Когда Шалго пришел в себя, на душе у него стало очень скверно: он был жив, а это его ничуть не радовало. Он ощупал себя. На груди была толстая повязка.

Он открыл глаза. В дверях стоял майор Генрих фон Шликкен. Шалго не удивился. Он знал, что Шликкен придет.

Майор снимал перчатки, медленно, осторожно стягивая их с пальцев, и смотрел на кровать. Увидев, что старший инспектор в сознании, он с улыбкой поздоровался с ним.

— Хэлло, Оси!

Шалго было трудно двигать рукой, поэтому он не стал утруждать себя, а лишь ответил улыбкой на улыбку.

— Хэлло, Генрих! Как поживаешь? — Всеми силами он старался сохранить достоинство.

— Отлично. А после того как профессор сказал, что твоя жизнь уже вне опасности, просто великолепно!

Он так разговаривал с Шалго, точно за минувшие дни ничего не случилось. Однако старший инспектор не обольщался дружеским тоном майора.

— И я могу сказать то же самое: отлично. Есть у тебя с собой конфетки? Угости, пожалуй.

— Колоссально! Но ты, дорогой мой Осика, по-видимому, все же болен, раз просишь леденца.

— Мне просто хочется пить. И я думал, что у тебя найдется кисленькая конфетка.

— К сожалению, не захватил с собой. Завтра принесу. — Он с улыбкой посмотрел на покрывшееся испариной лицо старшего инспектора, потом вдруг спросил: — Ты ведь, конечно, знаешь, что мы тебя повесим? Не расстреляем, а повесим. Веревка дешевле, чем пуля. Боеприпасы нужны на фронте.

Шалго улыбнулся ему в ответ с безграничным спокойствием.

— Я бы очень хотел, чтобы ты командовал отрядом моих палачей.

Шликкен закурил сигарету.

— Ты бы хотел этого? В самом деле?

— Очень хотел бы. А если у тебя даже достанет мужества стать вблизи от меня, то я обещаю, что плюну тебе в глаза.

— Я постараюсь стать поближе, Оси.

— Ты трусливее, чем хочешь казаться. Не дыми мне под нос. По сути дела, ты всегда был трусом. Я же сказал тебе: не дыми мне в лицо.

— Прости, пожалуйста. Профессор сказал, что через неделю я смогу забрать тебя к нам в замок.

Старший инспектор с мягкой улыбкой взирал на светловолосого мужчину с бледным лицом.

— Послушай, Генрих, ты еще в детстве отличался низменными наклонностями. — Он хотел раздразнить Шликкена. — Низкие люди — трусы. Ты ведь прекрасно знаешь, что я не боюсь смерти, а ты боишься. Ох, и перетрусил бы ты на моем месте! Ты бы превратился в сморчка.

— Этого еще долго ждать, — отмахнулся майор. — Ты до этого не доживешь.

— И все же ты будешь скулить. Я сожалею, что не доживу до этого, — сказал Шалго. — Ради одного этого стоило бы пожить.

— Оставим это, Оси, — бросил Шликкен. — Я рад, что ты такой храбрый. Если так, то скажи смело, когда ты стал коммунистом?

Шалго улыбнулся и прикрыл глаза.

— Я не коммунист.

— Тогда почему же ты хотел помочь убежать Марианне Калди?

— Я влюблен в эту девушку.

— Ты просто не отваживаешься признаться, что стал коммунистом.

— Я бы признался, если бы был им. Ты идешь не по тому пути, Генрих. Если ты хочешь отгадать загадку Шалго, то тебе надо попытаться пойти в другом направлении. Но ты не сможешь ее разгадать. У тебя для этого не хватит извилин.

— Почему ты стал предателем, Оси? — спросил майор.

— Тебе все равно этого не понять, — промолвил Шалго.

— И все же скажи мне. Я попытаюсь понять.

— Представь себе, по улице бредет толстый Шалго. Вдруг на перекрестке Большого кольца и улицы Дохань останавливается пролетка и с ее заднего сиденья легко взмывает ангел божий. Над ним на небе вспыхивает звезда, а на ней серп и молот, а вокруг моей головы загорается и начинает сиять нимб; пухленький ангелочек нежно целует меня в лоб. В то же время где-то в вышине звучит глас: «Ты животное, ты скотина, Шалго. Или ты не видишь, что стремишься к погибели? Мой гнев настигнет тебя даже в пятой квартире на третьем этаже дома номер три по улице Карпфенштейн. Остановись, мой сын, пока не поздно. Воззрись на небо. Под этой звездой тебе суждена победа!»

— Это привиделось Константину, — проговорил майор.

— Ты лучше меня знаешь всякие легенды. Но самое интересное не в этом. Ангел снова поцеловал меня, пощекотал лавровой ветвью мне нос, опять опустился в пролетку, на заднее сиденье, оправил на себе одежду и простился со мной: «Привет, товарищ Шалго!» Потом похлопал по плечу извозчика и сказал ему: «А ну-ка, папаша, подхлестни-ка своего рысака, нам еще нужно провернуть кучу дел». И они исчезли, а я остался стоять. Про себя я бормотал: «Целую ручки, мой ангелочек», и сразу в мозгу моем прояснилось, и я понял, что мне нужно делать. Не дыми мне под нос.

— Прошу прощения. И что же ты сделал? — поинтересовался Шликкен.

— Я побрел назад по улице Доб и заглянул к Вишонтаи пропустить стаканчик вина. Прихлебывал я вино, а сам раздумывал о делах мирских. Вот так и случилось. А сейчас скажи, что тебе хочется знать. Если ничего, то пошел к черту, потому что я хочу спать, а прежде чем заснуть, я хотел бы помолиться.

Шликкен бросил сигарету, потушил ее ногой и сказал:

— У тебя своеобразный юмор, но весьма тяжеловатый. Давай, Оси, заключим сделку. Забудем то, что произошло, и станем вновь хорошими друзьями.

— Слава богу, и ты обладаешь юмором. Ну что ж, послушаем, что за сделка.

— Заключим союз.

— А Мольтке? Разве мой выстрел был не точен?

— Его застрелила Марианна Калди. Донесения я сам напишу, а ее счет выдержит и Мольтке.

— А какова цена всего этого?

— Я просмотрел содержимое твоего сейфа. Многое ты сжег. Но я знаю, что и сожженный материал хранится у тебя в голове. Среди людей, фигурирующих в наших списках, многие перешли на нелегальное положение. Скажи, кого ты известил? О Калди мы знаем. Я нашел также данные относительно того, что ты достиг определенных результатов по делу Кэмпбела. Вот хотя бы это.

— И ты засвидетельствуешь письменно, что меня не повесят?

— Разумеется.

— Ты очень любезен, Генрих, но кончайте со мной, потому что если я выберусь отсюда, то больше вы меня в жизни не поймаете, а тебя я убью.

Затем он закрыл глаза, и напрасно Шликкен ему еще что-то говорил — он больше не отвечал.

Кальман много слышал и читал страшных историй о гестапо и его методах, но то, что он сам испытал, превзошло все его представления. Один и тот же вопрос: «Где оружие?» — кружил над ним, словно голодное воронье над трупом. Потеря сознания спасала его от предательства.

Когда Кальман пришел в себя, то у него было такое ощущение, словно он лежит среди льдин. Перед ним стоял врач. Отблески света сверкали на его очках в золотой оправе и на игле, которую он приготовил для инъекции. Кальман не чувствовал укола, он даже не знал, что несколько часов пролежал без сознания. Он ничего не знал. Или разве только то, что сейчас мозг его обрел ясность и он скоро умрет. Лицо у него онемело, окаменело от боли. Он следил за своими мучителями. В глазах врача он прочел сочувствие. Кальман не знал, что ему впрыснули морфий, и удивлялся, что не ощущает никакой боли. Он в полном сознании наблюдал за приготовлениями. Веревку пропускали в блоки, врач говорил что-то, размахивая руками, говорил, что он, Кальман, не вынесет, умрет. Врача выслали из комнаты. Кальман знал, что это конец. Это — предсмертное состояние. Как странно, ему еще нет двадцати пяти лет, а он должен умереть. Он закрыл глаза, подумал о Марианне, глубоко вздохнул и сказал:

— Отведите меня к господину майору, я дам показания.

Его мучители прекратили свои приготовления. Лейтенант Бонер подошел к нему. Он увидел, что из глаз лежащего на полу человека текут слезы: Кальман беззвучно плакал.

Марианна тоже уже не могла шевелиться. Она могла только плакать. Положив изуродованные руки на живот, она горько плакала. Недавно у нее был врач. Шликкен приказал ему привести девушку в состояние, которое позволило бы снова допросить ее. Но врач доложил, что уже поздно, девушке осталось жить считанные часы.

— Дайте ей такую порцию морфия, чтобы она выдержала еще один допрос.

— Ей немедленно нужно сделать операцию.

Шликкен отрицательно покачал головой.

Марианна стала умолять врача избавить ее от дальнейших мучений. Капитан Мэрер впрыснул ей в руку морфий. Он долго колебался, вот-вот готов был избавить ее навсегда от страданий, но в последний момент одумался. Нет, он не может решиться на это. Не может убить человека. Руки у него невольно сжались в кулаки, и он поспешно вышел из камеры. Марианна лежала на соломе; по ее исказившемуся от боли лицу текли теплые слезы, растворяя засохшую на коже кровь. Постепенно она успокоилась. И вдруг открылась дверь и в камеру втолкнули Илонку. Платье на девушке было все разорвано и висело лохмотьями, открывая обнаженную грудь. Илонка рухнула на солому рядом с Марианной и застонала. Когда она приподнялась, Марианна увидела, что лицо у нее все в синяках и кровоподтеках. Ей захотелось обнять, прижать к себе Илонку, но у нее не хватило сил пошевельнуться. Илонка же была обессиленная и равнодушная; она только тогда встрепенулась, когда посмотрела на Марианну. И разразилась горькими рыданиями.

— Я не могу больше!

Превозмогая страшную боль, Марианна все же протянула руку и привлекла к себе Илонку.

— Бедняжка моя! От тебя-то они чего хотят? — Ласково и нежно Марианна стала гладить густые пышные волосы девушки. — Тебя за что избивали?

— За то, что я не знаю, куда спрятал Пали оружие, — зашептала Илонка. — Что мне делать, барышня? Я не знаю, где оружие. Они забьют меня насмерть.

— А если бы ты знала, где оружие, ты бы сказала?

— Нет, не сказала бы, — прошептала девушка. — Я ненавижу их!

— Их и надо ненавидеть, Илонка. Очень ненавидеть… А что с Рози?

— Ее отпустили… Я не решалась сказать вам, барышня, а теперь очень жалею, что не сказала… очень жалею. Рози всегда подсматривала за вами. Когда вы по нескольку дней не бывали дома, она каждый день звонила вам по телефону на квартиру на улице Вам. Она и тогда следила из кухни, когда вы изволили принести домой тот тяжелый чемодан с оружием.

— Я не приносила никакого чемодана, Илонка. Рози или ошиблась, или солгала.

— Но я тоже видела, потому что она меня позвала к окну. Правда, я сказала, что ничего не заметила. Я знаю, что вы не доверяли мне, потому что я никогда не заискивала, как Рози. Но я своими глазами видела, как Пали взял чемодан из ваших рук. Я точно помню, что и в комнате он стоял, под письменным столом. Пусть меня убьют из-за этого чемодана, но мне-то уж вы не говорите, что ничего не приносили с собой.

Марианна молчала. А Илонка тихо продолжала:

— Что с нами будет?

— Не знаю, Илонка. Ты веришь в бога?

— Верю, барышня.

— Тогда молись.

Марианна закрыла глаза. Она чувствовала, что слабеет. Ее очень утомил разговор. И тогда она вновь заплакала, но Илонка не слышала ее плача. Марианна плакала безмолвно, погрузившись в воспоминания…

При виде Кальмана Шликкен невольно содрогнулся.

Шликкен вернулся к письменному столу и сел на стул. Выдвинув ящик, он стал шарить в нем, говоря тем временем:

— Я искренне жалею вас, Пал Шуба. Но поймите: ваша невеста Марианна Калди — опасная коммунистка. Она выполняла обязанности связной. Мы должны знать, с кем она была связана. Помогите нам.

Кальман лежал на полу. Сделанная ему инъекция морфия еще продолжала действовать: он не чувствовал боли, однако ни стоять, ни сидеть на стуле не мог.

— Я ненавижу коммунистов, — хриплым, срывающимся голосом произнес он. — Я не знал, что Марианна коммунистка. За что вы мучаете меня? — Он начал горько плакать и с трудом продолжал: — Если Марианна коммунистка, я… я отрекаюсь от нее, я не хочу быть изменником… Господин майор, я хочу жить.

Шликкен обратился к нему дружелюбным тоном:

— Ну, Шуба, возьмите себя в руки. Ничего страшного не случилось. Успокойтесь…

— Господин майор, прошу вас, поместите меня в одну камеру с моей невестой. От нее я узнаю все; она раскроет мне свои связи, назовет имена коммунистов. Спасите меня, господин майор. Дайте мне возможность доказать свою верность.

Глубокая, рыхлая тишина поглотила их беззвучные рыдания.

Прислонившись спиной к сырой стене, Кальман держал на коленях голову девушки. Они оба знали, что умрут, но не говорили о смерти, не утешали друг друга, не произносили слов надежды, инстинктивно понимая, что сейчас все слова ободрения были бы ложью, бессмысленной, пустой фразой. Их молчание было красноречивее всех слов; даже молча они понимали друг друга…

Кальман не отрывал взгляда от лица Марианны. Из глаз ее текли слезы. А он уже не мог плакать.

— Марианна, — тихо позвал Кальман. Девушка открыла глаза. — Мне показалось, что ты заснула.

— Кальман, — хрипло прошептала девушка, — ты должен сказать им, где оружие. Теперь это уже не имеет значения. И назови два имени: Резге и Кубиш.

— Ничего я не скажу.

— Ты можешь это сделать. Они уже в Словакии.

Кальман не отвечал. Они долго молчали. Черты лица у Марианны заострились.

— Кальман…

Он нежно погладил горячий лоб девушки.

— Я думала, когда кончится война, мы весь день от зари до зари станем бродить по городу. Затемнения не будет. Хорошо бы знать, что будет после войны… — Последние слова ее еле можно было расслышать. Глаза у нее закрылись.

Взгляд Кальмана был устремлен на исчерченную тенями стену, голос его звучал словно издалека:

— Будет много счастливых и очень много несчастных людей. Люди начнут работать, сначала усталые, через силу, а потом и в полную силу. Молодые будут любить друг друга, будут счастливы, женщины будут рожать детей… Наверно, будет что-нибудь в этом роде.

Марианна не отвечала. Кальман решил, что она дремлет, и продолжал говорить тихо, нежно, уставившись взглядом в грязно-белую стену, словно читая на ней все то, что он предсказывал. Он не знал, что Марианна уже была мертва…

Кальман, когда его вывели из камеры, решил, что при первой же возможности покончит с собой. Но вот сейчас, наблюдая за Шликкеном, сидящим на столе, он почувствовал, что должен жить, что он до тех пор не может, не имеет права погибнуть, пока не убьет майора.

— Ну-с, Шуба… Так вы узнали что-нибудь? — спросил Шликкен.

Кальман склонил голову.

— Оружие в котельной, — тихо сказал он.

— В котельной на вилле?

— Да.

— Великолепно! Замечательно, Шуба! — воскликнул восхищенный Шликкен.

— Она назвала два имени. Вероятно, оба — клички, — продолжал Кальман. — Резге и Кубиш. Третьего имени она уже не смогла произнести. Умерла…

— Резге и Кубиш? — спросил возбужденный майор. Кальман кивнул. — Превосходно. — Шликкен встал и заходил по комнате.

— Что со мной теперь будет, господин майор?

— Действительно, — промолвил Шликкен. — Действительно, что делать с вами? В данный момент вы паршиво выглядите, в таком виде я не могу вас выпустить. Мы должны подлечить вас. Вы ведь жили на вилле Калди, не так ли?

— Да, я жил там, господин майор.

— К сожалению, вы туда не сможете вернуться. Мы заняли виллу. Сейчас ее перестраивают, а через несколько дней мы переедем туда. А пока я вас отправлю в госпиталь, и там вас подлечат. Если бы я в таком виде выпустил вас на люди, венгры составили бы плохое мнение о гестапо. А мы можем вести себя и дружески.