Странное предчувствие
Самым насущным стал вопрос о состоянии дел внутри Германии, за линией фронта. Ежедневно мы допрашивали десятки военнопленных. Больше всего нас интересовали сообщения отпускников.
— Обер-ефрейтор Биндинг, когда вы были в последний раз в отпуске?
Биндинг молчит. Это один из немногих, кто боится случайно выболтать военную тайну.
— Откуда вы родом?
— Из Буцбаха…
Видимо, этот вопрос показался пленному менее коварным.
— Из Буцбаха? Из Веттерау?
Глаза немца заблестели. Вероятно, он удивлен, откуда американец знает, где находятся Буцбах и Веттерау.
— Как там обстоят дела со снабжением?
— Ну, у нас, в Буцбахе, не особенно хорошо. А вот в Наугейме, там лучше…
— Потому что там размещены раненые?
— Разумеется. Я лично не могу жаловаться, моя жена работает в курортном управлении.
— Там иногда кое-что перепадает и вашей семье, а?
— Конечно. В Бад-Наугейме есть все… Особенно у офицеров…
— Штабс-фельдфебель Луке, вы из…?
— Из Гельнхаузена.
— Вы учитель?
— Старший преподаватель…
Пленный недоволен, что его назвали учителем.
— Ваша специальность?
— Немецкий язык, история, география.
— Щекотливые предметы, не правда ли?
— Почему?
— Ну, немецкий, например. Вы читали со своими учениками Лессинга?
— Конечно.
— «Натана Мудрого» тоже?
— Н… нет. Конечно, нет.
— А как с Гейне?
— Того да. Те его вещи, которые связаны с народным эпосом.
— Что, например?
— Народные песни. «Лорелей»…
— С комментариями автора?
— Нет, конечно.
— Конечно?
— Что вы хотите?… Я ведь всего-навсего простой школьный учитель…
— Обер-лейтенант Ваксмут, вы говорите, что в Крефельде у вас небольшое трикотажное предприятие. Как вы думаете, сколько еще будет продолжаться война?
— Думаю, это вопрос нескольких недель. К Рождеству все кончится.
— Почему вы так решили?
— У вас большое превосходство в технике!… Тут не нужно никакого искусства. У нас и без того все трещит по швам. Большинство ждет только американцев.
— Почему?
— Иначе ведь мы не сможем снова стать на ноги.
— Вы думаете, американцы для того и воюют?
— По крайней мере, чтобы русские не проглотили нас. Это не в ваших интересах. Вы ведь после войны хотите делать гешефт. И мы будем вашими партнерами в Европе.
— Вы поэтому и воевали против русских?
— Нет. Это была большая глупость. Тут мы дали втянуть себя. Но теперь вы должны выручить нас. Это логично…
Так было изо дня в день. Время от времени к нам поступали горы меню и каталогов цен, отчеты ферейнов и спортивные известия. Из всего этого мы стремились воссоздать общую картину Третьего рейха глубокой осени 1944 года.
Сильвио был неутомим. С толстой сигарой в уголке рта он мог часами расспрашивать пленных о том, хорош ли яблочный сидр в этом году, насколько популярна актриса Ильза Вернер, как повлияло поражение под Сталинградом на жизнь в Германии. Его манера разговаривать внушала к нему доверие прежде всего потому, что его лицо никогда не выдавало его мыслей. Так, молодой, но уже облысевший адвокат из Мюнхена утверждал, что он ничего не слышал о концлагере в Дахау. Сильвио сделал вид, что пропустил это мимо ушей, хотя его родители погибли в Освенциме, след его сестры затерялся в Равенсбрюке, но ведь дело было не в том, чтобы уличить мюнхенца во лжи. Я завидовал целеустремленности Сильвио. У меня этого не получалось, особенно если кто-нибудь из пленных рассказывал о Праге. Я сразу же вспоминал Еву…
Допросы, однако, не оправдали наших надежд. Если верить пленным, то для полного крушения Третьего рейха не хватало только малюсенького толчка извне. В действительности же гитлеровцы что-то замышляли. Следуя девизу «Анни», нам нужно было во что бы то ни стало взять в наших передачах правильный тон. «Иметь бы шапку-невидимку», — часто думал я. И тут случай пришел мне на помощь.
Однажды я встретил капитана Фридмена, моего бывшего шефа. Он по-прежнему руководил отделом официальных передач для вермахта — главной военной программой люксембургского радио. С момента моего перехода к Шонесси (ущемленный в своем тщеславии капитан назвал это дезертирством) Фридмен резко охладел ко мне, хотя раньше мы были почти друзьями и часто разговаривали о Праге и Будапеште.
— Ну, как вам нравится игра в индейцев? — спросил он иронически.
Фридмен терпеть не мог Шонесси и при случае всегда насмехался над таинственным ореолом, который создал вокруг себя бывший чикагский агент по печати, надев мундир майора. А может быть, Фридмен завидовал ему, так как Шонесси имел свободный доступ в клуб высшего офицерства, где бригадные генералы называли его просто по имени.
Я не знал, насколько Фридмен посвящен в дела нашей операции. Конечно, он имел какое-то представление о том, с какой целью откомандировали одного из его сержантов.
— До сих пор весьма занятно, — ответил я неопределенно.
Но Фридмен не стал допытываться.
— Ради Бога, не рассказывайте мне ничего! Я не хочу быть соучастником авантюры вашего майора. Меня это нисколько не интересует. — Он насмешливо разглядывал мою персону. — Вы растолстели, разленились, и видно, что лишь когда-то были фронтовиком.
Его слова задели меня. Наверное, потому, что он был прав.
— Ага, вам это неприятно слышать! — Он бросил на меня испытующий взгляд. — Послушайте, может быть, еще не все потеряно? Может, вас отпустят на денек-другой? Я хотел бы поехать в Аахен…
Аахен? Аахен был за линией фронта. Город хотя и обстреливался, но все еще находился в руках вермахта. По крайней мере, так было сегодня утром.
Фридмен криво усмехнулся:
— Наложили в штаны, а? Я еду сегодня вечером. Если хотите, есть одно свободное место в машине. Только предварительно позвоните, чтобы я смог выписать вам командировочные документы.
Я поспешил на улицу Брассер.
В нашей рабочей комнате на одной из стен была наклеена огромная, составленная из небольших листов карта издания Генерального штаба. Я посмотрел на красные и синие значки, обозначавшие линию фронта. Аахен еще не пал. Напротив, фронт, казалось, стабилизировался.
Южный пригород Буртшейд находился в непосредственной близости от наших позиций, а широкое шоссе, связывавшее его с Аахеном, обстреливалось нашей артиллерией. На этом участке фронта мы действительно имели шансы на успех. Видимо, Фридмен хотел пробраться именно туда. Он не без оснований предполагал, что там нет гитлеровских войск.
Ознакомившись с обстановкой по карте, Сильвио заметил:
— Фридмен сошел с ума. Вероятно, он не хочет рисковать ни одним из своих собственных парней. Спроси-ка его ради шутки, почему он не пригласил с собой Бинго? На всякий случай оставь здесь свою трубку. Я на нее уже давно зарюсь. И скажи, что я должен написать твоим в Нью-Йорк…
Шонесси не хотел и слышать ни о какой поездке. Он стоял перед зеркалом и полоскал горло.
— Вы подчинены мне, сержант, — наконец проговорил майор. — Позвоните своему Кудрявчику и скажите, что я не согласен.
Фридмен красил волосы, за что офицеры и придумали для него это «остроумное» прозвище, которое он ненавидел.
Я не собирался отступать, так как во время этой поездки надеялся многое узнать. Мне хотелось поговорить не с военнопленными, а с цивильными немцами, и не на завоеванной земле, а на их собственной территории.
Все решил полковник, явившийся в халате и домашних туфлях.
— Собственно говоря, майор, вам следовало бы самому поехать с Фридменом в Аахен, — сказал он и подмигнул мне.
Ему был известен героизм Шонесси. Майор отлично играл свою роль. Он сделал вид, что обдумывает это предложение.
— Если бы это было завтра или послезавтра, — произнес он с сожалением в голосе, — то, вне всякого сомнения, я бы поехал. Но вы ведь знаете, полковник, что сегодня вечером в штабе будет «старик», и поэтому сержанту придется ехать одному…
Я бросился к телефону и позвонил Фридмену. Поздно вечером мы добрались до Спа. Штаб моей старой части — о, чудеса и Божеская милость! — оккупировал один из красивейших отелей старинного курортного городка. В честь нашего приезда Кейвина устроил парадный обед и щедро угостил нас рюдесгеймским вином из запасов немецкого штаба, который совсем недавно был здесь расквартирован.
Еще затемно мы выехали из Спа. Наша санитарная машина, переоборудованная под звукозаписывающую, держала путь на север по размытым, усеянным воронками проселочным дорогам. Бианки в этой поездке был не только водителем, но и звукооператором. Фридмен хотел записать на восковку рассказы нескольких жителей Аахена. Громоздкая стационарная радиомашина только бы затруднила наши действия. Несмотря на затемненные фары, Бианки ехал лихо, при этом он беспрестанно пел. У него имелся приятный тенор, а еще идея фикс, что его откроет один из наших офицеров и сделает после войны знаменитым певцом. Его расчет был не так уж глуп. Большинство офицеров пропагандистских подразделений имели дело с радио, большей частью с компанией «Колумбия-Бродкастинг», которая умела (в мудром предвидении послевоенного гешефта!) пристраивать своих людей на ключевые посты. Фридмен, правда, не имел никакого отношения к радио, но Бианки этого не знал.
А пока он пел — то во весь голос, то сдержанно и страстно — и вспоминал о своей настоящей профессии, лишь когда попадал в воронку от снарядов. В эти моменты сочные солдатские ругательства врывались в медоточивое пение:
— …Я мечтаю о снежном Рождестве… Любимый, когда мы встретимся…
То тут, то там, как призраки, появлялись патрули в наброшенных на плечи плащ-палатках, с карманными фонарями синего света. Бианки тормозил, а Фридмен высовывал на моросящий дождь наши документы. Патруль мельком заглядывал в машину, и мы снова трогались в путь.
Теперь к глухим раскатам артиллерийских взрывов прибавилась резкая трескотня станковых пулеметов. Время от времени раздавался вой минометов. Дождь не переставал, дул порывистый ветер, а Бианки вновь мечтал о снежном Рождестве. Над позициями занимался рассвет.
Снова резкое торможение. По обе стороны дороги в кюветах залегли наши солдаты, заросшие щетиной. Гранаты-лимонки висели у них на шеях, как битые куропатки. Из кювета выскочил лейтенант.
— Дальше нельзя, — коротко сказал он.
Дальше был небольшой лесок, покорный и растрепанный, настоящий городской парк.
Сразу же за ним начиналось шоссе на Аахен. До первых домов Буртшейда — никаких укрытий. Все как на карте в Люксембурге… Надо было бы все же оставить Сильвио свою трубку!
— А в сам Буртшейд? — спросил Фридмен.
Лейтенант пожал плечами и рассказал, что до вчерашнего дня там были по меньшей мере одна противотанковая пушка и несколько пулеметов. Но к концу дня они замолчали — то ли отошли назад, то ли кончились боеприпасы. Кто знает? Зато со вчерашнего вечера роковые пятьсот метров между опушкой леса и Буртшейдом находятся под непрерывным обстрелом немецких минометов.
Будапештский журналист Фридмен нервно поправил галстук. Между пальцами сверкнул маленький золотой крест, который я не раз видел у него. Затем капитан четко отдал честь. Лейтенант отскочил в сторону. Бианки нажал на акселератор, и наша машина с ревом помчалась дальше.
Лесная полоса тянулась каких-нибудь двадцать метров. Мокрое от дождя шоссе в предрассветных сумерках казалось блестящей лентой. В полукилометре, у подножия холма, виднелись расплывчатые силуэты домов. За ними снова чистое поле, огородные участки, легкие постройки, мачты линии высокого напряжения, дощатые заборы, а за всем этим лежал серый и незнакомый центр города.
Поперек шоссе между телеграфными столбами какие-то сорвиголовы, наверное из первой дивизии, повесили плакат: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона? От этого места ты едешь на свой страх и риск!»
В бетонном домике на обочине шоссе, который некогда служил автобусной станцией, сидел человек с полевым телефоном. Это был пост подслушивания.
Фридмен посмотрел в полевой бинокль и протянул его мне. По обеим сторонам шоссе зияли свежие воронки от снарядов. Проезжая часть, казалось, не имела значительных повреждений. Затем в поле зрения попали три длинных серых пятиэтажных корпуса с фасадами из темного камня, по всей видимости жилые дома, за ними — школа, которую можно было узнать по высоким окнам актового и гимнастического залов.
Фридмен тронул Бианки за плечо. Мы помчались как вихрь. Я прикинул, что при такой скорости оставшиеся пятьсот метров можно проскочить меньше чем за тридцать секунд.
Бух… бух, бух — три взрыва взметнулись в небо прямо перед нами. Шоссе, однако, повреждено не было. Снаряды летели не из Буртшейда, а откуда-то дальше, видимо, из центра города. Только бы поскорее добраться до серых корпусов, где уже можно будет считать себя в безопасности, если, конечно, там нет гитлеровцев…
Осталось двести метров, сто пятьдесят, сто… Собственно говоря, это безумие — ведь мы мчимся на занятую противником территорию!
Вблизи жилые кварталы выглядели одиноко и безотрадно. В одной из стен школы зияла огромная дыра, а другую словно снесли гигантским топором. Это сделала наша артиллерия.
На тротуаре стоит будка телефона-автомата, дверь полуоткрыта. На цепочке болтается разодранный телефонный справочник. Теоретически я мог бы позвонить любому аахенцу. «Алло, говорит сержант Градец из американской армии! Какое у вас настроение, господин Мейер? Что? Сегодня утром не досталось молока? Что вы говорите! Могу ли я сегодня вечером сообщить об этом по люксембургскому радио?»
Кругом ни души. Ни выстрела.
Несколько минут мы сидим молча. Стрельба прекратилась.
Все еще моросит дождь. Но вот где-то скрипнула дверь. Из дома вышла маленькая девочка лет четырех и заковыляла к нам. Бианки вытащил из ящика для инструментов плитку орехового шоколада в красной обертке и подал ребенку. Девочка боязливо протянула руку.
В этот момент из темного подъезда выбежала женщина в выцветшем голубом комбинезоне, схватила ребенка на руки и с быстротой молнии скрылась в доме. Шоколад остался на мокром гравии, на полпути между нами и домом. Бианки не спеша вылез из машины, спокойно поднял шоколад, демонстративно счистил с обертки грязь и направился прямо к подъезду.
— Оставайтесь здесь и если что — прикроете нас, Градец, — сказал мне Фридмен и пошел вслед за Бианки.
В подъезде раздались их голоса. В некоторых окнах показались любопытные лица.
Неожиданно вновь начался обстрел. Стреляли наши минометы. Вероятно, этим нам хотели помочь.
Бианки подбежал к машине и сел за руль:
— Иди в дом!
Он заехал в переулок.
В подъезде Фридмен разговаривал с группой жильцов дома. Здесь были пять женщин самого различного возраста с детишками на руках, тощий мужчина в очках, похожий на школьного учителя, и маленький, толстый, лысый мужчина лет пятидесяти в пенсне.
— Вы не можете себе представить, как мы счастливы сейчас, когда освобождение уже не за горами… не так ли? — скороговоркой выпалил лысый мужчина и вызывающе осмотрел собравшихся.
Женщины молчали. Учитель грыз ногти.
— Почему вы, собственно говоря, еще здесь? — спросил Фридмен. — Разве вы не читали приказ об эвакуации? Ведь все гражданское население согласно приказу национал-социалистской партии должно быть в тылу, не так ли?
— Мы вовсе и не собирались делать то, что приказывают нам эти господа, — горячился толстяк.
Жильцы дома переглянулись.
Затем одна из женщин нерешительно сказала:
— Руководители удрали еще позавчера. У нас же нет машин, а то бы и мы…
Толстяк быстро повернулся к ней. Его голос сразу заглушил ее:
— Вам, фрау Хельмке, как раз и следовало бы это сделать, ведь ваш отец был квартальным… Впрочем, я этим ничего не хотел сказать. Во всяком случае остальные остались, потому что хотели дождаться прихода наших освободителей. Вы не можете себе представить, что нам пришлось пережить за эти годы…
— Стой! Повторите все это еще раз! — сказал Бианки, неожиданно появившись сзади нас. Он сунул мне в руку микрофон и побежал к своей машине.
Фридмен ухмыльнулся. Право же, оборотистый парень этот Бианки! Капитан взял у меня микрофон и постучал по нему:
— Готов, Бианки? Начали!
Затем Фридмен откашлялся и заговорил:
— В настоящий момент мы находимся на территории противника. Нам удалось проникнуть за линию фронта и пригласить к нашему микрофону нескольких жителей города Аахен. Затихает последний бой за город. Вы слышите канонаду нашей и немецкой артиллерии. Мы прибыли сюда, чтобы собственными глазами убедиться, как немецкое население реагирует на сумасбродные приказы обанкротившейся национал-социалистской партии…
Голос бывшего журналиста звучал деловито и возбужденно. Когда вблизи раздавался взрыв, капитан замолкал и испытующе оглядывал окружающих.
Жильцы дома растерянно смотрели на нас. Они, видимо, рассчитывали, что мы сразу же потащим их на допрос, на крыше дома устроим пулеметное гнездо и начнем угонять население куда-нибудь за линию фронта…
А вместо этого один из американцев беспрерывно говорит в микрофон, как репортер во время футбольного матча.
— …Женщины, которые, стоят здесь передо мной, их… их пятеро. Это самые обыкновенные немецкие домашние хозяйки, изнуренные и напуганные… И это неудивительно, ведь они столько пережили… Еще сегодня утром они находились под железной… — В этот момент совсем близко раздался взрыв, потом еще один. Осколки стекла со звоном упали на гравий. Затем послышался вой летящей мины и снова — взрыв… — под железной пятой нацистской партии, — продолжал Фридмен, — той самой партии, члены которой теперь позорно бежали, приказав своим землякам бросить на произвол судьбы домашние очаги, имущество, работу…
Подошли еще несколько жильцов: дряхлый старик, женщина на сносях, за юбку которой уцепились два малыша, и еще две молодые женщины. Одна из них — тощая блондинка с недоброжелательным взглядом, другая — маленькая, в чересчур большом мужском жакете, наброшенном на плечи, и в темно-коричневых лыжных брюках.
Фридмен продолжал трещать:
— Левое крыло…
«Боже мой, — думал я, — он, видно, забыл, где находится. Сейчас он скажет, что левое крыло нападающих гонит мяч к воротам гостей…»
Но Фридмен хорошо знал свое дело:
— …левое крыло дома полностью заселено. Почти никто из жильцов не последовал безумному приказу обанкротившейся нацистской партии. Вот передо мной стоит хорошо одетый мужчина, немного склонный… к полноте. Пожалуйста, подойдите поближе к микрофону, господин…
— Лепене, Артур Лепене, — подсказал толстяк. Он смущенно откашлялся и покраснел до самой лысины.
— Очень рад, господин Лепене. Подойдите поближе. Микрофон не кусается. Какова ваша профессия, господин Лепене? Наши слушатели хотят знать, с кем имеют дело!
— Кишки, — произнес толстяк и покраснел еще больше.
— Как? — переспросил Фридмен и предостерегающе кивнул мне, но толстяк взял себя в руки.
— Кишки оптом и в розницу, — сказал он торопливо. — Моя фирма находилась в Дюрене, но нас там раз… разбом…
Господин Лепене, торговавший кишками оптом и в розницу, стал снова пурпурно-красным, ведь ему предстояло сказать отнюдь не лестные вещи о военно-воздушных силах армии, представители которой так любезно пригласили его к микрофону!
— Почему вы не договариваете: «разбомбили»? — раздался вдруг металлический голос недоброжелательной блондинки.
Женщины испуганно повернулись к ней, а затем со страхом и любопытством уставились на нас как, мол, мы будем реагировать на столь дерзкое замечание.
Фридмен был сама добродетель. Он отдал микрофон мне.
— Конечно, — приветливо произнес капитан. — Разбомбили. И в этом нет ничего постыдного! Итак, господин Лепене, стало быть, вас в Дюрене…?
Толстяк несколько успокоился, видимо, решив, что с этими завоевателями можно вполне ладить, и усердно продолжал:
— Там, стало быть, нас разбомбили… Тогда я открыл свою фирму здесь, в пригороде Аахена Буртшейде, и теперь, после того как господа партийцы… хм, господа… обанкротившейся национал-социалистской партии удрали… — Господин Лепене потел и смотрел вокруг себя, как затравленный кролик, ибо сейчас он говорил чересчур необычные для него слова. — …я, вероятно, с доброй помощью наших освободителей смогу возродить былую славу своей фирмы.
— Вы слишком скоро осмелели! — заметила ему вновь недоброжелательная блондинка. — Вы уверены, что они не вернутся?
Фридмен подмигнул мне. Я постучал по микрофону пальцем: это был знак Бианки отключить микрофон.
— Послушайте-ка, вы, там, сзади… — голос Фридмена звучал теперь не очень-то приветливо. — Вы, видимо, не понимаете, что ваше время кончилось? Завтра или послезавтра Аахен будет в наших руках. Думаете, что кто-нибудь из ваших нацистов рискнет вернуться?
Тощая блондинка брезгливо отвернулась:
— Мне становится плохо, когда я слышу такое, — проговорила она, обращаясь больше к другим, чем к нам. — Этот тип одиннадцать лет зарабатывал на национал-социализме, и зарабатывал бешеные деньги, а теперь хочет втереться в доверие к вам. Противно смотреть…
— Но позвольте, фрейлейн! — вскипел толстяк. — Если ваш братец еще позавчера задавал здесь тон, вы думаете, это дает вам право оказывать сейчас давление на нас, мирных граждан? Да к тому же еще на глазах у наших освободителей?!
— Об этом вы договоритесь меж собой после, — примирительно произнес Фридмен. — А вы, фрейлейн, через несколько минут тоже будете иметь возможность сказать несколько слов немецким слушателям. И привыкайте, пожалуйста, к демократическим порядкам. Перед этим микрофоном каждый может высказать свое мнение. Только, пожалуйста, по порядку. Господин Лепене, так почему же вы решили наплевать на приказ нацистов об эвакуации и не бросили на произвол судьбы свою с таким трудом созданную фирму?
Толстяк был себе на уме. Он неплохо разбирался в событиях.
— Я глубоко уверен, что, освободив нас, вы в условиях мирного строительства поможете поднять наше хозяйство на высоту, на которой оно было перед войной… хм… перед приходом партии фю… перед захватом власти обанкротившейся национал-социалистской партией…
Довольный собой, он посмотрел сначала на Фридмена, потом на меня. Блондинка иронически кашлянула. Фридмен прошептал мне по-английски, что слово «освободитель» в устах этого человека выводит его из себя.
Капитан выискивал в толпе новую жертву. И вот он увидел беременную женщину:
— А вы, фрау…
— Гигерих, — сказала она чуть слышно.
— Итак, у микрофона фрау Гигерих из Аахена-Буртшейда, настоящая женщина из народа. У вас… двое детей, не так ли?
— Трое, — тихо ответила фрау Гигерих. — Старшая дочь сейчас в Дюссельдорфе, работает на заводе «Телефункен». Был еще… был еще сын Вильгельм, но он погиб под Воронежем.
— И вы опять ждете ребенка! — браво сказал Фридмен.
Фрау Гигерих замолчала. Она смущенно посмотрела на свою соседку, но Фридмен не отставал:
— Не правда ли, фрау Гигерих, у вас скоро будет радостное событие в жизни? И поэтому вы не собираетесь пускаться в полную опасностей эвакуацию, а?
— Хм, — произнесла фрау Гигерих.
— Ну? Что вы думаете о приказе эвакуироваться?
Фридмен становился нетерпеливым.
— В тылу так же опасно, как и здесь. Бомбят всюду. Лучше уж я останусь со своими детьми здесь, — как-то заученно объяснила наконец фрау Гигерих. Видно, ей уже не раз приходилось убеждать в этом и себя, и других.
Изможденная пятидесятилетняя женщина с воспаленными глазами и гладко зачесанными назад волосами вполголоса заметила:
— Для нас это безразлично. В этом вы правы, фрау Гигерих. Бомбят всюду. Для нацистов же в тылу безопаснее. Особенно если их там никто не знает…
Энергичный Фридмен подводил к микрофону одного жильца за другим. Их высказывания, как бы резко они ни отличались друг от друга по своему темпераменту, степени страха или радости, имели одну общую черту — стремление угодить американцам. Если капитан одобряюще кивал одной женщине, то можно было быть уверенным, что следующая повторит почти дословно то же самое. Школьный учитель елейным голосом понес какую-то ахинею о «неотъемлемых правах человека, которые отныне снова вступят в силу». Полногрудая девушка, ей было не более пятнадцати лет, с кокетливой застенчивостью объявила, что будет говорить только по-английски. Фридмен с отчаянием посмотрел на меня: зачем нам выступление по-английски для немецких слушателей?
Наконец очередь дошла и до тощей блондинки. Фридмен взял у меня из рук микрофон и шепнул в него: «Не записывать!»
Было ясно, что от этой недоброжелательной особы ничего хорошего не услышишь. Капитан поднес микрофон к ее носу и подчеркнуто вежливо сказал:
— Итак, вот ваша возможность, фрау… или фрейлейн…
Тощая блондинка отвернулась и скорчила сердитую мину.
Фридмен не отступал.
— Ну, фрейлейн?… Перед нами стоит молодая белокурая немецкая женщина с сумрачным лицом. Она неоднократно пыталась вступить в разговор, поправляя своих соседей. Наш репортаж идет вполне демократично, и каждый может высказать свое мнение. Это и есть демократия. Не правда ли? От этого вы, вероятно, отвыкли, а? Итак, попытайтесь! Скажите нам, почему вы остались здесь?
Ответа не последовало.
Вперед снова протиснулся Лепене. Его, видно, обуревала жажда деятельности.
— Ну говорите же, фрейлейн Радемахер, — усердствовал он. — Наши друзья не могут ждать целую вечность.
Расходуется электричество, не так ли, господин… господин майор?
В чинах своих освободителей господин Лепене еще не разбирался, но можно было не сомневаться, что он их скоро освоит. Фрейлейн Радемахер сердито посмотрела на него сквозь блестевшие стекла очков:
— Если бы таких типов, как вы, господин Лепене, в свое время поставили к стенке, дела у нашего фатерлянда шли куда бы лучше.
Толстяк повернулся к Фридмену, словно ища поддержки, но тот не произнес ни одного ободряющего слова. Наоборот, эта буря в стакане воды доставляла американцу удовольствие.
— Демократия, — повторил капитан и сунул под нос толстяку выключенный микрофон.
Торговец кишками оптом и в розницу сделал несколько глотательных движений. Весь мир слушал его. Мир должен знать, на чьей стороне он, Артур Лепене…
— Фрейлейн Радемахер, — начал он с помпой, — вы, кажется, не понимаете, что проиграли? Наши освободители, слава Богу, ясно видят, кто в этот решающий час на их стороне. Я, во всяком случае, торжественно заявляю, что подавляющее большинство жильцов этого дома, начиная с моей скромной особы, ничего другого не желают, как поскорее оказаться в тылу. Мы должны лояльно предоставить себя в распоряжение наших освободителей, которые наверняка помогут нам снова…
— Смотрите не замарайте рук, господин Лепене! — раздался чистый, юный голос. Это сказала рыжеволосая малютка в мужском жакете. У нее были большие голубые глаза и веснушки.
Толстяк судорожно хватал воздух ртом.
— Но позвольте, фрейлейн! Вы-то уж помолчали бы… Вы ведь даже не состоите на учете в полиции и находитесь здесь только благодаря нашей жалости… Вы должны бы радоваться, что мы вас квартальному не… Я имею в виду, что… у вас есть крыша над головой. И вообще, когда все передается в эфир…
Голубые глаза девушки смотрели насмешливо и твердо:
— Передается? Эта штука выключена еще пять минут назад. Майор, или кто он там, сказал об этом другому, так ведь?
Вопрос предназначался явно мне. При этом девушка посмотрела на меня без тени робости. Я был сражен с первого удара.
— Разумеется, — подтвердил я и рассмеялся. Фридмен тоже не смог сдержать ухмылки. Он спрятал микрофон в карман шинели. Интервью закончилось.
Рыжеволосая девушка в чересчур большом мужском жакете засунула обе руки в карманы своих лыжных брюк. В полутемном подъезде она выглядела совсем юной. Бианки, войдя в подъезд, сразу же заинтересовался ею, но она, казалось, не замечала этого. Девушка подхватила на руки младшего из Гигерихов и скрылась в темноте лестничной клетки.
Когда стемнело, мы отважились пуститься в обратный путь, предупредив об этом наших ребят в лесочке ракетами. Теперь проезжая часть дороги сплошь была усеяна глубокими воронками.
— Поехали! — приказал Фридмен, но только мы выбрались из спасительной тени домов, как раздался треск пулемета: где-то бдительно дежурил немецкий расчет.
Удар бросил машину в сторону, все трое стукнулись касками о потолок кабины, но Бианки не выпустил руль. Вскоре мы очутились на опушке леса.
— Доложите о своем возвращении в штаб, — проворчал лейтенант, который не пропускал нас утром. — Три часа назад я передал, что с сегодняшнего дня три пайка у них будут лишние…
По пути в Люксембург мы молча курили, осмысливая свою «прогулку».
— Лепене, Лепене, — проговорил Фридмен.
«Какая дрянь, — подумал я. — Только что сбежали нацисты, а такие, как Лепене, уже командуют. Остальные же настолько привыкли, чтоб ими кто-то командовал… Нас они называют освободителями…» И тут же вспомнил лозунг Эйзенхауэра: «Мы идем как завоеватели!»
Фридмен ухмыльнулся:
— Такие типы, как Лепене, нам будут очень нужны.
Я посмотрел на капитана. Там, в Буртшейде, мне нравилось его хладнокровие. Сейчас же я почему-то вспомнил, что его отец, влиятельный журналист, пользовался в Штатах дурной славой.
— Не смотрите так на меня, сержант. Я, конечно, согласен с вами в оценке характера этого Лепене. Но, во-первых, он в течение пяти минут выдал двух человек: у тощей нацистки брат — крупный партийный бонза, а малютка в мужском жакете не состоит на учете в полиции. Эти сведения будут на вес золота, когда мы займем Аахен. Кроме того, это солидный делец! Заметили, какие стрелки на брюках? Уже целую неделю мы держим этот проклятый квартал под обстрелом, а у этого пройдохи стрелки на брюках! В-третьих, у него тонкий политический нюх. Он хорошо знает, с какой стороны намазан хлеб маслом. Это же верный кандидат в бургомистры! Если его надлежащим образом поддержать, всю эту банду он будет держать в узде.
Потом пошли часовые, телефонные провода, черный кофе с теплыми кукурузными пирожками у черных, как смоль, механиков из Алабамы; покачивающийся понтонный мост; десятиметровой ширины воронка, которой вчера вечером на этом месте не было.
Бианки снова запел, видно для того, чтобы не заснуть. Повернувшись к нам, он проговорил:
— А эта малютка с веснушками… недурна, а?
— Следите лучше за дорогой, капрал! — заметил ему Фридмен и, немного помолчав, добавил: — Я глубоко убежден: у Гитлера секретное оружие номер три — девушки!…
Репортаж Фридмена из немецкого «тыла» произвел настоящую сенсацию. Капитан отлично смонтировал материал, в нужные места вставил шум боя (привезенный из Америки в готовом виде!), написал новый текст, который наговорили немецкие дикторы люксембургского радио. Но в эфир репортаж не попал. За ночь генеральная линия пропаганды командования двенадцатой группы армий, в подчинении которой находилась радиостанция, изменилась.
«Пусть себе бегут! — таков был новый лозунг. — Это увеличивает панику на дорогах и затрудняет передвижение немецких войск!»
Фридмену был нанесен сокрушительный удар. В качестве подачки ему дали трехдневный отпуск в Париж. Отутюжив свою форму, он уехал.
