Лето пришло к концу, а за ним и ранняя осень; миновал и Михайлов день . Но урожай в тот год запоздал, и на некоторых наших полях хлеб еще стоял неубранный. Мистер Линтон с дочерью часто ходили посмотреть на жатву; когда вывозили последние снопы, они пробыли в поле до сумерек, и, так как вечер выдался холодный и сырой, мой господин схватил злую простуду, которая у него перекинулась на легкие и всю зиму продержала его в стенах дома, лишь ненадолго отпуская.

Бедная Кэти, принужденная отказаться от своего маленького романа, стала заметно печальней и скучней; поэтому отец настаивал, чтобы она меньше читала и больше бывала на воздухе. Но он уже не мог бродить вместе с нею по полям; я полагала своим долгом по возможности сопровождать ее сама вместо милого ей спутника. Плохая замена, что и говорить! На прогулки я могла урывать от своих многообразных дневных занятий всего два-три часа; и к тому же мое общество было явно менее занимательно для нее, чем общество отца.

Как-то днем, в октябре или в начале ноября, — было свежо и сыро, мокрая трава и мокрый песок на дорожках шуршали под ногами, а в небе холодная синева пряталась наполовину в темно-серых тучах, быстрыми грядами надвигавшихся с запада и грозивших обильным дождем, — я попросила молодую госпожу посидеть разок дома, так как мне казалось, что непременно разразится ливень. Она не согласилась; и я неохотно надела пальто и взяла зонт, чтобы пройтись с нею по парку до ограды: скучная прогулка, которую она обычно избирала в подавленном состоянии духа, а оно овладевало ею неизменно, когда мистеру Эдгару становилось хуже, в чем он никогда не признавался нам, но о чем мы обе догадывались по особенной его молчаливости и грустному лицу. Мисс Кэти брела печально вперед и не пускалась бегом или вприпрыжку, хотя холодный ветер, казалось, соблазнял пробежаться. Не раз уголком глаза я могла подметить, как она поднимала руку и смахивала что-то со щеки. Я поглядывала по сторонам, ища, чем бы рассеять ее думы. С одной стороны вдоль дороги поднимался высокий крутой откос, по которому неуверенно взбирались, цепляясь оголенными корнями, кусты орешника и малорослые дубки. Почва для дубков была здесь слишком рыхлой, и под напором ветров иные из них выросли почти горизонтально. Летом мисс Кэтрин любила залезть по такому стволу и усесться в ветвях, качаясь в двадцати футах над землей; а я, радуясь ее ловкости и детской беззаботности, все же считала необходимым побранить девочку всякий раз, как увижу ее на такой высоте, но так, чтоб она поняла, что спускаться нет нужды. С обеда до чая она, бывало, лежит в своей зыбке, колеблемой ветром, и ничего не делает, только баюкает себя старинными песнями, перенятыми у меня, или смотрит, как ее подружки птицы кормят птенцов и выманивают их полетать; или прикорнет, смеживши веки, в полураздумье и полудремоте, такая счастливая, что не сказать словами.

— Смотрите, мисс! — закричала я, указывая на выемку под корнями одного искривленного деревца. — Здесь еще нет зимы. Вот и цветок — последний из множества колокольчиков, которые в июне заволакивали эти зеленые склоны лиловой дымкой. Не хотите ли вы взобраться туда и сорвать его? Мы бы его показали папе.

Кэти долго не сводила глаз с одинокого цветка, дрожавшего в своем земляном укрытии, и наконец ответила:

— Нет, я его не трону. А какой у него печальный вид. Правда, Эллен?

— Да, — сказала я, — он смотрит таким же чахлым и худосочным, как вы: у вас ни кровинки в лице. Давайте возьмемся за руки и побежим. Вы так сдали, что теперь я, пожалуй, не отстану от вас.

— Да нет же, — уверяла она и принималась скакать, но вдруг останавливалась в задумчивости над клочком моха или пучком жухлой травы, а то над мухомором, проступавшим ярким оранжевым пятном в куче бурых листьев; и то и дело, отвернувшись от меня, проводила рукой по лицу.

— Кэтрин, о чем вы, радость моя? — спросила я, подойдя к ней и обняв ее за плечи. — Не надо убиваться из-за того, что папа простудился, будьте благодарны, что не случилось чего-нибудь похуже.

Она не стала больше удерживать слезы; дыхание сделалось прерывистым, она заплакала.

— Ох, это и окажется самым худшим! — сказала она. — Что я буду делать, когда папа и ты покинете меня и я останусь одна? Я не могу забыть твоих слов, Эллен; они у меня все время в ушах. Как изменится жизнь, каким станет страшным мир, когда вы умрете — папа и ты.

— Никто не знает, может быть, вы умрете вперед нас, — возразила я. — Нехорошо ожидать дурного. Будем надеяться, что пройдут еще годы и годы, прежде чем кто-нибудь из нас умрет: мистер Линтон молод, и я еще крепкая, мне едва сорок пять. Моя мать умерла восьмидесяти лет и до конца была бодрой женщиной… Предположим, что мистер Линтон дотянет хотя бы до шестидесяти — и то ему жить больше лет, чем вы прожили с вашего рождения, мисс. Не глупо ли горевать о несчастье за двадцать лет вперед?

— Но тетя Изабелла была моложе папы, — заметила она и подняла на меня робкий взгляд, словно ждала новых утешений.

— У тети Изабеллы не было вас и меня, и некому было холить ее, — возразила я. — Ей не выпало на долю столько счастья, как моему господину: ее мало что привязывало к жизни. Вам нужно только бережно ухаживать за отцом и веселить его, показывая ему, что вы сами веселы; да старайтесь не доставлять ему повода для волнений — это главное, Кэти! Не скрою, вы можете его убить, если будете взбалмошной и безрассудной и не выкинете из головы глупую придуманную любовь к сыну человека, который был бы рад свести вашего отца в могилу, и если вы дадите ему заметить, что печалитесь из-за разлуки, которую он почел необходимой для вас.

— Я не печалюсь ни о чем на свете, кроме как о папиной болезни, — ответила моя молодая госпожа. — По сравнению с папой все остальное для меня неважно. И я никогда — никогда! — о, никогда, пока я в здравом рассудке, не сделаю и не скажу ничего, что могло бы его огорчить. Я люблю папу больше, чем себя, Эллен, и вот откуда я это знаю: я каждую ночь молюсь, чтобы я его пережила; пусть лучше я буду несчастна, чем он! Значит, я люблю его больше, чем себя.

— Добрые слова, — ответила я, — но их нужно подтвердить делом. Когда он поправится, смотрите не забывайте решения, принятого в час страха.

Разговаривая так, мы подошли к калитке, выходившей на дорогу, и молодая моя госпожа, у которой снова лицо просветлело, как солнышко, взобралась на ограду и, усевшись там, принялась обирать ягоды, рдевшие поверху на кустах шиповника, что растут вдоль дороги с той стороны; на нижних ветвях ягод уже не было, а до верхних можно было добраться только птицам, если не залезть на ограду, как сделала Кэти. Когда она тянулась за ними, у нее слетела шляпа с головы, и, так как калитка была заперта, Кэти решила спуститься и подобрать шляпу. Я успела только крикнуть, чтоб она была осторожней и не сорвалась, — и тут она мигом скрылась с моих глаз. Но влезть с той стороны наверх оказалось не так-то просто: камни были ровные, гладко зацементированные, а редкие кусты шиповника и смородины за оградой не давали опоры ноге. Мне, глупой, не пришло это на ум, пока я не услышала ее смех и возглас:

— Эллен! Придется тебе сходить за ключом, а то я должна буду бежать кругом — к будке привратника. С этой стороны мне не влезть на стену!

— Стойте, где стоите! — ответила я. — У меня в кармане связка ключей, может быть, какой-нибудь и подойдет. Если нет, я схожу.

Кэтрин, чтобы не заскучать, прохаживалась в танце перед калиткой, покуда я перепробовала все большие ключи подряд. Сую последний — и тот не подходит. Итак, еще раз наказав барышне ждать на месте, я собралась идти как могла быстрее домой, когда меня остановил приближавшийся шум: то был звон подков. Кэти тоже замерла, прервав свой танец.

— Кто там? — спросила я шепотом.

— Эллен, ты никак не можешь открыть калитку? — встревоженно шепнула в ответ моя спутница.

— О-го-го, мисс Линтон? — прогудел сочный голос (голос всадника). — Рад, что встретил вас. Не спешите уходить, вы должны объясниться со мной по одному вопросу.

— Я не стану с вами разговаривать, мистер Хитклиф, — ответила Кэтрин. — Папа говорит, что вы дурной человек, что вы ненавидите и его, и меня; то же говорит и Эллен.

— Возможно. Но к делу не относится, — сказал Хитклиф. (Это был он.) — Вряд ли я ненавижу родного сына, а то, ради чего я требую вашего внимания, касается именно его. Да, вам есть из-за чего краснеть. Два-три месяца тому назад вы, не правда ли, взяли себе в привычку писать Линтону письма? Чтобы поиграть в любовь, да? Вас обоих следует высечь! И вас особенно — потому что вы старше и, как выяснилось, менее чувствительны. У меня хранятся ваши письма, и, если вы станете мне дерзить, я пошлю их вашему отцу. Вы, я полагаю, наскучили забавой и бросили ее, не так ли? Очень хорошо, но вы бросили с нею и Линтона, толкнув его в трясину уныния. Он не шутил: он полюбил по-настоящему. Жизнью своею клянусь, он умирает из-за вас; своим легкомыслием вы разбили ему сердце: не фигурально, а действительно. Хотя Гэртон полтора месяца непрестанно вышучивает его, а я прибег к более существенным мерам и пытался угрозами выбить из него эту дурь, ему с каждым днем все хуже и хуже. И он сойдет в могилу, не дождавшись лета, если вы его не излечите!

— Как вы можете так нагло лгать бедному ребенку? — крикнула я из-за стены. — Проезжайте-ка мимо! Как вы можете нарочно плести такую жалкую ложь? Мисс Кэти, я камнем сшибу замок, а вы не верьте этому гнусному вздору. Вы же сами понимаете: не может человек умирать от любви к тому, с кем едва знаком.

— Я не знал, что здесь подслушивают, — пробормотал негодяй, пойманный с поличным. — Достойнейшая миссис Дин, я вас люблю, но не люблю вашего двоедушия, — добавил он громко. — Как можете вы так нагло лгать, говоря, что я ненавижу «бедного ребенка»? И выдумывать сказки о буке, чтоб отпугнуть ее от моего порога? Кэтрин Линтон (самое это имя согревает мне сердце!), моя добрая девочка, я на неделю уезжаю из дому, — приходите и посмотрите, правду ли я сказал; будьте умницей, сделайте это! Представьте себе вашего отца на моем месте, а Линтона на вашем, и посудите, что стали бы вы думать о своем беспечном друге, когда бы ваш отец сам пришел просить его, чтобы он вас утешил, а Линтон не захотел бы сделать и шагу. Не впадайте же из чистого упрямства в ту же ошибку! Клянусь, — своей душой клянусь! — он гибнет у нас на глазах, и вы одна можете его спасти!

Замок подался, и я вышла на дорогу.

— Клянусь, Линтон умирает, — повторил Хитклиф, твердо глядя на меня. — Горе и разочарование приближают его смерть. Нелли, если ты не хочешь отпустить ее, приди сама. Я вернусь не раньше, как через неделю, в этот же час; и я думаю, даже твой господин не будет возражать, чтобы дочь его навестила своего двоюродного брата.

— Идемте! — сказала я, взяв Кэти под руку, и чуть не силком увела ее в парк, потому что она медлила, всматриваясь беспокойным взглядом в лицо говорившего: слишком строгое, оно не выдавало, правду он говорит или ложь.

Он подъехал почти вплотную и, наклонившись в седле, сказал:

— Мисс Кэтрин, признаюсь вам, я не очень терпелив с сыном, а Гэртон и Джозеф еще того меньше. Признаюсь, он окружен черствыми людьми. Он истосковался по доброте не меньше, чем по любви. Доброе слово от вас было бы для него лучшим лекарством. Не слушайте жестоких предостережений миссис Дин, будьте великодушны и постарайтесь увидеться с Линтоном. Он бредит вами день и ночь и думает, что, если вы не пишете и не приходите, значит, вы его возненавидели, и его невозможно в этом разуверить.

Я закрыла калитку и привалила к ней большой камень — на подмогу испорченному замку; и, раскрыв зонтик, притянула под него свою питомицу, потому что сквозь расшумевшиеся ветви деревьев уже падали первые капли, предупреждая, что медлить нельзя. Мы заспешили, не уговорившись с Хитклифом о встрече, и зашагали прямо к дому; но я угадывала чутьем, что на сердце Кэтрин легло теперь двойное бремя. Ее лицо было так печально, точно и не ее; она явно приняла за чистую монету все, что ей сказали.

Мистер Линтон ушел на покой, не дождавшись нашего возвращения. Кэти пробралась в его комнату спросить, как он себя чувствует; он уже спал. Она сошла вниз и попросила меня посидеть с нею в библиотеке. Мы вместе попили чаю; а потом она прилегла на коврике и не велела мне разговаривать, потому что она устала. Я взяла книгу и сделала вид, что читаю. Когда ей показалось, что я вся ушла в чтение, она снова начала тихонько всхлипывать: теперь это стало как будто ее любимым занятием. Я дала ей немного поплакать, потом принялась ее корить, беспощадно высмеивая все сказанное Хитклифом о сыне — да так, словно была уверена, что она со мною согласна. Увы! У меня не хватило искусства изгладить впечатление, произведенное его словами: впечатление было как раз таким, на какое рассчитывал Хитклиф.

— Может быть, ты и права, Эллен, — отвечала Кэти, — но я не успокоюсь, пока не узнаю наверное. И я должна сказать Линтону, что не пишу я не по своей вине, и убедить его, что я к нему не изменилась.

Что пользы было возмущаться и спорить с ее глупой доверчивостью? В этот вечер мы расстались врагами. А наутро, едва рассвело, я шагала по дороге на Грозовой Перевал рядом с лошадкой моей своевольницы. Я больше не могла видеть девочку в таком горе: глядеть на ее бледное, удрученное лицо, встречать ее тяжелый взгляд; и я уступила в слабой надежде, что Линтон встретит нас холодно и этим сам докажет, как мало было правды в словах его отца.