Сталин в День Победы
Пожалуй, я еще никогда не получал столько поздравлений с Днем Победы. Дело не во мне персонально. Ну да, мне в моих писаниях иногда удается поставить нужное слово в нужном месте, но главное в том, что я – «сей остальной из стаи славной»… Из той самой, состоявшей из тех, кто через два дня после школьного выпускного вечера уже надевали шинели. Но известный поэт, мой ровесник, когда-то сказал:
Хорошо, что это случилось с нами,
А не с теми, кто помоложе.
Это неправда. И те, кто моложе нас лет на десять-пятнадцать, бесспорно, тоже выполнили бы свой долг. А нынешнее поколение? Вспоминая подвиг лейтенанта Прохоренко, хочется думать, что – тоже. Но как трудно было бы обрядить в шинели всех этих сидельцев бесчисленных банков, контор, охранных служб и всяких инфраструктур…
Звонки начались еще накануне. И первой, как полагается, была моя альма матер – газета «Завтра» в лице моего ангела-хранителя Катерины Глушек, воспетой мной в стихах и прозе. За ней – «Правда», точнее говоря, мой старый боевой товарищ, неутомимый подвижник честного и мужественного слова Виктор Стефанович Кожемяко, много лет тому назад пригласивший меня в «Правду». Потом – скупая ко мне «Литературная газета» в лице стойкого бойца Олега Пухнавцева. Тут же – Виталий Владимирович Харламов из ЦК КПСС. Следом – Петя Палиевский. Боже мой! Мы встретились еще в 1965 году в Обществе охраны памятников, и только теперь я узнаю, что в 41 году он был угнан в Германию. За ним – Марина Насонова, достойный полпред «Красного телевидения». Возникла и моя давняя однодумка(?) Лиля Беляева. Это она только по имени лилия, а по несокрушимости – секвойя. О! Ирина Ермакова. Наше горячее русское сердце в Париже. Не мог промолчать и «Алгоритм», уже лет двадцать безропотно издающий мои далеко не безупречные писания, – Ирина, человек из тех, на ком земля держится. Затем – «Слова и дела». Это великая газета! Какая еще может похвастаться, что ее закрывали шесть раз? Как Сталина царский режим арестовывал и ссылал шесть раз. И как Сталин пять раз бежал из ссылки, так и «Слова и дела» под руководством бесстрашного Юрия Игнатьевича Мухина пять раз возрождалась под новым именем. И каждый раз я невольно шептал Гомера:
Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос…
А кто еще из редакторов газет, как Юрий Мухин, был арестован на пляже в упивающемся свободой Крыму, кто в одних трусах и в наручниках, как Чикатило или Геббельс, доставлен в столицу и с браслетом на ноге посажен под домашний арест? Кто – может, редактор «Российской газеты» Владимир Фронин, печатающий полоумные измышления В. Ресина о том, что Ленин расстрелял патриарха Тихона; или редактор «Новой газеты» Дмитрий Муратов, ликующий вместе с Ириной Петровской, которая наконец-то вывела на чистую воду этих ловкачей панфиловцев, умело сложивших свои головы под Москвой: оказывается, их было не 28, а больше, и она ликует: из-за этого не останутся они в памяти народной; или, не приведи, Господи, директор Первого канала мусье Эрнст, погрязший во вранье и пошлости своих передач? Нет ответа…
А тут уже пошли звонки, эсэмески и электронные письма из дальних и недальних городов. Некоторых авторов я знал и раньше, но большинство – совершенно не знакомые люди. Имена звонивших из Новосибирска, Гусь Хрустального и некоторых других городов я, к сожалению, не запомнил, но вот из Омска – Максим, с Алтая – Антонина Карпова, из Уфы – возвышенная женщина Флюра, башкирка крутого советского закваса, из Кирова – энтузиаст антисолженизма Валерий Есипов, из Курска – Юрий, из Твери – капитан второго ранга Геннадий Асинкритов, не знающий устали в борьбе за правду, из Углича – стихотворец Константин Курбатов с молодой и уже окончательной супругой, из Москвы – Анатолий Михайлович Алешкин, мой дорогой безгонорарный издатель, из Кинешмы – красавица Валентина Демина, портрет отца которой со всеми боевыми орденами стоит у меня за стеклом на книжной полке… Не знаю откуда прислал доброе слово Виктор Александрович Завадский. Поздравление одной московской учительницы начиналось так: «Наилюбимейший Владимир Сергеевич!» Я ответил ей: «Наимилейшая Елена Валерьевна!..» Очень обрадовался сердечному звонку Ольги Александровны Твардовской, старательной труженицы с сестрой Валентиной на отцовской ниве. Не забыл меня по старой дружбе и Александр Николаевич Крайко.
А другой Александр – Проханов – словесному поздравлению предпочел материальное, но с неизменным мистическим привкусом: прислал портрет Верховного Главнокомандующего, исполненный на фляге с сорокоградусной. Она была отменного свойства, как убедились мы с фронтовиком Андреем Турковым, моим пожизненным супостатом. Это было 9 мая в Красновидове во время дружеского праздничного застолья у нашей хлебосольной доброй соседки Юли, вдовы писателя-фронтовика, незабвенного Коли Евдокимова.
Особенно отрадны были вести с Украины или от людей с украинскими фамилиями: от Юрия Батрака, от Ольги Павловны Цвигун из Винницы, пишущей патриотические стихии. В ответе ей я написал: «Россия и Украина – родные сестры». А еще – от неведомого Владимира Стаднюка с неведомой, но «примкнувшей к нему бабкой»; от киевского венгра Ласло; от Наталии Георгиевны Семеновой тоже из Киева, дочери советского генерала: «Дорогой Владимир Сергеевич! Сердечно поздравляю Вас с Днем Победы! Этот праздник всегда был самым большим, а сейчас, в наших условиях, он приобрел особое значение, особую святость. Завтра (уже сегодня) мы выйдем. Нацисты открыто угрожают, что не допустят этого, созывают свои силы. Посмотрим». И я посмотрел потом по телевидению и на фотографии в «Советской России» видел, что вытворяли там неофашисты. Из Минска тоже звонили Игорь и Антонина, граждане советского рая… А какие слова донеслись оттуда из уст Лукашенко на параде. Вот настоящий президент и сын Родины! Вот истинный «народа водитель и одновременно народа слуга».
Всем, вспомнившим в этот День меня, сержанта Красной Армии, еще раз поклон и благодарность. Но, разумеется, я не только отвечал на поздравления, но и писал, звонил сам. Поздравил Клавдию Федоровну Якушеву, нашего ротного почтальона, которую мы, игнорируя половую принадлежность, звали Харитошей по популярному тогда фильму. Увы, она уже трудно ходит… Позвонил однокурснику Мише Годенко. Этому Мише 97 годочков, но у него шумело веселое застолье; другого однокурсника Юрия Бондарева удалось-таки поздравить через любезную супругу; и «Советскую Россию», В. В. Чикина, мастера художественного слова, приветствовал безответно; позвонил Гале Викуловой, вдове фронтовика, моего друга Сергея; поздравил еще и Жореса Ивановича Алферова, у которого перед праздником случились трудные, даже страшные дни; но опять не смог дозвониться до Павлова. Вот досада! Ведь с сорок второго, с Мосальска, где впервые попали под обстрел… До сих пор связь с Крымом не налажена, а ведь раньше была нормальная.
Эти письма и телеграммы, эсэмески и интернетки были волнами бушующего народного моря – волнами радости, добра, надежды.
Однако удалось нам с моей женой Татьяной пройтись и в шеренге «Бессмертного полка». Мы несли портреты главных творцов великой победы: Татьяна – портрет Ленина, я – Сталина. А где-то возвышался и портрет Молотова, который нес его внук. Да разве мы одни! Еще несколько лет назад генерал-лейтенант Фомин Алексей Григорьевич сидел на трибуне у Мавзолея Ленина с портретом Сталина на груди. По телевидению он разок мелькнул, потом были фотографии в газетах, но – безо всякого Сталина. Что вы хотите – свобода слова, всякую цензуру Путин отменил. А в этот раз в Томске в первой красочной шеренге несли большие в натуральную величину поясные портреты Сталина, Жукова, Рокоссовского и других маршалов Советского Союза, – тех самых организаторов великой победы, от одного имени которых в Кремле, как некогда в Новой имперской канцелярии, начинаются коллективные корчи. Наше свободное телевидение, бесстрашный, как заяц, Эрнст и мужественный, как лягушка, Добродеев, конечно, не показали прекрасное шествие томичей, но «Советская Россия» дала фотографию.
Но Томск ли диво! В Лондоне студент тамошнего университета, видимо, наш российский армянин Михаил Мосесов 9 мая пришел через весь город на Трафальгарскую площадь с портретом Сталина. На него иные лондонцы смотрели косо, ему бросали в спину бранные слова, грозили не хуже, чем в Киеве, а он шел и шел с портретом нашего Главковерха в руке, а на груди оранжево-черная лента к медали «За победу над Германией».
Потом Би-би-си пытало его: искренно ли? не заставил ли кто-то? не рука ли Москвы? не путинский ли агент? Он отвечал: «Именно Сталин как Верховный Главнокомандующий сделал возможным победу. Да, победил народ, победила армия, победила партия, но во главе стоял товарищ Сталин. Клевета на Сталина – это прежде всего клевета на нашу победу… Я пронес фотографию человека, который вложил в победу все, что мог – свою жизнь, жизнь одного из сыновей, и при нем наша страна стала такой могущественной, какой никогда не была».
Каков диапазон! Поистине, как пелось в старой песне, «от тайги до британских морей»… Ах, милый Миша, твои бы слова да в кремлевские волосатые уши или хотя бы в прозрачные уши мидовской Марии Захаровой, с которой недавно приключился припадок при виде портрета Сталина на груди молодых людей.
И как же чужеземно и жалко на этом фоне в столь прекрасные и многозначные дни выглядели иные аборигены телеэкрана с их вечным замшелым враньем о Советском времени, с осточертевшим хныканием о своей горькой, но сытой судьбе, с постыдным угодничеством перед властью…
Но прежде следует сказать о том, что в праздничных газетах и журналах было много дельных, серьезных, нужных публикаций и о всей войне, и о крупных операциях, и о боях местного значения – о Курской битве, о «Рельсовой войне», об отчаянном восстании в лагере Собибор… Тут немало и опровержений разного рода. В самом деле, разве, например, можно оставить без отпора утверждение Ричарда Эванса, профессора истории в Кембридже, что в знаменитой решившей исход операции танковой битве под Прохоровкой у немцев было всего-то 117 машин, а потеряли они только три танка? Понимаете? Раз, два, три… Мы же – не сосчитать. У этого профессора совершенно солженицинский склад ума. Выходящий в Барнауле журнал «День Победы» резонно вопрошает его: «Отчего же при таком успехе гитлеровцы вдруг начали стремительно откатываться назад». Действительно, ведь планчик-то их операции «Цитадель» состоял в том, чтобы окружить и уничтожить нашу курскую группировку и захватить сам Курск, а получилось – вскоре самих выбили даже из Орла и Белгорода! В честь этого Сталин приказал дать первый салют.
Или – вопрос о потерях сторон при взятии Берлина. В журнале «Загадки истории» Виктор Банев пишет: «Мало кто из неспециалистов может описать ход Берлинской операции, но зато почти все уверены в колоссальных, а главное, неоправданных наших потерях». Действительно, об этом писал, например, Даниил Гранин, которому почему-то двадцать лет медаль «За победу» не давали, а не так давно я слышал по телевидению из уст епископа Тихона: «Что-то около миллиона или больше…» Святой отец, ведь вам многие верят. А на самом деле наши потери убитыми, увы, составили 78291 человек, ранеными, увы, – 274184.
Ну и, конечно, о заградотрядах. Уж сколько о них наплели! Но Александр Соколов в тех же «Загадках» констатирует: «Подавляющее большинство ветеранов заявляют, что с заградотрядами они вообще никогда не сталкивались. К тому же нет ни одного конкретного свидетельства о том, что заградотряды вели огонь по нашим отступающим частям». Могу добавить, что я тоже расспрашивал, например, маршала Язова Д. Т., своих однокурсников-фронтовиков Юрия Бондарева, Михаила Годенко – и они в глаза не видели.
Много было достойных публикаций и о павших, и о живых героях, порой подзабытых. Это – капитан Иван Флеров, командир первой «катюши»: до смерти переполошив своим невиданным оружием немцев, он, оказавшись все-таки в окружении, взорвал свою «катюшу» и вместе со всем расчетом пал в бою, ему было 35 лет; это – легендарный разведчик Николай Кузнецов (Пауль Зиберт) из деревни Зырянка Пермской области: он не только давал важную информацию, но между делом еще и отправил в лучший мир 11 высших чинов оккупационной администрации, а погиб в бою с украми из УПА в 33 года; это – 20-летний Николай Сиротинин:17 июля 41-го вдвоем с 76-мм пушкой они вели страшный бой против целой танковой колонны; это – 18-летняя медсестра Ксюша Константинова из Липецка: прикрывая отход санбата, она уложила груду фрицев и погибла, может быть, нецелованной; это – 17-летняя Зина Портнова из организации «Юные мстители» (Витебск): во время допроса она схватила со стола вальтер и пристрелила лопоухого офицера, потом уже на улице – еще двоих; это – 14-летний Володя Дубинин, ценой своей жизни спасший партизанский отряд; это – еще и Ильза Штебе, работавшая в Германии на нас под псевдонимом «Старуха» и тоже, как Зина и Ксюша, заплатившая за это жизнью…
Но в этом потоке благодарности, восхищения и скорби, к сожалению, не обошлось и без замшелых глупостей, бестактностей, прямой неправды. Так, в журнале «Загадки истории», выходящем в Барнауле тиражом в 100 тысяч, в статье «Завтра была война» (автор не указан) обстоятельно говорится о больших наших потерях в первые дни войны, но – и ни слова о немецких. Что, их не было? Пардон, в первый же трагический день было сбито около 200 немецких самолетов. Загляните в дневник генерала Гальдера, там на этот счет много интересного.
В телеобзоре праздничной недели Динара Зейналова опять вытащила вроде бы уже забытую байку о 3 процентах будто бы оставшихся в живых фронтовиков двадцатых годов рождения. Подумала бы, сударыня, как это могло быть. Давным-давно эту байку пустил гулять по свету писатель Б. Я его спрашивал: откуда взял? Мне, говорит, генералы рассказывали. Да какой генерал будет считать потери по возрастам? Кажется, я его тогда переубедил. Да у нас в институте студенты были в большинстве фронтовики этого возраста.
Потери войны, увы, были огромны, но не было никакого «погибшего поколения».
В журнале «День Победы» из добрых побуждений опять взбодрили комически несуразные вымыслы о замечательном дикторе времен войны: «Гитлер считал своим главным врагом не Сталина, не Жукова, не Василевского, а Юрия Левитана. Советские власти тщательно охраняли диктора, запускали дезинформацию о его внешности. Ведь Гитлер за голову диктора объявил награду – 250 тысяч марок». Бедный Юрий Борисович… Да Гитлер и не знал ни об одном русском дикторе, как Сталин и все мы не знали о немецких. Но все-таки за голову сочинителя этой басни я дал бы рублей десять.
А в «Комсомольской правде» – это тоже в праздничных номерах, но уже о днях нынешних – недавно трагически погибшего Героя России Александра Прохоренко нарекли «русским Рэмбо». А «Аргументы недели» подхватили: «Куда круче Рэмбо!» И это на всю страну! Возможно, темой очередного ток-шоу у Владимира Соловьева будет: «Рэмбо и Прохоренко – кто круче?» И ведь уверены, что уподобление погибшего русского офицера американскому киногерою – высокая похвала. До какой же степени вам, Владимир Сунгоркин и Андрей Угланов, надо было забыть о своих русских родителях, о родной земле! Не думаете ли двигать дело дальше и, допустим, маршала Жукова именовать русским Эйзенхауэром, Рокоссовского – русским Монтгомери или хотя бы Анатолия Карпова – русским Фишером? Жмите! Вдова Солженицына премию даст за то, что ничего русского у вас не осталось.
Помянутые «Загадки истории» напечатали статью Д. Митюрина «Красные маршалы». Автор не знает даже, что ордена Боевого Красного Знамени, который видится ему на груди то одного маршала, то другого, у нас никогда не было. А вот о Финской: «Войну удалось закончить с приемлемым результатом». Удалось!.. Финны припожаловали в Москву и подписали мир на условиях, которые мы им продиктовали. Красная Армия добилась всего, чего мы хотели. И это было для нас весьма приемлемо. Об одном маршале сочинитель пишет: «Выискивал и разоблачал «врагов народа», но одновременно занимался перевооружением». Для него до сих пор, даже после и Горбачева, и Ельцина, и Чубайса никаких врагов народа не существовало, они у него только в кавычках. Разумеется, для него и возвращение Западной Украины и Западной Белоруссии – это «так называемый «освободительный поход». Неужели главный редактор журнала Д. Кручинин не понимает, что такие сочинители совершенно неприемлемы?
На этой же странице приведена «Оценка врага»: «Мне представлено Генштабом дело, содержащее биографии и портреты советских маршалов и генералов. Все они в среднем чрезвычайно молоды, не старше 50 лет. За плечами – богатая политико-революционная деятельность, все – весьма энергичные люди, убежденные коммунисты, и по их лицам видно, что они хорошего народного корня. В большинстве случаев это сыновья рабочих, крестьян, сапожников… Короче говоря, приходишь к досадному убеждению, что командная верхушка Советского Союза сформирована из класса получше, чем наша собственная». Так в своем дневнике писал в марте 1945 года Геббельс. Поздновато… В цитате не приведены еще слова о том, что Гитлер согласился с оценкой Геббельса. Так вот, Гитлер и Геббельс думали о нашем командовании лучше, чем Д. Митюрин и некоторые другие авторы. И в данном случае я – с ними, а не с Митюриным.
А сколько вранья о церкви! Александр Смирнов уверяет: «Когда началась война, перед православными священниками встала непростая дилемма: за кого молиться?» Это перед автором стоит дилемма: кому служить? А советский митрополит Сергий в первый же день войны и даже раньше выступления Молотова по радио призвал верующих к сплочению вокруг правительства и к борьбе против нашествия. Другое дело, что предательски вели себя ряд деятелей Зарубежной православной церкви. Так надо же четко различать, кто есть кто.
В этом ряду следует сказать и о самом Дне Победы. Как известно, англо-американцы приняли капитуляцию немцев 8 мая во французском городе Реймсе, а мы – 9-го в берлинском пригороде Карлсхорст. И вот «Загадки истории» в статье «Полная и безоговорочная» вопрошает: «Какой День Победы все-таки настоящий?» И приходит к выводу, слава Богу, что наш. Да о чем тут говорить-то? По всем данным настоящий, конечно, Акт 9 мая. Именно так и по месту его подписания (не на земле потерпевшей поражение Франции, а там, откуда фашизм выполз – в Берлине), и по времени (8 мая еще шли бои, операция по освобождению Праги еще и не начиналась), и по статусу подписавших его лиц (там с немецкой стороны акт подписал начальник Генерального штаба сухопутных войск вермахта генерал-полковник Альфред Йодль, с американской – начальник штаба союзнических войск в Европе никому не ведомый генерал-лейтенант Уолтер Смит, да еще поставил подпись наш генерал-майор Иван Суслопаров, военный атташе во Франции, а здесь с немецкой – начальник Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель (после Гитлера второе лицо в вермахте) да еще высокие представители авиационного и морского командования Германии, с нашей стороны достаточно назвать уже прославленного во всем мире маршала Советского Союза Жукова, заместителя Верховного Главнокомандующего).
Какие тут могут быть вопросы?
Да, День Победы – 9 мая, и нам безразлично, когда его празднуют на Западе и празднуют ли вообще. Но при этом вот чем угощают нас еще: «Западные лидеры приложили немало усилий, чтобы принизить значение карлсхорстовского документа. Несмотря на то, что процедура в Реймсе была признана предварительной, на Западе ее стали называть собственно капитуляцией. А церемония в Карлсхорсте преподносилась лишь как ратификация. Доходит до того, что наш Акт вовсе не упоминается в трудах английских и американских историков». Да, форменное безобразие, бесстыдство. Выходит, что жульничают не только политические лидеры, но и профессиональные историки.
Но удивительное дело. Рассказывая о нашем Акте, автор пишет: «Приняли капитуляцию заместитель командующего экспедиционными силами маршал Артур Теддер и маршал Георгий Жуков…» Позвольте, сударь, какое «и»? Во-первых, Теддер не «маршал», а главный маршал авиации. Понимаете разницу? А главное, почему он и его подпись названы первыми, когда первой стоит подпись Жукова. И он председательствовал, и он пригласил к столу Кейтеля: «Милостивый государь, не угодно ли подойти и подписать одну бумажечку?»
Из всего следует, что надо было написать «Жуков и Теддер», а не наоборот. Как это характерно для наших дней: автор и не заметил, как сам оказался в компашке тех, кто «приложил немало усилий, чтобы принизить наш Акт». И, увы, дальше – в том же самом духе.
Смотрите: «В свою очередь (!), советская сторона приложила немало усилий для того, чтобы принизить значение реймсского Акта. Его практически не упоминали в советской исторической литературе». Даже формулировка та же самая: «приложила немало усилий, чтобы принизить». Словом, и там шельмецы, и у нас такие же. Поразительна эта лакейская легкость, с которой объявляют подобные вещи иные наши патриоты в патриотических изданиях.
Но с чего вы, сударь, взяли, что у нас Реймс даже не упоминается? А вот самая добросовестная 10-томная «История Второй мировой войны», вышедшая у нас в 70-е годы. Здесь о процедуре в Реймсе и обо всем, связанным с ней, обстоятельно рассказывается в десятом томе на страницах 361–363. Об этом же читаем в фундаментальном двухтомнике В. Дашичева «Банкротство стратегии германского фашизма» – том 2, стр. 624–625. Наконец, об этом же – в многократно изданных воспоминаниях самого маршала Жукова: «7 мая мне в Берлин позвонил Верховный Главнокомандующий и сказал:
– Сегодня в городе Реймс немцы подписали акт о безоговорочной капитуляции. Главную тяжесть войны вынес советский народ, а не союзники. Поэтому капитуляция должна быть подписана перед Верховным командованием всех стран, а не только союзных войск.
Я не согласился и с тем, – продолжал И. В. Сталин, – что Акт капитуляции подписан не в Берлине, центре фашистской агрессии. Мы договорились с союзниками считать подписание в Реймсе предварительным протоколом капитуляции. Завтра в Берлин прибудут представители немецкого главного командования и представители Верховного командования союзных войск. Представителем Верховного Главнокомандования советский войск назначаетесь вы» (с. 637–638). Вот они какие, загадки истории…
Но еще вот что прочитали мы в эти дни… Мария Дмитриевна Бондаренко (Катаева) живет в Крыму, в городе Саки. 23 февраля этого года, в День Красной Армии, ей исполнилось 91 год. Она была снайпером и вспоминает: «Помню я первого убитого врага – немолодой мужчина, бивший по нашим позициям из пулемета. Когда нажимала на спусковой крючок, никаких чувств у меня не было. Но когда увидела, как он тяжело свалился в окоп (понятно, что наповал), я зарыдала. Долго ревела, размазывая слезы по щекам. Не потому, что врага убила, он также мог убить меня из своего пулемета. Его лично было не жалко – я его на нашу землю не звала, сам приперся. Но ведь где-то его дети малые ждут своего папку, а я его убила… Нам с собой всегда давали по сорок граммов спирта. Я выпила одним залпом, обожгла горло – и все. Больше никогда не плакала, убивая врага. И никогда не пила спирт».
А снайпер Лидия Андерман, умершая в прошлом году, признавалась: «Когда я застрелила первого немца, несколько недель не могла заснуть: как это – я убила человека! Убеждала себя, что он враг, что он пришел на нашу землю, напал, но закрывала глаза и видела его небритое рыжее лицо… А потом я стала стрелять в немцев, как в мишень».
Никакого другого выхода не было. Кроме всего прочего, в этом сыграло свою роль и то, что гибли подруги: из 1885 выпускниц снайперской школы не дожили до Победы 185 (Невыдуманные истории № 10’16, с.7).
А Татьяна Васильевна Доронина в «Аргументах и фактах» вспомнила Таню Савичеву в блокадном Ленинграде и ее скорбно знаменитый дневник-мартиролог, и тут же – как она сама, одиннадцатилетняя девочка, отец которой вернулся с фронта искалеченным, носила картошку пленным немцам, работавшим у них во дворе: «И на всю жизнь запомнила я, как смотрели на меня эти три немца. Один из них плакал. И я заплакала вместе с ним… Не дай Бог никому это все пережить!» (АиФ № 18’16). Это русское сердце…
Но на этой же полосе «АиФ», где Т. Доронина, другой артист, Народный артист СССР Олег Басилашвили пишет: «Я спрашивал отца: «А правда, что солдаты, бросаясь в атаку, кричали: «За Родину! За Сталина!» Он говорил: «Не знаю. Может, кто-то и кричал. Мы кричали «Мама!» А немцы кричали «Мутер!».
Отец, видно, подшутил над будущим народным: никто, конечно, не кричал «Мама!». Такого засмеяли бы после боя, а то и в штрафную роту отправили бы на перевоспитание. Кричали «Ура!»… «Вперед!»… «За мной!»… «Бей их»!… «Славяне, дави гадов!» и т. п. Томас Блатт, один из узников концлагеря Собибур, где были в основном евреи со всей Европы, свидетельствует о восстании, поднятом там 14 октября 1943 года под руководством советского лейтенанта Александра Печерского: «Колонны голландских, польских, чешских, советских евреев пошли на приступ ворот лагеря, громко крича русское «Ура!» …Но порой кто-то прибегал, конечно, и, как ныне говорят, к ненормативной лексике, что было, разумеется, гораздо более естественно, чем в писаниях или речах Василия Аксенова и Бенедикта Сарнова, Улицкой и Рубиной.
И вот, продолжает народный, – с криком «Мама!» – «Muttеr!» люди бежали друг на друга и убивали по страшным и непонятным законам войны». Да, законы страшные, но почему же непонятные? В твой родной дом, нарушив все законы, наплевав на два межгосударственных договора, исключавших возможность всякого конфликта, вломились бандиты, чтобы грабить, насиловать, убивать. И они в этом сильно преуспели, истребив почти 27 миллионов твоих сограждан. И по все законам земли и неба ты имеешь право и даже обязан влепить ему пулю в лоб. Теперь – хотя бы мысленно. А вы, народный, вместо этого равняете бандита и советского человека, палача и жертву, своего соотечественника и немецкого фашиста. Как же вас теперь называть – может, антинародный? Да, следовало бы ввести у нас такое звание для некоторых артистов, писателей, депутатов Думы.
Я знал Михаила Светлова. На его смерть в ленинградской «Звезде» напечатал статью «Незаменимый». Человека более мягкого и деликатного не приходилось встречать. Но в те дни в стихотворении «Итальянец» он писал:
Я, убивший тебя под Моздоком,
Так мечтал о вулкане далеком!
Как я грезил на волжском приволье
Хоть разок прокатиться в гондоле.
Но ведь я не пошел с пистолетом
Отнимать итальянское лето,
Но ведь пули мои не свистели
Над священной землей Рафаэля.
Здесь я выстрелил, здесь, где родился,
Где собой и друзьями гордился.
И не дам мою родину вывести
За простор чужеземный морей!
Я стреляю. И нет справедливости
Справедливее пули моей.
Знаменитая Людмила Павличенко истребила 309 захватчиков. А в сентябре 1942 года, когда она окрепла после ранения, ее в составе делегации советской молодежи – ей было 26 – послали в США. И там на одном митинге она бросила в лицо американцам, тянувшим резину с открытием Второго фронта: «Не кажется ли вам, джентльмены, что вы слишком долго прячетесь за моей спиной?» А спина ее была в шрамах от ран.
Но вернемся к аборигенам телеэкрана.
Накануне Дня Победы была передача «Право голоса», которую ведет Роман Бабаян. И музыковед Людмила Кирнарская, проректор академии им. Гнесиных, преподносит народу такой, например, подарочек к празднику: «А знаете ли вы, ликующие, что в свое время Сталин приказал убрать из Москвы всех раненых и калек войны, дабы они не портили вид столицы?»
И тут самое удивительное, что все участники передачи во главе с Бабаяном молчат, даже не смеют спросить, откуда мадам это взяла. Да она ведь порет такую же дикую чушь, как пущенный когда-то слух о плане выселения из Москвы евреев. Ну, подумали хотя бы, если отбросить все иные соображения, как это можно было практически осуществить? Ведь у кого-то из калек были отцы и матери, у кого-то жены и дети, братья и сестры, а у кого-то даже все это вместе. И вот вообразите себе, являются к матери или жене, к брату или сестре, к сыну или дочери инвалида страшные посланцы Сталина и заявляют: «Мы забираем вашего сына (мужа, брата, отца). Машина ждет». И что в ответ слышат? «Да, да, забирайте, надоел он нам, вздохнем свободно»?.. В каком изуверском, распутном уме могла родиться оглашенная на всю страну мысль музыкантши!
Впервые я услышал эту пакостную байку от своего друга Е. В. Когда я сказал ему, что он олух, Е. спросил: «А куда же они делись?» Ну, тогда еще были живы-здоровы и мой одноклассник Коля Прохоров, вернувшийся с фронта без ноги, и мой полностью потерявший зрение однокурсник Эдуард Асадов, и сослуживец по «Дружбе народов» поэт Александр Николаев без одной руки, и другие, но, действительно, многих уже не было. «Куда делись? – спросил я. – Да просто перемерли. Ведь безрукость или безногость отнюдь не способствуют долголетию». Кажется, я тогда убедил друга… Но, конечно, среди калек войны не могло не быть и таких, которые совершенно одиноки. Помните?
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда теперь пойти солдату,
Кому снести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
Стоит солдат и словно комья
Застряли в горле у него.
Сказал солдат: «Встречай. Прасковья,
Героя – мужа своего…»
А музыковед-проректор дальше: «При советской власти все ели одну вермишель, царило полное неуважение к личности, но все читали «Жизнь и судьба» Гроссмана. А вообще что это была за страна, если не было возможности, чтобы все ходили в рестораны!»
Вот суть этой музыкальной души – рестораны! Ей начхать на небывалый расцвет нашей музыки в советское время – Прокофьев! Свиридов! Шостакович! Хачатурян! Дунаевский! Блантер! Оборин! Рихтер! Софроницкий! Нейгауз!.. Для нее ужасно то, что в рестораны не все ходили. Да ведь и нет такой страны в мире, где все народонаселение ходило бы. Многие, даже большинство, прекрасно обходятся без них. Да, и очереди в рестораны, в коктейль-холлы у нас бывали. Но при желании…
В студенческие годы и позже, отнюдь не богач, я знавал множество ресторанов Москвы – от таких роскошных вертепов, как «Метрополь», «Националь», «Гранд-Отель», «Прага», от «Москвы» и «Авроры» – до тихих, скромных приютов для выпивох, как «Якорь» где-то на углу улицы Горького и «Нарва» около «Литературки» на углу Цветного бульвара и Садового кольца. Я уж не говорю о ресторанах ЦДЛ и Дома журналистов.
Да разве я один был такой гуляка! Критик Бенедикт Сарнов писал в воспоминаниях, как Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Григорий Поженян и он, Сарнов – тогда это была одна компашка первокурсников – кутили в ресторане по случаю первой стипендии. Первой! Первокурсники! Значит, это было в сентябре или октябре 1946 года. А торжество-то кончилось потасовкой. Им было безразлично, кого дубасить. Жаль, что Гриша Поженян не встретил там нашу музыковедку.
А Карнарская продолжает так, словно только что с Канарских островов: «А железный занавес! Это же кошмар! Мы задыхались! Только и отрада была – «Жизнь и судьба» Гроссмана!..»
И опять в ответ ей – никто ни слова, как дрессированные болонки, которых дамы тайно провозят через границу в сумке. Что такое «железный занавес»? Это – бытьв полной изоляции, не иметь ни дипломатической, ни деловой, ни культурной связи с миром. Да неужели болонки не слышали, что еще весной 1922 года, едва кончилась Гражданская война, мы в числе других тридцати стран уже принимали участие в международной Генуэзской конференции? Нарком иностранных дел Г. В. Чичерин выступил на первом заседании с широкой программой мирного сотрудничества во всех областях жизни. Но делегации Англии и Франции не придумали ничего лучше, как предъявить нам требование по всем долгам царского и Временного правительства – 18 миллиардов 496 миллионов золотых рублей. Наша делегация была к этому готова. И Чичерин заявил: «Прекрасно, господа, мы расплатимся и за царя, и за Керенского, но после того, как вы погасите свой должок, возникший в результате вашей агрессии. Это 39 миллиардов тех же золотых рублей».
И Ллойд Джорджу с Пуанкаре не оставалось ничего другого, как заткнуться и ждать пришествия Черномырдина. Не дождались, но через 70 лет он все-таки явился и под хохот французов выплатил им долг Керенского.
Хотя Генуэзская конференция, в сущности, провалилась, но вскоре началось признание Советского Союза многими странами. Где ж он, «железный занавес»? Дольше всех упрямствовали США, но в 1933 году при Рузвельте не устояли и они. Где ж «занавес»?
Да запомните же вы, бабаянцы и вольдемарцы, что это был не занавес, а мудрый фильтр, оберегавший народную нравственность и психологию от грязных моральных провокаций, от западной духовной заразы. Сквозь этот фильтр не могли пройти фигуры, вроде Хичкока, Мадонны, Солженицына с его «Архипелагом», Пастернака с его «Доктором» и т. п.
Но сквозь фильтр персонально или своим творчеством свободно приходили к нам честные талантливые писатели, художники, артисты, музыканты, начиная с Джона Рида и Чаплина, а потом – великолепный Рокуэлл Кент и бесподобный Поль Робсон, мудрый насмешник Бернард Шоу и утонченный Ромен Роллан, блистательный Хемингуэй и незабываемый Ремарк, фундаментальный, как Гомер, Фолкнер и пронзительный Сэлинджер, великий Иегуди Менухин и замечательный Ван Клиберн… Ну, хоть какие-то из этих имен должна же знать проректор академии! Не сечет…
А сколько больших художников, истинных тружеников культуры вернулись за этот самый «железный занавес»! Горький, Алексей Толстой, Сергей Прокофьев, Александр Куприн, Вертинский, Коненков, Эрзя, последний секретарь Толстого – Сергей Федорович Булгаков, с которым я был знаком… А кто вернулся в современную Россию, страну, в которой 145 миллионов едоков ежедневно с романом Гроссмана «Жизнь и судьба» подмышкой ходят в рестораны? Артист Михаил Казаков. Больше я не слышал. Ах, нет, еще Александр Зиновьев. Ну, этот вернулся с головой, посыпанной пеплом. А Василий Аксенов? Нет, невозможно принять всерьез исписавшегося сексапила…
Во время войны и несколько лет после у нас выходили на русском языке журналы «Америка» и «Британский союзник». А сразу после войны, в 1946 году, было создано единственное в мире специализированное издательство и журнал «Иностранная литература». Мало того, был еще и журнал «Советская литература на иностранных языках», где я, между прочим, имел честь печататься. Мадам, для чего же все это делалось – для укрепления «железного занавеса», чтобы из-за него никто не убежал?
Вы с Чубайсом не знакомы? Странно, если нет, и очень жаль. Однажды он дал непревзойденный образец тупоумия на тему «железного занавеса». Как известно, перед Второй мировой войной некоторые страны имели линии обороны: Франция – линию Мажино, Германия – линию Зигфрида, Финляндия – Маннергейма… Так вот, в беседе по телевидению с депутатом Думы Светланой Горячевой ваш духовный брат Чубайс, сын полковника Красной Армии, заявил, что, естественно, все эти линии обороны были обращены вовне, в сторону вероятного противника, а советская линия обороны – вовнутрь. Как так? Да не страшны были нам, говорит, внешние враги, наше руководство думало только об одном – как бы не убежали 200 миллионов населения, вот против них и выставили пулеметы и построили линию. И Чубайс гневно воскликнул тогда: «Что же это была за страна!» И человек с таким содержимым черепной коробки оказался главной фигурой перестройки и реформ! Да и сейчас сидит на очень высоком и мягком кресле, а президент не чает в нем души: мужественный, говорит, человек. Да, как удав.
А кого мы там у Бабаяна видели еще? Ну, конечно же, вездесущего, как грех, Бориса Надеждина. И что он травит на сей раз?
Оказывается, в школе Боря был отличником и хорошо соображал по математике. Прекрасно. Однажды он принимал участие в математической олимпиаде и занял вроде бы первое место. Чудно! Но дальше – жуткое дело. Меня, говорит, должны были послать в Лондон, видимо, на какую-то уже мировую олимпиаду, но не послали. Почему? А потому, говорит он тихо и уверенно, что у меня мать – еврейка.
И опять все участники передачи во главе с Бабаяном молчат, словно это обычное для советского времени дело, общепризнанный факт – «тащить и не пущать» тех, у кого мать – еврейка. Ведь все они – тертые калачи, но их всех приучили молчать при виде самой наглой лжи. Они боятся даже выразить сомнение, – а вдруг тут же зачислят в антисемиты!? И потому никто не спросил хотя бы о том, откуда устроители олимпиады знали, что Надеждин по матери – еврей? Ведь фамилия у него русская, в облике ничего типично еврейского, как, допустим, у Аллы Гербер или у Чубайса, нет. Неужели участники олимпиады заполняли анкету, в которой указывали национальность родителей? А кто именно не пустил вундеркинда в Лондон – устроители олимпиады? Министерство иностранных дел? КГБ? Домоуправление, где, возможно, и знали национальность матушки? И откуда он это знает? Ему, что, так и сказали: «Нельзя, Боренька, у тебя мать – еврейка, если бы хоть чукча». Ведь ясно же, что врет. Но он искренне уверен: другой причины и быть не могло.
Упоминавшийся критик Б. Сарнов приводил письмо, полученное в царское время родителями Бори Пастернака от директора гимназии, куда они хотели определить своего талантливого сына: «К сожалению, ни я, ни педагогический совет не можем ничего сделать: из 345 учеников у нас уже есть 10 евреев, что составляет 3 %, сверх которых, согласно распоряжению Министерства, мы не можем принять ни одного еврея. К будущему августу у нас освободится одна вакансия для евреев, и я могу обещать предоставить ее г. Пастернаку». Вот какая жизнь-то была для вас…
Да, меня не интересует Надеждин, он врет давно и привычно, но эти пентюхи телеэкрана!.. Никто не посмел спросить о том, например, а как же разъезжали по заграницам в наижутчайшие сталинские времена Буся Гольдштейн, Давид Ойстрах, Михаил Ботвинник и множество других шахматистов, писателей, спортсменов, у которых и мама, и папа.
Скорее всего Боре Надеждину родная матушка и внушила, что это из-за нее. Есть такие матушки, есть. Жил-был, например, очень способный шахматист Вайнштейн. Дела у него шли весьма не дурно, но матушка втемяшила ему, что большого успеха он с такой фамилией не добьется. Ну, вы подумайте! Знала же матушка шахматиста, что в самые-то антисемитские сталинские времена Ботвинник и Таль стали даже чемпионами мира, Борис Спасский, которого по имени-фамилии при желании можно зачислить в евреи, тоже стал. Давид Бронштейн и Виктор Корчной имели возможность стать, ибо вышли на финальные матчи за корону, но, увы, не смогли выиграть. А вот Вайнштейн – ни в коем разе! И стал он Каспаровым…
Так вот, Надеждин, вы не могли ехать в Лондон не из-за матушки, а потому, что у вас от перенапряжения на олимпиаде началась длительная диарея. Доказательства? А какое право вы имеете их требовать, если сами порете бездоказательную ахинею?
И неужели эти телемыслители не слышали, как иные фигуры спекулируют своим полновесным или усеченным еврейством? Вот, допустим, когда-то довольно известный писатель Владимир Войнович. Он уверял: «Меня в Литературный институт в свое время не приняли потому, что в приемной комиссии решили, что моя фамилия еврейская, а она сербская. Моя мать еврейка, но в институте этого не знали». Тот же случай демагогии! Ему, дескать, так и сказали: «Мы евреев не принимаем. Идите в пищевой или торговый». Я учился в этом институте и знаю, что там едва не треть студентов и чуть ли не половина преподавателей были те, о ком тот же Сарнов любил козырнуть словами Гоголя: «И подивился Тарас бойкости жидовской натуры!» На нашем курсе числилось всего 27 человек, и в их числе Г. Фридман (Бакланов), А. Марголин, Л. Шлейман, Э. Иоффе, С. Сорин, Б. Сарнов и еще три такого же качества, как Надеждин. Итого 9, то есть ровно треть. Не хочется все это перетряхивать, но что делать, когда с экрана телевизора на всю страну лгут и стонут страдальцы Советской власти.
Да ведь меня самого в институт с первого захода не приняли, а я и русский, и только что вернулся с войны, и уже печатался, да еще и член партии. Только прямое обращение к директору института Федору Васильевичу Гладкову позволило мне прошмыгнуть в этот храм изящной словесности.
А вот еще одна байка, да к тому же и математическая, как у Надеждина. Ее поведал свету все тот же неисчерпаемый Б. Сарнов: «Сын приятельницы обнаружил выдающиеся математические способности и хотел поступить в МГУ. Дело было в середине 70-х годов. Тщетно все знакомые твердили (матушка Каспарова, матушка Надеждина и т. п. – В. Б.), что для еврея это совершенно безнадежное дело (словно в МГУ ни одного нет! – В. Б.). Но приятельница решила предоставить своему мальчику возможность схватиться в рукопашную с ядерной державой». Как видите, Остапа понесло, но соображает, что назвать имя приятельницы, ее советчиков или хотя бы чудо-мальчика – опасно.
Как бы то ни было, а сынок схватился в рукопашную со сверхдержавой. И что же? «Выдающийся мальчик сражение, конечно, проиграл, хотя из всех задач на экзамене не решил, кажется, одну лишь теорему Ферма». Это знаменитая теорема XVII века, над которой бились и Эйлер, и Гаусс, и множество других великих умов. Немецкий математик Вольфскель, умерший в 1907 году, завещал за ее доказательство 100 тысяч марок. Представленная Сарновым как задачка на экзаменах для школьников эта теорема чрезвычайно уместна, как градусник полоумия.
Сарнов писал искренно и скорбно, что если бы этот выдающийся мальчик, не поступив в МГУ, в отчаянии поднялся бы на самый высокий этаж университета и бросился с него, то – «Что ж! Еврейскому мальчику это на роду написано. И эта история была бы настолько банальной, что мне даже и в голову не пришло бы о ней рассказывать. Мало ли таких историй!» Вот кошмар-то! Еврейским мальчикам, оказывается, на роду написано при неудачах сигать с верхних этажей высотных зданий, специально построенных для этого антисемитом Сталиным.
И ведь сколько на эту тему спекуляций, демагогии, вранья!.. Вот еще хоть один примерчик. В нынешнюю путинскую пору писатель Григорий Бакланов уверял, что его заставили отказаться от благородного имени Фридман (свободный человек!) и вынудили взять какой-то птичий псевдоним – Бакланов. А я-то помню… Мы учились на одном курсе. Однажды Гриша принес в институт «Литературную газету» со своей статьей. Первая крупная публикация. Восторг! Но мы, однокурсники, смотрим… Что такое? Под статьей подпись – Бакланов? Почему? Какой Бакланов? Видно, опять матушка… Но Гриша объясняет: в «Разгроме» Фадеева есть персонаж с такой фамилией, он ему очень нравится, вот и взял как псевдоним. Никто из нас Бакланова в романе не вспомнил. А я возьми и брякни: «Гриша, уж если из «Разгрома», то не лучше ли было бы взять псевдонимом имя главного героя – Левинсон?»
Осерчал Гриша и при первом представившемся случае обозвал меня фашистом, правда, с пьяных глаз и с извинительным визитом ко мне в Измайлово. Встретились у метро, и я ему сказал: «Да брось ты! Пошли в Измайловский парк, я тебе эскимо куплю и свожу в «комнату смеха»». На этом первая серия закончилась.
А еще Бакланов уверял, что в одном журнале (потом выяснилось, что это «Знамя», где позже он стал главным редактором) его заставили снять посвящение повести своему брату, погибшему на войне. Чтобы никто не думал, писал он, что евреи тоже воевали. Как объяснить приступы такого тупоумия у взрослого, образованного, талантливого человека?… У меня есть стихотворение, посвященное памяти погибших на войне одноклассников, и среди них названы Леня Гиндин, Костя Рейнветтер, Фридрих Бук. По таким фамилиям всех могут посчитать евреями, хотя на самом деле им был только Леня. Это стихотворение я печатал много раз в разных изданиях. И никто никогда ничего даже не спрашивал меня об этих именах. А бедного Гришу изнасиловали!
И вот смотрю я на художественно бритую личность Бориса Надеждина на всяких разных ток-шоу и думаю: был ли он и его собратья первоклашками, еще малосведущими, но жаждущими познать жизнь? По-моему, не были. Они родились уже с твердым убеждением во всем, в том числе в том, что они самые хорошие, но им все и всегда мешают – и поступить в МГУ, и стать студентом Литературного, и поехать в Лондон… Все! Всегда! Во всем!
Борис Борисович, как вы смотрите в глаза своим детям Насте и Мише, Кате и Боре?
…Но чудо праздника Дня Победы, Фиесты Победы началось для меня не с Надеждина, а с приглашения в школу, где в первом классе учатся мои внуки. Их мамочка, моя дочка, предупредила меня: «Четвертый этаж. Одолеешь?» А кем бы я был, если не одолел бы? В таком случае у меня, по меньшей мере, следовало бы отобрать медаль «За боевые заслуги» или «За взятие Кенигсберга». Пошел… Трюх-трюх… трюх-трюх… трюх-трюх… Ну, вот и все.
Сидят передо мной первоклашки. На первой парте – моя внучка Маша, в середине другого ряда – внук Ваня. Я начал с того, что попросил свою внучку оставить в покое свой нос. Потом чистосердечно признался, что когда-то и сам был первоклашкой. Дети, кажется, не очень поверили, кто-то ухмыльнулся.
– И ваша учительница Наталья Викторовна тоже была первоклашкой! – сказал я.
Мне послышалось, что на Камчатке, как в мое время называли последние парты, кто-то хмыкнул: «Ну, дед заврался…» Я стерпел.
Мне кажется, что с детьми в таком возрасте лучше всего вести разговор с помощью картинок, и потому взял с собой несколько портретов. Рассказал кратко о том, что такое были тогда Советский Союз и фашистская Германия и как плохо шли наши дела в начале войны, а потом – разгром немцев под Москвой, потом товарищ Сталин сказал: «Будет и на нашей улице праздник!», – и в Сталинграде он начался, – после этого я стал показывать фотографии. И пошел тут, так сказать, снизу вверх, с себя, сержанта. Моя фотография, как и фотографии других дедов-фронтовиков, уже стояла в классе на подоконнике. Потом я показал портрет моего взводного командира лейтенанта Алексея Павлова, ныне полковника, живущего в Крыму, в Алуште. Какое прекрасное лицо! В форме, с орденами… Первоклашки засмотрелись. За Павловым представляю командующего моей 50-й армией генерал-полковника Болдина Ивана Васильевича. На фронте он был от меня, конечно, далеко и высоко, но после войны я однажды встретил его в «Литературной газете», где тогда работал. Он меня не узнал. Армия наша входила в состав Западного фронта. Вот и портрет его командующего – маршала Жукова, тогда генерала армии. Позже он стал заместителем Верховного. А это, посмотрите, первоклашки, сам Верховный Главнокомандующий Иосиф Виссарионович Сталин. Он возглавлял созданный тогда высший орган власти – Государственный комитет обороны и одновременно был главой правительства, наркомом обороны, председателем Ставки и Генеральным секретарем коммунистической партии. Мальчики и девочки слушали, разинув рты. Им все интересно. Внучка моя не смела шелохнуться. Так они впервые услышали и увидели то, что им как гражданам России следует знать.
Их интересовало, конечно, что это сверкает у меня на груди. Да, накануне все ордена и медали я надраил мелом. Пришлось объяснять. Одна девочка спросила: «А почему так мало?» «Милая, – ответил я, – если нацепить все, чем за семьдесят лет нас удостоили, я бы к вам на четвертый этаж не смог подняться. А здесь только самые характерные, фронтовые награды – «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией», над Японией, «За отвагу», да еще орден Сталина, учрежденный ветеранами Украины».
Потом попросили меня почитать стихи. Я сказал, что у нас были прекрасные писатели, которые писали специально для детей – Чуковский, Маршак, Сергей Михалков, Агния Барто… А у меня таких стихов нет. Но вот… И прочитал два, которые, как я думал, им понятны. Одно – «Оглянись!»
В свой звездный час победы и удачи,
Когда преграды все сокрушены,
А ты твердишь: «Быть не могло иначе!» —
Взгляни-ка на себя со стороны.
И в день, когда ты проиграл сраженье
И ниц лежишь, стеная и скорбя,
Вновь напряги свое воображенье —
Со стороны взгляни-ка на себя.
Когда в грехе ты уличишь собрата,
И кто-то крикнет яростно: «Распни!»
А он молчит, моргая виновато —
Ты на себя со стороны взгляни.
Ты можешь пить вино и веселиться
В кругу друзей, что так тебе верны,
Но если рядом будут слезы литься, —
Взгляни-ка на себя со стороны.
Взгляни со стороны на все деянья,
Ни одного поступка не забудь —
И под парчой иль шелком одеянья
Проступит их доподлинная суть.
Не знаю, как они это восприняли. Во всяком случае, аплодисментов не было. Может быть, еще, слава Богу, не привыкли, как ныне у нас – по любому поводу. Ироническая Маша дома сказала мне: «А «Сказка о рыбаке и рыбке» Пушкина лучше!» Я не спорил, но заметил: «Если старуха из сказки умела бы смотреть на себя каждый раз со стороны, она не дошла бы до разбитого корыта». Маша согласилась.
А в завершение встречи дети закатили такой концерт, что лучше не придумаешь! Выходили девочки с большими бантами на голове подвое к доске и пели: «Расцветали яблони и груши…» «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо…» Да еще лихо притоптывали себе в такт ножонками. Так с бессмертным солнцем в голове и цветущей яблоней в душе я и ушел. Ать-два! Ать-два! Ать-два!..
Назад: Гений и балаболки
На главную: Предисловие
