ГЛАВА XIX

В Оксфорде мы провели два очень приятных дня, Оксфорд переполнен собаками. Монморанси отметил первый день одиннадцатью драками, второй – четырнадцатью и, по-видимому, решил, что попал прямо в рай.

Среди людей, от природы слишком слабых (или слишком ленивых), чтобы находить удовольствие в гребле против течения, распространен обычай нанимать в Оксфорде лодку и спускаться по течению Темзы. Однако люди энергичные, конечно, предпочитают подниматься. Не дело – плыть всегда по течению. Чувствуешь громадное удовлетворение, когда напрягаешь мышцы, борешься с рекой и наперекор ей прокладываешь себе путь вперед. По крайней мере у меня возникает именно такое чувство, – в особенности, когда я сижу за рулем, а Гаррис и Джордж гребут.

Всем, кто решит избрать Оксфорд отправной точкой своего путешествия, я рекомендую запастись собственной лодкой, если только нет возможности запастись чужой, без риска попасться. Лодки, которые можно получить напрокат в верхнем течении Темзы, повыше Марло, – это превосходные лодки. Они почти не протекают и, если соблюдать осторожность, лишь в редких случаях идут ко дну или распадаются на составные части. В них есть места для сидения и все – или почти все – необходимое, чтобы грести и править.

Но красотой они не блещут. В лодке, которую вы возьмете напрокат на Темзе повыше Марло, вам не удастся пофорсить и пустить кому-нибудь пыль в глаза. Она быстро положит конец подобным затеям своих пассажиров. Это ее главное, можно даже сказать – единственное, достоинство.

Обладатель наемной лодки склонен к скромности и уединению. Он любит держаться в тени деревьев и путешествует большей частью либо рано утром, либо поздно вечером, когда река пустынна и на него некому глазеть.

Завидев издали знакомого, обладатель наемной лодки вылезает на берег и прячется за дерево.

Однажды летом я принимал участие в прогулке, для которой наша компания наняла на несколько дней лодку в верховьях Темзы. Никто из нас до тех пор не видел наемной лодки, а когда мы ее увидели, то никак не могли догадаться, что это такое.

Мы заказали по почте четырехвесельный ялик. Когда мы явились на пристань с чемоданами в руках и назвали себя, лодочник сказал:

«Как же, как же, вы заказали четырехвесельный ялик. Он готов. Джим, притащи-ка сюда «Гордость Темзы»!»

Мальчик ушел и через пять минут вернулся, с трудом волоча за собой деревянную колоду доисторического вида, которую, судя по всему, недавно выкопали из-под земли, и, к тому же, выкопали так небрежно, что без всякой необходимости нанесли ей тяжкие повреждения.

Лично я с первого взгляда на этот предмет решил, что передо мной какая-то реликвия эпохи Древнего Рима, – какая именно, я затруднялся определить, но полагал, что скорее всего гроб.

Такое предположение казалось мне весьма правдоподобным, поскольку верховья Темзы изобилуют римскими древностями. Однако один из наших спутников, серьезный юноша, смысливший кое-что в геологии, поднял на смех мою римскую теорию и объявил, что любой мало-мальски мыслящий человек (категория, к которой он, при всем желании, причислить меня не может) сразу же узнает в найденном мальчишкой предмете окаменелого кита. И он указал нам на ряд признаков, свидетельствовавших о том, что кит принадлежал к доледниковому периоду.

Чтобы покончить с этой дискуссией, мы обратились к мальчишке. Мы заклинали его ничего не бояться и сказать нам, положа руку на сердце, что это такое: окаменелый допотопный кит или древнеримский гроб?

Мальчик сказал, что это – «Гордость Темзы».

Сперва мы нашли его ответ чрезвычайно остроумным и кто-то даже дал ему два пенса за находчивость, но когда он стал настаивать, мы решили, что шутка переходит границы, и разозлились.

«Ну, хватит, хватит, милейший! – оборвал его наш капитан. – Нечего дурака валять! Тащи это корыто обратно к мамаше, у нее сегодня стирка, а нам давай лодку».

Тогда к нам снова вышел хозяин и заверил нас словом делового человека, что эта штука – действительно лодка, и не просто лодка, а тот самый «четырехвесельный ялик», на котором нам предстоит спуститься по течению Темзы.

Мы, конечно, здорово разворчались. Мы считали, что он мог бы по крайней мере побелить ее или осмолить, – словом, хоть что-нибудь сделать, чтобы ее можно было отличить от обломка кораблекрушения. Но он не видел в ней никаких недостатков.

Он даже обиделся на наши замечания. Он сказал, что выбрал для нас лучшую лодку на всей пристани и что это просто черная неблагодарность с нашей стороны.

Он сказал, что «Гордость Темзы», в том виде, в каком она здесь стоит (надо бы сказать не «стоит», а «рассыпается»), служит верой и правдой целых сорок лет только на его памяти, и никто никогда на нее не жаловался, и он никак не поймет, что это на нас нашло.

Мы воздержались от дальнейших пререканий.

Мы связали веревочками части этой, с позволения сказать, лодки, оклеили самые неприглядные места кусками обоев, помолились богу и вступили на борт.

За шестидневное пользование этой посудиной с нас содрали тридцать пять шиллингов; на любой распродаже обломков, выкидываемых волнами на берег, мы могли бы приобрести такую же рухлядь за четыре шиллинга и шесть пенсов.

На третий день пребывания в Оксфорде погода испортилась. (Простите! Я возвращаюсь к рассказу о нашем теперешнем путешествии.) Мы пустились в обратный путь под мерно моросящим дождем.

Река – в дни, когда сверкает солнце, блики на волнах танцуют, бродят по лесным тропинкам, золотят вершины буков, гонят тень из-под деревьев, блещут на колесах мельниц, шлют кувшинкам поцелуи, в воду прыгают с плотины, серебрят мосты и стены, озаряют все селенья, радуют луга и пашни, оплетают ивы сетью, в каждой бухте отдыхают, вдаль уходят с парусами, наполняют мир сияньем, – в дни такие наша Темза кажется рекой волшебной, полной золота рекой.

Но река – в ненастье, в холод, когда волны грязно-буры, дождик в них роняет слезы, шепчет жалобно, по-вдовьи, а вокруг стоят деревья в бледных саванах тумана, в чем-то молча упрекают, словно призраки немые, призраки с печальным взором, призраки друзей забытых, – в дни такие наша Темза неживая, теневая, скорби полная река.

Солнечный свет – это горячая кровь природы. Какими тусклыми, какими безжизненными глазами смотрит на нас мать-земля, когда солнечный свет покидает ее и гаснет! Нам тогда тоскливо с нею: она как будто не узнает и не любит нас. Она подобна женщине, потерявшей любимого мужа: дети трогают ее за руки, заглядывают ей в глаза и не могут добиться от нее даже улыбки!

Целый день мы гребли под дождем, – что за унылое занятие! Сперва мы делали вид, что страшно рады. Мы говорили, что любим разнообразие и что нам интересно познакомиться с Темзой во всех ее обличьях. Мы говорили, что совсем не рассчитывали на неизменно ясную погоду, да и не желали ее. Мы уверяли друг друга, что природа, прекрасна и в слезах.

Первые несколько часов мы с Гаррисом были просто в восторге от этой погоды. Мы даже затянули песню о прелестях цыганской жизни, открытой солнцу, и грозам, и ветру, и еще о том, как цыган радуется дождю, как наслаждается им и как смеется над всеми, кто не любит дождя.

Джордж относился к нашим забавам весьма сдержанно и не расставался с зонтиком.

Перед завтраком мы натянули брезент, оставив открытым лишь маленький кусочек на носу, чтобы можно было орудовать веслом и обозревать окрестности; так мы и плыли до самого вечера. За день мы прошли девять миль и остановились на ночлег немного ниже Дэйского шлюза.

Врожденная порядочность не позволяет мне утверждать, что мы провели веселый вечер. Дождь лил с непоколебимым упорством. Все наши вещи промокли и слиплись. Ужин оставлял желать лучшего. Когда не чувствуешь голода, холодный пирог с телятиной как-то не лезет в глотку. Мне хотелось котлет и сардин, Гаррис вслух мечтал о рыбе под белым соусом, он отдал остатки своего пирога Монморанси, который от них отказался и, явно оскорбленный таким угощением, перешел на другой конец лодки, где и уселся в полном одиночестве.

Джордж потребовал, чтобы мы прекратили эти разговоры, иначе он подавится холодной отварной говядиной, к которой не было даже горчицы.

После ужина мы вытащили карты и стали играть в наполеон по одному пенни партия. Мы играли добрых полтора часа, после чего выяснилось, что Джордж выиграл четыре пенса – Джорджу всегда везет в картах, – а я и Гаррис проиграли ровно по два пенса.

Тогда мы решили прекратить это азартное занятие. Гаррис сказал, что оно слишком возбуждающе действует на нервную систему, если хватить через край. Джордж предложил было продолжать, чтобы мы могли отыграться, но я и Гаррис решили не вступать в единоборство с судьбой.

После этого мы приготовили себе пунш, уселись в кружок и принялись болтать. Джордж рассказал нам об одном своем знакомом, который два года назад поднимался вверх по Темзе, и однажды, – погода была точь-в-точь, как сейчас, – провел ночь в сырой лодке, и схватил ревматизм, и ничто уже не могло его спасти, и десять дней спустя он умер в страшных мучениях. Джордж сказал, что его знакомый был совсем молодым человеком, и как раз собирался жениться, и что вообще нельзя себе представить ничего более трагического, чем этот случай.

Тут Гаррис вспомнил одного своего приятеля, который служил в волонтерском полку, и однажды возле Олдершота провел ночь в сырой палатке,

– «погода была точь-в-точь, как сейчас», – сказал Гаррис, – и утром проснулся калекой на всю жизнь. Гаррис сказал, что, когда мы вернемся в город и он познакомит нас с этим приятелем, наши сердца обольются кровью при одном взгляде на несчастного.

Сразу же, само собой разумеется, завязалась увлекательная беседа о прострелах, лихорадках, простудах, бронхитах и воспалениях легких, и Гаррис сказал, что если бы кто-нибудь из нас вдруг серьезно заболел, это было бы просто ужасно, так как поблизости нет ни одного врача.

Подобные разговоры, по-видимому, неизбежно влекут за собой жажду развлечений, и вот, в минуту слабости, я предложил Джорджу вытащить банджо и попытаться исполнить какую-нибудь песенку повеселее.

Должен заметить, что Джорджа не пришлось упрашивать. Он не стал лепетать всякий вздор о том, что оставил банджо дома и тому подобное. Он тотчас же выудил откуда-то свой инструмент и заиграл «Волшебные черные очи».

До этого вечера я всегда считал мотив «Волшебных черных очей» довольно-таки банальным. Однако Джордж сумел вложить в него столько меланхолических чувств, что я был просто потрясен.

Чем дольше слушали мы с Гаррисом эти траурные звуки, тем сильнее мучило нас желание броситься друг другу в объятия и зарыдать; нечеловеческим усилием воли мы подавили подступающие слезы и в молчании слушали душераздирающую мелодию.

Когда дело дошло до припева, мы даже сделали отчаянную попытку развеселиться. Мы снова наполнили стаканы и хором затянули следующие слова, причем Гаррис запевал дрожащим от волнения голосом, а я и Джордж вторили ему:

Волшебные черные очи, Я вами сражен наповал!

За что вы меня погубили, За что я так долго…

Тут мы не выдержали. Непередаваемая экспрессия, с которой Джордж проаккомпанировал словам «за что», окончательно сломила наш и без того уже угнетенный дух. Гаррис рыдал как ребенок, а собака так выла, что я стал бояться: вдруг она надорвет себе сердце или голос?

Джордж хотел исполнить еще один куплет. Он считал, что, когда он лучше вникнет в мелодию и сможет вложить в исполнение больше непринужденности, она будет звучать не так плачевно. Однако мы большинством голосов отклонили этот эксперимент.

Делать было больше нечего, и мы легли спать, то есть разделись и начали ворочаться на дне лодки. Часа через три мы кое-как забылись беспокойным сном, а в пять утра уже поднялись и позавтракали.

Второй день был как две капли воды похож на первый. Дождь не прекращался ни на минуту, а мы, закутавшись в непромокаемые плащи, сидели под брезентом и медленно плыли по течению.

Один из нас – не помню, кто именно, но, кажется, это был я – сделал утром робкую попытку снова понести вчерашнюю цыганскую чепуху насчет того, что вот, мол, мы дети Природы и любители слякоти. Все было напрасно. Песенка:

Что может быть противнее дождя –

с такой мучительной очевидностью выражала наши чувства, что распевать ее тоже не имело смысла.

В одном пункте мы были единодушны: будь что будет, но мы доведем это дело до конца, каков бы он ни был. Мы собирались две недели наслаждаться плаваньем по реке, и мы будем две недели наслаждаться плаваньем по реке. Пусть мы при этом погибнем, – что ж, тем, хуже для наших друзей и родственников! Тут уж ничего не поделаешь! Мы чувствовали, что при нашем климате спасовать перед погодой значило бы создать опаснейший прецедент.

– Осталось всего два дня, – сказал Гаррис, – а мы молоды и сильны. В конце концов, быть может, мы еще останемся в живых.

Часов около четырех мы приступили к обсуждению планов на вечер. В тот момент мы находились немного ниже Горинга и намеревались добраться до Пенгборна, чтобы там заночевать.

– Еще один приятный вечерок! – проворчал Джордж.

Мы сидели в глубоком раздумье. В Пенгборне мы будем, вероятно, к пяти. С обедом можно управиться, скажем, к половине седьмого. Дальнейшее времяпрепровождение рисовалось нам в виде следующей альтернативы: либо гулять по городку под проливным дождем, пока не придет время отправляться ко сну, либо сидеть в унылом, полутемном баре и изучать календарь.

– Уф, пожалуй, даже в «Альгамбре» было бы веселее! – сказал Джордж, высовывая на секунду нос из-под брезента и оглядывая небо.

– Если потом поужинать у ***, – машинально добавил я .

– Да, прямо-таки чертовски досадно, что мы решили не расставаться с лодкой, – ответил Гаррис, после чего воцарилось молчание.

– Если бы мы не решили обречь себя на верную смерть в этой проклятой дряхлой посудине, – заметил Джордж, с нескрываемой ненавистью оглядывая лодку, – стоило бы, пожалуй, припомнить, что, насколько мне известно, поезд из Пенгборна отходит в начале шестого. Мы попали бы в Лондон как раз вовремя, чтобы наскоро перекусить, а потом отправиться в заведение, о котором ты говоришь.

Ему никто не ответил. Мы поглядывали друг на друга, и, казалось, каждый читал на лицах остальных свои собственные подлые мысли и намерения. Ни слова не говоря, мы вытащили и уложили наш кожаный саквояж. Мы посмотрели на реку: в одну сторону и в другую сторону. Кругом – ни души.

Двадцать минут спустя можно было наблюдать, как трое мужчин в сопровождении сконфуженного пса, крадучись, пробираются от пристани у гостиницы «Лебедь» к станции железной дороги.

Одежда путников не отличалась ни чистотой, ни элегантностью: черные кожаные башмаки – грязные; фланелевые костюмы – очень грязные; коричневые фетровые шляпы – измятые; плащи – насквозь промокшие; зонтики.

Лодочника в Пенгборне мы попросту обманули (у нас не хватало духу сознаться, что мы решили сбежать от дождя). Лодку, со всем ее содержимым, мы оставили на его попечение и велели приготовить ее для нас к девяти часам утра. Если же, сказали мы, какие-нибудь непредвиденные обстоятельства задержат нас, то мы ему напишем.

В семь часов мы прибыли на Пэддингтонский вокзал и прямо кинулись в вышеупомянутый ресторан; слегка перекусив, мы поручили хозяину присмотреть за Монморанси (а также за ужином, который следовало приготовить к половине одиннадцатого) и направили свои стопы к Лейстер-скверу.

В «Альгамбре» мы стали центром всеобщего внимания. В кассе нам сердито сказали, что мы опоздали на полчаса и что артистам положено входить с Касл-стрит. Нам стоило немалых трудов убедить кассира, что мы вовсе не «Всемирно известные акробаты с Гималайских гор», после чего он получил с нас деньги и позволил войти.

Внутри нас ожидал еще больший успех. Люди не могли оторвать восхищенных взоров от наших благородных бронзовых физиономий и живописных костюмов. Мы вызвали всеобщую сенсацию.

Это был настоящий триумф!

Как только окончилось выступление кордебалета, мы удалились и вернулись в ресторан, где нас уже ожидал ужин.

Должен признаться, я получил удовольствие от этого ужина. Целых десять дней мы пробавлялись, в общем, только холодным мясом, кексами и хлебом с вареньем. Пища, что и говорить, простая и питательная, но не слишком богатая острыми ощущениями. Поэтому аромат бургундского, и запах французских соусов, и аппетитные булки, и чистые салфетки, как долгожданные гости, наперебой стучались в двери наших душ.

Сперва мы жадно ели и пили в полном молчании, выпрямившись и крепко ухватив ножи и вилки, но время шло, и вот мы откинулись на спинки стульев, и стали ленивее жевать мясо, и уронили на пол салфетки, а потом вытянули ноги под столом, обвели критическим взором закопченный потолок, которого вначале не заметили, отставили подальше бокалы и преисполнились доброты, глубокомыслия и всепрощения.

Гаррис, сидевший у окна, отдернул штору и посмотрел на улицу.

Влажно поблескивала мокрая мостовая, тусклые фонари мигали при каждом порыве ветра, струи дождя яростно хлестали по лужам, и целые потоки низвергались на тротуар из водосточных желобов. Вымокшие прохожие бежали рысью, сгорбившись под зонтиками, с которых вода лила в три ручья; женщины высоко подбирали юбки.

– Что ж, – сказал Гаррис, протягивая руку за бокалом, – путешествие было на славу; я от души благодарен старушке Темзе. А все же мне кажется, что наш последний поступок – когда мы дали тягу – был мудрый поступок. Итак, за здоровье троих, благополучно выбравшихся из лодки!

И Монморанси, стоя на задних лапах перед окном и глядя в темноту, одобрительно тявкнул, присоединяясь к нашему тосту.