Минут десять гауптштурмфюрер, закрыв глаза, молча, с упоением, как могло показаться со стороны, выслушивал оберштурмфюрера.

Он не перебивал. Скорцени никогда не проявлял себя как рассказчик, но слушателем был непревзойденным. Он умел заслушиваться так, что в какую-то минуту его гостю вдруг начинало казаться, будто это уже не рассказ, а покаяние. Тут бы говорить и говорить, завораживая и покоряя. Но, увы, уже все сказано. И появлялся страх: «Господи, так ведь действительно все сказано!» А останавливаться нельзя. Ибо спасение твое только в словах, только в твоем красноречии.

Уже нет сил, исчерпаны все возможные формулы, иссякла фантазия. Но как же страшна минута, когда этот исполосованный шрамами детина вдруг решит, что все, что ты мог сказать, ты уже сказал, и теперь настала его пора говорить. В самый неожиданный, неподходящий момент возьмет и взорвется своим тевтонским рыком.

Этот-то момент и настал.

— Но вы, лично вы, Гольвег, видели Муссолини?! Хотя бы издали? Хотя бы макаронный дух его — ощутили?! — обрушился на оберштурмфюрера камнепад увесистых, как булыжники мюнхенских мостовых, слов. — Я вас спрашиваю, Гольвег?

— Лично я — нет.

— Значит, вы его вообще не видели?

— Но, как я уже сказал…

Только теперь Скорцени оттолкнулся от спинки стула, наклонился к оберштурмфюреру и открыл глаза. В какое-то мгновение Гольвегу показалось, что содержимое бокала Скорцени вот-вот выплеснется на его лицо — такой убийственно презрительной высветилась для него улыбка начальника отдела диверсий управления зарубежной разведки СД.

— Что вы сказали? Вы уже успели хоть что-то сказать?

— Существуют доказательства…

— Х-хе! — тяжело выдохнул Скорцени, словно вырвался из холодной глубины водоворота. — Кто же тогда видел? Я спрашиваю: кто видел дуче на этом островке? Есть хоть одна живая душа, имевшая счастье лично лицезреть самого вождя нации?!

— Как я уже говорил…

— Вы еще ничего не говорили, Гольвег, — тихо, почти ласково, напомнил ему Скорцени. — Вы еще слова, того, нужного мне слова, не произнесли. Ни одного нужного слова, оберштурмфюрер. Поэтому начнем все сначала: кто, казни вас иезуитский палач, все же видел, хотя бы мельком, видел дуче? На Санта-Маддалене, на любом другом острове? Но уже после того, как его арестовали?

Не будь Скорцени его шефом, Гольвег врубился бы своим бокалом ему в переносицу — до того он ненавидел сейчас этого обер-диверсанта. Но, видимо, для самоубийства он еще не созрел.

— Такие люди есть. — Знал бы кто, какой силы воли стоил ему этот ответ. — Например, майор итальянской контрразведки Эльруччио. И уже упомянутый мною агент Могильщик. Который лично знаком с Муссолини.

— В таком порядке и я вздерну вас за перилами этой террасы. Если только обнаружится, что все доводы, все доказательства, с которыми я предстану перед фюрером, окажутся вашим блефом. Причем, уточняю, вас на всякий случай вздернут первым.

— Вот схема виллы, нарисованная Могильщиком. Здесь указана расстановка постов охраны. Кроме них, вилла опекается еще десятком тайных агентов в штатском. На острове почти вдвое увеличен гарнизон. Туда стянуты силы полиции, гвардейцев. У побережья курсируют пять катеров. Сама вилла способна выдержать довольно длительную осаду, если только обойдется без тяжелой артиллерии.

Какое-то время Скорцени молча изучал схему, потом достал из записной книжки небольшой снимок виллы «Вебер» и, положив его рядом с рисунком, сопоставил.

— Вы уверены, что могильщик — не подставное лицо?

— Он — «темный агент» Пореччи, которого тот спас от гибели.

— При каких обстоятельствах? В бою?

— Вырвал из рук мафии.

— Могильщик — мафиози?

— Скорее уголовник. Как ни дико это звучит, он увлекался трупами девиц.

— Чем?!

— Трупами.

Скорцени очумело смотрел на Гольвега.

— Насилует, только и всего, — объяснил тот.

— Что с вами, Гольвег?

— Со мной-то ничего.

Какое-то время они сидели, отводя глаза в сторону. Оба вдруг почувствовали себя как-то неловко, словно сами страдали тем же грехом.

— Вся грязь, — поморщился Скорцени, — весь зловонный сброд, извлеченный из канализационных люков нашей цивилизации, почему-то обязательно всплывает в виде агентуры разведки и контрразведки. Задуманных, видит Бог, лучшими, достойнейшими умами, как элитарные. Такова несправедливость нашей профессии, Гольвег, второй после священника, богоугодной и благословенной Господом профессии.

— Что поделаешь? — угрюмо развел руками оберш-турмфюрер, полностью проникнувшись возмущением своего шефа.

— Однако прелесть нашей профессии, — в ту же минуту взорвался Скорцени, — в том и заключается, что очень часто самого большого успеха мы добиваемся именно тогда, когда умело используем все эти «отходы»! Потому что только они и спасают нас от необходимости самим снисходить до всякой несвойственной нам низости.

— И это тоже святая правда, — еще более угрюмо развел руками Гольвег. — Поэтому-то я не откажусь от Могильщика до тех пор, пока его самого не загоню в могилу.

— Вот видите, Гольвег, вот видите! — воодушевился Скорцени. — Даже на вас время от времени находит просветление. И тогда оказывается, что все далеко не так мрачно и безнадежно, как бы вам хотелось это представить.

— Я — оптимист. Иначе не решился бы по своей воле оставить Сардинию и предстать перед вами с этим докладом.

Скорцени никак не отреагировал на это. Он уже весь был поглощен какими-то своими раздумьями.

Молча посидев еще несколько минут за столом, они поднялись и направились к выходу.

— И не надейтесь, господин Шварц, — метнул Скорцени очередные громы в хозяина ресторанчика, оставляя «Солнечную Корсику», — что мне до сих пор неизвестно о преуспевающем члене тайного ордена иллюминатов, некой Эрнсте Шварце.

— Вам известно даже это? — обреченно опустил глаза баварец. — Тогда мне остается уповать только на Бога.

— Который не хуже вас знает, что тайные ордена, как и всякие масонские ложи, к которым они примыкают, уже давно не поощряются не только фюрером всех времен и народов Сталиным, но и фюрерами гестапо. Не говоря уже о скромном, всеми забытом СД.

Наступило томительное гробовое молчание, подобное тому, которое, наверное, обычно нависало над площадью при занесенной секире палача.

— Мне трудно понять вас, господин Скорцени, — пролопотал мертвецки бледными губами грозного вида баварец. — Мне крайне трудно понять вас.

— Что, собираетесь отрицать?

— Столько сведений. Такое почти невозможно.

— В этом и заключается ваша главная ошибка, Шварц. Вы считаете, что в мире существуют тайны, проникнуть в которые идиот Скорцени просто не в состоянии. А меня это обижает. Получается, что я зря просиживаю в своей службе СД — как вам уже хорошо известно. Меня это, поверьте, обижает.

— Вы н-не так поняли меня.

— А это ваша вторая ошибка.

— Позвольте…

— Но вам, лично вам, я прощаю даже ее, незабвенный господин Шварц, — дружески похлопал его по плечу Скорцени.

«С таким же радушием можно похлопывать мертвеца: “Спи спокойно. На том свете, надеюсь, увидимся не скоро”, — посочувствовал масону Гольвег. — Но ведь надо же: прослыть масоном в Третьем рейхе!»