II. ИЗ ЗАПИСОК ЕФРЕЙТОРА ТУДОРА
Дни тянутся мучительно медленно. Беспокойные мысли, беспрерывные бомбежки. Трое суток американцы не давали нам покоя. 5, 6 и 7 мая Бухарест пылал, как факел. Бомбы сожгли Трияж, Гривицу, Крынгаш и Реджию. Взрывы разворотили могилы. Трупы гниют прямо под открытым небом. Мы ходим, завязав носы тряпками, смоченными в лаванде. Спим теперь в палатках. Водонапорная башня не работает. На наше счастье, в двух километрах от батареи есть колодцы. Носим воду в брезентовых ведрах. Кажется, о нас забыли. Продовольствием никто не снабжает. Целый месяц питаемся дохлятиной. После каждой бомбежки находим в поле трупы убитых коров и лошадей. Овощей у нас вдоволь. На огороде Лэптару уже зацвела картошка. Когда запасы мяса кончились, стали снабжаться за счет прудов и озер. Сержант Наста смастерил вершу. Он вылавливает каждый день по десять — пятнадцать килограммов окуней. Повар ранен. Готовит нам Иляна. Питается она вместе с нами. А по вечерам относит своей матери котелок жареной рыбы и кусок мамалыги.
Иляна осталась со своей матерью в городе. Мать по-прежнему работает на железной дороге. Большинство министерств, госпиталей, школ и других учреждений успели эвакуироваться в Бэрэган, Банат и Ардял. Но сейчас железнодорожное сообщение с Северного вокзала прервано. Тысячи людей, оставшихся без крова, уходят под вечер за город, в поле, таща на спине подушки и одеяла. Там они ночуют. Другие бесконечной вереницей с чемоданами, узлами, с детскими колясками тянутся по направлению к Китиле. Оттуда уходят два поезда в день, но куда идут эти поезда — никто не знает.
Отец эвакуировался с Бухарестским авиазаводом в Блаж. Туда же уехала и мама. Я о них ничего не знаю. Почта не работает.
Вечерами Иляна как настоящая хозяйка составляет меню на следующий день.
Продуктов не хватает. Вот уже целый месяц мы пьем по утрам горький отвар из жженого ячменя. О хлебе и не мечтаем. Как-то солдаты нашли среди разрушенных бомбами вагонов в Трияже несколько мешков кукурузной муки. Это нас поддержало некоторое время.
Младший лейтенант Сасу нашел в подвале господина министра около сотни бутылок шампанского и перетащил их к себе в комнату. Однажды вечером, когда Сасу, как всегда, был вдребезги пьян, Роман привел в палатку какого-то человека. Вместо одной ноги у него был протез. Роман представил его как своего двоюродного брата. Человек уселся посреди палатки и сочувственно произнес:
— Плохи ваши дела, братцы, а?
Что тут скажешь? Мы и сами знали, что дела наши действительно неважные.
— Видите, у меня нет ноги. Я потерял ее три года назад, в Одессе. Чего нам там было нужно — не знаю. Одесса опять у русских. А сколько наших молодых парней погибло неизвестно за что! Их трупами усеян путь от самой Волги.
Иляна тоже зашла в палатку. Она уселась рядом со мной и смотрела на меня так, будто мы не виделись бог знает сколько времени.
До глубокой ночи брат Романа рассказывал нам, что ему пришлось пережить на Восточном фронте. Немцы бросили его, раненного, на поле боя — они подбирали только своих. Он потерял много крови, когда его спас один из наших. Два года он провалялся по госпиталям. Потом его выписали с деревяшкой вместо ноги.
Перед нашими глазами вставали события гораздо страшнее и трагичнее, чем те, что мы пережили здесь, в Джулештях, на батарее. А пришелец все говорил и говорил… Глаза его горели, как угли, слова хлестали и жгли.
«…А когда я вернулся домой, что дали мне господа? Возможность просить милостыню. Они мне повесили на грудь железки, чтобы я их носил и гордился, но разве ими будешь сыт! Вот мы едим дохлятину, а у немцев в двух шагах от нас целые склады продовольствия. У них сотни вагонов сахара, миллионы банок консервов, и все это наше, румынское. Дали им это не вы и не я, а антонески и моцяны, которые нажили миллионы. А откуда они все это взяли? Украли, украли то, что заработано нашим горбом. Они продали страну, они продали горы и реки, но нас, братья, продать нельзя. И теперь, черт возьми, они нам ответят за все. Недолго еще им удастся обманывать нас…»
Я перестал что-либо понимать. Так, значит, все, что нам вдалбливали в головы, неправда? Погибшие герои, выходит, вовсе не герои? А по радио нам все время кричат о доблести, о героизме, о гении маршала Антонеску, о мудром короле — «первом солдате страны», об отечестве и румынской нации… За что же мы страдаем, умираем, во имя чего воюем?
Гость встал. Роман хотел дать ему кусок мамалыги и котелок похлебки, но он отказался:
— Вам и так не хватает… А вскоре понадобятся все ваши силы, чтобы разбить врага.
И, волоча ногу, он вышел вместе с Романом. Иляна тоже встала и пошла за ними, даже не попрощавшись со мною. Я увидел в щель палатки, как она взяла капрала за руку и все трое скрылись во тьме.
Будто змея ужалила меня в сердце. Ведь меня она никогда не брала за руку. А я так часто мечтал об этом! Я не сомкнул глаз всю ночь. Я ждал Романа, но он не вернулся. Мне казалось, я вижу, как Роман сжимает ее в своих объятиях, целует, ласкает… Я гнал от себя эти ревнивые мысли, но они упрямо лезли мне в голову.
Да, брат Романа был прав. Кругом ложь. Меня обманывает Антонеску, мне лжет радио, газеты, песни, теперь меня обманывает и Иляна. Иляна! Но разве она меня обманула? Ведь мы с ней только друзья детства. Я никогда не осмеливался даже намекнуть ей о своем чувстве. Правда, я посвящал ей стихи, но о них не знает никто, кроме меня.
Роман вернулся незадолго до подъема. Вид у него был усталый, под глазами легли темные круги. Он молча вошел в палатку, снял ремень с пистолетом, взял зеркало, мыло, бритву, вышел, посвистывая, сел около орудия и стал бриться. Я наблюдал за ним исподтишка. Что же в нем нашла Иляна? Подумать только, они пробыли вдвоем до утра! Как она могла терпеть его колючую бороду? Наивная, юная школьница и женатый солдат! А может быть, она и не знает, что у Романа есть жена?
На следующий день Иляна не пришла. Обед показался мне горьким. К картофельной похлебке я даже не притронулся.
Иляна не пришла и на третий, и на четвертый день.
Сасу спросил нас, что с ней случилось. Роман ответил, что она поступила работать на железную дорогу.
— Жаль, — усмехнулся Сасу. — Лучше бы я ей сам платил. Она могла бы пригодиться не только для кухни… Миленькая девчонка… — И Сасу разочарованно прищелкнул языком, будто речь шла о бутылке хорошего вина. Мне хотелось дать ему по морде: как он смеет говорить так об Иляне!
Роман уходил теперь каждый вечер после отбоя и возвращался перед самым подъемом. Все думали, что его отпускают ночевать домой к жене в Бэнясу. Он уходил в девять вечера и возвращался в пять утра. По крайней мере два часа капрал должен бы тратить на дорогу до дому: ведь трамваи ходили только в центре, да и то редко. «Из восьми часов он четыре — в дороге; счастливая жена у Романа», — рассуждали ребята. Капрал спал после обеда часа по три. В это время младшему лейтенанту было не до батареи — к нему приходила его постоянная гостья — мамзель Лили. О ночных похождениях Романа Сасу ничего не было известно. И только я один знал, что Роман не всегда ходит домой.
Однажды ночью, когда капрал ушел с батареи, я пробрался через сад к полотну железной дороги, а потом повернул на улицу Фрасин. Роман был уже там и стоял против дома, где жила теперь Иляна. Я спрятался за большой акацией. Роман ходил как ни в чем не бывало и посвистывал. Вскоре появилась Иляна. Они огляделись по сторонам и пошли рядом в сторону железнодорожных мастерских.
Наконец я увидел их вместе своими собственными глазами. Теперь мне все стало ясно.
Я повернул назад, к батарее. Колени дрожали, ноги заплетались, как у пьяного, в ушах звенело.
На душе было нестерпимо тяжело. «Да, все лгут: и Антонеску, и радио, и Иляна!… Но тогда где же правда? И что такое правда на этом свете? Правда только то, что мы глупцы, всю жизнь пресмыкаемся и гибнем, сами не зная за что…»
— Стой, кто идет?
От неожиданности я вздрогнул. Я шел по тропинке и наткнулся прямо на часового. Узнав меня, он быстро зашептал:
— Давай беги скорей — поверка идет. Десять минут назад объявили тревогу.
Я сразу пришел в себя и, прокравшись мимо палаток, успел встать в строй как раз в тот момент, когда младший лейтенант Сасу отдавал рапорт майору Фронеску, командиру дивизиона.
Но майор заметил меня, вызвал из строя и сделал замечание младшему лейтенанту за отсутствие дисциплины во время тревоги. Фронеску пригрозил Сасу даже арестом за то, что он не умеет держать в руках своих подчиненных.
— Где ты был, сукин сын? — набросился на меня майор Фронеску.
— Я, я… я… я ходил по нужде, господин майор.
— И не слышал сигнала тревоги?
— Слышал… но… но мне было очень нужно…
— Нужно? И ты думаешь, вражеские самолеты станут тебя дожидаться? Марш на место, болван!
Я повернулся, чтобы встать в строй. В этот момент майор пнул меня сапогом с такой силой, что мне показалось, будто он переломил мне позвоночник. От боли у меня потемнело в глазах. Мне захотелось схватить винтовку и разрядить ее в голову этого негодяя. Я уже год прослужил в армии, но такое со мной было впервые. До меня, как из другого мира, доносились слова майора, который перешел теперь к восхвалению короля и маршала.
— …И знайте, ребята, что только с верой в Бога и в короля мы сможем побить большевиков. В этом Господне испытание нашей веры. Большевики снова у нашей границы. Но милостивый Бог нас не оставит. Он послал нам на землю своего апостола — истинного румына — господина маршала Антонеску…
А мне невольно пришли на память слова человека, которого приводил к нам Роман: «Ложь… кругом ложь… Но долго они нас не смогут обманывать, правда скоро восторжествует!»
В первую же ночь после этого смотра Сасу пять раз поднимал нас по тревоге. Он словно помешался. До сих пор мы считали его просто пьяницей и бабником, а он оказался еще и настоящим зверем. С пеной у рта он кидался на нас, кричал, ругался, грозил пистолетом. «Сволочи, мерзавцы, скоты, чтобы я из-за вас испортил свою карьеру? Ну, подождите, я вам покажу!»
После каждой тревоги он оставлял нас в покое лишь на полчаса. Мы раздевались, вытягивались на своих матрацах, но едва закрывали глаза, как снова объявлялась тревога.
Успокоился он только к пяти часам. Как раз в это время и вернулся капрал Роман.
Вот тут-то все и узнали, что Романа никто не отпускал в увольнение. Все эти вечера капрал отлучался самовольно. Теперь все раскрылось. Офицер жестоко избил Романа. Из щели палатки мы видели, как
Сасу топтал его ногами, бил хлыстом по голове, по глазам, по рукам. Роман молчал. Он принимал удары спокойно, не защищаясь.
В палатку он вернулся чуть живой. Никто не проронил ни слова. Только скрежет зубов выдавал глубокую ненависть к тому, кто мог безнаказанно избивать нас до полусмерти.
Я как-то сразу забыл, что Роман и Иляна больно ранили мое сердце. Я подошел к нему, протянул сигарету, и мы молча закурили. Вскоре выглянуло солнце. Все спали. Я почувствовал, что меня что-то сблизило с Романом. Скорее всего то, что нас обоих жестоко унизили. Мы вышли из палатки.
— Знаешь, и меня избил майор… — И я рассказал ему все по порядку: как выслеживал его на улице Фрасин, как страдал из-за Иляны, как опоздал в строй.
Роман улыбнулся. Он испытующе посмотрел на меня.
— А почему ты в первый же вечер не выдал меня младшему лейтенанту?
— Что ты, я об этом даже не думал. Мне хотелось только узнать правду. Слишком уж много лжи вокруг нас. И знаешь, твой двоюродный брат, которого ты как-то вечером приводил сюда, во многом прав.
Роман внимательно слушал меня, и на его распухшем, с синими подтеками лице появилась улыбка.
— Да, мой двоюродный брат прав. Многие нашли там, на фронте, правду.
— Но в чем же она, эта правда?
— Она в каждом из нас: в тебе, во мне. Я ее нашел. Мне помог мой брат.
— Я тоже хочу знать правду. Кругом ложь, и мне тошно от нее.
— Боюсь, что ты все равно будешь сомневаться.
— Почему?
— Но ты же усомнился во мне и Иляне.
— Разве вы с Иляной не любите друг друга?
— Нет, любим. Мы люди, знающие правду, не можем не любить друг друга. Именно в этом наша сила, понимаешь?
— Ничего не понимаю. Ты мне ответь прямо: любите вы друг друга или нет?
— Да, любим, но не так, как ты думаешь. Иляна больше не может приходить сюда, но всеми своими мыслями она с тобой, дуралей, так же, как я с Марией, в Бэнясе. Но я тоже не имел права проводить эти ночи дома. Мы готовимся к встрече великой правды, которая скоро должна прийти. Иляна спрашивает тебя, хочешь ли ты ее видеть? До сих пор я не мог тебе этого сказать.
— Хочу ли я ее видеть? Скажи мне где, когда?
Роман опять пристально посмотрел на меня, обвел глазами палатку — кругом все спали. Я услышал его тихий голос:
— Теперь видеть Иляну — дело сложное, дружище. Это очень опасно.
— Ну, не опаснее, чем при бомбежке.
— Как сказать.
— С кем же я должен бороться?
— С теми, о ком говорил мой брат. Нас много, но скоро будет еще больше! И вести нашу борьбу гораздо труднее, чем стрелять из пушек.
Я вспомнил отца. И он каждый раз, когда приходил поздно вечером домой, говорил матери: «Скоро нас будет много, и мы будем сильны». А мать ставила ему на стол тарелку с фасолью и кротко отвечала: «Только будь осторожен, дорогой. Господа, они сильные и злые». Отец улыбался, с любовью глядя на нее. Как-то раз, когда они говорили об этом, отец заметил, что я его слушаю, прервал разговор и ласково сказал: «Ты уже поел, Тудор?» — «Поел, папа». — «Тогда почему же ты не идешь спать? Давай быстро ложись в постель; ты еще мал, чтобы знать о таких вещах!»
— Да, да, нас тысячи, Тудор, а скоро нас будет во сто раз больше, — продолжал Роман.
— А Иляна, господин капрал, что она сказала? Когда можно ее увидеть?
— О том, что ты ее увидишь, не должен знать никто, что бы ни случилось. Даже твои товарищи. Понимаешь?
— Кажется, начинаю понимать.
— Вот видишь, ты узнал, что я не хожу домой. Вина моя и Иляны, что ты нас видел. А если бы нас видел кто-нибудь другой? Мог бы разболтать, и все стало бы известно. Могло бы пострадать наше дело.
— А что вы хотите сделать?
— Узнаешь, если решишься быть с нами, с Иляной.
— Я хочу быть там, где Иляна. Теперь я ей верю. Ты не говори ей, что я в ней сомневался.
Роман пожал мне руку.
— Это хорошо, Тудор. Ну а теперь давай поспим немного. Еще неизвестно, надолго ли нас оставили в покое самолеты. И всегда помни — нас тысячи, Тудор. Везде, где есть угнетенные, есть и наши друзья.
Я снова вспомнил отца. То же самое он говорил маме: «Всюду, где есть несчастные люди, есть и ростки справедливости, правды».
Спать я не мог. Перед глазами стоял образ отца. Значит, он знал правду уже давно. Он боролся за нее.
Рядом со мной кто-то зашевелился.
— Ты что, не спишь, Тудор?
Я вздрогнул. Неужели я говорил вслух?! Я узнал голос Илиуца, дальномерщика.
— Нет, никак не могу уснуть.
— А-а-а, — зевнул Илиуц, повернулся на другой бок и захрапел.
Я облегченно вздохнул. И опять мысли об отце овладели мной. Мать, каково ей было бедной! Ведь она знала, какие опасности подстерегали отца все эти годы. Почему же мне об этом ничего не говорили, почему я не узнал об этом раньше? Но как они могли рассказать об этом мне, мальчишке, совсем не знающему жизни. Что я делал?! Гонял мяч на пустыре да писал тайком стишки Иляне (с третьего класса гимназии мы все писали стихи — это было в моде) и без конца мечтал… То я плавал на подводной лодке «Доке» на Черном море, то участвовал в операциях гангстеров Аль Капоне. Глупые мечты… А кроме этого? Ничего! Что я делал до сегодняшнего дня? Был писарем на кирпичном заводе «Лэптару и К°» и не сумел даже кончить гимназию, в то время как отец, Иляна, капрал Роман и многие другие жили, твердо зная, в чем правда жизни, и боролись за нее.
Ах, отец, почему ты все время считал меня ребенком?
Он был такой, как десять лет назад. Мы с Иляной, взяв его за руки, идем к мастерским на улице Табла Буций. Отец там работал. У проходной он целует нас и дает деньги, чтобы мы купили конфет. Он хочет что-то еще сказать, но сирена торопит и зовет его. Ох и сильно же она воет, эта сирена! Как будто что-то испортилось, и ее не могут выключить. «Почему ты ее не остановишь, Василе Роайтэ?» — кричит отец, стоя у ворот. И тысячи рабочих, которые тотчас собрались во дворе, кричат вместе с ним: «Василе Роайтэ, где ты, Василе Роайтэ?» Мы с Иляной, зажав в руках несколько монеток, бежим по улице, чтобы купить леденцов. А сирена все воет…
Тут я проснулся. Роман изо всех сил тряс меня, пытаясь разбудить. Солдаты торопливо одевались, не глядя совали ноги в ботинки и уже на ходу надевали каски. Опять учебная тревога! Я быстро вскочил. Жутко выли десятки сирен Гривицы, Трияжа, депо, Реджии, Китилы, станции Бухарест-товарная и Северного вокзала. Где-то вдалеке ухала артиллерия — то было вступление к мрачной симфонии.
Не успели мы подбежать к орудиям, как прямо над нами совсем низко и на больших скоростях пронеслись истребители. Это были американские «лайтнинги», развивающие скорость до 500 километров в час. Я узнал их по двойному фюзеляжу.
Они появились над Бухарестом внезапно. В то время еще не было усовершенствованных установок обнаружения, и поэтому их не перехватили на границе.
Американские самолеты вылетали из итальянского города Фоджа и шли через Адриатическое море, поднимаясь на высоту 8000 метров. На этой высоте они беспрепятственно пролетали над Югославией, пересекали румынскую границу и бесшумно, приглушив моторы, подкрадывались к намеченной цели. Но на этот раз они снизились, не долетев 60 километров до цели. Их обнаружил пост наблюдения в Титу. Только тогда был дан сигнал воздушной тревоги в Бухаресте. Поэтому мы нисколько не удивились, когда под жалобный вой сирен прямо над нами появилось не менее сотни «лайтнингов», обстреливавших нас из пулеметов. Они шли на бреющем полете, и тяжелые зенитные орудия могли вести огонь только наугад. В таких случаях самыми эффективными были малокалиберные автоматические пушки, которые были у нас.
Самолеты прошли над нами, и теперь мы ждали, что они снова вернутся. Наша авиация попала в критическое положение. Базирующиеся на аэродроме Китилы истребители не успели подняться в воздух и не могли вступить в бой, так как у американских самолетов было преимущество в высоте. Одна из эскадрилий, безрассудно поднявшаяся в воздух, тотчас же была изрешечена пулями и снарядами.
В воздухе оказался только один отряд румынской истребительной авиации из Попешти-Леордени. Самолеты, выполняя обычный учебный полет, летели на высоте тысяча метров. Такое преимущество в высоте дало им возможность атаковать сверху американские самолеты. Для американцев это было большой неожиданностью. Несколько самолетов упало на землю на наших глазах.
Американцы не понимали, откуда идет гибель, и теряли все новые и новые самолеты. И только спустя несколько минут (которые так много значат в воздушном бою!) они смогли наконец вырваться. Но теперь они были рассеяны и стали еще более уязвимы. Некоторым удалось набрать высоту, но тут на помощь истребителям из Попешти-Леордени подоспели самолеты из Пиперы и Ботеней… Я никогда не видел так много акробатически сложных фигур высшего пилотажа. Петли, бочки, перевороты… все это было, как на воздушном параде, а не в бою. Мы наблюдали за боем издалека, и самолеты казались нам серебристыми ласточками, резвящимися в лучах солнца.
Но это была игра со смертью, игра, которая обрывалась после первой же попавшей в цель пулеметной очереди.
Как только начался воздушный бой, тяжелая зенитная артиллерия замолчала: легко было сбить и свои самолеты.
Зато малокалиберные зенитки беспрепятственно обстреливали самолеты противника, оказавшиеся на небольшой высоте.
Вот мы увидели, что один из «лайтнингов» опустился так низко, что едва-едва не задел верхушки Деревьев. Уйдя от преследования, он выжидал удобный момент, чтобы снова вступить в бой.
После первого налета батарея была замаскирована со всей тщательностью. Люди и орудия слились в единое целое в напряженном ожидании.
Залп трех орудий раздался без всякой команды. И три сверкающие молнии встретились в стальном брюхе «лайтнинга». Самолет вздрогнул, словно подбитая на лету птица, и накренился. Мотор начал работать беспорядочно, с перебоями. Самолет уходил от нас, пытаясь набрать высоту, но было ясно, что он вот-вот упадет. Мы затаили дыхание. Зенитная батарея в Котроченях встретила его огнем, и «лайтнинг» снова повернул в нашу сторону. Подпустив его ближе, наша батарея дала еще несколько залпов. Теряя высоту, самолет стал спускаться и приземлился где-то за кирпичным заводом Лэптару. От волнения мы не могли проронить ни слова. Но вот раздался голос сержанта Насты:
— Батарея, слушай мою команду! Сержант Илиуц, вы знаете английский язык, возьмите с собой Тудора и посмотрите, что делает «мистер». Если он жив, тащите его быстро сюда.
Когда мы направились к самолету, из укрытия госпожи Джики появился младший лейтенант Сасу вместе с мамзель Лили. Он был бледен как полотно и нервно курил. Я почувствовал отвращение. Вдобавок ко всему Сасу оказался и трусом.
Мы перебежали с Илиуцем через сад, перепрыгнули через окопы, обогнули печи кирпичного завода и невдалеке увидели уткнувшуюся в землю стальную птицу. Мы старались подойти к самолету незаметно. Нельзя было предугадать, что нас ожидает. «Осторожность — мать мудрости» — вспомнил я латинское изречение, пожалуй единственное, которое сохранилось у меня в памяти после школы.
И оно нам как раз пригодилось: нас встретили автоматной очередью. Мы ответили тем же. Но в тот же момент послышался дрожащий перепуганный голос:
— Are you Rumanians?
— Yes, we are Rumanians!
— Он нас спрашивает, румыны ли мы, я ответил, что да, — прошептал мне Илиуц.
Я очень удивился, когда увидел верзилу в майке и коротких штанах, стоявшего с поднятыми руками у самолета.
— Иди же, Илиуц, ты ведь знаешь язык. А я тебя буду прикрывать автоматом. Может быть, в самолете сидит еще кто-нибудь.
Илиуц подошел к самолету, заглянул в кабину и, в удивлении почесав затылок, махнул мне рукой. Я подбежал.
Долговязый, длинноносый американец успокоился, убедившись, что его взяли в плен солдаты и что он не попал в руки населения. Он боялся, что мирное население может растерзать его.
— Ах вот как, мистер! Тебе страшно? А зачем стрелял в мирное население?! Или это у вас как спорт? Может, вам надоело заниматься гольфом?
— Oh, yes! — ответил мне верзила, конечно, не поняв ни слова из того, что я ему сказал.
Второй американец лежал в кабине мертвый. Грудь его была залита кровью.
И вдруг долговязый опять начал дрожать, зубы его стучали, как от холода. Из деревни Рошу бежали крестьяне с косами и топорами.
— Знаешь что, Тудор, — быстро сообразил Илиуц. — Я доставлю пленного на батарею, а ты оставайся тут, пока не подойдет кто-нибудь из начальства. Смотри, чтоб крестьяне не приняли тебя за американца и случайно не пристукнули.
Крестьян мне нечего было бояться. Пока они подходили, я внимательно осмотрел кабину самолета. Мертвый был затянут ремнями, вероятно, он хотел выпрыгнуть с парашютом, но не успел. Рядом лежал парашют взятого в плен американца. Парашют был из чудесного белого шелка.
Я свернул его и спрятал в бурьяне. Из него может получиться прекрасное подвенечное платье для Иляны.
Подбежали крестьяне. Они окружили самолет. Некоторые попробовали срезать резину с колес, чтобы сделать себе опинки.
— Зачем резать, ребята? Снимайте целиком. Да поскорее сматывайтесь, пока не прибыла комиссия, и помните солдата Тудора.
Крестьяне не заставили себя упрашивать. Не успел я оглянуться, как колес у самолета уже не было.
Вскоре после ухода крестьян появился майор Фронеску. Он был очень доволен и, улыбаясь, пожал мне руку. Майор заглянул внутрь кабины и вдруг нахмурился. «Наверное, он не любит мертвецов», — подумал я.
— Он убит, господин майор.
— Вижу, вижу, ну где же, черт побери, парашют пленного, кто его взял?
— Знаете, господин майор, тут были крестьяне, они народ любопытный; вот я его и спрятал, чтобы не стащили.
Майор удивленно посмотрел на меня, засмеялся и, хлопнув меня по плечу, сказал:
— Браво, солдат. Я тебя представлю к награде. Получишь медаль «За отвагу и веру». Как тебя зовут?
— Солдат Тудор Улмяну!
— Ну хорошо, тащи парашют, я его должен передать по команде. Или нет, лучше отнеси его ко мне в дивизион, а я останусь здесь. Сейчас должна прибыть комиссия.
Так и пропало подвенечное платье для Иляны!… Я отнес парашют в дивизион. Комиссия представила господина майора к награждению орденом «Михай Витязу», а младшего лейтенанта Сасу — к ордену «Железный крест». Нам зачитали приказ. Они награждались за доблесть, проявленную в борьбе с самолетами противника!
Это было в середине августа 1944 года.
Никогда с тех пор, как я себя помню, не было так тихо в Джулештях. Редко попадались одинокие прохожие. Повсюду, как огромные раны, зияли воронки. Улиц не было, лишь чудом сохранившаяся труба кирпичного завода Лэптару возвышалась над пустырем, да по ту сторону шоссе мастерские Гривицы смотрели уцелевшими окнами на восход солнца. Оно вставало огненно-красное, жаркое! С надеждой смотрели на него почерневшие от горя люди. Каждый день они хоронили кого-нибудь из близких. Вот и сейчас они возвращались с кладбища, неся в руках маленькие глиняные горшочки, полные дымящегося ладана. Время от времени из-под обломков вытаскивали изуродованные трупы. Иногда откапывали целые семьи, а из одного обрушившегося бомбоубежища было извлечено сразу 25 погибших!
Вот почему стало так тихо в Джулештях.
Уже целый месяц с Восточного фронта не было никаких известий. Сообщения по радио и в газетах с каждым днем становились все более лаконичными.
Мы, зенитчики, жили на отшибе, под Бухарестом, словно потерпевшие кораблекрушение на необитаемом острове. Может быть, поэтому нас никто не проверял, и Сасу больше не мучил нас тревогами. Правда, время от времени мы связывались по телефону с дивизионом майора Фронеску, стоявшим в деревне Рошу. Но и это нам не всегда удавалось, потому что каждая бомбардировка на два-три дня выводила из строя телефонную линию.
Каждый из нас занимался, чем хотел. Сасу развлекался с мамзель Лили, приходившей к нему каждый вечер пешком из города. Вдвоем они попивали шампанское из подвала госпожи Джики. Сержант Наста и Олтенаку чинили рыболовные снасти, ловили рыбу. Сержант Илиуц читал «Даму с камелиями», он нашел книгу в ящике, закинутом к нам взрывной волной бог весть откуда.
Спустя три дня после того как был сбит «лайтнинг», нас вместе с Романом назначили в наряд. Мы должны были патрулировать в первую смену у железной дороги. Наста утвердил список. Сасу не занимался теперь такими пустяками!
И вот тогда-то у будки номер два в Трияже я наконец увидел Иляну. Рядом с ней стоял двоюродный брат Романа. Иляна первая протянула мне руку. Рука у нее маленькая, теплая, и мне хотелось держать ее долго-долго. Она была все в том же черном платье с белым воротничком — форма гимназии имени Аурела Влайку. Все осталось в ней прежним: и ясные, чуть раскосые, как у китаянки, глаза, и вьющиеся волосы, заплетенные в спадающие на плечи косы, и лицо с милыми веснушками, и тонкая, как тростинка, фигура. Она потянула меня за руку и с гордостью представила своему спутнику:
— Это Тудор, сын дядюшки Марина, о котором я вам говорила, товарищ Георге.
Георге посмотрел на меня так же, как Роман в то памятное утро. Он усмехнулся, до хруста стиснул мне руку и хлопнул меня по плечу.
— Ого, значит, ты сын Марина Улмяну? Где же сейчас твой отец?
— В Блаже, он эвакуировался с авиазаводом, товарищ Георге. Я думаю, мой отец коммунист, и я тоже хочу…
Георге нахмурился, строго посмотрел на Романа и Иляну и резко сказал:
— Нет, это не сын Марина Улмяну.
— Да что вы, товарищ Георге, мы еще маленькими вместе…
Георге прервал Иляну.
— Сын Марина не может быть болтуном, у которого язык опережает мысли. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Вот что, парень, надо взвешивать свои слова. И не только слова, но и поступки. Если неоперившийся птенец безрассудно выпрыгивает из гнезда, он или разбивается, или попадает в когти ястреба. Понял меня?
Да, я понял. Я забыл то, что мне сказал Роман: «Об этом не должен знать никто. Даже друзья».
Это было мне первым уроком. Я шел по пути к правде. Но дорога к ней должна быть пока скрыта от чужих глаз так же, как на войне скрывается подготовка к атаке. Но только когда идешь в атаку, у тебя есть винтовка, орудия, танки, самолеты. Здесь же твое оружие — разум и сердце. Надо быть осторожным! Молчи, молчи и еще раз молчи! Прежде чем что-нибудь сказать, знай, с кем ты делишься своей тайной.
— Ты что это, язык проглотил? — по-прежнему сурово спросил Георге. Но взгляд Георге потеплел, стал дружелюбным.
— Я на всю жизнь запомню этот урок, товарищ Георге. Я заговорил о своем отце, потому что считаю вас его братом. Вы ведь очень хорошо знаете друг Друга.
— А если придет кто-нибудь еще и тоже скажет, что знает твоего отца? И если это будет волк из сигуранцы, а? Пропадешь ты тогда, как ягненок.
— Ну, так от волка же пахнет за версту.
— Напрасно ты так думаешь. Я видывал волков, которые, надев овечью шкуру, обманывали самых опытных пастухов.
Как много я понял в этот вечер! Как труден путь тех, кто уже много лет борется за правду, путь Георге, отца и многих, многих других во всей стране. Я содрогнулся при мысли, что отца в любую минуту могут схватить, что он постоянно в опасности. Так вот почему ни отец, ни мать не хотели мне ничего говорить!
— Ну что, скажешь, тяжело, да? Может, тебе страшно, Тудор, может быть, только тоска по Иляне привела тебя сюда?
Да что он, смеется надо мной, что ли? Нет, этот человек с лицом, изборожденным морщинами, с густыми бровями, трезвым и острым умом, умел читать мысли людей. Да, действительно на какое-то мгновение меня охватило сомнение. Мне стало страшно за мать. Каждый день она с тревогой ждала отца, в то время как я предавался пустым мечтам. Ежедневно до поздней ночи она неподвижно смотрела в окно. Придет ли? И только когда слышала скрип входной двери, она оживала, снова становилась прежней. Быстро снимала с плиты чугунок, наливала похлебку в глиняную миску, а когда шаги слышались совсем близко, начинала петь нежным глуховатым голосом:
«Из груди я сердце вырвать бы хотела.
В нем кручина злая навсегда засела!»
— Да, товарищ Георге, меня привела сюда и тоска по Иляне. Но не только она. Я хочу правды. Я знаю теперь, где ее искать.
— Ну, так как же, ты решился?
— Да, тысячу раз да! Клянусь своей матерью.
Мне казалось, что мои слова недостаточно убедительны. Мне хотелось поклясться и моей любовью к Иляне, и землей, по которой я хожу, и своим сердцем. Но тут заговорил Георге:
— Хорошо, что ты так любишь свою мать. Она у тебя святая женщина. Все матери святые. И тот, кто любит свою мать, будет любить и жену, и жизнь. Но в жизни мало любить, надо уметь еще и ненавидеть. Если ты знаешь, что такое любовь, ты должен знать, что такое и ненависть. Ненависть — сестра любви. Чем больше ты любишь, тем сильнее должен ненавидеть. Иначе нельзя сберечь свою любовь. Мы должны ненавидеть фашистов. И румынских, и немецких. Вам, солдатам, еще придется иметь дело с немцами, понимаешь?
— ?!
— Не понимаешь? Скоро советские войска перейдут в наступление и будут здесь, в Бухаресте. Но вам нельзя сидеть сложа руки. Вы должны быть готовы выступить по нашему сигналу. Может случиться, что господа офицеры и генералы не захотят повернуть оружие против немцев. Тогда вы, солдаты, должны сделать это сами. И это наш единственный путь. Вы, молодежь, даже не представляете себе, какие события ожидают нас. Свобода стучится в ворота нашей страны. Все будет для народа. Мы широко распахнем для него все двери и закроем их перед бандитами из правительства и грабителями-помещиками.
Георге вынул из кармана старые поржавевшие часы.
— Как бежит время, — удивился он. — Я должен уже быть на станции Бухарест-товарная… — и сразу осекся. — Видишь, вот и я проговорился. Но ты забудь, что слышал.
— Я ничего не слышал, товарищ Георге.
— Хорошо, Тудор. Ну, Иляна, пошли.
Потом, повернувшись ко мне, он добавил шутливо:
— Я надеюсь, что ты не будешь теперь следить за ней. Особенно когда она идет с таким стариком, как я…
— Ну, конечно, нет, товарищ Георге, но я хотел бы ей сказать кое-что наедине.
— Ого! Я вижу, ты кое-чему научился за сегодняшнюю встречу. Ну, Роман, пойдем. Вы нас догоните у будки номер один. Только не забудьте обо всем на свете, оставшись одни. Чтоб нам не пришлось вас звать.
Я подождал, пока они отойдут. Иляна молчала. Из-за туч выглянула луна. Иляна стояла, запрокинув голову, и в ее волосах сиял серебряный отблеск луны. Я подошел и обнял ее за плечи. Она не шелохнулась, не повернула головы. Раньше я бы не посмел прикоснуться к Иляне. Но сегодня что-то придало мне уверенности. Я взял ее за руку и притянул к себе. Мы сели у железнодорожного полотна. И только тогда она посмотрела на меня, прижалась к моему плечу и, надвинув мне пилотку на глаза, тихонько засмеялась.
— Так что ж ты, глупыш, следишь за мной?
— Почему глупыш?
Я разозлился и слегка дернул ее за косу.
— Глупыш! Иначе тебя не назовешь.
— Так, значит, я глупый? Конечно, глупый, раз все время думаю о тебе. С тех пор когда мы вместе лазили в сад к Лэптару за персиками и я защищал тебя от собак.
Иляна хохочет. У нее белые как жемчуг зубы. Когда она смеется, я забываю обо всем. Хочется все время смотреть на нее, смотреть без конца.
— Нет, не потому. Я люблю вспоминать наше детство, хотя оно и было не очень радостным.
— Так почему же?
— Потому что ты ничего не понимаешь… Или не хочешь понять…
— Чего?
— Иногда слова становятся лишними.
Я чувствовал ее жаркое дыхание, ее голова нежно легла на мое плечо, а побледневшие губы вздрагивали в едва заметной улыбке. Я посмотрел на небо. Луна и звезды, спуститесь же на землю, чтобы посмотреть на Иляну! Будьте свидетелями нашего первого поцелуя! Я наклонился и робко коснулся губ Иляны. На какое-то мгновение мне показалось, что я вовсе не целую ее, и я боялся, что, очнувшись, не найду Иляны. Но Иляна протягивала мне свои губы и ловила мои, которые до сих пор не могли даже сказать, как я ее люблю.
В эту августовскую ночь среди дымящихся развалин, на окраине Бухареста, где днем еще гуляла смерть, я впервые поцеловал девушку. Мы были молоды. Ни девятнадцать лет нужды, ни бомбы не могли искалечить наши души.
Потом, когда мы с Романом молча шли в Джулешти, я чувствовал, как мне дороги сейчас эти звезды, луна, росистая трава и особенно мой товарищ по наряду, капрал Роман, товарищ капрал Роман.
На следующий день под вечер рядом с нами разместилась тяжелая зенитная батарея немцев, прибывшая из Болгарии. Сначала появился «фольксваген». Гауптман, сидевший в нем, приказал позвать младшего лейтенанта Сасу. Сасу сел к нему в машину, и они вместе объездили вдоль и поперек все поле Лэптару. Облюбовали небольшой холм, возвышающийся между двумя озерами. По свистку гауптмана появился караван грузовиков с немцами. Грузовики тащили 88-мм орудия.
Мы увидели, как Сасу, козырнув гауптману, побежал в нашу сторону. Приблизившись, заорал:
— Батарея, внимание, каждому взять по лопате и в строй! Идем в расположение немецкой батареи господина гауптмана Штробля!
Так мы оказались в гостях у немцев. Всю ночь мы готовили им позиции для орудий, и всю ночь гауптман Штробль по-немецки кричал на Сасу, а Сасу по-румынски — на нас.
Мы копали до изнеможения, а немцы приводили себя в порядок: отряхивались от дорожной пыли, чистились, брились и пели «Лили Марлен».
Ночь была светлая, лунная, и поэтому, если кто-нибудь из нас останавливался на минуту передохнуть, фельдфебель, наблюдавший за нами, грозил нам пистолетом. Можно было подумать, что мы каторжники.
Сержант Наста, видя, что мы еле ворочаем лопатами, решил нас подбодрить.
— Эй, братцы, вы что, копать разучились? А по мне все одно, что копать в саду госпожи Джики, что У «Друзей-союзников». Не все ли равно, на какого хозяина работать?
Капрал Олтенаку, крестьянин из-под Рымника, зло сплюнул и проворчал:
— Вот то-то и есть, что на хозяина! До армии я гнул спину в поместье Дунэряну, а теперь вот приходится работать на братца-фрица!
— Избави Бог от такого брата! — сердито бросил Безня.
К полуночи работа была окончена.
Мы думали, что теперь пойдем к себе. Но тут на немецкие позиции явился наш повар с чугуном и котелками. Значит, нам дадут немного передохнуть и снова заставят работать.
Ужинали мы отдельно от немцев. У нас была похлебка из травы, картофеля и кукурузной муки, а у братьев-фрицев — жареные цыплята с белым хлебом, так что можно сказать, что наш ужин состоял из двух блюд: картофельной похлебки и запаха жареных цыплят.
Сержант Илиуц, батарейный дальномерщик и философ, съев всю похлебку, перекрестился, поблагодарил Бога и неизвестно почему начал декламировать:
Жалко бедного румына.
Тяжела его судьбина.
Он надеяться не смеет
На улыбку вешних дней.
Он чужой в стране своей.
Каким нищим и до боли чужим почувствовал я себя в эту минуту на земле, где прошло мое детство. И не потому, что мы ели жидкую похлебку, а немцы жареных цыплят, но потому, что понял, как безнаказанно могут они нас унизить. Ослепленные высокопарными речами о крестовом походе, о нации и трехцветном флаге, мы были для них просто рабами. Нет, не развевается румынское знамя, унижена румынская нация! Повсюду только фашисты и свастика, смерть и руины! И там, где в детстве я любовался первой весенней травой и играл в «казаков-разбойников», теперь хозяйничают фашисты.
— Повар, собирай котелки. Ужин окончен. Батарея продолжает работу, — распорядился Сасу, прожевывая на ходу куриное мясо — ведь он ужинал с гауптманом Штроблем. С этой минуты я возненавидел его еще сильнее. А устав требует уважать, любить своих начальников! Начальник приказывает, и ты отвечаешь: «Ясно! Слушаю!» И никому нет дела до твоих мыслей и чувств, никому они не нужны.
Только под утро мы кончили копать ходы сообщения между орудиями. Немцы, поставив часовых, давно уже спали в палатках на резиновых матрацах. Мы собрали свои инструменты и начали строиться. Тут я услышал голос Романа, который до этого не проронил ни слова:
— Так нам и надо, завтра они прикажут выносить за ними ночные горшки…
Слова его падали как удары тяжелого молота.
— Разве мы виноваты? — возразил Безня.
— А кто же еще? Уж не папа ли римский? Долго ли мы будем терпеть эти издевательства? — возмущался Олтенаку.
«Еще один с нами», — подумал я.
Роман подмигнул мне, как будто угадав мои мысли.
— Нечего над нами издеваться. Не было такого приказа, чтобы мы за них копали. Что у них рук нету, что ли?
Сасу почувствовал волнение солдат и заговорил тихо, слащавым голосом, чтобы стоящий рядом с ним гауптман Штробль ничего не понял.
— Ну да, приказа не было, мы без всяких распоряжений показали нашему союзнику свое гостеприимство. Господин капитан Штробль благодарит нас за помощь. А теперь бросьте болтать и, когда подам команду, покажите ему свою выправку. Пусть знает, что мы кое-что умеем.
Но по команде мы построились медленно, вяло. И не потому, что не хотели показать немецкому капитану, что мы это делаем не хуже немцев. Просто мы очень устали и еле волочили ноги.
Сасу рассвирепел: для восстановления дисциплины он приказал нам пятьдесят раз лечь и встать. Мы отказались повиноваться, чего никогда еще не было в истории батареи. Офицер растерялся. Он обернулся к гауптману, но тот уже вошел в палатку.
Подавив гнев, Сасу процедил угрожающе сквозь зубы:
— Хорошо! Я вам это припомню! — и затем отдал команду: — Вольно! На батарею, шагом марш!
По дороге сержант Илиуц заметил, что быть гостеприимным хозяином не значит терпеть от гостя унижения и оскорбления.
Сасу заговорил о нашей бедной стране, которая нуждается в помощи, о союзе с Гитлером и так далее…
— А ты со своей ученостью что-то слишком дальновиден, — бросил он Илиуцу.
— Ну а как же, ведь я же дальномерщик и должен различать врага раньше всех. Неплохо было бы, если бы все были дальномерщиками.
Сасу грозно посмотрел на сержанта, покрутил хлыстом в воздухе и приказал остановиться, так как мы уже вошли во двор батареи.
— Нале-е-е-во!
Строй повернулся лицом к офицеру. Мы подравнялись и остались в положении «смирно». Сасу смахнул хлыстом с сапога комочек земли, сделал несколько шагов перед строем и, остановившись против Илиуца, со всего размаху несколько раз ударил его по щеке.
— Это тебе за твою философию насчет «дальновидности». Твое счастье, что у меня нет другого специалиста, а то бы я расстрелял тебя тут же, как собаку. А я-то думал, раз ты окончил политехнический институт в Германии, ты будешь служить примером для остальных.
Илиуц поправил очки и спокойно посмотрел на Сасу. Младший лейтенант испытующе оглядел нас, как бы спрашивая, нет ли еще у кого-нибудь желания поговорить. Но солдаты угрюмо молчали. Это было затишье перед бурей.
С этого момента пропасть между батареей и Сасу стала еще глубже. Если раньше солдаты, говоря друг с другом, только шепотом упоминали его имя, то теперь они возмущались открыто. И только когда Сасу проходил по расположению батареи в сопровождении гауптмана, все замолкали и отводили в сторону полные ненависти глаза.
С этой же ночи внешнюю караульную службу начала нести немецкая батарея. И нам с Романом стало очень трудно связываться с Иляной и Георге. Роман дважды пытался выбраться через сад, но всюду были немецкие посты, и он возвращался обратно.
С наступлением вечера никто не имел права ходить около наших позиций. Рабочие из Гривицы были вынуждены обходить стороной расположение батареи. А как-то вечером вернули даже нашего связного, когда он шел в дивизион. Теперь увольнительную подписывал не только Сасу, но и гауптман.
Из всей батареи лишь Сасу ходил свободно, где хотел, один или с мамзель Лили. Они часто прогуливались под руку по шоссе в Джулештях, а затем направлялись на квартиру к Сасу, расположенную через дорогу от батареи.
Однажды гауптман галантно остановил их и спросил документы Лили. Сасу представил ему свою знакомую, и гауптман, возвращая документы, приложился к ее руке.
На следующий день мамзель Лили пришла вместе со своей приятельницей. Их встречали Сасу и гауптман.
Всю ночь хлопали пробки от бутылок с шампанским в доме на улице Ательереле ной. Время от времени пьяные песни и пронзительный смех нарушали мертвую тишину квартала Джулешти. Иногда среди шума можно было ясно различить выкрики немецкого офицера: «Хайль Гитлер» или «Прозит».
Уже два дня отделение телефонистов под командой ефрейтора Луки возилось с прокладкой нового телефонного провода. В первый день с наступлением темноты немецкий патруль заставил их прекратить работу. Из дивизиона майора Фронеску доложили об этом немецкому командованию, и гауптман получил приказ: разрешить румынским телефонистам работать и ночью. Таким образом, Роман смог пробраться на станцию Бухарест-товарная.
В этот день сержант Илиуц ушел с поручением в штаб зенитной артиллерии, находившийся в парке Карол. Он вернулся только под вечер и сразу же направился к дому Сасу, чтоб доложить ему о выполнении приказа. Но часовой, который выставлялся у дома каждый раз, когда у Сасу были гости, не разрешил ему войти. Илиуц настаивал, и часовой вошел в дом. Вернувшись, он сказал, что сержанту Илиуцу приказано доложить о выполнении задания на следующий день во время переклички.
Когда Илиуц возвращался к палаткам, его встретил сержант Наста:
— Что нового, сержант?
— Да что ж нового, Наста, вот был в городе, узнал, что отменили все отпуска и увольнения.
— Да что ты? С каких пор?
— Со вчерашнего дня, двадцать первого августа. Кажется, что-то случилось на фронте в Молдавии.
— Черт возьми, да как же это так без увольнений?
Сержант Наста в нашей батарее был единственным зенитчиком, который на протяжении двух месяцев отказывался от еженедельной увольнительной. Впрочем, с тех пор как в городе начались бомбежки, все меньше и меньше солдат стали уходить из Джулешти. Лишь те, у кого родные жили недалеко от Бухареста, отпрашивались на один день, чтобы сходить в свое село и повидаться с близкими. А что смотреть? Горе и голод? Пепел и руины от бомб, сброшенных наугад с американских самолетов? Не удивительно, что, вернувшись из увольнения, «счастливчики», увидевшие свое село и свои семьи, становились задумчивыми и печальными.
Солдаты из Баната, Ардяла, Молдовы, Олтении, Добруджи довольствовались двухчасовой прогулкой по кварталу. Они заходили в какой-нибудь трактир, чтобы пропить последний грош, или подсаживались к соседнему столику, где сидели рабочие. И чего только они не узнавали здесь! Как? Прогнать бояр и отдать землю крестьянам? Ведь об этом можно только мечтать. И солдат недоверчиво качал головой. Когда же рабочие, перебивая друг друга, начинали ругать правительство, Антонеску, солдат вставал, испуганно оглядывался по сторонам и, пролепетав: «Уже поздно, я должен идти. Долг есть долг», шел к двери.
— Эй, браток, постой! Какой долг? Долг перед богачами?! Я тоже так говорил, когда был солдатом, а потом целые годы гнул спину на фабрике, когда же мы стали требовать, чтобы к нам относились, как к людям, а не как к рабочему скоту, хозяева вызывали солдат, чтобы они стреляли в нас, в рабочих. Не стреляйте больше в своих, ребята, не стреляйте!
Сержант Наста никуда не ходил. В воскресенье он спокойно ложился спать, считая, сколько дней осталось до конца месяца, когда он получит, как обычно, четырехдневный отпуск. Тогда он побывает в Турде и повидается со своей сестрой, которая сейчас живет там. Он был у нее последний раз в июне и опоздал на целый день. К счастью, Сасу с утра уехал на совещание офицеров дивизиона и вернулся только ночью совершенно пьяный. Наста же давно спал, голодный, грязный, разбитый от усталости. Он опоздал на свой поезд и вернулся на товарном с двумя пересадками: в Брашове и в Плоешти. Так он объяснил свое опоздание Илиуцу.
Все в батарее знали о том, что Наста опоздал на целые сутки, но молчали. Сасу ни о чем не догадывался, а то бы не миновать сержанту военного трибунала.
Между тем Илиуц продолжал выкладывать новости:
— Ну, так вот, вхожу я в парк Карол. Народу, братец, полно, как листьев на дереве, будто нет ни войны, ни бомбежек. Зато облава за облавой. Полицейские, шпики, жандармы цепью окружают толпу и у всех проверяют документы. Пустили слух, будто сброшенные на парашютах большевики собираются взорвать Бухарест. На самом же деле ищут дезертиров с Восточного фронта. Но они не такие дураки, чтобы гулять в парке Карол. Кто знает, где они прячутся, несчастные. Я их не осуждаю: было б за что умирать, а то за фашистов! Все равно все рушится.
— Ах, Наста, а какие там девушки, — продолжал Илиуц, — как весенние цветы на лугу; а какие на них платья! А парни, черт бы их побрал… каждый с двумя-тремя девушками. Некоторые совсем мальчишки, молоко на губах не обсохло, а иные как мы, а вот в армии не служат! На этих-то облав не делали. Полицейские даже пожимали им руку, а потом находили в ладони сотни лей. Чего другого, а денег у этих молодчиков хватает. Они приезжают и уезжают на машинах. Ресторан на берегу озера кишит, как муравейник. И в парке, на озере, лодки, лебеди, музыка гремит, танцы. Понимаешь, браток?
Но Наста слушал невнимательно. Что же Илиуц ничего не говорит об отпусках? Сержант нетерпеливо перебил его:
— Ну ладно, ладно, Бог с ними, с этими молодчиками, с их машинами, ресторанами, лебедями. Хватит об этом. Расскажи лучше, что ты узнал в штабе.
— Почему это мне кончать про парк? Ведь командование тоже там. У них современные бомбоубежища со всеми удобствами и даже с лифтами, им не о чем волноваться. На улице страшная жара, а там внизу такая прохлада, как в винных погребах с рейнскими винами в Шарлоттенбурге. Я ведь там учился. Ну да ладно, слушай. Прихожу я в штаб полка, подаю табель отпусков и увольнений, полковник посмотрел на него и разорвал на мелкие кусочки. Затем говорит мне:
— Что ж это, сержант? Разве ваша батарея не знает, что со вчерашнего дня по всей армии запрещены всякие отпуска?
— Нет, господин полковник!
— А чем же там занимается младший лейтенант Сасу?
— Не знаю, — говорю я, а самого так и подмывает сказать: «Пьет шампанское с гауптманом и с дамами пик и треф…» Вот и все, Наста. Ясно? Отпуска отменили!
— Хорошо, но ведь ты говорил, что их отменили из-за каких-то событий на фронте в Молдавии.
— Да, правда, я ведь тебе еще не все сказал. По всему Молдавскому фронту сегодня с утра поднялись в воздух сотни советских самолетов! Двинулись тысячи танков. А ночью немцы будто бы оставили Яссы. Скоро тут такое начнется… Так что ты очень скоро будешь в Турде. Я в свой дальномер далеко вижу.
Наста глубоко вздохнул.
— Скорее бы прийти в Ардял да повидать своих в Клуже.
— Как в Клуже? Ведь ты же собирался в Турду? Так было написано и в табеле.
— Ну да, в Турду, потому что там у меня сестра и шурин, а я и сам из Бондицы, из-под Клужа. Там мои родители. Как ты думаешь, сержант, если придут советские войска, будет мир?
Илиуц снимает очки, дышит на них, протирает носовым платком, опять надевает и смотрит на всех собравшихся в палатке.
— Когда-нибудь, конечно, будет. Поживем — увидим. Я слышал, что наше правительство добивается в Каире, в Египте, перемирия с американцами.
— Почему же в Египте, а не здесь, в Бухаресте? — удивленно спрашивает Олтенаку.
— Потому что здесь гитлеровцы. Разве они позволят нам заключить перемирие? Думаете, наденут ранцы и уйдут так же, как пришли? Плохо вы их знаете. Я-то за четыре года хорошо их узнал. Ведь они хотели меня заставить служить в их армии.
— Может, это было бы и лучше, ты бы не попал в Джулешти под бомбежки.
— Как бы ни был черств хлеб, он всегда вкусен на родине, Олтенаку. И потом, разве ты не слышал, что в Германии еще почище дела творятся?
Наста нервно теребит пуговицу на рубашке, затем свертывает толстую самокрутку и жадно затягивается. Мы все ждем, что еще скажет Илиуц, но он только бормочет:
— Черт его знает, что теперь будет. Если прорвут фронт, многое может случиться. Кажется, придется нам еще повозиться с нашими соседями-фрицами…
— А что они нам? Если будет мир или перемирие, они уйдут в Германию. Не так ли?
— Нет, Олтенаку. Плохо ты их знаешь. Они расправятся с нами, если узнают, что мы добиваемся перемирия.
Наста бросил окурок и растер его ботинком.
— Я бы стрелял по ним без всякой жалости, — сказал он, вытирая рукавом вспотевший лоб. Я их заставил бы рыть траншеи, так же как они заставляли меня. А потом они выкопают сами себе могилу.
— А я бы им сам вырыл могилу, ей-богу, вырыл бы, — вмешался Безня, хранивший до этого полное молчание.
— Посмотрел бы я тогда на Сасу, — задумчиво сказал Илиуц и вдруг замолчал.
Послышались чьи-то шаги. Илиуц вошел в палатку и увидел Романа и ефрейтора Луку. У Романа за спиной висел барабан, а Лука нес бухту. Роман чему-то радостно улыбался, а Лука вздрагивал и гневно раздувал ноздри.
— Ну их к дьяволу, чтобы я стал еще этим заниматься, — сказал он, бросив бухту на землю. — Если бы нас кто-нибудь поймал, нам бы не поздоровилось. Каково это, ребята, целый вечер зря тянуть провод только для того, чтобы господин капрал мог полюбезничать со своей милой.
— Что это значит, капрал Роман? — строго спросил сержант Наста.
— Ничего, господин сержант. Просто с тех пор как патрулируют фрицы, я никак не могу повидаться со своей женой. Она пришла, бедная, пешком из Бэнясы на станцию Бухарест-товарная… Разве я мог не повидать ее! Я попросил Луку, чтобы он взял меня в свою группу телефонистов. И мы тянули провод до станции. Три раза наталкивались на немецкие патрули. Без провода разве нам удалось бы пройти!
Наста смягчился. Он сам скучает по дому. Особенно теперь, когда все отпуска отменили.
— Хорошо, что немцы не застукали вас. Младший лейтенант ничего не должен знать об этом. А как же с проводом до дивизиона?
— До завтрашнего дня остальная часть взвода дотянет его туда, господин сержант.
Никому не хотелось ложиться спать. Я с нетерпением ожидал возвращения Романа. Но Роман не обращал на меня никакого внимания. Он подсел к Насте.
— Знаете, завтра мы снова договорились встретиться с женой там же.
— Да ты что, с ума сошел? Сейчас такое время, что твоей жене лучше сидеть дома, а не ходить на свидания. Вот Илиуц сказал нам, что в Молдавии…
— В Молдавии советские войска начали наступление. Вчера они взяли Яссы, сегодня — Роман. А другая их армия громит фрицев в дельте Дуная.
— Откуда ты знаешь?
— Слышал. Да и жена рассказывала. Она проходила мимо дворца, возле него толпы народа, машины с министрами, генералами, гитлеровскими офицерами; говорят, что король и Антонеску вызвали к себе Маниу и Братиану.
Это было действительно новостью. Все в палатке слушали разинув рты. Значит, началось! Дворец зашатался! Каждый старался представить себе, что там творится. Король и Антонеску собрали министров, столько лет правивших страной, и спрашивают: что же теперь делать? Но министры в черных фраках, словно могильщики, охают: «Не знаем, теперь мы ничего не знаем. Подождем известий из Каира, попросим американцев выбросить миллион парашютистов; надо сдаться им. Лучше отдать им Прахову со всеми нефтяными вышками, горы с их богатствами, железные дороги, все, что они захотят, чем допустить, чтобы сюда пришли русские…»
Но дело в том, что советские войска уже подходят к Бухаресту, к королевскому дворцу. Молдавский фронт уже не существует. Многие румынские полки бросили оружие, и солдаты разбрелись по домам. Говорят, что в Пьятра-Нямц разбежались все офицеры, солдаты остались без командиров. А когда подошла Советская Армия, нашим солдатам указали только место, куда складывать оружие. Потом русский генерал приказал: «Домой!» Это русское слово облетело весь Молдавский фронт. Его знают теперь все румынские солдаты. И, несмотря на угрозы гитлеровцев, они послушались советского генерала. «Домой! Домой!» По всем дорогам и тропинкам Молдавии шли румынские солдаты. На мосту через Бузэу гитлеровцы остановили их, чтобы направить на Плоешти. Но румыны перехитрили их; ночью они бросили все, переправились вброд через реку и разошлись по домам.
В ту же ночь солдаты 101-й зенитной батареи, стоявшей в Джулештях, с замиранием сердца слушали новости, принесенные Романом.
— Роман, завтра вечером опять пойдешь на свидание, — сказал сержант Наста. — Может случиться, что не сегодня-завтра что-нибудь произойдет, а мы и знать ничего не будем.
Роман выслушал Насту, взял под козырек и, обрадовавшись полученному приказу, продолжал:
— Мне кажется, что немцы держатся настороже, может быть, они что-нибудь пронюхали. Видите, как они усилили патрули вокруг Трияжа, Гривицы и Северного вокзала. Помните моего двоюродного брата — он приходил сюда месяц назад? Теперь он работает сторожем на станции Бухарест-товарная. Я с ним тоже разговаривал. Он сказал, что король серьезно поспорил вчера вечером с Антонеску. Ведь король вместе со всем правительством, либералами, царанистами и генералами стоит за американцев. Ну что ж, они хотят лишь сменить хозяина. А Антонеску продолжает держаться за Гитлера. Только народ уже сыт по горло. По всему Бухаресту рабочие требуют заключения перемирия с Советским Союзом. Они хотят воевать против фашистов. Мой двоюродный брат сказал, чтобы мы смотрели в оба за немецкой батареей, что рядом с нами. Сегодня или завтра, когда придет время, мы должны разделаться с ними…
Пронзительный свисток паровоза разрывает тишину ночи. Наста встает, расправляет рубашку, подтягивает пояс.
— Чудеса, братцы, подумать только, как все повернулось, нам даже во сне не снилось ничего подобного. Ну ладно, уже поздно. Лука, иди проверь телефонную связь с дивизионом. А я позабочусь о немецкой батарее, надо нам усилить наряд. Остальные — отдыхать. Отбой!
Я лег, вытянувшись на соломенном матраце, и вдруг услышал шепот Романа:
— Иляна чуть было не попалась. Из сигуранцы пришли два шпика, все перевернули у нее в конторе и нашли там сводки командования Советской Армии за последнюю неделю. К счастью, она в это время была на Северном вокзале с поручением. Шпики позвонили по телефону на вокзал и велели ее задержать. А она уже пять минут, как ушла оттуда и отправилась обратно на Товарную. Шпики стали ждать ее на Товарной. Но товарищ Георге — ведь он там работает сторожем — узнал об этом от одного своего товарища и, когда увидел подходившую Иляну, издали подал ей знак об опасности. Иляна быстро поднялась на мост Гранд и исчезла. И только вечером товарищ Георге смог поговорить с ней.
Иляна сказала, что в эти дни она уже не сможет с нами увидеться, и просила передать тебе привет. Она уезжает на другой конец Бухареста, в Отопени, с новым заданием. Завтра вечером я снова увижу товарища Георге. Ты тоже пойдешь со мной.
В палатку вошел Наста. Роман замолчал. Спать мне не хотелось. Я думал о дворце, где господа и бояре метались, как крысы, в предчувствии гибельного для них пожара, о солдатах, вереницей тянущихся по всей Молдавии, о продвижении Советской Армии, о немцах, которые были здесь рядом, на батарее. Но больше всего я думал о своей Иляне, хрупкой, маленькой школьнице, которая ходит рядом со смертью, чаще, чем мы — бойцы. И меня очень мучило то, что я ее, вероятно, долго не увижу.
День 23 августа выдался ясным. Кругом — тишина. Немного грустная тишина города, по которому прошли огонь и разрушение. Мы встали позже, чем обычно. Вот уже неделя, как у нас кончился ячмень, и мы не пьем по утрам горький кофе.
Капрал Олтенаку вынул из заботливо поставленных с вечера сетей килограммов десять мелкого карпа. Из дивизиона нам прислали два мешка кукурузной муки, и наш стол выглядел вполне прилично. К тому же у нас было еще немного растительного масла и помидоры с огурцами. Мы приготовили роскошный салат и обильно полили его уксусом, оставшимся в подвале трактира, разрушенного бомбой.
Однажды вечером Лука, проверяя провод, связывающий нас с дивизионом, заметил, что подвал этого трактира наполовину залит вином, которое вытекло из разбитых бутылок. Вино прокисло, но немцы все-таки черпали его ведрами и пили вовсю, подслащивая мармеладом.
Утром мы почистили все орудия, подсчитали боеприпасы, подмели двор.
Сасу появился на батарее только к обеду. Он был чисто выбрит, сапоги его сияли. Он прохаживался между орудий и беззаботно насвистывал. Попробовал из нашего котла ухи, одобрил ее и потребовал, чтоб ему принесли в комнату мамалыги, рыбы и салата. Он заставил Олтенаку вынуть снова сети и поджарить ему десятка два рыбешек. Потом пошел к соседям, на немецкую батарею. Немецкий часовой по всем правилам отдал ему честь.
Мы уже отвыкли от тревог. Бомбежки становились все реже и реже, а в августе почти совсем прекратились.
После обеда мы чинили и чистили одежду, стирали белье и играли в кости, карты или орлянку.
Этот день показался мне особенно длинным. Я с нетерпением ожидал вечера, ведь вечером я должен встретиться с товарищем Георге. Но вот сумерки окрасили в лиловый цвет разрушенные дома, палатки, орудия.
Гудок мастерских казался таким же усталым, как и рабочие, выходившие оттуда в этот час. Изнуренные годами непосильного труда, с узелками или пустыми сумочками, в которых они носили еду, мужчины и женщины двигались непрерывным потоком, как древний Дунай. А у Дуная много невидимых водоворотов! Есть они и у этого потока людей, такого спокойного с первого взгляда. Рабочие проходили мимо наших орудий и, улыбаясь, здоровались с нами. Но около немецкой батареи на них на всех вдруг нападал приступ кашля.
У главного входа остановился старый капрал, примерно такого же возраста, что и мой отец. Несколько зенитчиков подошли к нему поближе. Он был в грязных залатанных штанах и рубашке, вместо ботинок на нем были изношенные опинки, а на голове рваная, вся в пыли пилотка. Увидев сержанта Насту, он устало произнес: «Здравия желаю» — и, смахнув набежавшую слезу, сказал:
— Я, ребята, жил на улице Арцара — вон на той стороне. Год назад меня взяли из запаса на Молдавский фронт. Ох, и досталось же нам! Бежали что было сил. Думал два-три дня побыть дома со своей бабой и невесткой, а потом уж явиться в какую-нибудь тыловую часть, чтобы меня не считали дезертиром. Но домой не попал. Нет теперь моего дома. Я трудился двадцать лет, чтобы построить две комнатушки с глиняным полом. А теперь все пошло прахом. От дома не осталось и следа: даже места не найдешь, где он стоял. Кругом только ямы и щебень. А жена с невесткой погибли, их похоронили в общей могиле. И теперь я совсем один на белом свете.
Старик устало прислонился к липе, искалеченной осколками снарядов, и смотрел на нас глазами, полными слез, как бы ища сочувствия и поддержки. Сержант Наста дотронулся до его руки:
— Ты не голоден, папаша?
— Я и сам не знаю, сынок. Три дня ничего не ел, но сыт своим горем… Что скажет сын, когда вернется? Он уже два года в армии. А где — не знаю. Спрашивал о нем всюду, где б ни проходил, но все напрасно. Скажите, что же мне теперь делать, братцы?
— Прежде всего, папаша, поешь и отдохни, ты ведь устал.
— Спасибо, ребятки, спасибо.
Роман налил ему полный котелок ухи. Олтенаку притащил откуда-то бутылку, в которой еще оставалось глотка три абрикосовой водки.
Старик ел не спеша, видимо, стеснялся нас и вскоре опять заговорил:
— Повсюду горе, великое горе. Пять дней я добирался сюда из Молдовы! Немцы охотились за нами, как за зайцами. Матерь божия дала мне силы пройти эту страшную дорогу. Господи, спаси и помилуй! Только бы здесь ко мне не прицепились. Ведь я был возчиком в батальонном обозе. Когда уходил оттуда, с фронта, мне некому было передать повозку с имуществом. Меня встретили русские вот так одного, с имуществом и с лошадьми. Один русский солдат распряг моих коней и говорит: «Иди, дед, домой, для тебя война кончилась». Спасибо, говорю, вижу я — ты добрый человек, но откуда ты знаешь румынский язык? «Я бессарабец». А, тогда другое дело, говорю. Но как же я уйду без приказа? Пока не увижу господина майора, я не уйду и не отдам тебе коней!
Солдат засмеялся, взял коней, привязал их к дереву. и написал мне расписку в том, что он получил повозку и лошадей. «На, держи эту расписку и отдай ее майору, если тебе удастся его найти», — сказал он мне.
Старик опять принялся за еду. Затем, отложив ложку, он вынул из кармана вчетверо сложенный лист бумаги и протянул его нам:
— Вот эта расписка. Теперь меня ни в чем не могут обвинить.
От усталости, еды и выпитой водки старика разморило. Наста предложил ему прилечь в палатке.
— Нет, браток, я посплю на улице, ведь сейчас тепло. Да и вшей у меня хватает.
Солдаты разошлись по палаткам. Все затихло. Одна за другой на небе зажигались звезды. С нетерпением я ожидал часа, когда мы с Романом увидим Георге. Я тоже был в отделении телефонистов. Провод уже протянули до самого дивизиона. Лука проверял работу телефона, а мы с Романом вооружились проводом и катушками.
Сержант Наста пошел на квартиру Сасу, чтобы узнать у него пароль на эту ночь, но вернулся ни с чем, так как офицер был приглашен вместе с Лили на квартиру гауптмана.
У нас оставалось только полчаса, а мы все еще не получили пароль. Мы нервничали. Но тут в расположении батареи появился Георге. Он незаметно пробрался между двумя постами через кукурузное поле.
Наста хотел арестовать его, но дядюшка Георге засмеялся и сказал:
— Не торопись, господин сержант, прежде я тебе скажу, зачем я пришел, давай только войдем в палатку. И скорее позови Романа и Тудора.
Мы были поблизости и вместе с ними вошли в палатку. При тусклом свете фонаря я разглядывал товарища Георге. Он был не брит. Лицо его заметно осунулось, но глаза светились живым огоньком. Георге вынул из-за пояса револьвер и положил его около себя на матрац. С минуту он прислушивался к ночной тишине, а потом начал говорить:
— Друзья, я пришел к вам от имени Коммунистической партии и рабочих-железнодорожников. Сегодня вечером арестован Антонеску. Королю не оставалось ничего другого, как просить перемирия у Советской Армии. Через несколько минут об этом сообщат по радио. Будет отдан приказ румынской армии немедленно повернуть оружие против гитлеровцев. Понимаете? Время настало, братцы! Так что будьте готовы. Вам нужно взять на себя немецкую батарею. Она нас очень беспокоит. А о разгрузочной платформе и главном немецком складе на станции Бухарест-товарная мы позаботимся сами. Как раз сейчас рабочие получают оружие.
Эти новости опьянили нас, как старое крепкое вино. Сержант Наста встал, подошел к Георге и обнял его.
— Значит, я скоро увижу своих! Сейчас я соберу батарею.
Но Георге остановил Насту, который хотел уже выйти из палатки.
— Спокойно, парень, спокойно. Шум никогда к хорошему не приводит. Собери незаметно батарею. Будьте наготове. А когда услышите звон колоколов и вой сирены — начинайте действовать. Партия ждала и готовилась к этому моменту много лет, а ты не можешь подождать несколько минут.
Не успел Георге кончить, как вой сирены разорвал ночную тишину. Это был призыв к новой жизни после многих лет прозябания и унижений. С 1933 года сирена Гривицы не звучала так весело, призывно и громко. И один за другим гудки Трияжа, Реджии и даже звон церковных колоколов торжественно возвестили о начале новой жизни.
Солдаты еще никогда не слышали такой тревоги. Они не знали точно, что происходит, но уже о многом догадывались. Поднялись все, как один. Никогда еще по тревоге не собирались так быстро. Точно никто ничего не знал, но все предполагали, что за бой их ожидает. Вскоре Лука получил по телефону зашифрованный приказ. Батарея должна быть готова к бою с немцами. Теперь она находится в распоряжении командования столицы.
Квартал Джулешти ожил. Люди высыпали на улицу, собирались группами, делились радостной вестью.
— Так это правда? — спрашивала какая-то женщина с распущенными волосами, одетая в мужское пальто.
— Да, да, конечно, правда, я слышала своими ушами сообщение по радио, — ответили ей на бегу.
Через дорогу от нас из полуразрушенного дома доносились звуки патефона. Знакомая мелодия — «Дунайские волны», но как по-особому звучала она в этот торжественный час! Подошел Георге, обнял Романа. Затем все солдаты стали обниматься, поздравлять друг друга.
— У орудий остаются только двое, — крикнул Наста. — Остальным взять автоматы и гранаты! Трубить сбор!
Мы уже стояли в строю, когда появился Сасу. Он был без фуражки, френч расстегнут, в глазах растерянность.
— Что это значит, сержант Наста? — крикнул он. Солдаты в строю тревожно задвигались. А Наста спокойно повернулся к офицеру и объяснил:
— Колокола возвещают об освобождении нашего народа, господин младший лейтенант! Разве вы не знаете? Антонеску арестован! Мы получили приказ от командования столицы выступить против гитлеровцев.
Сасу будто оглушили. Он ничего не понимал, не мог поверить в слова сержанта и только забормотал:
— Как против? Антонеску арестован? Это, наверное, наверное… ошибка! Этого не может быть! Я сейчас же запрошу дивизион!… — и он направился к телефону.
Сбитые на какое-то мгновение с толку, мы с волнением ждали возвращения Сасу. Товарища Георге не было; он ушел незадолго до прихода офицера, напомнив нам еще раз, что мы должны немедленно обезвредить немецкую батарею.
Илиуц, видя, что младший лейтенант задерживается, пошел за ним и тотчас вернулся, чертыхаясь на чем свет стоит.
— Ребята! Сасу и не думал звонить. Часовой у дверей говорит, что видел, как он бежал к немецкой батарее.
Сержант Наста даже плюнул с досады. Он вытащил револьвер, зарядил его и, затянув потуже ремень, крикнул:
— Батарея, слушай мою команду! Первое отделение — за мной, марш! Сержанту Илиуцу — немедленно открыть огонь по гитлеровской батарее.
И тут я увидел, что рядом со мной в строю стоит Мафтей, старик капрал. Он крепко сжимал в своих огромных руках ствол автомата.
Мы тронулись бесшумно тремя отделениями через сад Лэптару. Никогда мне еще не были так дороги эти места, где прошло мое детство. Мы пробежали мимо кирпичной трубы, обогнули заброшенные печи и оказались у немецкой батареи. Там был переполох. Разбуженные от крепкого сна фашисты торопливо готовились к бою.
Но в эту минуту наши орудия открыли огонь прямой наводкой. Отделение сержанта Насты и два других отделения с флангов начали обстреливать немецкую батарею.
Перепуганные, полуодетые гитлеровцы, беспорядочно отстреливаясь из автоматов, отступали в направлении квартала Крынгаш.
Только одно их орудие открыло яростный огонь по расположению нашей батареи. Мы бросились к нему, но автоматная очередь остановила нас. И тут старый капрал Мафтей, добровольный боец нашей батареи, нагнулся, сорвал кольца с двух гранат и бросился бегом к орудию. Раздалась короткая очередь, и пули впились в землю вокруг старика. Мафтей упал, перевернулся и пополз. Застыв от ужаса, мы наблюдали за ним. Старик все полз и полз, и, когда до вражеского орудия оставалось метров тридцать, он встал и с силой, которую трудно было ожидать от него, швырнул обе гранаты. Гитлеровское орудие замолчало. В тот же миг старика сразила автоматная очередь. Мы заняли расположение немецкой батареи, но нашли там только мертвых фрицев. Лишь в палатке гауптмана мы взяли живым денщика. Он дрожал как в лихорадке, и нам с трудом удалось добиться от него показаний. Оказывается, гауптман вместе с младшим лейтенантом Сасу и оставшимися в живых гитлеровцами отступили к кварталу Крынгаш. Я был страшно зол, что мы упустили двух офицеров. А мне сильнее, чем когда бы то ни было, хотелось, чтобы господин гауптман вырыл самому себе могилу. И чтобы младший лейтенант Сасу, бывший командир 101-й зенитной батареи, помог ему в этом.
Мы заняли фашистские укрытия и установили там три ручных пулемета.
Жертв в батарее не было. Только старый капрал Мафтей остался на поле Лэптару, изрешеченный пулями.
Солдаты выкопали глубокую яму, чтобы ни ветер, ни метель не потревожили его вечного покоя. Старый капрал первым в батарее пал в той справедливой войне, которую мы начали. Он пал в борьбе за правду, которую искал долгие годы.
Сержант Наста наладил связь со своей батареей, с сержантом Илиуцем. В это время зазвонил немецкий телефон. Наста взял трубку. По-немецки попросили к телефону гауптмана.
— Гауптмана? Здесь нет никакого гауптмана, это говорит румынский сержант Наста, понятно?
Тот же голос громко завопил в трубку:
— Rumanen?… Sacramentum!
Больше ничего не было слышно. Телефон замолк.
Затем из дивизиона позвонил майор Фронеску и попросил к телефону командира батареи. Ему доложили, что младший лейтенант Сасу перебежал к немцам и батареей теперь командует сержант Наста. Майор рассвирепел, приказал разыскать и арестовать Сасу и начать бой с немцами. Но, услышав, что мы уже заняли позицию немецкой батареи, он стал грозить нам расстрелом за то, что мы действовали без его приказа. Роман, который слушал этот разговор по параллельному проводу, вмешался:
— Но, господин майор, у нас же был приказ.
— От кого, олух? — разозлился еще больше майор.
— Как от кого? От Румынской коммунистической партии.
В эту ночь никто не спал. Бухарест ожил. В слепом, затемненном городе зажигались огни. Одно за другим освещались окна. Ночное небо прорезали десятки прожекторов, их лучи то собирались в пучок, то весело разбегались. Изредка со станции Бухарест-товарная или из Бэнясы доносились пулеметные очереди.
Занималось утро. Первые лучи солнца окрасили воду в пруду Лэптару в кроваво-красный цвет. С востока подул свежий ветер; он принес запах спелой кукурузы и фруктов. Со стороны Бэнясы все еще слышались глухие раскаты канонады, небо озарялось вспышками.
По полотну железной дороги к батарее бежала босая невысокая девушка в цветастом платке.
Сорок человек внимательно следили за ней. От земли поднималась прозрачная пелена тумана. И сквозь туман, как фата моргана, виднелись две босые ноги, белое платьице и цветастый платок. Когда слышался отдаленный грохот и щелканье пулеме тов, девушка на минуту останавливалась и затем бежала снова в нашу сторону. Когда она была на расстоянии двух десятков метров, Роман вышел к ней из укрытия. Это была Иляна.
— Иди сюда! Каким ветром тебя занесло к нам?
— Ветром свободы, — ответила Иляна. — Рабочие-железнодорожники посылают вам свой привет. Они восхищены вашей победой над фашистской батареей. Товарищ Георге сам не смог прийти — его вызвали в штаб отрядов патриотической гвардии. Уже сформировано несколько батальонов рабочей гвардии.
Иляна увидела меня. Глаза ее радостно заблестели. А может быть, мне это только показалось?
Мы лежали, выставив автоматы вперед, на край бруствера. Когда Иляна, жалуясь на то, что устала, села рядом со мной, все рассмеялись. Любивший пошутить Олтенаку подтолкнул меня в бок и сказал:
— Так обними же ее — усталость как рукой снимет. За фашистами мы понаблюдаем сами!
Я притворился, будто ничего не слышу. Мы смотрели с Иляной на восходящее солнце, на город и вспоминали детство, когда мы на рассвете прибегали друг к другу и рассказывали новые сказки о храбрецах и драконах.
А над Бухарестом, словно королева с золотыми распущенными волосами в короне, сверкающей тысячами драгоценных камней, поднималось солнце. И каждый его луч был лучом надежды, лучом победы.
