ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— Могу я пригласить вас на коньяк, коллега? — спросил профессор Акош Кальмана Борши, когда они вместе возвращались в отель с заключительного заседания конгресса. Вежливо пропустив профессора вперед, Кальман проследовал за ним в кафе при гостинице.

Они выпили. Коньяк был отличный.

— Да, — продолжал профессор, — должен поздравить вас с успешным выступлением, но чем вы так угнетены? Насколько мне известно, в июне вы собираетесь жениться?

— Если все будет в порядке, господин профессор.

— Сколько вам лет, дорогой коллега?

— В день свадьбы мне будет сорок три.

— А Юдит?

— Ей недавно исполнилось двадцать три.

— Ну так вы же молодец, милый мой.

В этот момент в кафе вошли представители французской делегации, и академик Корзье, едва завидев Акоша, оставил своих коллег и заспешил к нему, улыбаясь во весь рот и еще издали протягивая ему сразу обе руки. Меньхерт Акош, извинившись перед Кальманом, стремительно вскочил из-за стола. Ученые обнялись.

Кальман неподвижно сидел, откинувшись в кресле, и думал о своем.

Минувшие восемнадцать лет сильно изменили Кальмана Борши не только внутренне, но и внешне. Он возмужал, стал видным мужчиной. Никто не знал, почему Борши вдруг бросил преподавательскую работу и стал физиком-атомником. Вернее, один человек знал — это был полковник Эрне Кара.

Когда в сорок четвертом году Кальман Борши и Оскар Шалго бежали из застенков гестапо, им, хоть и с большим трудом, удалось пробраться к Гезе Такачу, граверу с текстильной фабрики «Гольдбергер», который спрятал их: несколько дней они скрывались в угольном погребе одноэтажного домишки на улице Апат, в ожидании, когда за ними придет Шандор Домбаи. Оба они были совершенно равнодушны к тому, что в последнее время происходило с ними, но успешный побег возродил в них жажду жизни.

Кальман и Шалго разговаривали мало. Больше думали каждый о своем или просто, без всяких дум в голове, лежали и молчали. Кальман был сражен гибелью Марианны. Ему было стыдно, что он остался в живых, и мало-помалу им овладела навязчивая мысль, что, продолжая жить, он совершает преступление против Марианны.

Затем в одну из ночей пришел со своими людьми Шандор Домбаи и увел их.

Они стали членами вооруженной группы Эрне Кары. До войны Кара преподавал математику и физику в средней школе. Это был высокий русоволосый мужчина лет тридцати. Шалго он встретил с недоверием, но Кальману все же удалось убедить его в том, что старший инспектор хортистской контрразведки не подведет их. И Шалго позднее доказал это. Он выполнял задания одно фантастичнее другого со смелостью человека, для которого словно не существовало страха смерти. На разведывательные операции он брал с собой и Кальмана. Вскоре они с Шалго и Домбаи получили приказ перейти линию фронта, к русским, потому что в городе немцы организовали за ними самую настоящую охоту и своим провалом они могли поставить под удар всю подпольную организацию. В районе города Печ им удалось перейти линию фронта, и они присоединились к гвардейцам полковника Семенова. В этом полку их прикомандировали к разведке. Кальман шел с Красной Армией по разрушенным, выжженным, разграбленным гитлеровцами городам и селам и никак не мог понять, почему их жители не восстали против немцев, почему терпеливо сносили такую страшную разруху. Он закрывал глаза, не желая видеть и не желая верить, что все им увиденное — горькая правда. Нет, не правда, твердил он себе, а только долгий страшный сон, как неправда и то, что больше нет в жизни его Марианны. И он старался бежать от действительности, обретая прибежище в мечтаниях. Когда они подошли к Будапешту, от него оставалась только тень прежнего Кальмана Борши; он пристрастился к спиртному и одичал настолько, что не знал больше понятия «милосердие».

А вскоре после Нового года случилось то, что привело Кальмана Борши к полному нервному расстройству.

За последнее время наступавшие советские войска часто, заняв какой-либо город, находили там почти одно гражданское население. Фашисты защищались до последнего патрона, а когда боеприпасы кончались, они переодевались в штатское платье и пытались выдать себя за мирных граждан или за беглых солдат, в надежде избежать плена. Трудность для контрразведчиков состояла в том, чтобы отличить, кто из захваченных гражданских действительно бежавшие из фашистской армии солдаты или — хоть таких было и не много — борцы Сопротивления. Советское командование, узнав о хитрости фашистов, приняло решение считать всех мужчин призывного возраста военнопленными, с тем чтобы позднее, уже в тылу, в более спокойной обстановке, выявить, кто из задержанных действительно являлся борцом Сопротивления или солдатом, бежавшим из фашистской армии, а кто — нет. Но в том моральном состоянии, в каком Кальман Борши тогда находился, он не был способен разобраться в этих суровых законах войны. Как-то раз один из таких «гражданских» сумел убедить его, что он участник движения Сопротивления, и очень просил не отправлять его в лагерь для военнопленных. На этой почве Кальман даже поссорился с Домбаи.

— Это неправильно, — горячился он. — Люди не для того, рискуя жизнью, перешли линию фронта, чтобы их прямым маршем отправили в Сибирь! — И, подойдя к окну, он показал на десяток мужчин в гражданском, топтавшихся на снегу перед зданием комендатуры.

— Ох, и дурень же ты, — подпоясывая ремнем свой темный овчинный полушубок, обругал его Домбаи. — Ну что ты городишь? На проспекте Маргит еще идут бои. Танки фашистов рвутся на Бичке, а ты предлагаешь организовать здесь настоящую следственную комиссию! Пошел ты к черту! У тебя вечно какие-то дурацкие идеи в голове. Ложись и выспись как следует. Иначе к вечеру ты совсем свихнешься.

Однако спать Кальман не лег. Едва только ушел Домбаи, он стал раздумывать над тем, кто же все-таки прав. Через несколько минут он решительно поднялся и пошел к полковнику Семенову, намереваясь рассказать ему о своих сомнениях.

В конце концов командир полка «понял» его и разрешил ему вместе с Шалго и весельчаком Олегом, шахтером из Донбасса, а теперь офицером военной контрразведки, поехать в Римские купальни на сборный пункт военнопленных полка и отобрать из ожидавших отправки в тыл пленных тех, которые будут утверждать, что они венгерские партизаны.

По Сентэндрийскому проспекту длинной вереницей тянулись измученные, оборванные немецкие и венгерские солдаты; среди них попадались и одетые во все черное нилашисты. Гражданские, словно, маленькие островки в половодье, держались особняком.

Кальман уже начинал жалеть о своей затее. Когда гражданских выстроили в одну шеренгу и Кальман по-венгерски сказал, чтобы участники антинацистского Сопротивления сделали шаг вперед, то, за исключением нескольких человек, вперед вышли все.

— Ну, что скажете? — шепнул не без ехидства Шалго. — Теперь вы поняли, кто был прав? Если бы в Обуде собралось столько борцов Сопротивления, мы бы давно уже дрались где-нибудь под Берлином.

Кальман сердито отмахнулся и стал спиной к ледяному, пронизывающему ветру. Он задумчиво смотрел на толпившихся во дворе немецких солдат. Вдруг среди них он заметил сподвижника майора Шликкена, лейтенанта Бонера. В один миг на него волной нахлынули воспоминания о пытках, он увидел, как наяву, изуродованное тело Марианны. Кальман метнулся к фашисту, одним ударом кулака свалил его на землю, принялся бить, бить, бить, топтать ногами. Если бы какой-то другой немецкий офицер не вышиб у него из рук пистолет, он пристрелил бы Бонера. И этим офицером оказался военврач Мэрер…

Полковник Семенов был немало удивлен, когда Кальман Борши явился к нему в штаб полка с немцем Мэрером. Сначала он никак не мог понять, каким образом этот, немецкий офицер мог оказаться участником движения Сопротивления, а когда наконец понял, ни за что не хотел согласиться исключить его из числа пленных. Позвонил в штаб дивизии, откуда ответили: можете оставить впредь до дальнейших распоряжений при своем штабе.

Вечер Кальман провел с молчаливым Мэрером. Они выпили водки, закусили салом, холодцом. Шалго пить отказался. Сидели на кухне. Тяжело ворочая языком, Кальман спросил доктора, что ему известно о дяде Игнаце.

— О докторе Шавоше? — переспросил Мэрер.

— Да. Что вам о нем известно?

Шалго сидел на низеньком табурете. Ему хорошо было видно сразу же помрачневшее лицо Мэрера.

— Шавош! — с ненавистью прошептал он. Кальман, чуя недоброе, стиснул его запястье. — Он предал нас всех. Не только меня, но и профессора Калди и других. И вас тоже. Всех предал!

— Вы пьяны. Подите и окатите голову холодной водой из крана.

Кальман тупым взглядом уставился на Мэрера, а тот тихо, но, видно, подогреваемый изнутри ненавистью необычайной силы, рассказал обо всем, что произошло…

В конце ноября сорок четвертого года Шавош угодил в руки немцев. Радиопеленгаторы засекли его передатчик. Допрашивал его сам Шликкен. Вскоре арестовали доктора Мэрера, а затем и профессора Калди. От капитана Тодта Мэрер узнал, что Шликкен и Шавош на чем-то сторговались. В начале декабря Игнаца Шавоша переправили в Берлин, вместе с ним поехал и Генрих фон Шликкен. Профессора Калди отправили в лагерь смерти Дахау.

— Как это вас не расстреляли?

— Я все отрицал. Поскольку в руках гестаповцев не было никаких улик, а мой отец в то время еще был на фронте, меня оставили в живых.

Больше Кальман не ездил в лагеря военнопленных и просил оставить его в покое. В конце концов он вообще куда-то исчез из полка. Только много позднее, весной, Домбаи обнаружил его на вилле Калди. Кальман сидел в саду перед домом с тупым взглядом, устремленным на плывущие по небу облака. Обросший, грязный, сильно постаревший, он явно был невменяем. Вилла была разрушена и сожжена, только на нижнем этаже сохранилось несколько комнат, пригодных для жилья. В одной из них нашел себе пристанище Кальман. Питался уцелевшими в доме консервами и ждал возвращения Марианны.

В минуту просветления он вдруг вспомнил о квартире на Братиславском проспекте и перебрался туда. Кара, тревожась за Кальмана, временно поселился у него. Уходил он из дому рано утром, возвращался поздно вечером. Работал в военной контрразведке. Когда выдавалось свободное время, он подолгу беседовал с Кальманом. Тот слушал Кару внимательно, не спорил, не возражал, но на вопросы отвечал односложно: да, нет. По рекомендации Кары его приняли на работу в гимназию Арпада преподавателем венгерской истории и литературы. Как лунатик, отправился он на первое занятие. Сел за учительский стол и разрешил сесть ребятам. Окинув взглядом класс, детские лица, он встал и начал прохаживаться перед учениками.

Вдруг взгляд его упал на освещенный солнцем склон горы, и ему показалось, что по склону спускается Марианна. Кальман стоял и смотрел на нее, а дети, похолодев от страха, — на его наводящее ужас лицо. Прошептав: «Марианна, Марианна!», — учитель истошно закричал и выбежал из класса. На улице он рухнул наземь и лишился чувств…

Лечение в больнице затянулось на несколько месяцев. Порой врачи теряли всякую надежду. А он молчал. Лежал и, не отрываясь, смотрел на склон горы. Он был спокойный, послушный больной, со всеми вежливый. Друзья не забывали его: каждый день кто-нибудь обязательно приходил к нему — Домбаи, Маргит, Кара, Шалго. Кальман понимал все, что ему говорили, — что Шандор стал парторгом завода, что он женился на Маргит. А когда Маргит сказала ему, что ждет ребенка, задумчиво улыбнулся. Знал, что Откар Шалго занимается теперь розыском скрывающихся фашистов, помогает в этом Эрне Каре. Откуда-то он даже знал, что Шалго — секретный сотрудник отдела Кары. Однажды его навестил и профессор Калди. Профессор сильно постарел, поседел, ссутулился, лицо у него было усталое, осунувшееся. Они молча смотрели друг на друга и без слов понимали не высказанные вслух мысли, скрытые чувства.

В одну из ночей возле постели Кальмана дежурил Кара.

— Ты должен поправиться, — сказал он с теплотой в голосе.

— Я и сам хочу поправиться.

— А поправиться ты сможешь в том случае, если забудешь.

— Я не могу забыть.

— Должен. Будешь снова учить детей.

— Я не хочу учить. Не умею.

— Ты должен встать на ноги, Кальман.

— Помоги.

— Какой предмет ты не любил больше всего, когда был студентом?

Кальман долго молчал, раздумывая.

— Математику и физику, — наконец сказал он.

— Значит, тебе нужно изучить их. Именно их. Ты должен преодолеть свою слабость.

Кальман кивнул в знак согласия.

Затем для Кальмана наступили трудные годы. Он поступил в Политехнический институт и стал грызть гранит науки. Бедствовал, но с редким усердием занимался. В процессе учебы он начал открывать для себя совершенно новый, неизвестный ему прежде мир. Средства на жизнь он добывал переводами. Он совсем перестал интересоваться политикой и даже не знал, какие партии существовали в то время в стране и чего каждая из них хотела. Знал только, что коммунисты собираются строить социализм.

Кара уже больше не жил у него, но иногда они встречались. Сходились вместе супруги Домбаи, Кара, а также Шалго. Спорили о политике, но Кальман в их споры не вмешивался. Прислушивался он к ним только, когда кто-нибудь из спорщиков заявлял, что американцы и англичане усиленно засылают в Венгрию своих агентов.

— Им это нетрудно, — говорил обычно Кара, — у них еще до войны была здесь широкая агентурная сеть.

— А если вы узнаете о ком-то, что он до войны был агентом англичан, что вы с ним сделаете? — спросил как-то Кальман с рассеянным видом.

— Посадим.

— Даже в том случае, если он ничего для них не сделал?

— Такого не бывает, — возразил Кара. — Факты говорят о том, что, пока англичане и американцы вместе с нами сражались против фашистов, их разведки уже насаждали у нас свою агентуру для работы против Советского Союза; больше того, в последние месяцы войны они откровенно сотрудничали с гестапо. Некоторые из их агентов выдавали коммунистов эсэсовцам.

— Такие, как, например, мой дядя? — переспросил Кальман.

— Точно. Такие, как твой дядя.

— А вы не знаете, что сталось с ним?

— Говорят, погиб в Берлине, — сказал Кара.

— Вместе со Шликкеном, — добавил Шалго, до сих пор молчавший.

Несколько дней спустя Кальман встретился с Шалго. С севера дул холодный, пронзительный ветер. Кальман возвращался с вечерней прогулки по набережной Дуная. Ветер освежал, и он чувствовал себя бодрее.

— Послушайте, Шалго, почему вы до сих пор не выдали меня и не рассказали, что в конце концов я ведь тоже агент англичан?

— Потому что вы, Кальман, не агент. Вы окончили курсы английской разведки, но не для того, чтобы шпионить и бороться против народной демократии.

— Что же вы мне советуете? Сказать об этом Каре?

Шалго остановился, поставил ногу на чугунную решетку и, тяжело дыша от натуги, завязал шнурок. За последние месяцы он сильно располнел.

— Видите ли, Борши, — начал он, — если хотите послушаться моего совета, Каре об этом не говорите. И я объясню вам почему. Ваша откровенность причинила бы ему только лишние заботы: он любит вас, верит вам, но он не вправе один решать вашу судьбу. Для этого его власти недостаточно. А те, кому он подчиняется, не поверят ни одному вашему слову.

Итак, Кальман молчал. Объяснение Шалго показалось ему логичным, тем более что он чувствовал себя чистым, незапятнанным, так как не совершил никаких прегрешений против республики.

Через несколько дней Кальмана Борши неожиданно вызвали на проспект Андраши, 60. Сперва его принял молодой следователь, а спустя некоторое время пришел еще один — пожилой, худощавый, усатый. Положение Кальмана было не из легких. А поскольку он вынужден был умалчивать о многом из своего прошлого, показания его выглядели неполными, местами противоречивыми, и он чувствовал сам, что следователи не верят ему.

По улице шли демонстранты, и в окно долетали слова «Интернационала»: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Когда песня смолкла вдали, усатый спросил:

— Почему вы не вступили в коммунистическую партию?

— А почему я должен был в нее вступить? Ведь я никогда не считал себя коммунистом.

— Но все ваши друзья коммунисты: и Шандор Домбаи, и Эрне Кара… и покойная невеста…

— А я вот не коммунист!

— Да, конечно, — согласился усатый. — Вот вы говорите, что товарищ Калди умерла у вас на руках.

— Да, ее убили, — сказал Кальман. — Лейтенант Бонер и майор Шликкен убили ее.

— Но кто ее выдал немцам? — Усатый следователь закурил сигарету. — И почему вас посадили в одну камеру с ней? Это довольно необычно.

— Возможно, что необычно. Ответ на этот вопрос вам мог бы дать Шликкен. Может быть, он хотел предоставить мне возможность проститься с Марианной.

Молодой следователь презрительно усмехнулся.

— Вот уж не знал, что гестаповцы были такими гуманными.

— Больше я ничего не могу сказать. — Кальман становился все более раздражительным, но старался сдерживать себя и не лезть на рожон.

— Ну и, наконец, эта история с побегом, — сказал усатый. — Странно, что вам так легко удалось бежать из гестапо. — Он взглянул на своего молодого коллегу.

— Удавалось это и другим, — возразил Кальман.

— Да, — согласился усатый. — Однако непонятно, почему товарищ Калди не сказала вам в камере, кто же ее все-таки предал.

Кальман мог бы, конечно, признаться сейчас, что одной из предательниц была Илона Хорват, но назови он Илонку, та, в свою очередь, покажет, что и он, Кальман Борши, небезгрешен.

— Я думаю, что моя невеста и сама не знала этого. Или вы подозреваете в предательстве меня?

— Мы просто хотели бы поймать предателя, — уклончиво ответил усатый.

— И я тоже, — сказал Кальман, а сам подумал, с каким бы удовольствием дал он по физиономии этому молодому, презрительно ухмылявшемуся следователю.

— Вы, конечно, не знали и того, что ваш дядя английский агент?

— Не знал. Ничего другого сказать не могу. Прошу вас справиться у полковника Семенова Ивана Васильевича. Он вам может сказать, был ли я предателем…

— У кого нам справляться — это уж предоставьте решать нам, — возразил молодой и зашептался с усатым.

Кальмана задело за живое высокомерие следователя. Его так и подмывало спросить, где тот был сам и чем занимался во время немецкой оккупации, но он не решился, понимая, что, кроме новых неприятностей, это ничего ему не даст.

— Тогда я попрошу вас спросить у подполковника товарища Кары.

Но молодой следователь сделал такое движение рукой и состроил такую кислую мину, что истолковать это можно было примерно так: «Нашли на кого ссылаться…»

— А вот когда вас арестовали немцы, — продолжал усатый, — сколько всего заключенных было в подвале?

— Не знаю.

— Но, по-видимому, вас было несколько человек?

— Возможно.

— А когда вы бежали из подвала вместе с тем хортистским контрразведчиком…

— С Шалго, — вставил Кальман.

— Не перебивайте, я сам знаю, что его фамилия Шалго, — строго взглянул на Кальмана следователь. — Почему вы не освободили остальных узников?

Вопрос следователя был весьма логичен.

— Не знаю, — сказал Кальман. — О них я в тот момент не думал.

— Это похоже на таких, как вы, — заметил усатый.

Кальмана оскорбили слова следователя. Ничего не ответив, он отвернулся к окну.

— Где ваш дядя?

— Не знаю. Слышал, что он погиб.

— От кого слышали?

— Мне сказал об этом товарищ Кара.

Домой Кальман возвращался в подавленном настроении.