Моя вторая встреча с майором Шонесси состоялась через восемь недель, во время освобождения Парижа. До этого мы находились в Коломье. Наши нескладные и чересчур высокие радиовещательные установки, смонтированные на автомашинах, постоянно привлекали внимание противника, который сразу же открывал по ним огонь. Солдаты за это ненавидели нас. Успехи же наши были практически равны нулю. Отчего все так получалось, мы и сами не могли понять. В нашем лагере в штате Мэриленд был сержант финн по фамилии Авакиви. В прошлом он сражался в Интернациональной бригаде имени Авраама Линкольна в Испании (между прочим, за это его не произвели в офицеры и не послали на фронт). От Авакиви мы узнали об успешном применении громкоговорителей в Испании.

С Восточного фронта время от времени также поступали известия об успехах устной пропаганды. Но никто не мог толком рассказать, к каким методам прибегали русские. Я несколько раз пытался поговорить об этом с профессиональным журналистом капитаном Фридменом, который только что принял руководство нашей пропагандой.

— Конечно, у русских есть свой метод, но он не годится для нас… — улыбался капитан.

Наша небольшая походная типография работала успешно. В ней печатались короткие воззвания к солдатам и офицерам гитлеровских частей, которые находились на нашем участке фронта. Мы от души радовались, когда нам сообщали, что у перебежчиков обнаруживали нашу литературную продукцию.

Мои приключения, которые вновь свели меня с Шонесси, начались 18 августа 1944 года на залитом солнцем лугу у Сент-Совер, в Нормандии. У меня на коленях лежало предписание. В нем говорилось, что техник-сержант Петр Градец направляется в разведывательную группу, которая с 19 августа 1944 года приступает к выполнению специального задания, и так далее.

Этот листок бумаги взволновал меня. Сухие, не совсем четкие формулировки отступили на задний план. Я видел только одно слово: Париж.

Париж!

Для большинства американских солдат в Европе Париж был олицетворением конца войны. Будущее освобождение Польши, Греции, Норвегии, Бельгии, Югославии? Нацистские концлагеря? Преступления фашизма? Все это, конечно, связано с войной, но главной мечтой оставался Париж! Париж, где все разрешалось. Париж в глазах нового поколения был под влиянием рассказов отцов блистательной легендой!

И вот я очутился в распоряжении капитана Фридмена.

— Как мы туда доберемся, одному Богу известно, — сказал он. — Паттон, говорят, находится уже в двадцати километрах от города. Справа и слева — абсолютно никого…

Фридмен криво усмехнулся. Когда мы были одни, то разговаривали по-немецки: бывший венгерский журналист и эмигрировавший из Праги художник родились в старой Австро-Венгрии.

— А если Париж отрежут? — спросил я. — Наш танковый клин растянулся в длину на сто пятьдесят километров, а ширина его — менее пяти километров. Немцы будут дураками, если не перережут его.

— Паттона пуля не берет, — съязвил Фридмен.

Он ненавидел Паттона с тех пор, как тот однажды на пресс-конференции высмеял каких-то опереточных офицеров. Это замечание Фридмен, видимо, не без основания принял на свой счет: ни один свой мундир он не получал с интендантского склада, а шил у самого модного портного Вашингтона.

— Вы знаете Париж? Конечно, иначе Шонесси не предложил бы мне вас. Между прочим, вы должны рассказать, откуда вы знаете Шонесси?

— Шонесси! Снова Шонесси!

Мне сразу стало как-то не по себе от сознания, что возможностью попасть в Париж я обязан этому ирландцу из Чикаго.

Я стал объяснять Фридмену, что почти совсем не знаю Шонесси, но капитан отмахнулся.

— Не сейчас, — сказал он. — Как-нибудь потом…

Мое возражение не помогло. Фридмен считал, что между мной и Шонесси существует какая-то секретная связь. — Знаете, где мы остановимся? В отеле «Скриб». Вы знаете, где это?

— Угол бульвара Капуцинов и улицы Скриб, — ответил я.

— Напротив находится Гранд-отель и ресторан, который, по-моему, называется «Ролли Капуцин».

Было как-то странно говорить об освобожденном Париже, об отеле, где, конечно, еще живут немецкие офицеры, которые и не подозревают, что распределением номеров в этот момент занимается американский квартирмейстер, хотя отель «Скриб» еще находится за линией фронта…

Наша маленькая колонна пробивалась в юго-восточном направлении. Небольшие стычки с разрозненными группами противника иногда происходили совсем близко от нас. Дорожными указателями нам служили телефонные кабели Паттона и следы его танков.

Светило теплое августовское солнце. В селах нас радостно приветствовали сияющие от счастья девушки и женщины с детьми на руках. Подростки угощали нас фруктами, помидорами и легким крестьянским вином. А однажды седой старик протянул нам покрытую пылью бутылку «Анжуйского», которую он четыре года прятал от гитлеровцев и теперь с легким сердцем распил ее вместе с тремя парнями из Алабамы, Канзаса и Оклахомы.

— Опереточный поход, — сказал Фридмен. — А немцы — не дальше чем в пяти километрах…

Опереточный поход? Когда мы переправились через Сарт, то попали в самую гущу похоронной процессии. Хоронили семнадцать бойцов Французских сил внутреннего фронта. Шесть гробов были покрыты трехцветным французским флагом, остальные — красным. Когда мы медленно обгоняли процессию, большинство мужчин приветствовало нас, поднимая сжатый кулак. Коулмен, сидевший за рулем, сердито проворчал:

— Это проклятые красные!

Мимо нас проплыл французский национальный флаг. Фридмен корректно отдал честь. Казалось, он не замечал сжатых кулаков. Но, когда мы снова помчались по развороченной проселочной дороге, он тихо сказал мне:

— Мы еще увидим здесь и не такое. И тогда, вероятно, таким, как Коулмен, захочется еще раз освободить эту страну.

В Шартре мы догнали генерала де Голля и его свиту. В кафедральном соборе шел благодарственный молебен. Мне захотелось побывать на богослужении.

Во Фридмене заговорила журналистская жилка. Он перечислял мне фамилии всех американцев, которые окружали высокого генерала. Мундиры оливкового цвета заполонили небольшое кафе, но вино там оказалось неважное.

За городом нас встретили моросящие дожди и… линия фронта. Мы лежали в сыром окопе. Фридмен держал палец на спусковом крючке карабина.

— Теперь возникает вопрос, — размышлял он, — не потому ли эти парни из Французских сил внутреннего фронта до сих пор не очистили дорогу на Париж, что их командование не очень торопится? А может, оно потому и остановилось в Шартре, что дорога на Париж еще не свободна?…

К нам пробилась группа бойцов Французских сил внутреннего фронта. Они были возбуждены встречей с нами. Нет, это был вовсе не опереточный поход! С винтовками в руках их товарищи мужественно сражались в предместьях Парижа против гитлеровских танков и штурмовых орудий.

Настроение у французов было отличное: ведь они встретились с регулярной американской частью!

Хорошо, что они не знали английского, так как в этот момент наши солдаты горячо обсуждали, как взять у «лягушатников» сразу несколько адресов парижских «дам»… Бойцы движения Сопротивления понимали только одно слово: «Париж», — и глаза их радостно блестели. Американцы стали заверять их, что Париж будет освобожден, возможно, даже сегодня. Некоторые из наших парней уже раскрыли свои записные книжки. «Это должны быть адреса настоящих парижанок», — уже в который раз объяснял капрал Дике. К счастью, французы так ничего и не поняли. Бойцы Сопротивления с уважением осматривали наше оружие. У большинства из них были немецкие винтовки, у двоих на животе болтались «шмейсеры». Коренастый рабочий из Лилля взвесил мой автомат в руке.

— Такая штучка очень бы пригодилась нам две недели назад, под Фужером, — сказал он. — Но у вас их не осталось для нас, только для католиков…

Капитан Кейвина подошел и ревниво спросил:

— Что сказал этот «лягушатник»?

— Что мы их плохо вооружили, — перевел я.

— Как переводчику, я ставлю вам неуд, — сказал Шонесси, неожиданно появившись за моей спиной. Однако на его лице я не увидел порицания. Скорее, это было шутливое предостережение: «Осторожно, дорогой. Ты можешь проделывать подобные вещи с тупицей Кейвиной, но только не со мной…»

Постепенно ружейный огонь совсем стих. Путь был свободен. У Эпернона мы снова выехали на широкое шоссе. Сгоревший паттоновский танк загородил половину дороги, рядом валялись три перевернутые немецкие легкие пушки. Несколько американцев с фотоаппаратами окружили живописные обломки и выбирали подходящий ракурс для съемки. У обочины на покосившемся телеграфном столбе висела простреленная в нескольких местах жестянка: «Париж — 64 км». Поодаль чернела машина, в которой находился передвижной коротковолновый передатчик. Я сразу же узнал Дэвидсона из радиокорпорации «Колумбия Бродкастинг». Он сидел у открытой двери и что-то говорил в микрофон.

В шесть часов мы тронулись дальше в северо-восточном направлении. Со стен домов нам посылали свои приветы рекламные щиты, уговаривая посетить Лазурный Берег. В пятидесяти километрах от Парижа движение застопорилось. Все ждали, когда французские дивизии генерала Леклерка очистят для освободителей путь к столице.

Рамбуйе! В зале отеля «Великий охотник» сидели вплотную американские, английские, французские офицеры, корреспонденты различных газет, элегантные девицы, жены и дочери знатных особ этого городка. Здесь можно было встретить и не особенно достопочтенных дам, но сегодня вечером на это никто не обращал внимания. А почему бы им и не присутствовать здесь? Заокеанские освободители не видели разницы… А у французов-мужчин накануне освобождения Парижа были куда более важные заботы, чем объяснять разницу между гулящей девкой и молоденькой супругой члена муниципалитета.

У меня в ушах еще стоял грохот орудий и треск автоматов. Здесь же звенели бокалы, стреляли пробки шампанского, слышалось волнующее хихиканье дам. Над всем этим обществом висело облако дыма от сигарет «Честерфильд», разливался запах духов и горячей пищи.

Шонесси, полулежа в плетеном кресле, обсуждал нечто исключительно важное с рыжеволосой девицей в белом кружевном платье. Девушка была в отчаянии от того, что она только что услышала, но продолжала улыбаться, ища взглядом поддержки у своей мамы, которая сидела через три стола от нее между двумя британскими майорами. Мать радостно кивала дочери, как бы подбадривая ее. Разумеется, нельзя было и предположить, что она догадывается, о чем американский офицер беседует с ее дочерью.

— Объясни же, мама, начальнику…

— Хорошо, девочка, — сказал Шонесси приветливо,— не волнуйся только. Мама сама по горло занята. Покажи-ка лучше, где твоя комната, а за это я покажу тебе… Что вам надо от меня, сержант?

Происходившее в этом зале вызывало удивление. Ведь в это же самое время плохо вооруженные бойцы французского Сопротивления совместно с французскими частями генерала Леклерка вели в Париже уличные бои с гитлеровцами. Я пришел сюда узнать, что же должны делать мы, простые смертные, начиная от сержанта и ниже. В конце концов, приказ на продолжение марша мог поступить в любой момент. По крайней мере нужно было напомнить нашим офицерам, где находятся автомашины и что водители не расквартированы, не получили пищи и довольствуются лишь строгим приказом — не брать у изголодавшегося населения ничего съестного.

— Я ищу капитана Кейвину, — сказал я.

— Кейвину? Однако, и потешный же у вас начальник, — произнес Шонесси. — Я лично никак не пойму, почему мы вообще взяли его с собой? Французского языка он не знает, по крайней мере разговорного, спиртное переносит плохо. Не так ли?

Последние слова были адресованы темноволосой девушке за соседним столом, которая что-то перебирала на своих коленях. Маленькая Мину, так ее звали, повернулась к нам с забавной беспомощностью, и я увидел, что это «что-то» на ее коленях было головой капитана Кейвины, который валялся под столом, обхватив ноги девушки.

— Можете идти, сержант, — пробормотал Кейвина. — Сегодня никаких приказаний не будет. Завтра мы освободим Париж, а на сегодня с нас хватит. Если будет дождь, освобождение состоится в зале, не правда ли, Мину? Сегодня же мы освободим маленькую Мину…

Никаких приказаний в этой обстановке нельзя было и ожидать, но нужно было устроить куда-то на ночлег двадцать водителей и техников и договориться о связи с офицерами, которые были распределены по отелям Рамбуйе и досрочно праздновали освобождение Парижа. Мы, разумеется, и не подозревали, что как раз в это время в Нью-Йорке ходили газеты с жирно набранными заголовками: «Третья армия Паттона в Париже!» Газеты на весь мир раструбили об освобождении Парижа, и этой информации они были обязаны вдрызг пьяному корреспонденту, который здесь, в Рамбуйе, в этом самом отеле, шатаясь, подошел к телефону и, дабы опередить своих коллег, передал в Нью-Йорк заведомо ложные сведения.

Я старался сдержать себя перед Шонесси: он ведь не был нашим начальником. Ответственность за все ложилась на этого размазню, что валялся сейчас под столом в луже вина и обнимал колени мадемуазель Мину. Я направился к выходу.

— Вы, вероятно, сердитесь на нас, сержант? — остановил меня нетвердый голос Шонесси.

Он привстал. Рыжеволосая красотка облегченно вздохнула. Она сочла себя свободной и хотела незаметно ускользнуть к своей маме. Однако радость ее была преждевременной: Шонесси грубо обнял ее. Девушка взвизгнула, но это нисколько не обеспокоило майора. Рука, которой он крепко держал свою пленницу, казалось, не принадлежала ему.

И тут произошло нечто странное. Шонесси с застывшим взглядом пошарил одной рукой в нагрудном кармане, вытащил оттуда листок бумаги и прочитал по-французски с чикагским акцентом:

— «В четырех километрах северо-восточнее Рамбуйе, справа от шоссе, находится кирпичный завод». — И затем добавил: — Вот туда и отправляйтесь, сержант, с вашими двадцатью подчиненными. Здесь оставьте только Коулмена с моим джипом. Если вы нам понадобитесь, я пошлю его за вами… — Затем он снова откинулся назад и окончательно затащил мадемуазель к себе на колени.

Этому человеку нельзя было не удивляться. Четыре километра северо-восточнее Рамбуйе… Кто дал Шонесси эту бумагу? Можно ли ей верить? А что нас там ждет? Мы взяли две штабные машины, один джип и поехали осторожно, не включая фар. Коротковолновый передатчик и обе радиоустановки казались нам особенно беспомощными в эту таинственную ночь в нескольких километрах от фронта.

Через четыре километра справа от шоссе в темноте действительно показалась кирпичная стена с полуистершейся надписью: «Пармантье». Мы выскочили из машин и прикладами постучали в дверь. Через некоторое время на пороге появилась пожилая женщина с карманным фонарем. Разглядев нашу форму, она впустила нас.

Кирпичный завод состоял из трех огромных сараев, расположенных прямоугольником, одна сторона которого оставалась открытой и выходила на площадку величиной с футбольное поле. Узкоколейка давно бездействовала. Наши солдаты быстро разыскали кухню и стали договариваться со старухой о хлебе, сыре и вине. Женщина с недоверием смотрела на зеленые бумажки, на которых было написано, что они стоят десять, двадцать или пятьдесят франков. Для нее они были все равно что этикетки от винных бутылок. Дике попытался завести разговор насчет девушек, но старуха из всей его тарабарщины поняла лишь одно слово: «спать» — и провела нас в низкое, продолговатое, чисто убранное помещение. Мы побросали — свои спальные мешки на каменный пол, однако о сне никто и не помышлял. Из кухни донесся смех: оказалось, наши парни нашли вино.

На следующее утро мы узнали, что наши войска в районе Манта натолкнулись на сильное сопротивление гитлеровцев. Здесь же, в сорока пяти километрах от Парижа, мирно стрекотали кузнечики.

На улице послышался негромкий спор, металлический звон и приглушенные сигналы велосипедного звонка. Димаггио, стоявший на посту, торопливо подбежал ко мне:

— Прибыл отряд французского Красного Креста на велосипедах! Прямо из Лондона! Одни девушки! Я их впустил. О'кей?

Это были двадцать молодых девушек, одетых в элегантную военную форму серого цвета. Почти все лет двадцати. Одна, видимо начальница, была старше, примерно двадцати восьми — тридцати лет. Ее продолговатое темно-оливковое лицо и глаза в темноте казались почти черными. Как и у всех остальных — модная прическа. Удивляться не приходилось — ведь всего три дня, как они из Лондона.

Сюда девушек проводил солдат Французских сил внутреннего фронта, который наскоро прощался. Видно, ему не терпелось поскорее отделаться от своих подопечных. Он торопился в Париж, где сражались его товарищи.

Я вышел проводить его. Снова моросил дождь. Солдат критически осмотрел свой помятый старый велосипед и вопросительно взглянул на меня. Я поинтересовался, где он нашел эту группу.

Француз засмеялся:

— Мы просили автоматов и взрывчатки, а нам прислали этот пансион…

Перед домом стояли сверкающие лаком новые велосипеды. Я достал трубку. Прислонив свой велосипед к дереву, француз стал искать сигарету в кармане. Когда он прикуривал, я увидел на отвороте его пиджака маленький скромный значок сине-желто-красного цвета.

— Салют, — сказал я на всякий случай.

Он дотронулся до своего берета правой рукой. В темноте блеснули зубы и белки его глаз. Ничего не говоря, он вскочил на новый велосипед и покатил. За это время наши парни уже успели подружиться с девушками. Все они говорили по-английски. Двух из них можно было назвать даже красавицами. Начальница приветливо улыбнулась мне. Когда я представился, она сунула мне в руку свою визитную карточку: «Баронесса Мартина д'Андрад». Баз заглянул в карточку и свистнул от удивления.

Вина было не слишком много, чему я от души радовался, так как мне вовсе не хотелось устраивать здесь такую же попойку, как в отеле Рамбуйе. Тем более что тишина в районе кирпичного завода казалась мне подозрительной.

Баронесса держалась около меня. Я был самый старший и имел больше всех нашивок. Кроме того, я говорил по-французски, и Мартина надеялась на мое содействие. Когда Баз Дэвис и Перине предложили увести двух красивых француженок в кусты, Мартина предложила спеть что-нибудь вместе. Это помогло, но не надолго.

— В конце концов, это ведь француженки, — ворчал Баз, — а они, как известно…

Мы пели по очереди. Французы легко одержали верх, так как мы знали всего четыре песни. Это был неприкосновенный запас американской армии. Мартина пела глубоким, чуть хриплым голосом. Кожа на ее руках была нежной, цвета слоновой кости, кольцо с большим черным камнем свидетельствовало об экстравагантности ее вкуса. Обе верхние пуговицы ее голубой блузы были расстегнуты.

Пели «Кавалеров круглого стола» и «Короля Ивето». Лица молодых француженок горели. Если кто-либо слишком резко выделялся из хора, достаточно было одного взгляда Мартины, чтобы призвать поющего к порядку. Наши парни слушали молча, раскачиваясь в такт и пытаясь хоть что-нибудь понять.

В дверях, что вели во двор, стояла женщина с ребенком на руках, которого, видимо, разбудило наше пение. Женщина укачивала ребенка и пристально рассматривала нас. В глазах ее застыла суровая усмешка.

Потом Мартина пела одна. Остальные подпевали только припев. И тут как будто черт дернул меня, и я предложил:

— Давайте споем Карманьолу!

Наши ребята не имели понятия о ней. Француженки смущенно переглянулись.

Прекрасные брови Мартины поползли вверх. Я запел. Несколько молодых голосов поддержали меня. Потом запели и остальные, сначала смущенно и нерешительно, затем торопливо и правильно. В конце концов, ведь это предложил американец.

Мартина прислонилась ко мне и положила свою руку на мою:

— Знаете ли вы, что они поют?

— Да, — ответил я. — Я думаю о том, что сейчас происходит в сорока пяти километрах отсюда.

— Какое совпадение, — сказала баронесса в военной форме. — Я тоже думаю об этом. Но вы американец, вы не понимаете, как это волнует нас. Немцы? С ними покончено. Но подумайте о сотнях тысяч людей, которых вы так любезно вооружили своими автоматами и карабинами. Вы уйдете отсюда, а как нам отобрать все это оружие?

Пение продолжалось. Женщина в дверях укачивала ребенка и подпевала. Вдруг она отошла в сторону. Песня оборвалась. В дверях стоял Шонесси, из-за его спины выглядывал Коулмен. Прядь волос свисала на лоб Шонесси, воротник френча был расстегнут.

— Прекрасно, — сказал он сдавленным голосом. — Прекрасно, сержант. Хорошая идея — спеть эту песню! И как раз в нужный момент.

Он облизнул губы. Его глаза искали что-нибудь выпить.

И тут он увидел Мартину. Взяв наполовину наполненный стакан с вином, Шонесси торжественно произнес:

— Да здравствует Франция!