эх, если бы мне удалось «освободить» еще и бочонок дрэгэшаньского вина…
— Тогда уж лучше токая, где же ты найдешь дрэгэшань в Венгрии?
В тот же вечер в одном из погребов графа кавалеристы нашли бочонок вина. Несколько солдат, перед тем как отправить вино в дивизион, решили его попробовать. Через некоторое время все они скончались в страшных мучениях. Оказалось, что вино было отравлено. Хортисты, отступая, всыпали в него каустическую соду.
— Хорошо, что я не служу в кавалерии, — говорил Лука. — А то бы погиб ни за что ни про что. Особенно это было бы обидно, теперь, перед Рождеством. Вот бы посмеялся наш вожак, да и весь табор! Но ничего, братцы, как-нибудь обойдемся без вина. После хорошего свиного жаркого можно попить и водички!
Пришел Новый год. Рота Ботяну должна была вести наступление вместе с пандурами, но ее влили в состав 2-й дивизии, которая после боев под Будапештом понесла большие потери.
Однажды морозной метельной ночью части 2-й дивизии были неожиданно отброшены противником на десятки километров назад. Оказалось, что гитлеровцы проникли в расположение румынских войск в результате предательства генерала Кирноагэ, который перешел вместе со своим зятем, штабным офицером, на сторону фашистов.
Это предательство стоило жизни восьмистам солдатам. Румынские войска оказались снова на том же месте, откуда они начали наступление.
Во время похода молодые девушки выпрашивали у солдат кусок хлеба.
Некоторые из них приходили в расположение румынских войск и вели себя не совсем пристойно.
Бывало, Илиуц даст им хлеба, несколько кусочков сахару, прочтет целую лекцию о морали и выгонит их. Но девушки плакали, жаловались на то, что им некуда деться. Тогда Илиуц разрешал им переночевать где-нибудь в углу и следил, чтобы солдаты не приставали к ним.
Утром девушки уходили смущенные и пристыженные. Илиуц давал им еще немного сахару и хлеба на дорогу.
В соседнем взводе заболело пять солдат. Ботяну сказал им:
— Если еще у кого-нибудь я обнаружу такого рода болезни, то напишу об этом домой, жене. Пусть знает!
С севера подошли советские войска. Вскоре прежняя линия фронта была восстановлена. В течение трех суток по шоссейной дороге между Хатваном и Будапештом прошли десятки тысяч солдат.
В начале января вернулся Тудор. Он поправился, в глазах сияла веселая улыбка. На нем была хорошо подогнанная форма, на пальце — обручальное кольцо. За время пока он был в отпуске, он женился на Иляне. Тудор привез с собой много новостей из Бухареста.
В городе царит беспорядок. Поезда ходят редко. Населению, покинувшему город во время эвакуации, вернуться назад почти невозможно. Чтобы получить хоть какую-нибудь комнатушку, нужно заплатить много денег. Взяточничество, махинации с золотом и медикаментами, контрабанда процветают повсюду. На улицах хозяйничают хулиганы.
Однажды ночью поймали несколько цыган, которые, переодевшись в советскую форму, останавливали машины на шоссе Бухарест — Питешти, возле станции Сэбэрени. Они грабили проезжих и удирали на машинах в Плоешти.
— Послушай-ка, Лука, может быть, и ваш табор участвовал в этом деле?
— Замолчи, Безня! Мы занимаемся лошадьми, а не машинами.
— Так то когда было. Может, теперь ваш табор переключился на автомашины? Ведь и на фронте кавалерия уж себя не оправдывает?
— Тс… тише… Продолжай, Тудор!
— Пожалуй, это все, братцы! Положение правительства Рэдеску еще более пошатнулось, коммунисты требуют создания демократического правительства… Ах, да… Я забыл рассказать вам еще про генерала Алдя, министра внутренних дел. Он арестовал нескольких рабочих авиационного завода, среди них был и мой отец. Но рабочие завода объявили забастовку, и через два дня арестованных пришлось освободить. А как ведут себя американцы! Разъезжают пьяные по улицам, безобразничают. Правительство с ними заигрывает. Помните, Илиуц, как весной в Джулештях мы сбили американский «лайтнинг», а летчик, здоровенный детина, спустился на парашюте? Так я видел его в нашем квартале в машине с двумя девицами. Они кутили на том же самом месте, где мы его подбили. Иляна не разрешила мне подойти к ним, а то бы я сказал ему такое, что он запомнил бы меня на всю жизнь. Жаль, что парашют достался майору Фронеску, будь он проклят… Было бы хорошее подвенечное платье для Иляны.
— А за нас-то ты пил на свадьбе?
— А как же, и за вас, и за Романа, и за Арсу…
С наступлением темноты колонна отправилась дальше.
То тут, то там на шоссе были видны свежие следы боев.
Впереди слышался орудийный гул.
Наступала ночь. На одном из привалов Тудор решил выкопать себе окопчик и укрыться в нем от холода.
— Напрасно ты это затеял, — сказал ему Илиуц. — Не успеешь кончить, как колонна пойдет дальше.
— Неужели мы не останемся здесь на ночь?
— Когда преследуешь противника, о ночлеге думать некогда. Конечно, с непривычки трудно на марше. Ты небось устал?
— Спрашиваешь! Ведь я два месяца провалялся в постели да месяц был в отпуске. Вот и отвык.
— Ничего, привыкнешь.
— Конечно, привыкну. Но когда у нас были орудия и машины, было легче.
— Да… Была когда-то зенитная батарея… и вот сейчас вместо нее — рота пехтуры.
Тудор на минуту о чем-то задумался, затем спросил: — Господин Илиуц, значит, Наста не сказал Сасу ни слова?
— Да, он молчал. А ты разве сказал бы?
— Не знаю, думаю, что нет… Но когда тебя ждет мучительная смерть…
— Ждет смерть. Эх ты! Лучше быть мертвым героем, чем живым предателем.
— Поучать других легко, особенно если сам никогда не был ранен.
— До Берлина и я еще успею, Тудор. Благодарю за пожелание…
— Простите меня. Я не хотел вас обидеть…
— Ладно, ладно, помолчи. Скоро отправимся дальше, так что давай поспим хоть немного перед дорогой…
«А может, и правда, мне лучше было бы остаться в тылу, как предложил в мобилизационном отделе капитан Гика», — подумал Тудор, вконец измученный от долгого пути.
Он явился в мобилизационный отдел в первую же неделю своего отпуска, на второй день после свадьбы. Офицер похвалил его за храбрость, сказал, что часть должна гордиться им, и неожиданно предложил:
— Знаешь что, парень? Ты теперь человек женатый. Пусть другие повоюют. Ты свой долг выполнил, даже кровь свою пролил. Я вижу, ты парень башковитый, и хочу тебе помочь. Согласен?
— Право, не знаю, господин капитан.
Тудор подумал об Иляне. Да, это было бы неплохо! Иляна бы занималась с ним по вечерам после работы. Она работала теперь в УТЧ, и он вскоре смог бы сдать экзамены. А иногда они ходили бы вместе в театр, в кино…
— Я завтра же отдам на тебя приказ, зачислю писарем. Никаких хлопот. Принеси мне только тридцать «старых», и все будет в порядке… Это официальная цена.
— Что?
— Тридцать тысяч лей. Что ты уставился как баран на новые ворота? С других я беру гораздо больше.
Наконец Тудор понял, о чем идет речь, и почувствовал отвращение к этому человеку. Он вспомнил об Арсу, о пандуре Айленей, о капрале Романе и обо всех тех, кто погиб во имя новой жизни. Эти же тыловые крысы, грабители в военной форме…
— Как вы можете предлагать мне такое!… — заскрежетал зубами Тудор.
— Нечего из себя корчить святую простоту. Подумаешь, обычное дело. Деньги могут сделать все!
— Господин капитан… Мне стыдно за вас… Мне стыдно… слышать от офицера такие слова.
— Что? Оскорблять меня вздумал?
— Вы сами себя оскорбляете. Люди воюют, умирают на фронте, а вы занимаетесь тут грязными сделками.
— Вон отсюда, идиот!
— Я уйду. Но вам это так не пройдет!
В тот же вечер Тудор рассказал обо всем Иляне. Через несколько дней два майора интендантской службы произвели проверку работы капитана Гика. Было установлено, что капитан, злоупотребляя своим служебным положением, набрал взяток на сумму более двадцати миллионов лей.
Обвиняемый Гика просил послать его в дисциплинарном порядке на фронт, где бы он смог искупить свою вину, но военный трибунал приговорил его к тюремному заключению.
Свидетелем на суде был ефрейтор Тудор.
Через неделю мать и Иляна провожали Тудора на фронт. Мать плакала. Иляна жадно курила (она начала курить во время бомбежек).
— Георге просил извинить его, что он не смог прийти. У нас в УТЧ заседание актива. Наши сотрудники поздравляют меня с таким мужем, как ты. Муж… мой муж… Ты знаешь, дорогой, я никак не могу привыкнуть к тому, что ты мой муж, к обручальному кольцу. У нас в УТЧ кое-кто говорит мне, чтобы я сняла его, что носить кольцо — это непринципиально. Откуда им, мальчишкам, знать, что принципиально и что непринципиально! Если у нас будет девочка, как мы ее назовем? Я бы назвала ее Паче.
— Ну это слишком абстрактно.
— Тогда Аврора… это более конкретно… Ведь она родилась бы на заре нашей революции.
— Неплохо, но…
— Что но… Скажи тогда сам.
— Иляна… как тебя. Она будет похожа на тебя, она будет такой же красивой, как ты.
— Ты любишь меня?
— Нет!
— Как ты смеешь?!
— Я без тебя жить не могу!
Раздался протяжный гудок паровоза, поезд тронулся, а Тудор все еще стоял с Иляной около вагона, на котором была табличка с надписью: «Бухарест — Арад», и через черточку дописано мелом — «Будапешт!»
Иляна подняла полные отчаяния глаза; хотела улыбнуться, но губы сжались в болезненную гримасу. Сердце у нее тоскливо заныло. Опять расставание, опять она остается одна, а Тудор уезжает, и кто знает, вернется ли.
— Иляна!
— Тудор! Пиши мне, слышишь? Пиши!
Колеса поскрипывают на обмерзших рельсах. Солдат и девушка, обнявшись, забыв обо всем на свете, ищут глаза друг друга, их губы сливаются, их мысли, желании, надежды соединяются в долгом поцелуе.
— Возвращайся поскорей!
— Жди меня!
— Да, да, я буду, буду тебя ждать!
Растянувшись, как черная гармонь, поезд покинул вокзал. Среди моря голов и рук Тудор видел только юную школьницу в сером пальто с золотыми косами.
А Иляна, застыв на месте, следила за лесенкой вагона, на ступеньке которой стоял солдат и махал шапкой над головой.
Облако пара из паровоза опустилось белой занавесью между перроном и поездом. Вагоны не отапливались, но Тудору было жарко. Он расстегнул воротник и прижался лбом к стеклу. Сквозь серый туман ничего не было видно. В стуке колес, бегущих по длинному пути, ему слышался голос Иляны: «Я буду ждать тебя… Я буду ждать тебя… Я буду ждать тебя…»
В купе сидели двое. На них были новые шубы, от которых еще пахло свежей дубленой кожей. Тудор обратил внимание на сытые физиономии своих спутников. Его заинтересовал их разговор, прерываемый время от времени визгливым смехом.
— Послушай, Григ… Игра стоит свеч. Пять вагонов венгерской подошвы — не шутка! Их в качестве трофея захватил в Ораде мой зять.
— Подумаешь, подошва! Мой сульфидин в десять раз выгоднее твоей подошвы. У меня нет зятя, mon cher, но у меня есть рука во фронтовых госпиталях. Один полковник. Товар первый сорт, и расчет, конечно, наличными. Целый немецкий склад медикаментов в Венгрии попал в его лапы. Лишь бы только война подольше продолжалась.
— Скажи мне, как тебе удалось достать вагоны?
— Вагоны? Это делает полковник. Он устраивает и документы через своего человека из генерального штаба. Скажу больше, он присылает мне вагоны под охраной.
— Бог милостив… Я думал, если, придут большевики, дела придется свернуть… Правду, значит, говорят, что румын никогда не пропадет…
— Большевики воюют с фашистами. Нас они не тронут. Мы будем заниматься своими делами, как и раньше. Я уже задумал одно дельце с американцами. У них можно кое-чему поучиться. Я решил взять подряд на застройку нескольких разрушенных улиц. Выручу кругленькую сумму. Что ты скажешь на это, а?
— Только меня не забудь, Григ, прошу тебя. Ты же знаешь, что это моя давнишняя мечта.
Тудор весь дрожал от негодования. Он готов был броситься на этих спекулянтов-жуликов и отхлестать их прямо по жирным физиономиям.
«Мерзавцы, подлецы. Но подождите, господа, кончится война, тогда вам крышка…»
Взяв сундучок, Тудор прошел дальше по коридору в вагон третьего класса. Вагон был почти пустой. Окна были выбиты и завешены мешковиной, которая развевалась на ветру, словно старое изрешеченное пулями знамя.
Какой-то старик задумчиво жевал кусок старого пожелтевшего сала. Молодая женщина, расстегнув кофту, кормила ребенка; малыш с жадностью сосал полную грудь. Увидев солдата, женщина улыбнулась и стала с любопытством разглядывать его.
— Добрый день! Разрешите войти?
— Как же, пожалуйста. Мой — тоже в армии. Он ушел в конце августа с горными стрелками. Сейчас в Бухаресте, в госпитале; его ранили в Тыргу-Мурэше. Отрезали ногу ниже колена, но хоть жив остался. По крайней мере, знаю, что теперь он вернется домой навсегда! Доктор говорит, что сделает ему искусственную ногу на шарнирах, и даже не будет заметно, что не своя. Ничего, зато нам дадут землю, ведь мой тоже воевал с фашистами.
Старик кончил есть сало, завязал свой узелок, вытер нож, положил его в карман и вступил в разговор.
— Будь проклята война. В тринадцатом году я был таким же молодым, как ты. Тогда мы перешли Дунай. Воевал я до восемнадцатого года. Теперь в армии мой сын и два зятя. Они были в России и оттуда пошли на запад. Сохрани их Господь! Скорее бы кончалось все это…
— Теперь скоро, дедушка. Вот разобьем немцев…
— Да, сидя в вагоне их легко бить, сынок. Я-то их знаю, встречался с ними под Жиу в шестнадцатом. Ты еще молод, только первый пушок на губе. Небось только начинаешь служить в армии?
Тудор улыбнулся. Когда он рассказал старику, что был уже ранен, а сейчас снова возвращается на фронт, в свою роту, старик удивленно посмотрел на него, и в его взгляде выразилось восхищение.
— Вот как! Выходит, ты настоящий мужчина. Настоящий жених. Видишь ли, когда я вернулся с войны, за меня хотели выйти замуж три девушки и одна вдова: тогда говорили, будто солдатам дадут землю. Но все осталось только обещанием. Счастье, что у жены было две десятины земли, это помогло нам вырастить сына. Вырастили, а теперь и он воюет. Хотя бы ему дали землю. Я слыхал, что коммунисты хвастались, что дадут беднякам землю.
— Нет, дедушка, не хвастались. То, что говорят коммунисты, — святая правда.
— Э-ге… Легко говорить, а у нас, в Северине, как был помещик, так и остался. Закрома у него полны хлебом, есть своя машина, целый загон коров. Собирается выдать дочь замуж за американца. Говорит: «Если я породнюсь с американцами, мое имение останется нетронутым».
— Поживем — увидим, дедушка.
— Да и жить-то мне осталось немного, сынок, а увидеть новую жизнь очень хочется. Отобрать бы у помещиков по одному-два погона земли на каждого… Тогда бы хоть у наших сыновей была земля.
— Будет земля. Вот увидите!
Только на четвертый день Тудор прибыл в Бекешчабу, а спустя два дня он уже шагал рядом с Илиуцем, Настой, Олтенаку, Лукой…
Тудор нашел, что они изменились, стали какими-то замкнутыми, выглядели неопрятно. Заведенный Арсу порядок — бриться через каждые три дня — соблюдался не всегда. Тудор принял третье отделение взвода, которым командовал Илиуц. Из старых солдат в отделении остались только Ставараке, Безня и Айленей, остальные лечились в госпитале, либо погибли. Из новеньких Тудору больше всего понравился молчаливый небольшого роста солдат. Когда Тудор спросил, как его зовут, солдат, заикаясь, ответил:
— Со-солдат Пе-петре Ста-а-нку…
Вскоре Тудор с удивлением заметил, что Станку заикается только тогда, когда около него стоит кто-нибудь из начальства.
Заикаться он стал после того, как его сонного избил унтер-офицер: вернувшись из отпуска, Станку не привез ему никакого подарка. За эту «провинность» унтер-офицер три дня подряд бил его по голове. Однажды он избил его за косо пришитый погон, в другой раз — за то, что Станку не успел вовремя вытянуть руки по швам, в третий раз — за то, что пошатнулся в строю.
С тех пор Станку, слыша команду, дрожал как осиновый лист.
С первого же дня Тудор старался быть поближе к маленькому солдату. Он и спал всегда с ним рядом, будь то на окраине дороги, в степи или в каком-нибудь помещении у жарко натопленной печки. И бедняга Станку постепенно стал забывать о своем страхе перед начальством. Но когда Тудор получил звание капрала и медаль «За храбрость», Станку снова начал сторониться его.
Солдат Бужор Драгня был полной противоположностью Станку. С утра до вечера он болтал без умолку. Он рассказывал обо всем: и о том, как поймал первую перепелку, и о том, как впервые поцеловал девушку, и о том, как на Пасху украл из гнезда яйцо, которое продал, чтобы покататься на карусели. Но больше всего он любил рассказывать о том, как он, зажмурившись от страха, впервые стрелял в фашиста. Это было у Бекешчабы, тогда его полк получил боевое крещение.
— А теперь, когда ты еще будешь стрелять, Бужор? — перебил его как-то Ставараке.
— В Будапеште, дорогой Ставараке. Я напишу на пуле слова: «Привет от Бужора Драгня! Не забывай меня, фриц, на том свете!»
— А какие венгерки в Будапеште, мама моя родная! — вмешался Лука.
— Помолчи, Лука, они ведь не обращают внимания на цыган.
— Ну и что же? Поищем венгерских цыганок.
— Пока мы доберемся до Будапешта, всех венгерок разберут.
— Мне, все же бо-больше нравятся н-наши девушки!
— Замолчи ты, пулеметная очередь, что ты понимаешь? У нас в Титу есть одна венгерка, ее зовут Илонка, у нее такие бедра, такие икры, что…
— Как вам не стыдно? — рассердился Тудор. — А если бы о ваших женах или сестрах говорили что-либо подобное?
Солдаты замолчали. Но говорливый Бужор, глубоко вздохнув, нарушил тишину:
— Эх, черт возьми! Я оставил свою жинку только с одним ребенком, но когда вернусь, обязательно постараюсь, чтобы она мне подарила целую дюжину.
Тудор цыкнул на него, напомнив, что пора спать. Но прежде чем уснуть, Тудор мысленно вернулся домой, в родной город. Он увидел Иляну. В белой фате она сидит с ним за свадебным столом. Тудор чокается с крестным отцом, с родителями и с нетерпением ждет той минуты, когда они с Иляной останутся только вдвоем.
Иляна закрыла лицо руками и тихо заплакала. Затем она посмотрела на него и едва слышно прошептала:
— Боже мой, как я долго ждала тебя…
Да, она ждала его восемнадцать лет, со дня своего рождения. С первых сделанных ею шагов, с первой их ссоры, с первой прогулки по полю Лэптару и первого пожатия рук… Она все время ждала его, как ждет тюльпан наступления весны, чтобы отдать пчеле свой нектар.
Она подарила ему ясное и чистое понимание жизни, которая кажется такой простой и такой сложной, когда правильно изберешь путь. Их путь, хотя он и тернист, казался им прямым и светлым.
— Тудор, ты должен вступить в партию, — сказала ему как-то Иляна.
— Я?
— Да, ты. Там, на фронте, слова коммунистов очень нужны.
— Значит, ты считаешь, что я уже могу…
— Да! И сейчас, пока ты в отпуске, учись. Ведь ты не знаешь даже, что такое Коммунистический манифест. Тебе, как школьнику, нужно начинать с азов.
И Тудор стал ходить в УТЧ на лекции.
Рекомендацию для вступления в партию дал ему товарищ Георге.
Когда Тудор оказался в большом зале и начал рассказывать о своей жизни, он после первых же слов запнулся и, казалось, забыл обо всем. Его выручил товарищ Георге.
— Что там долго говорить, — сказал он. — Тудор верный товарищ, сын коммуниста. Я познакомился с ним еще до 23 августа. Тогда он получил первое партийное задание. Он храбро боролся против фашистов, был ранен и сейчас снова отправляется на фронт. Ставьте на голосование заявление солдата. Кто за то, чтобы принять Тудора Улмяну в партию?
Вверх поднялось двадцать рук. Никто не был против. Никто не воздержался. Тудор проговорил, смущаясь:
— Спасибо, товарищи. Я оправдаю ваше доверие. Буду воевать на фронте так, как подобает солдату-коммунисту.
Но вот он на фронте, и здесь, в части, нет партийной организации. К кому обратиться? С кем связаться? Завтра он напишет Иляне и спросит ее, что делать, но не прямо, иначе военная цензура не пропустит письмо. Он знает, что коммунисты в армии находятся еще на нелегальном положении.
Наступило Рождество. Он встретил его в бесконечном марше по заснеженной степи. Солдаты шли, шатаясь от сильного пронизывающего насквозь ветра.
В ту же ночь колонна 2-й дивизии вышла к Дунаю и форсировала его.
Утром 7 января на горизонте показалась столица Венгрии. Город пересекал почерневший от нефти Дунай, по которому плыли синие льдины.
Бои за освобождение Будапешта начались еще в конце октября. Хортистские и гитлеровские войска оказывали упорное сопротивление.
Рота Ботяну, ставшая теперь 6-й ротой, была придана 2-му батальону 31-го пехотного полка. Этому батальону была поставлена задача захватить казарму Франца-Иосифа, превращенную гитлеровцами в сильный опорный пункт.
Для того чтобы слиться с батальоном, роте необходимо было пересечь проспект Хунгария, непрерывно обстреливаемый хортистами. Они держали под перекрестным огнем все переулки, ведущие к нему. Бой шел за каждый двор, за каждый дом.
Дойдя до середины проспекта, солдаты Ботяну обнаружили, что он заминирован. Капрал Олтенаку по приказу командира роты пробрался на соседнюю улицу, где находился саперный взвод младшего лейтенанта Митеску. Вскоре Олтенаку вместе со взводом добрался до заминированного участка. А вечером того же дня 6-я рота с помощью саперов разминировала проспект и захватила три здания. Пункты сопротивления противника были ликвидированы, но казарма была еще в руках гитлеровцев.
Лука обнаружил провод, тщательно замаскированный в кювете. Он предложил Илиуцу подслушать разговор немцев по полевому телефону, который сержант носил с собой от самых Джулештей. В грохоте снарядов и треске пулеметных очередей Илиуц разобрал, как кто-то пискливым голосом отдавал приказание любой ценой удержать казармы Франца-Иосифа и обещал направить на подкрепление эсэсовский батальон.
Тем временем рота успешно продвигалась вперед. Илиуц и Лука заметили, что из подвала соседнего дома какой-то человек стучит им в окно. Лука хотел выстрелить, но Илиуц отвел его автомат в сторону, осторожно, прижимаясь к стене, подошел к окошку и прикладом выбил стекло.
Человек в штатском высунул голову на улицу. Он, по-видимому, давно не брился, бледные губы потрескались, как после изнурительной болезни.
— Вы говорите по-немецки? — спросил его Илиуц.
— Ja, ja! — последовал ответ.
— Хортист?
— Нет, я житель Вены.
Человек хотел подняться на подоконник, но не смог. Илиуц подхватил его под мышки и вытащил через окно. Незнакомец поблагодарил сержанта и рассказал, что прячется здесь уже две недели. Он бежал из рабочего батальона, и сейчас его, вероятно, ищут.
— Через дорогу отсюда, — тихо оказал он, — находится гараж, его охраняют всего шесть человек. В гараже больше сорока машин. Я думаю, они вам пригодятся!
— К сожалению, нам нужно спешить, мы и так отстали от своей роты. Нас ждут.
— Тогда дайте мне автомат, и я покончу с ними в три минуты.
— А живыми их захватить можно?
— Конечно. Гараж охраняют только двое, остальные спят.
— Откуда вы все это знаете?
— В сорок первом году немцы послали меня в дисциплинарном порядке шофером в Будапешт, вот в этот самый гараж. Я проработал там четыре года.
Илиуц решился.
— Хорошо. Пойдем все вместе.
Не прошло и минуты, как они уже входили во двор, а затем через мастерскую проникли в гараж. Впереди осторожно шел австриец. Двое немецких часовых, стоя к ним спиной, через железные решетки окон напряженно следили за ходом уличных боев.
Австриец, Илиуц и Лука приставили автоматы к их спинам. В то время как Лука связывал солдат веревкой, Илиуц и австриец разбудили остальных охранников. Они были мертвецки пьяны и тупо смотрели на них. Не прошло и четверти часа, как Илиуц доложил Ботяну, что они захватили целый гараж немецких машин. Рассказал он и о подслушанном разговоре.
Уличные бои продолжались с еще большим ожесточением. С крыш домов, с балконов, из подвалов хортисты и гитлеровцы вели сильный огонь, не давая возможности продвигаться вперед и поддерживать связь между ротами.
На улицах Текели и Немзети пехотинцы 2-й дивизии вели ожесточенный бой с фашистами, захватывая одно здание за другим.
Наблюдатели, расположившиеся на верхних этажах домов, корректировали огонь минометов, обстреливающих соседние улицы. Перепуганные жители города, не успевшие эвакуироваться, прятались в подвалах, бомбоубежищах или в метро. Пронзительно выли мины, артиллерийские снаряды, свистели пули.
Гитлеровцы, чувствуя свою гибель, минировали улицы, поджигали учреждения, бросали в бой батальоны хортистов, которые всего несколько дней перед этим научились стрелять из винтовок.
Часто русские и румыны наталкивались на гражданских патрулей с красными повязками на рукавах, выдававших себя за солдат венгерской рабочей гвардии. Но стоило им отойти, как патруль предательски стрелял в спину.
Вести бой было очень трудно. Не было ни охранения, ни прикрытия с флангов, ни разведки. Исход боя решали инициатива, личный пример, отвага и мужество солдат и офицеров.
Солдаты и офицеры 1-го батальона 31-го пехотного полка вместе с советскими воинами участвовали в боях за центр венгерской столицы.
Рота Ботяну расположилась на железнодорожной насыпи недалеко от казармы Франца-Иосифа. Слева находился взвод 4-й пулеметной роты под командой младшего лейтенанта Николая Белерчиу.
Наступил вечер. Большими хлопьями лениво па дал снег. Дымящиеся руины города, окопы, по краям которых виднелись полосы серой мерзлой земли, покрылись снежным покровом, прятавшим следы только что отгремевших боев. Этот снег покроет и тела солдат, которые еще сегодня утром о чем-то думали, мечтали, делили с тобой последний табак, стойко перенося все трудности боевых походов. Разве можно забыть о том, что здесь происходило? Забыть сержанта Михаила Табука, наблюдателя 9-го артполка, который изрешеченный пулями до последнего вздоха корректировал с восьмого этажа огонь нашей артиллерии. Его нашли после полудня на своем посту. Он крепко сжимал в руке бинокль.
Или сержанта Иона Дуку, телефониста 26-го пехотного полка, который был смертельно ранен в тот момент, когда исправлял телефонную линию? Уже не в силах связать провод, он, умирая, плотно сжал его концы ладонями. Телефонная связь была восстановлена.
Разве можно забыть все это? Но сейчас лучше не думать о смерти. Если нервы напряжены, нужно заставить себя успокоиться, чтобы можно было уснуть на несколько часов здесь, в заснеженной яме, — завтра тебе опять понадобятся новые силы и мужество. Иначе ты будешь побежден.
Эти мысли мелькали в голове Тудора. Он смотрел то на Луку, то на Бужора, то на Безню. Тесно прижавшись друг к другу, они спали глубоким сном.
Иногда тяжело вздыхали и вздрагивали от гула далеких разрывов или выстрелов, раздающихся на окраине Будапешта со стороны Дуная.
Думал Тудор и о другой столице, находящейся на берегу реки Дымбовица, о домике в Джулештях на улице Фрасин. Как далеко отсюда до тех мест и вместе с тем как близко они в его мыслях и мечтах здесь, в Будапеште. Когда он прощался с Иляной на перроне Северного вокзала, он даже не подозревал, что так скоро исполнится желание какого-то солдата, дописавшего мелом на табличке вагона «Бухарест — Арад» слово «Будапешт».
Следующий день на участке дивизии прошел спокойно, даже необычайно спокойно по сравнению с тем, что происходило в северной части венгерской столицы, где советские войска продолжали штурмовать город.
К вечеру 2-й батальон получил приказ перейти в наступление. Во время артиллерийской подготовки гитлеровцы, почувствовав что-то неладное, стали сильно обстреливать насыпь железной дороги.
Роте все же удалось приблизиться к железнодорожному полотну, но ожесточенный огонь противника заставил ее залечь.
Наступила ночь. Чтобы сделать себе укрытие, солдаты много часов подряд копали мерзлую землю. Утром ударил двадцатиградусный мороз.
Солдаты, чтобы не замерзнуть, стучали каблуками и даже танцевали сырбу.
Лука отвинтил пробку фляги и стал пить ром. Безня и Бужор с завистью смотрели ему в рот.
— Хватит, а то захлебнешься.
— Хм?…
— Оставь и нам.
— Хм?…
— На том свете, наверное, тоже так — одни пьют, а другие смотрят.
Выпив последнюю каплю, Лука обтер рукавом губы и щелкнул языком.
— До чего же ты жадный!
— А разве ты вчера не получил такую же порцию? Тебя никто не заставлял выпивать все сразу.
Луке никто не ответил. Сержант Илиуц отвел в сторону Насту и спросил:
— Как ты думаешь, возьмем мы эту венгерскую казарму?
Траншея, проложенная ночью в снегу саперами до стен казармы, была очень узкой. По ней нужно было пробираться цепочкой и ползком, чтобы не заметил противник.
Ветер свистел и обжигал лица солдат. Лука поднялся на насыпь. Тотчас же раздались пулеметные очереди, и по насыпи часто застучали пули.
Солдаты вскочили на ноги.
Ботяну выругался и стал кричать на Луку. Белый как полотно цыган быстро спустился с насыпи, стараясь не смотреть на офицера, но Ботяну подозвал его к себе:
— Видно, тебе, дураку, ром стукнул в голову?
— Стукнуть-то стукнул, да не ром…
Веселый взрыв хохота был прерван артиллерийской канонадой. Значит, скоро начнется атака. Рота развернулась в линию вдоль железной дороги и ждала приказа.
Наконец началась атака под прикрытием огня артиллерии. С винтовками наперевес бежали люди, из их ртов вырывался белый пар, растворяющийся в тумане. Волосы, брови, ресницы, усы заиндевели, и солдаты стали похожи на дедов Морозов.
Когда рота приблизилась к казармам, артиллерия прекратила обстрел. Противник открыл огонь из винтовок и автоматов, но передним взводам удалось вплотную подступить к стенам казармы, и, таким образом, они оказались в непростреливаемом пространстве. Тут же находились подразделения, которыми командовали Наста и Илиуц. Над их головами трещали пулеметные очереди взвода младшего лейтенанта Николая Белерчиу. Солдаты этого взвода вели огонь по бойницам казарм, давая возможность остальным пехотинцам добраться до каменной стены.
Тудор, Безня, Бужор и другие уже перелезли через стену во двор казармы. Взвод Илиуца расстреливал короткими очередями вражеских солдат, выбежавших во двор казармы. Солдаты взвода Насты уничтожили два вражеских дота, оборудованных в северо-западной стене казармы.
В разгар рукопашного боя Лука заметил, что всего в нескольких шагах от него два вражеских солдата устанавливают пулемет. Лука хотел обстрелять пулеметчиков из автомата, но, нажав на спусковой крючок, обнаружил, что патроны кончились. Недолго думая, Лука молниеносно подскочил к вражеским солдатам и ударами приклада автомата прикончил их. Затем повернул пулемет и открыл огонь по одному из окон казармы.
Через четверть часа казармы Франца-Иосифа были взяты. Как только прекратилась стрельба, красная ракета известила дивизию о том, что 2-й батальон выполнил задачу.
И тут только Тудор заметил, что Ботяну стоит у стены с мертвенно бледным лицом, держась рукой за левое плечо, из которого сквозь китель сочилась кровь.
— Господин младший лейтенант, вы ранены?!
— Пустяки, Тудор. Главное — мы выиграли бой. Теперь нужно проследить, чтобы никто из фашистов не убежал отсюда, понимаешь? Собери роту.
Тудор хотел что-то сказать, но, заметив строгий взгляд командира, пошел выполнять приказ.
В тот же день над казармой Франца-Иосифа вместо свастики развевался трехцветный румынский флаг. Советское командование отметило в приказе румынские части, отличившиеся в боях за освобождение Будапешта.
