Глава 24
Одеваясь, я думала о том, что произошло накануне, и спрашивала себя, не был ли это сон? Убедиться в обратном я могла, лишь снова увидев мистера Рочестера, услышав, как он повторит слова любви и свои обещания.
Причесываясь, я рассматривала в зеркале свое лицо: оно перестало казаться мне некрасивым. Его освещала надежда, жизнь окрасила щеки, а глаза, казалось, узрели источник благодати и похитили блеск у его сверкающих вод. Я часто боялась посмотреть на моего патрона в уверенности, что ему мой взгляд будет неприятен, но теперь я знала, что могу смело повернуть к нему мое лицо и нежность в его глазах не остынет. Я надела простенькое, но чистое и легкое летнее платье. Казалось, ни один наряд еще никогда мне так не шел, но ведь я еще никогда не надевала ничего в столь радужном настроении.
Сбежав по лестнице, я ничуть не удивилась, когда увидела, что на смену ночной грозе пришло ослепительно солнечное июньское утро, и ощутила через открытую стеклянную дверь дыхание прохладного душистого ветерка. Природа не могла не радоваться, когда я была так счастлива. По дороге шла нищая с мальчиком — бледные, в лохмотьях. Я побежала навстречу и отдала им все деньги, оказавшиеся в моем кошельке, — три-четыре шиллинга, но так или эдак, я не могла не поделиться с ними моей радостью. Каркали грачи, певчие птицы рассыпали трели, но мое ликующее сердце пело еще веселее и мелодичнее.
Из окна внезапно выглянуло грустное лицо миссис Фэрфакс. Она печально позвала:
— Мисс Эйр, почему вы не идете завтракать?
За столом она хранила холодное молчание, но я по-прежнему не могла вывести ее из заблуждения. Как и она, я должна была дождаться объяснений мистера Рочестера. Я заставила себя немного поесть, а потом поспешила наверх. Из классной комнаты выбежала Адель.
— Куда ты? Пора садиться за уроки.
— Мистер Рочестер отослал меня в детскую.
— Где он?
— Там. — Она кивнула на дверь, из которой вышла. Я вошла туда и увидела его.
— Подойди, пожелай мне доброго утра, — сказал он, и я радостно подчинилась. Теперь это было не холодное слово и даже не рукопожатие — меня обняли и поцеловали. Казалось таким естественным и чудесным, что он целует меня и ласкает.
— Джейн, ты расцвела, улыбаешься и выглядишь на редкость хорошенькой, — сказал он. — По-настоящему хорошенькой! И это мой бледненький маленький эльф? Моя Паутинка? Эта солнечная девочка с ямочками на щеках, розовыми губками, атласными каштановыми волосами и сияющими карими глазами?
У меня зеленые глаза, читатель, но вы должны извинить ему эту ошибку: полагаю, он их увидел в другом цвете.
— Это Джейн Эйр, сэр.
— А скоро — Джейн Рочестер, — поправил он. — Через четыре недели, Дженет, и ни на день позже. Ты слышишь?
Да, я услышала, но не сумела полностью понять. У меня закружилась голова. Чувство, которое вызвали эти слова, было сильнее всякой радости — оно сражало и оглушало: мне кажется, оно было сродни страху.
— Ты покраснела, а теперь совсем побелела, Джейн, почему?
— Потому что вы дали мне новое имя — Джейн Рочестер. И это так странно!
— Да! — сказал он. — Миссис Рочестер. Молодая миссис Рочестер, юная супруга Фэрфакса Рочестера.
— Этого не будет, сэр. Не может быть. Людям в этом мире не дано испытывать полного счастья. И мой жребий тот же, что и у ближних моих. Вообразить, что я так взыскана судьбой, значит поверить в волшебные сказки, в грезы наяву.
— Которые я могу сделать и сделаю явью. Начну сегодня же. Утром я отправил моему лондонскому банкиру распоряжение прислать мне некоторые драгоценности, отданные ему на хранение, — фамильные украшения хозяек Тернфилда. Надеюсь через день-два высыпать их тебе на колени. Тебе принадлежат все привилегии, все знаки внимания, какими я окружил бы дочь пэра, если бы собирался жениться на ней.
— Ах, сэр! К чему драгоценности? Мне неприятно слышать о них. Драгоценности для Джейн Эйр! Как неестественно и странно это звучит. Я предпочту обойтись без них.
— Я сам обовью бриллиантовым ожерельем твою шейку и возложу диадему на твою головку — как будут алмазы гармонировать с твоим лбом, Джейн, на который Природа наложила печать благородства. И застегну браслеты на этих тонких запястьях, и надену кольца на эти волшебные пальцы феи.
— Нет-нет, сэр! Подумайте о чем-нибудь другом! Найдите иную тему, перемените тон. Не обращайтесь ко мне, будто я красавица. Я ведь всего лишь ваша простенькая гувернантка, больше всего похожая на квакершу.
— В моих глазах ты красавица, и красавица, которую всегда искало мое сердце, — изящная и воздушная.
— Плюгавая и невзрачная, хотите вы сказать. Вы грезите, сэр… или смеетесь надо мной. Ради Бога, не будьте ироничным!
— Я заставлю весь мир признать тебя красавицей, — продолжал он, и меня правда испугали его настояния, так как я чувствовала, что он либо обманывает себя, либо старается обмануть меня. — Я одену мою Джейн в атлас и кружева, а в волосах у нее будут розы, и я накрою головку, которая мне дороже всего в мире, бесценной фатой.
— И не узнаете меня, сэр. Я ведь буду уже не вашей Джейн Эйр, а мартышкой в расшитой галуном курточке, вороной в павлиньих перьях. Уж скорее, мистер Рочестер, я предпочту увидеть вас в театральной мишуре, чем себя — в придворном наряде. И ведь я не называю вас красавцем, сэр, как ни сильна моя любовь к вам — она слишком сильна для лести. Так и вы не льстите мне.
Однако он продолжал, словно не услышав моих возражений:
— Сегодня же я отвезу тебя в карете в Милкот, и ты выберешь себе материи на платья. Я сказал, что мы поженимся через четыре недели. Церемония будет скромной — вон в той церкви, а затем я сразу умчу тебя в Лондон. После недолгой остановки там я увезу мою жемчужину на юг — к французским виноградникам, в итальянские долины, и она увидит все, что славится с древних времен или обрело знаменитость в наши дни. И она вкусит от жизни столиц и научится ценить себя просто благодаря сравнению с другими.
— Я буду путешествовать? И с вами, сэр?
— Ты проведешь недели и месяцы в Париже, Риме и Неаполе, во Флоренции, Венеции и Вене. Всюду, где странствовал я, теперь побываешь и ты. По той земле, которую топтали мои копыта, теперь будут ступать твои ножки сильфиды. Десять лет назад я скитался по Европе в полубезумии, и спутниками моими были отвращение, ненависть и ярость. Теперь я объеду ее исцеленным, очищенным, вместе с моим ангелом-утешителем.
Я засмеялась его словам.
— Я не ангел, — заверила я его, — и могу стать ангелом только после смерти. Нет, я буду сама собой, мистер Рочестер, и вы не должны ни ожидать, ни требовать от меня ничего небесного, потому что ангел я не более, чем вы, но от вас я ведь и не жду, что вы им окажетесь.
— Так чего ты ждешь от меня?
— Какое-то время вы, вероятно, останетесь таким, как сейчас, — очень недолгое время, а потом поохладеете, а потом станете капризным, а потом — суровым и взыскательным, и мне нелегко будет угождать вам. Но когда вы совсем привыкнете ко мне, возможно, я снова начну вам нравиться. Да, я сказала «нравиться», а не «снова меня полюбите». Я полагаю, ваша любовь испарится через полгода, если не раньше. Я заметила, что в книгах, написанных мужчинами, такой срок называется самым длинным, какой способна выдержать пылкость мужа. И все же я надеюсь, что как друг и спутница не стану для моего мужа совсем уж невыносимой.
— Невыносимой! Снова понравишься! Я думаю, ты будешь мне нравиться снова и снова, и я заставлю тебя признать, что я люблю тебя со всей искренностью, жаром и постоянством.
— Но ведь вы капризны, сэр?
— С женщинами, привлекающими меня лишь наружностью, я становлюсь самим дьяволом, едва убеждаюсь, что в них нет ни души, ни сердца, когда они сулят мне только пресность и банальность, а может быть, еще и глупость, вульгарность и сварливость. Но ясным глазам и красноречивым устам, душе, сотканной из огня, и характеру, который уступает, но не ломается, одновременно и гибкому, и твердому, мягкому и последовательному, я навеки отдаю нежность и верность.
— Вам доводилось встречать такой характер, сэр? Вы когда-нибудь любили женщину с таким характером?
— Я люблю ее сейчас.
— Но до меня? Если, конечно, я и правда в чем-то приближаюсь к вашему недосягаемому идеалу?
— Я никогда не встречал кого-нибудь, похожего на тебя, Джейн. Ты чаруешь меня и покоряешь. Ты словно бы подчиняешься, и мне нравится ощущение уступчивости, которое ты внушаешь. Но пока я наматываю мягкую шелковую нить на палец, по моей руке пробегает блаженный трепет и проникает в самое мое сердце. Я попадаю во власть чар, я покорен. Но власть эта чудеснее всего, что можно выразить словами, а покорение исполнено колдовства, которое превыше любой доступной мне победы. Почему ты улыбаешься, Джейн? Что означает это необъяснимое, непостижимое выражение глаз?
— Мне вспомнились, сэр (вы извините такую мысль, она возникла невольно), мне вспомнились Геркулес с Самсоном и их коварные соблазнительницы.
— Ах так! Ну, берегись, эльф…
— Ш-ш-ш, сэр! Вы сейчас говорите не слишком умно — немногим умнее, чем вели себя эти господа. Однако женись они на своих красавицах, то, несомненно, суровостью в роли мужей возместили бы себе свою мягкую уступчивость как поклонников. Как, боюсь, произойдет и с вами. Хотела бы я знать, что вы мне ответите через год, если я попрошу о чем-то, а вам эта просьба будет неприятной или в тягость.
— Потребуйте что-нибудь у меня сейчас, Дженет, — любой пустяк. Я хочу, чтобы меня просили…
— Непременно, сэр! И моя просьба уже обдумана.
— Так говори! Но если ты и дальше будешь смотреть на меня и улыбаться такой улыбкой, я поклянусь сделать все, что угодно, до того, как узнаю, в чем дело, и окажусь в глупом положении.
— Нет-нет, сэр. Я попрошу лишь одного: не посылайте за драгоценностями и не увенчивайте меня розами. Не станете же вы обшивать золотом и кружевами вот этот простой носовой платок.
— С тем же успехом я мог бы «золото позолотить», как сказано у Шекспира. Хорошо, на этот раз ваша просьба будет исполнена. Я напишу моему банкиру и отменю свое распоряжение. Но ведь ты у меня еще ничего не попросила. Только настояла на отказе от подарка. Попробуй еще раз.
— Ну хорошо, сэр. Удовлетворите мое любопытство относительно одной вещи.
Он как будто встревожился.
— Что-что? — сказал он торопливо. — Любопытство — опасный советчик. Хорошо еще, что я не поклялся исполнить любую просьбу!
— Исполнить эту никакой опасности не представляет, сэр.
— Так произнеси ее, Джейн, однако я предпочел бы, чтобы вместо возможного желания прояснить какую-то тайну это была бы просьба о половине всего, чем я владею.
— Ах, царь Артаксеркс! Зачем мне половина ваших владений? Или я, по-вашему, ростовщик, желающий вложить деньги в землю? Я бы предпочла ваше полное доверие. Вы ведь не лишите меня своего доверия, если допустите в свое сердце?
— Я отдаю тебе все мое доверие, Джейн, которое того заслуживает, но, ради Бога, не ищи ненужной ноши! Не возжелай яда, не превратись в моих объятиях в новую Еву.
— Но почему, сэр? Вы мне только что объяснили, как вам нравится быть покоренным и как вам приятны настойчивые убеждения. Так не воспользоваться ли мне вашим признанием? Не приняться ли улещивать, умолять и даже плакать и дуться, если потребуется, просто чтобы проверить свою власть?
— Только посмейте проделать такой опыт! Посягните, возьмите на себя лишнее — и игра кончена.
— Неужели, сэр? Скоро же вы сдаетесь! Какой у вас суровый вид! Брови ощетинились, стали шириной в мой палец, а лоб заставляет вспомнить уподобление, которое я однажды прочла в весьма необычных стихах, — «громовых туч суровая гряда». Таким будет ваше выражение в узах брака, сэр?
— А если вы будете выглядеть в узах брака вот так, то я как добрый христианин, пожалуй, вскоре перестану якшаться с какой-то там сильфидой или саламандрой. Но чего ты хочешь, нечисть? Говори же!
— Ну вот, вы уже невежливы, а мне грубость нравится много больше лести. И я предпочту быть нечистью, чем ангелом. А спросить я хотела вот что: почему вы прилагали столько стараний, чтобы заставить меня поверить в ваше желание жениться на мисс Ингрэм?
— И все? Слава Богу, что не хуже! — Теперь он раздвинул черные брови, посмотрел на меня, улыбнулся и погладил по волосам, словно радуясь, что опасность миновала. — Пожалуй, я могу покаяться, — продолжал он, — пусть даже приведу тебя в негодование, Джейн, а я видел, в какого духа огня ты превращаешься, когда негодуешь. Ты ведь вчера ночью в холодном лунном свете запылала жарким пламенем, когда восстала на судьбу и объявила, что равна мне. Да, кстати, Дженет, это ведь ты сделала мне предложение!
— Разумеется, я, но к делу, сэр! Мисс Ингрэм?
— Ну, я притворился влюбленным в мисс Ингрэм, потому что хотел, чтобы ты влюбилась в меня столь же безумно, как я был влюблен в тебя, и я знал, что наилучшей союзницей в достижении этой цели будет ревность.
— Превосходно! Вот теперь вы малы ростом — не выше кончика моего мизинца. Такое поведение, сэр, просто возмутительно и позорно! И вы даже не подумали о чувствах мисс Ингрэм, сэр?
— Все ее чувства соединены в одном — в гордыне, а гордыню полезно укрощать. Ты ревновала, Джейн?
— Не важно. Мистер Рочестер, вам это знать совершенно ни к чему. Еще раз дайте мне правдивый ответ. Мисс Ингрэм не будет страдать из-за вашего бессовестного флирта с ней? Она ведь должна чувствовать себя брошенной и отвергнутой?
— Ничего подобного! Я же рассказал тебе, что, напротив, это она меня отвергла. Слух о моей бедности в один миг охладил, а вернее, угасил ее пламя.
— Вот на какие коварные замыслы вы способны, мистер Рочестер! Боюсь, некоторые ваши принципы очень далеки от общепринятых.
— Мои принципы не прошли никакой выучки, Джейн, и могли несколько сбиться с пути из-за недостатка внимания к ним.
— Еще раз, и совершенно серьезно: могу ли я радоваться великому благу, мне выпавшему, не опасаясь, что кто-то еще терпит горькие муки, какие недавно испытывала я?
— Можешь, моя пай-девочка. Никто в мире не питает ко мне такой чистой любви, как ты, — ведь, Джейн, веря в твое чувство ко мне, я умащиваю душу благодатью.
Я прижала губы к руке, лежавшей у меня на плече. Я так сильно его любила! Так сильно, что не могла выразить, — так сильно, что для этого не было слов.
— Попроси еще чего-нибудь, — сказал он затем. — Так приятно, когда ты просишь и я уступаю.
У меня уже была наготове новая просьба.
— Сообщите о своем намерении миссис Фэрфакс, сэр. Вчера ночью она видела меня с вами в прихожей и была поражена. Объясните ей, сэр, прежде чем я снова ее увижу. Мне больно, что такая хорошая женщина неверно судит обо мне.
— Иди к себе в комнату и надень шляпку, — ответил он. — Я намерен поехать с тобой в Милкот без отлагательств, и пока ты будешь переодеваться, я рассею заблуждение старушки. Она подумала, Джейн, что ты пожертвовала всем миром ради любви и рада этому?
— Я думаю, она решила, что я забыла, кто вы и кто я, сэр. Забыла свое место.
— Место! Место! Твое место — в моем сердце и на выях тех, кто посмеет оскорбить тебя теперь или после. Иди же.
Я скоро оделась и, услышав, что мистер Рочестер вышел из комнаты миссис Фэрфакс, поспешила туда. Старушка по своему утреннему обыкновению читала главу Святого Писания — перед ней лежала ее Библия и на открытой странице покоились ее очки. Новость, сообщенная мистером Рочестером, видимо, заставила ее забыть про благочестивое чтение — ее взгляд был устремлен на противоположную стену с выражением растерянности, которое появляется у простодушных натур при нежданном известии. При виде меня она очнулась, попыталась улыбнуться и произнесла несколько поздравительных слов. Однако улыбка сразу угасла, фраза осталась недоговоренной. Она надела очки, закрыла Библию и отодвинула стул от стола.
— Я так изумлена! — начала она. — Право, не знаю, что и сказать вам, мисс Эйр. Мне ведь это не снится, правда? Порой я задремываю. Когда сижу вот так одна и мне мерещится всякое, чего нет. Мне не раз в такой дремоте казалось, будто мой дорогой муж, который пятнадцать лет как скончался, вдруг входит и садится рядом со мной. И я даже слышу, как он зовет меня по имени — Элис, как звал когда-то. Теперь вы можете мне сказать, правда ли, что мистер Рочестер попросил вас стать его женой? Не смейтесь надо мной. Но я очень ясно помню, как он приходил сюда минут пять назад и сказал, что через месяц ваша с ним свадьба.
— То же самое он сказал и мне, — ответила я.
— Значит, правда! Вы ему верите? Вы дали согласие?
— Да.
Она посмотрела на меня в полном недоумении.
— Вот уж никогда бы не подумала! Он ведь очень гордый. Все Рочестеры были горды, а его отец к тому же любил деньги. Да и его самого всегда называли расчетливым. Он намерен жениться на вас?
— Так он мне сказал.
Она оглядела меня с ног до головы. Ее глаза сказали мне, что не обнаружили никаких чар, которые могли бы объяснить тайну.
— Это выше моего понимания! — продолжала она. — Но, несомненно, все так и есть, раз вы подтверждаете. Что из этого получится, я предсказать не берусь. Просто не знаю. Равенство в положении и состоянии в таких случаях имеет большое значение. А еще разница в возрасте! Целых двадцать лет! Он же почти в отцы вам годится!
— О нет, миссис Фэрфакс! — воскликнула я, несколько задетая. — Ничего подобного! Никто, увидев нас вместе, этого даже не подумал бы. Мистер Рочестер выглядит совсем молодым, да и душой моложе, чем некоторые в двадцать пять лет.
— Он правда женится на вас по любви? — спросила она.
Ее холодность и скептичность так больно меня ранили, что на мои глаза навернулись слезы.
— Мне грустно, что я вас огорчаю, — продолжала старушка, — но вы так молоды, так плохо знаете мужчин, что мне хотелось предостеречь вас. Как учит старинная пословица: «Не все то золото, что блестит». И я очень опасаюсь, как бы не вышло что-то совсем другое, чем мы с вами ожидаем.
— Но почему? — спросила я. — Разве я так омерзительна? Разве мистер Рочестер не может питать ко мне подлинную нежность?
— Да нет же! Выглядите вы достойно и очень похорошели в последнее время. И мистер Рочестер, вполне вероятно, очень к вам привязался. Я с самого начала замечала, что он относится к вам по-особому. Бывали минуты, когда подобное предпочтение тревожило меня, внушало желание остеречь вас, но мне не хотелось указать даже на возможность чего-то дурного. Я знала, что подобное предположение поразит вас или оскорбит. А вы были такой тактичной, скромной и благоразумной! И я надеялась, что вы сами сумеете защитить себя. Просто выразить не могу, что я пережила вчера ночью, когда искала вас по всему дому и не могла найти. И хозяина тоже. А потом, в полночь, увидела, как вы вернулись с ним.
— Не стоит обсуждать это теперь, — нетерпеливо перебила я. — Достаточно того, что все хорошо.
— Надеюсь, все будет хорошо до самого конца, — сказала она. — Но, поверьте, вы не можете быть излишне осторожной. Постарайтесь держать мистера Рочестера на расстоянии вытянутой руки, не полагайтесь не только на него, но и на себя. Джентльмены его положения не часто женятся на гувернантках.
Во мне росла досада, но тут, к счастью, вбежала Адель.
— Позвольте мне… позвольте мне поехать с вами в Милкот! — восклицала она. — Мистер Рочестер говорит «нет!». А ведь в новой карете так много места. Попросите его, чтобы он позволил мне поехать в Милкот.
— Хорошо, Адель, — сказала я и поспешила выйти с ней, радуясь, что избавляюсь от мрачных наставлений. Карета была запряжена и как раз подъезжала к крыльцу, а мой патрон расхаживал по двору. За ним по пятам следовал Лоцман.
— Адель ведь может поехать с нами, сэр? Не правда ли?
— Я сказал ей «нет». Дети мне ни к чему! Только вы!
— Пожалуйста, мистер Рочестер, позвольте ей поехать, будьте добры! Так лучше.
— Вовсе нет. Она будет несносной помехой.
В его голосе и взгляде было нетерпеливое раздражение. Я вновь ощутила холод предостережений миссис Фэрфакс, давящий груз ее сомнений — нечто неясное, неопределенное омрачало мои надежды. Чувство, что мне дана власть над ним, почти меня покинуло. И я привычно подчинилась ему без новых настояний. Однако, подсаживая меня в карету, он заглянул мне в лицо.
— Что случилось? — спросил он. — Солнечное сияние погасло. Вы правда хотите, чтобы девочка поехала? Вы огорчитесь, если она останется?
— Да, я предпочла бы, чтобы она поехала с нами, сэр.
— Ну так беги надень шляпку, — приказал он Адели. — И молнией назад!
Она выполнила его распоряжение со всей быстротой, на какую была способна.
— В конце-то концов одно утро значит не так уж много, — заметил он, — раз совсем скоро я намерен сделать тебя своей: твои мысли, разговоры, общество станут моими на всю жизнь!
Адель, оказавшись в карете, осыпала меня поцелуями в благодарность за мое заступничество и тотчас была пересажена в угол с другого бока от него. Теперь она лишь грустно поглядывала в мою сторону: столь грозное соседство заставило ее присмиреть — опасаясь новой перемены в его настроении, она не решалась даже шепотом сказать что-то, спросить о чем-нибудь.
— Пусть она сядет рядом со мной, — сказала я умоляюще. — Она может обеспокоить вас, сэр, а здесь достаточно места.
Он передал ее мне точно болонку.
— Я все-таки отошлю ее в пансион, — объявил он, но уже с улыбкой.
Адель поняла и спросила, должна ли она будет поехать туда sans mademoiselle?
— Да, — ответил он. — Категорически sans mademoiselle, так как я собираюсь забрать мадемуазель на луну. Там я отыщу пещеру в какой-нибудь белой долине между вулканами, и мадемуазель будет жить в ней со мной, и только со мной.
— Но ей же нечего будет есть. Она умрет с голоду, — задумчиво предположила Адель.
— Утром и вечером я буду собирать для нее манну небесную. Лунные равнины и горные склоны, Адель, выбелены манной.
— Но она замерзнет. Как она разожжет огонь?
— Огонь вырывается из лунных гор. Когда она замерзнет, я унесу ее на вершину вулкана и положу на краю кратера.
— Oh! Q'elle y sera mal — peu confortable! И ведь ее одежда износится. Как она сможет купить новую?
Мистер Рочестер притворился озадаченным.
— Хм! — сказал он. — А что бы сделала ты, Адель? Напряги свой умишко, поищи ответа. Например, годится на платье белое или розовое облачко? А из радуги можно выкроить красивый шарф.
— Нет, ей лучше остаться там, где она сейчас, — решила Адель после некоторого размышления. — И ведь ей станет скучно жить на луне только с вами. На месте мадемуазель я бы ни за что не согласилась поехать с вами туда.
— А она согласилась. Она дала слово.
— Но вы не сможете увезти ее туда. На луну нет дороги. Она же висит в воздухе. А вы летать не умеете, и мадемуазель тоже!
— Адель, погляди вон на тот луг! — Мы уже выехали из ворот Тернфилда и, чуть покачиваясь, катили по ровной дороге к Милкоту. Гроза надежно прибила пыль к земле, дождь ровно освежил невысокие живые изгороди и величавые деревья — их умытая листва чаровала нежной зеленью. — Как-то поздно вечером, Адель, я шел по этому лугу. Было это недели две назад, вечером того дня, когда ты помогала мне сгребать сено под яблонями. Я устал, поработав граблями, и сел отдохнуть на ступеньку перелаза. Достал записную, книжку, карандаш и начал писать о несчастье, постигшем меня очень давно, и о своей надежде, что настанут счастливые дни. Я писал очень быстро, хотя уже смеркалось, и тут что-то появилось на тропинке и остановилось в двух шагах от меня. Малюсенькое создание с покрывалом из паутинки на голове. Я поманил его к себе, и оно подошло к моему колену. Я ничего не говорил, и оно не говорило словами, но я читал по его глазам, а оно по моим. И вот каким был наш беззвучный разговор: оно сказало, что прислано из страны эльфов сделать меня счастливым и что оно — фея. Мне надо покинуть обычный мир ради уединенного места — например, луны. Тут она кивнула головкой на рог месяца, поднимавшегося над Хей-Хиллом. И рассказала мне о мраморной пещере в серебряной долине, где мы могли бы поселиться. Я сказал, что был бы рад отправиться туда, но напомнил — вот, как сейчас ты, — что у меня нет крыльев.
«Ничего страшного, — сказала фея, — вот талисман, который уничтожит все трудности». И протянула мне красивое золотое кольцо. «Надень его, — сказала она, — на безымянный палец моей левой руки, и тогда я — твоя, а ты — мой, мы вместе покинем землю и создадим свои небеса вон там». И она опять показала на луну. Это кольцо, Адель, лежит у меня в кармане панталон в виде соверена, но я вскоре вновь превращу его в кольцо.
— Но при чем тут мадемуазель? Мне про фею неинтересно. Вы же сказали, что возьмете на луну мадемуазель!
— Мадемуазель — фея, — таинственно прошептал он, а я сказала ей, что он шутит, и она, в свою очередь, с истинно французским скептицизмом назвала мистера Рочестера «un vrai menteur», заявив, что ни чуточки не поверила в его «Contes de fée» и вообще, «du reste, il n'y avait pas de fées et quand même il y en avait», они, конечно бы, ему не являлись, не дарили бы никаких колец и не предлагали бы жить с ними на луне.
Час, проведенный в Милкоте, оказался для меня очень нелегким. Мистер Рочестер приказал остановиться у склада шелковых тканей. И мне было приказано выбрать материи на полдюжины платьев. Для меня это было мучением. Я умоляла отложить… когда-нибудь потом… Нет! Непременно теперь же! Мольбы, произносимые энергичным шепотом, сократили их число до двух. Но он поклялся, что выберет сам. С тревогой я смотрела, как его взгляд скользит по разнообразию ярких расцветок. Выбор он остановил на блестящем шелке самого глубокого аметистового оттенка и великолепном розовом атласе. Вновь я настойчиво зашептала, что уж лучше бы он сразу купил мне платье из золота, а шляпку из серебра — надеть платье из этих тканей я не решусь никогда. С невероятным трудом — он был тверд как кремень — я убедила его взять взамен черный атлас и жемчужно-серый шелк.
«Так уж и быть!» — сказал он. Но я у него еще буду соперничать красками с цветником.
Как я обрадовалась, когда мне удалось увести его из этого склада, а потом и из ювелирной лавки! Чем больше он покупал для меня, тем жарче горели мои щеки от досады и унижения. Когда я наконец вновь оказалась в карете, возбужденная и совсем измученная, я внезапно вспомнила о том, о чем в вихре событий последних дней совершенно забыла, — о письме моего дяди Джона Эйра миссис Рид, о его намерении удочерить меня и сделать своей наследницей. «Каким облегчением, — подумала я, — было бы самое скромное состояние, лишь бы оно обеспечило мне независимость. Мысль, что мистер Рочестер когда-нибудь станет одевать меня, как куклу, невыносима: я не хочу быть второй Данаей, изо дня в день осыпаемой золотым дождем! Я напишу на Мадейру, как только поднимусь к себе, напишу дяде Джону о том, что выхожу замуж, и за кого. Если у меня будет надежда в грядущем принести мистеру Рочестеру приданое, мне будет легче терпеть, что он содержит меня сейчас». Почувствовав некоторое облегчение от этой мысли (которую я не преминула исполнить в тот же день), я вновь осмелилась встречаться взглядом с моим патроном и возлюбленным, чьи глаза упорно искали мои, пока я отводила их и отворачивала лицо. Он улыбнулся, и я подумала, что точно такой же улыбки в милостивом расположении духа мог бы султан удостоить рабыню, осыпая ее золотом и драгоценными камнями. Я крепко сжала руку, которая все время искала мою, и оттолкнула ее, побагровевшую от моего гневного пожатия.
— К чему такой взгляд? — сказала я. — Если вы и дальше будете так смотреть, я до конца моих дней буду донашивать ловудские платья, в церковь отправлюсь в лиловом полотняном, а из серого шелка можете сшить себе халат, а также множество черных атласных жилетов вдобавок.
Он засмеялся и потер руку.
— Какой восторг видеть и слышать ее! — воскликнул он. — Какая находчивость! Какое остроумие! Я бы не променял эту маленькую английскую скромницу на весь сераль турецкого султана, на глаза газелей, фигуры гурий, и прочее, и прочее.
Это восточное уподобление еще больше меня задело.
— Я и на дюйм не стану заменять вам сераль, — заявила я, — а потому не приравнивайте меня к нему. Если вас манит что-то в таком роде, так немедля, сэр, отправляйтесь на стамбульские базары и накупите невольниц на часть суммы, которую как будто не находите на что употребить тут.
— А что будете делать вы, Дженет, пока я буду выторговывать столько-то тонн пышной плоти и полный набор черных глаз?
— Буду готовиться стать миссионершей, чтобы проповедовать свободу тем, кто порабощен, в том числе и обитательницам вашего гарема. Я добьюсь доступа туда и подниму мятеж. Вы, сэр, эдакий трехбунчужный паша, будете нами связаны во мгновение ока. И я, например, соглашусь освободить вас от уз не раньше, чем вы подпишете хартию вольностей, каких не даровал еще ни один тиран.
— Я охотно предам себя вашему милосердию, Джейн.
— Я не найду в себе и капли милосердия, мистер Рочестер, если вы будете меня умолять о нем с таким выражением на лице. Этот ваш взгляд заверяет меня в том, что, какую бы хартию вы ни даровали под принуждением, едва получив свободу, вы тут же нарушите все ее условия.
— Джейн, Джейн, чего вы, собственно, хотите? Боюсь, вы вынудите меня, кроме церковного обряда, согласиться еще и на заключение брачного контракта, потребовав, как вижу, особых условий. Так каких же?
— Сэр, я хочу только душевного покоя. Меня не прельщает сокрушительное бремя обязательств. Помните, что вы говорили о Селине Варанс? О брильянтах и шелках, которые ей дарили? Но я отказываюсь быть вашей английской Селиной Варанс. Я останусь гувернанткой Адели, отрабатывая свой стол и кров и получая сверх того тридцать фунтов в год. Из этих денег я и буду сама пополнять свой гардероб. А от вас я не возьму ничего, кроме…
— Чего же?
— Вашего сердца. А если я взамен отдам вам свое, то мы будем квиты.
— Ну, по природной хладнокровной дерзости и чистейшей врожденной гордости вам нет равных, — сказал он. Мы уже подъезжали к Тернфилду. — Не будет ли вам угодно пообедать со мной сегодня? — добавил он, когда ворота остались позади.
— Нет, благодарю вас, сэр.
— Осмелюсь спросить, за что же «нет, благодарю вас»?
— Я никогда прежде не обедала с вами, сэр, и не вижу причин для этого, пока…
— Пока что? Как вы любите недоговаривать!
— Пока мне не останется другого выбора, сэр.
— Вы опасаетесь, что я грызу кости наподобие людоеда или могильного беса, и поэтому вы не хотите разделить со мной трапезу?
— Никаких предположений относительно этого я не строила, сэр. Но я хочу, чтобы еще месяц все оставалось по-прежнему.
— Вы немедленно освободитесь от рабского положения гувернантки!
— Вот как! Прошу прощения, сэр, и не подумаю! Я буду вести себя точно как прежде. Весь день не встречать вас, как я привыкла. Можете присылать за мной по вечерам, когда у вас будет настроение увидеть меня, и я приду. Но только тогда!
— Мне необходимо покурить, Джейн, или взять понюшку табака, чтобы найти хоть какое-то утешение — pour me donner une contenance, как сказала бы Адель. Увы, я не захватил с собой ни портсигара, ни табакерки! И вот что, — шепотом, — пока ваше время, маленькая тиранка, но скоро наступит мое, и когда я свяжу вас узами брака, то, фигурально выражаясь, повешу вас на цепочке — вот так. — Он прикоснулся к брелоку на часовой цепочке. — Да, «к груди я, малютка, тебя приколю, чтоб алмаз мой не потерялся», если вы помните Бернса.
Это он договаривал, пока высаживал меня из кареты, а когда он отвернулся, чтобы спустить на землю Адель, я вошла в дом и укрылась у себя наверху.
Вечером он не преминул призвать меня к себе. Однако я придумала для него занятие, так как решительно хотела избежать беседы тет-а-тет. Я не забыла его чудесного голоса, я знала, что он любит петь — как все хорошие певцы. Сама я никогда не пела, а играла недостаточно хорошо для его взыскательного слуха, зато очень любила слушать, если пение и музыка были хороши. Едва наступил романтичный час сумерек и за окном вечер начал развертывать синее звездное знамя, как я встала, открыла рояль и, заклиная его всеми святыми, попросила спеть мне. Он сказал, что я капризная колдунья и он предпочтет спеть как-нибудь в другой раз, но я заявила, что не хочу слушать никаких отговорок.
Нравится ли мне его голос, осведомился он.
— Очень! — Мне не нравилось потакать его тщеславию, но против обыкновения, под давлением обстоятельств, я решила пробудить и подкормить это тщеславие.
— В таком случае, Джейн, изволь аккомпанировать мне.
— Хорошо, сэр. Я попробую.
И я попробовала, но меня незамедлительно сняли с табурета и назвали «маленькой фальшивицей». Бесцеремонно устранив меня — чего я как раз и хотела, — он занял мое место и начал сам себе аккомпанировать (ведь играл он столь же хорошо, как и пел). Я ускользнула в оконную нишу, и пока я сидела там, глядя на неподвижные деревья и окутанную тьмой лужайку, бархатный голос пел вот какие слова:
Навеки сердце покорив,
Вошла в него любовь.
Как лавы огненный прилив,
Вскипает в жилах кровь.
О, мука расставанья с ней!
А встреча — как весна!
И становился день темней,
Коль медлила она.
Я грезил, рай я обрету,
Любимым став, любя.
Лелеял дивную мечту
И отдал ей себя.
Но разделила пропасть нас,
Пустыня без дорог.
Сам разъяренный океан
Сравниться б с ней не мог.
Закон и Зло, Добро и Гнев
Преградой стали нам.
Но все опасности презрев,
Путь отыскал я там.
Знаменья презрел, презрел грех
Угрозам не внимал,
Средь всех препон, средь всех помех
Дорогу пролагал.
Манила Радуга меня,
Моих отрада дней,
Дочь капель летнего дождя
И солнечных лучей.
Над мук и страха чернотой
Ее сияет свет,
И выйти я готов на бой
Хоть с целым сонмом бед.
Мне счастье высшее дано,
И я готов платить,
Коль все, что мной побеждено,
Вернется отомстить.
Пусть ненависть меня сразит
И вечно будет гнать,
Закон суровый не простит,
Воспрянет Зло опять.
Доверчиво любовь моя
Скрепила наш союз,
Лобзанье нежное даря,
Залог священных уз.
Моя любовь клянется ведь,
Мне руку дав свою,
Со мною жить и умереть,
Любя, как я люблю.
Он встал и направился ко мне. Я увидела, что его лицо полно огня, соколиные глаза сверкают, каждая черта дышит нежностью и страстью. На миг меня охватила робость, но я взяла себя в руки. Нет, я не хотела ни трогательных изъяснений, ни смелого натиска, а мне угрожало и то, и другое. Необходимо было приготовить оборонительное оружие. Я облизнула губы и, когда он был совсем рядом, спросила с негодованием:
На ком он намерен жениться?
Странный вопрос из уст его обожаемой Джейн.
Неужели? А я так считала этот вопрос самым естественным и необходимым. Он ведь упомянул, что его будущая жена умрет с ним. Откуда такая языческая мысль? Я, во всяком случае, не имею ни малейшего намерения умирать с ним, он может не сомневаться!
О, его единственным желанием, единственным молением было, чтобы я жила для него. Смерть не для подобных мне.
Вовсе нет. У меня не меньше права умереть, чем у него, когда придет мой час. Но я намереваюсь дождаться этого часа, а не приблизить его, взойдя на костер, как супруга какого-нибудь индийского раджи.
Не прощу ли я его за такую эгоистическую мысль, не закреплю ли прощение миротворческим поцелуем?
Нет, прошу извинить меня.
Тут я услышала, как меня объявили «твердокаменной малюткой» с добавлением, что «любая другая женщина растаяла бы, услышав такую хвалебную песнь в ее честь».
Я заверила его, что от природы очень тверда — настоящий кремень, как он будет часто убеждаться. К тому же до истечения ближайших четырех недель я намерена показать ему все разнообразные колючие стороны моего характера — пусть он до конца разберется, какую сделку заключает, пока еще не поздно от нее отказаться.
Может быть, я помолчу и попробую разговаривать разумно?
Я помолчу, если он хочет, ну а в остальном льщу себя мыслью, что я и сейчас разговариваю вполне разумно.
Он позлился, поворчал, поиронизировал. «Очень хорошо, — думала я, — бесись и язви, сколько душе угодно, но я убеждена, что держаться с тобой следует именно так. Ты мне нравишься больше, чем способны выразить слова, но я не поддамся сладкой сентиментальности и этой пикировкой не подпущу тебя к краю пропасти, а кроме того, парируя твои выпады, сохраню между нами расстояние, наилучшее для нашей взаимной пользы».
Мало-помалу я довела его почти до исступления, а когда он оскорбленно отошел в дальний конец гостиной, встала и со словами «спокойной ночи, сэр», произнесенными моим обычным почтительным тоном, выскользнула в боковую дверь и была такова.
Такой системы поведения я придерживалась весь испытательный срок с совершеннейшим успехом. Он, правда, сердился и не скупился на резкости, но я видела, что тем не менее все это было очень ему по вкусу и что покорность овечки и чувствительность голубки хотя и польстили бы его деспотизму, однако угодили бы его здравому смыслу, удовлетворили бы его проницательность и даже пришлись бы ему по нраву куда меньше.
В присутствии кого-либо еще я, как и прежде, была очень почтительна и молчалива, так как всякое иное поведение выглядело бы неуместным, и только во время наших ежевечерних встреч я все время ему перечила и ставила препоны. Он продолжал посылать за мной, едва часы били семь, однако, когда я являлась перед ним, с его уст уже не срывались медовые обращения вроде «любовь моя» или «милая». Самыми мягкими моими обозначениями были «наглый котенок», «злокозненный эльф», «нечисть», «оборотень» и тому подобное.
Вместо ласковых взглядов меня теперь дарили гримасами, пожатие руки сменилось щипками повыше локтя, а вместо поцелуя в щеку меня больно дергали за ухо. Тем лучше: эти гневные знаки внимания я решительно предпочитала любым выражениям нежности. Миссис Фэрфакс, как я замечала, весьма одобряла мое поведение и перестала тревожиться за меня, а потому я не сомневалась, что поступаю правильно. Мистер Рочестер утверждал, что я совсем его замучила, и грозил страшно отомстить мне за мои выходки, едва истечет назначенный срок — а ожидать этого оставалось совсем недолго. Я тайком посмеивалась над его угрозами. «Мне удается держать тебя в узде сейчас, — размышляла я, — и не сомневаюсь, что я сумею преуспеть в этом и дальше. Если одно оружие утратит силу, придумаем другое».
Тем не менее я взяла на себя нелегкую задачу. Как часто мне хотелось не дразнить его, а радостно ему уступить. Мой будущий муж стал для меня всем миром и даже более — почти моей надеждой на небесное блаженство. Он встал между мной и религиозными помыслами почти так же, как тень луны заслоняет солнце от людских глаз в часы полуденного затмения. В те дни я не видела Бога, но лишь Его создание, сотворив из него себе кумира.
