Мина Лори

Часть I

Последняя сцена моей предыдущей книги завершилась в Олнвик-Хаусе, и первая сцена нынешней открывается здесь же. Как я люблю утренние картины! Свежесть во всех и вся еще не сменилась утомлением от дневных трудов. Когда спускаешься из спальни, гостиная выглядит особенно опрятной, огонь в начищенном до блеска камине — особенно ярким, а завтрак на столе — особенно заманчивым. Все названное присутствует в обшитой дубовыми панелями комнате со стеклянными дверьми, куда моим читателям случалось заглядывать уже не раз. Сейчас она кажется еще более уютной из-за удручающего зрелища за окном. В потемневшем воздухе вихрем кружит снег, серое набрякшее небо — сгусток морозного бурана, обледенелые ветви хлещут друг друга под яростными порывами ветра, который мог бы заживо содрать кожу с несчастного, оказавшегося на улице без одежды. Но тсс! Обитатели дома проснулись. Посмотрим, в каком порядке они выйдут к завтраку.

Первым спускается господин в шлафроке малинового дамаста с меховой оторочкой. Ворот его рубахи расстегнут, шейный платок не завязан. Лицо раскраснелось — отчасти это румянец здоровья, но в большей мере — следствие ледяного обтирания. Волосы обильно сбрызнуты туалетной водой, тщательно расчесаны и завиты. Руки, белые и чистые, видимо, холодны как ледышки. Он трет их, идя к столику у камина; по дороге бросает взгляд на окно и присвистывает, словно говоря: «Ну и погодка!» Затем берет газету из кипы, только что доставленной почтальоном, бросается в кресло и приступает к чтению. Тем временем слышатся другие шаги и шелестение шелка. Входит графиня Зенобия в сером платье и белом газовом тюрбане на смоляно-черных кудрях.

— Доброе утро, Артур! — произносит она бодрым голосом, свидетельствующим, что у нее все хорошо.

— Доброе утро, Зенобия, — отвечает герцог, вставая. Он пожимает ей руку, и они стоят рядом на коврике у камина.

— Экое утро выдалось! — продолжает он. — Снег так и валит. Кабы не ветер, я бы вытащил вас на улицу поиграть в снежки — просто чтоб вы нагуляли аппетит перед завтраком.

— Да, — ответила графиня, — наша с вами комплекция — как раз для таких детских забав.

И она выразительно глянула сперва на «величайшего из пустозвонов короля Ангрии», затем на свой внушительный стан.

— Вы полагаете, мы слишком упитанны для такого рода упражнений? — спросил его величество.

Зенобия рассмеялась.

— Я так точно, — сказала она и добавила: — Ваша светлость в превосходной форме — какой торс!

— Так не годится, — покачал головой герцог. — Куда бы я ни пришел, меня поздравляют с тем, что я стал шире в груди. Пора принимать меры. Умеренность и упражнения — вот мой девиз.

— Нет, Адриан, пусть лучше будет «Изобилие и покой», — возразил его светлости куда более мягкий голос. К ним присоединилось третье лицо — молодая дама. Она стояла чуть поодаль и не могла погреться у огня, потому что графиня в пышном платье и герцог в просторном шлафроке совершенно закрывали от нее камин. В сравнении с этими величественными особами она казалась очень маленькой и субтильной, а когда герцог подтащил ее ближе к огню, чтобы и ей перепало хоть немного тепла, совсем затерялась между ними.

— Изобилие и покой! — воскликнул его светлость. — Таким манером у вас вместо мужа скоро будет человек-гора!

— Да, я хочу, чтобы вы стали по-настоящему солидным. На мой взгляд, вы чересчур худы — совсем тростиночка.

— Вот видите! — сказал Заморна. — Мэри всегда за меня заступается.

Следом спустилась леди Хелен Перси, а вскоре и граф медленно и беззвучно сошел по ступеням, чтобы занять свое место за накрытым к завтраку столом. Ели в полном молчании. Заморна читал. Он раскрывал газету за газетой, проглядывал и швырял на пол. Одна упала на ногу лорду Нортенгерленду. Тот отпихнул ее, словно боялся подхватить заразу.

— Отпечатано в Ангрии, если не ошибаюсь, — пробурчал граф. — Кто принес в дом эту пакость?

— Газеты — мои, — отвечал его зять, отправляя себе в рот столько еды, сколько тестю хватило бы на весь завтрак.

— Ваши?! Зачем вы их читаете? Чтобы разжечь аппетит? Коли так, они свою задачу выполнили. Артур, вам следует лучше пережевывать еду.

— Мне некогда. Я очень голоден. За весь вчерашний день ел только один раз.

— Хм! А теперь наверстываете, как я понимаю. Только отложите газету, пожалуйста.

— Нет. Я хочу знать, что говорят обо мне мои любящие подданные.

— И что же они о вас говорят?

— Вот, некий достойный джентльмен выражает опасения, что их обожаемый монарх вновь подпал под влияние роковой звезды, чей восход принес Ангрии столько бедствий; желая прослыть остроумцем, этот джентльмен именует звезду нордической. Другой утверждает, что их отважный государь — Гектор на войне и Парис во дни мира. Он вспоминает Самсона и Далилу, Геркулеса и прялку и смутно намекает на опасности женского правления — это, Мэри, в ваш огород камешек. Третий угрожающе ворчит про старых негодяев, обессиленных годами и разгульной жизнью, которые, подобно Беньянову великану, сидят у входа в пещеру и силятся угрозами либо посулами заманить путников поближе, туда, куда достают их кровавые когти!

— Это я? — тихо осведомился граф.

— Нимало не сомневаюсь, — последовал ответ. — А вот четвертая газета, «Военный вестник», известная своею пылкостью, напоминает, что Ангрия вполне способна избрать себе нового государя, если недовольна старым. Зенобия, еще чашечку кофе, пожалуйста.

— Полагаю, вы напуганы, — сказал граф.

— Трепещу с головы до пят, — ответствовал герцог. — Впрочем, меня утешают две пословицы: «Собака лает, ветер носит» и «Стриг черт свинью: визгу много, а шерсти нет». Очень по существу, если вспомнить, что я всегда называл ангрийцев свиньями. И кто я, если не черт, который их стрижет?

Со времени завтрака прошло примерно четверть часа. В комнате было совершенно тихо. Графиня и герцогиня читали отброшенные Заморной газеты, леди Хелен писала агенту своего сына, сам граф мрачно расхаживал из угла в угол; что до герцога, никто не знал, где он и чем занят. Впрочем, довольно скоро на лестнице послышались его шаги, затем голос, отдающий какое-то распоряжение в передней. Через мгновение герцог вошел в комнату. Он сменил малиновый шлафрок на черный сюртук и клетчатые панталоны. Наряд дополняли большой синий плащ с меховым воротником и меховая шляпа. В руках его светлость держал перчатки. Короче говоря, он был полностью одет для путешествия.

— Куда это вы? — спросил граф останавливаясь.

— В Витрополь, оттуда — в Ангрию, — был ответ.

— В Витрополь! Под таким снегом! — воскликнула графиня, глядя на кружащий за окном белый вихрь.

Леди Хелен подняла глаза от письма.

— Какая нелепость, милорд герцог! Вы шутите.

— Ничуть. Мне надо ехать; карета сейчас будет у дверей. Я зашел попрощаться.

— С чего такая спешка? — спросила леди Хелен, вставая.

— Никакой спешки, мадам. Я пробыл здесь неделю и теперь хочу уехать.

— Вы и слова не сказали о своем намерении.

— Я не собирался объявлять его заранее. Впрочем, карста уже подъехала. Счастливо оставаться, мадам.

Он взял леди Хелен за руку и поцеловал, как всегда при встрече и расставании. Затем подошел к графине.

— До свидания, леди Зенобия. Приезжайте в Эллрингтон-Хаус, как только убедите нашего друга вас сопровождать.

Ее он тоже поцеловал. Теперь настал черед графа.

— Прощайте, сэр, и будьте вы прокляты. Вашу руку?

— Нет. Вы всегда так больно ее стискиваете. Счастливого пути. Надеюсь, гнев ваших хозяев не так силен, как вы опасаетесь. Впрочем, вы правильно сделали, что поспешили к ним при первых признаках неудовольствия. Сожалею, что стал его причиной.

— Неужто мы так и расстанемся? — спросил герцог. — И вы на прощанье не подадите мне руки?

— Нет!

Заморна побагровел, однако же повернулся к двери и натянул перчатки. У крыльца стоял четырехместный экипаж, конюх и камердинер ждали. Заморна, по-прежнему мрачнее тучи, двинулся к ним, но тут вперед выступила его жена.

— Адриан, вы забыли про меня, — промолвила она очень тихо, однако глаза ее выразительно блеснули. Герцог вздрогнул, поскольку и впрямь позабыл о Мэри за мыслями об ее отце.

— Что ж, до свиданья, Мэри, — сказал он, торопливо обнимая и целуя жену. Она удержала его руку.

— На сколько я остаюсь? И почему вы не берете меня с собой?

— В такую-то метель? — воскликнул он. — Как только распогодится, я за вами пришлю.

— Как скоро это будет? — спросила герцогиня, выходя за ним в переднюю.

— Очень скоро, мой ангел, — наверное, даже завтра или послезавтра. Ну же, не глупите. Вы не можете ехать сейчас.

— Могу и поеду, — быстро возразила герцогиня. — Я не хочу оставаться в Олнвике. Вы не должны меня бросать.

— Идите в комнаты, Мэри. Дверь открыта, и в нее задувает снег. Видите, сколько уже намело?

— Никуда я не пойду. Если вы не дадите мне времени на сборы, я сяду в карету как есть. Возможно, вам достанет человечности укрыть меня полой вашего плаща.

Говоря, Мэри дрожала. Холодный ветер, который дул в открытую дверь, неся с собой снег и мертвые листья, развевал ее волосы и платье. Его светлость при всей своей черствости все же встал так, чтобы заслонить жену от ледяных порывов.

— Я не позволю вам ехать, — сказал он. — И не упрямьтесь.

Герцогиня взглянула на него с тем встревоженным выражением, которое в последнее время редко сходило с ее лица.

— Интересно, почему вы не хотите взять меня с собой? — проговорила она.

— Кто вам сказал, что я не хочу? — был ответ. — Смотрите сами, какая метель! Как можно подвергать хрупкую женщину таким тяготам?

— Тогда, — с жаром произнесла герцогиня, выглядывая в снежную круговерть, — вы могли бы подождать, пока метель уляжется. Я не думаю, что вашей светлости стоит ехать сегодня.

— Но я должен ехать, Мэри. Рождественские каникулы закончились, и дела не ждут.

— Тогда возьмите меня с собой. Я уверена, что выдержу.

— Исключено. Можете сколько угодно стискивать свои глупенькие маленькие ручки, такие тонкие, что они почти просвечивают, можете трясти кудряшками, чтобы они падали на лицо, скрывая от меня его бледность. А это что? Неужели слезы? Черт побери, что мне с нею делать? Ступайте к отцу, Мэри. Он вас избаловал.

— Адриан, я не могу жить в Олнвике без вас, — пылко возразила герцогиня. — Это слишком живо пробуждает воспоминания о самых горестных моих днях. Я не расстанусь с вами по доброй воле.

И она одной рукой стиснула его локоть, а другой принялась торопливо утирать слезы.

— Нет, ей нельзя стоять на пороге, она простынет. — Заморна открыл боковую дверь в комнату, которая на время приезда служила ему кабинетом. Здесь горел огонь, к камину была придвинута кушетка. Сюда герцог отвел жену и принялся ее увещевать, что было нелегко: его обманы, холодность и нескончаемые измены рождали в сознании Мэри чудовищные фантазмы ревности; нервическое состояние сделало герцогиню жертвою неопределенных страхов, которые отступали лишь в те минуты, когда супруг сжимал ее в объятиях или хотя бы оставался у нее на виду.

— Я же сказал, — произнес Заморна, улыбаясь наполовину ласково, наполовину досадливо, — я же сказал, что пришлю за вами через два-три дня.

— А я застану вас в Уэллсли-Хаусе? Вы говорили, что едете из Витрополя в Ангрию.

— Да, и пробуду там от силы неделю.

— Неделю! По-вашему, это небольшой срок? Для меня он будет целой вечностью! Впрочем, я должна покориться; вашу светлость не переубедить. Однако же я могу поехать с вами. Я не буду вам мешать! Я не часто докучаю вашей светлости.

— Лошади застынут, если будут так долго стоять, — заметил герцог, пропуская мимо ушей ее последние слова. — Ну же, вытрите слезы и будьте снова моим маленьким философом. Дайте мне на прощанье увидеть вашу улыбку. Неделя пролетит мигом. Я же не на войну ухожу.

— Не забудьте послать за мной через два дня, — взмолилась герцогиня, когда Заморна выпустил ее из объятий.

— Не забуду. Завтра же и пошлю, если метель уляжется, и, — тут он немного передразнил ее голос, — не ревнуйте меня, Мэри, если не опасаетесь, что чарующие прелести Энары, Уорнера, Керкуолла, Ричтона и Торнтона заставят меня позабыть о некой белокурой и кареглазой особе, которая вам не совсем чужда.

Он вышел. Мэри подбежала к окну. Через несколько минут ландо бесшумно проехало по заснеженной лужайке, выкатилось на дорогу и вскоре пропало в сгустившемся вихре вьюги.

Герцог Заморна добрался до Уэллсли-Хауса глубокой ночью. Его сильно замедлила необходимость то и дело менять лошадей, которые быстро выбивались из сил. За день на дороге намело такие сугробы, что господину и слуге не раз приходилось вылезать из кареты и брести по колено в снегу. Любой другой путешественник остановился бы на ночлег в отличной придорожной гостинице, однако герцог славился своей твердолобостью, и препятствия лишь подстегивали его в намерении быстрее добраться до цели. Сегодня это свойство проявилось особенно сильно. Напрасно Розьер намекал, что неплохо бы задержаться на постоялом дворе, где они меняли лошадей, тщетно уговаривал не ограничиваться стаканом мадеры и половинкой печенья, которыми его хозяин не столько утолял, сколько растравлял неукротимый голод. Наконец, оставив его светлость в одиночестве наслаждаться своим упрямством в отдельной комнате постоялого двора, которую тот мерил шагами с поспешностью, вызванной отчасти пронизывающим холодом, отчасти нетерпением, Эжен направился в общий зал. Здесь, поглощая курицу с шампанским, он немного утешился тем, что пробормотал сквозь зубы: «Пусть хоть совсем себя уморит».

Выпрыгнув из ландо перед собственным домом, герцог, отнюдь не в кротком состоянии духа, прошел через анфиладу освещенных комнат, где еще отдавался эхом двенадцатый удар домового колокола, начавшего отбивать полночь в ту самую минуту, когда карета подкатила к крыльцу. Звук, казалось бы, звал немедленно улечься в постель, однако Заморна не внял его убеждению. Обернувшись на первой площадке широкой мраморной лестницы, под бронзовой лампой, в окружении мраморных статуй, которые своей неподвижностью являли полный контраст его собственной нетерпеливой фигуре, герцог крикнул:

— Розьер, пусть мистер Уорнер явится ко мне немедленно. Отправь кого-нибудь из слуг в Уорнер-Хаус.

— Ваша светлость хочет сказать, сегодня же ночью? — спросил камердинер.

— Да, сударь.

Месье Розьер выпятил языком щеку, однако ж поспешил исполнить приказание.

— Хатчинсон, отправь кого-нибудь сию же минуту. Ты слышал повеление его светлости. И еще, Хатчинсон, скажи кухарке, пусть пришлет мне в комнату стакан глинтвейна, я весь закоченел. И вели ей приготовить для меня горячий ужин: телячье фрикандо или омлет. А главное, Хатчинсон, — тут молодой джентльмен понизил голос до тихого доверительного тона, — передай мадемуазель Харриет, что я вернулся. Можешь добавить, что я приехал совсем больной — застудил горло на ледяном ветру. А вот и она! Я сам ей все скажу.

Пока всевластный Эжен говорил, в галерее, опоясывающей внутренний зал, показалась юная дама с фарфоровым кувшином. Французский гарсон запрыгал по лестнице как блоха.

— Ma belle! — воскликнул он. — Permettez moi porte cette cruse-là!

— Нет, месье, нет, — со смехом отвечала юная дама, вскидывая голову в очень красивых темных кудряшках. — Я сама отнесу. Это для герцога.

— Я должен вам помочь, — ответил учтивый Розьер, — и тем заслужить поцелуй.

Барышня мотнула головой и отступила на шаг, выставив напоказ хорошенькую ножку, которую отнюдь не скрывала короткая, до щиколоток, пышная юбка розового муслина и еще более короткий черный передник. Шею служанки украшал скромный платочек из тонкого кружева. К описанию ее облика необходимо добавить бойкие глазки, хорошенькое личико и ладную пухленькую фигурку. В конце галереи завязалась презанятная любовная сцена, когда очень громко зазвонил колокольчик.

— Черт! Это герцог! — воскликнул Розьер. Он тут же выпустил свою милую из объятий, и она стремглав побежала к личным покоям герцога. Эжен следовал за нею настороженно, если не сказать ревниво. По лабиринту комнат горничная добралась до королевской опочивальни, откуда была дверь в туалетную. Его светлость сидел в кресле перед огромным, в человеческий рост, зеркалом. Лицо герцога немного осунулось от усталости, однако его оживляла игра тени и света от камина.

— Харриет, — сказал Заморна, когда вошла горничная. — Я ждал воду гораздо раньше. Поставь кувшин и налей мне стакан. Где тебя носило?

Харриет, покраснев, поднесла стакан с освежающей влагой к пересохшим губам хозяина (лень мешала ему сделать это самому) и принялась с запинкой лепетать какие-то оправдания, но тут взгляд герцога упал на дверь. Там стоял Розьер.

— А! — воскликнул его светлость. — Все понятно! Осторожнее, Харриет, не дай ему вскружить тебе голову. А теперь можешь идти, и передай своему ухажеру, чтобы он подошел ко мне, иначе я вышибу ему мозги.

Эжен подскочил к хозяину, громко мурлыкая какой-то мотивчик. На его лице не было и тени смущения. Как только Харриет вышла, герцог принялся выговаривать слуге, который тем временем как ни в чем не бывало помогал хозяину переодеться из дорожного платья в домашнее и так далее.

— Пес, — начал добродетельный господин, — полегче с этой девицей. Я не потерплю в своем доме ничего предосудительного.

— Поскольку я беру пример с вашей светлости, мои поступки никак не могут быть предосудительными, — усмехнулся камердинер, который прекрасно знал многие слабости хозяина и потому частенько безнаказанно говорил то, что не сошло бы с рук никому другому.

— Если ты ее обольстишь, я заставлю тебя на ней жениться, — продолжал Заморна.

— А если жена мне прискучит, — ответил Розьер, — я всегда смогу найти утешение на стороне.

— Держи себя в узде, голубчик, — тихо посоветовал герцог.

— Должен ли я обуздывать язык или свои чувства?

— Научись различать сам! — воскликнул Заморна, сопроводив эти слова приложением руки, от чего месье отлетел на другую половину комнаты, но, впрочем, быстро оправился и через мгновение уже вновь расчесывал длинные и мягкие темно-каштановые кудри своего господина.

— Я принимаю особое участие в Харриет, — добродушно заметил герцог. — Я не особо приглядываюсь к другим горничным, но иногда встречаю эту нимфу в коридоре или в галерее, и она всякий раз производит на меня впечатление девицы скромной и порядочной.

— Она была служанкой в гостинице «Стэнклиф», — с намеком произнес Розьер.

— Знаю, сударь. У меня были причины запомнить ее на этом постоялом дворе. Она подала мне стакан холодной воды в то время, когда ни одна живая душа в мире не шевельнула бы ради меня пальцем.

— Я слышал эту историю от мадемуазель, — ответил Розьер. — Ваша светлость тогда были в плену у мятежников и вас доставили к Мактерроглену. Еще мадемуазель рассказывала, что через полгода вы вновь остановились в Стэнклифе и в благодарность за услугу взяли ее горничной в свой дом, а в придачу, коли она не лжет, еще и наградили поцелуем ваших августейших уст.

— Да, черт тебя побери, сударь! Поцелуй — не большая награда за стакан холодной воды и слезы сострадания, пролитые от чистого сердца.

— Всецело с вами согласен, — ответил Розьер, но она, возможно, думает иначе. Знатные дамы за один по целуй вашей светлости готовы выцарапать друг дружке глаза, так что не знаю, как отнеслась к нему простая девушка из гостиницы.

— Эжен, вашу нацию отличает склонность к самоубийствам. Поди утопись, — ответил Заморна.

— Если ваша светлость больше во мне не нуждается, я немедля исполню ваше веление и обрету кончину в том превосходном кларете, который виноградники милой Франции производят в особо удачном расположении духа.

Как только блистательный слуга убрался прочь с очей еще более блистательного господина, через другую дверь вошел человек, нимало на него не похожий: коротышка в меховом плаще. Сбросив это одеяние, гость огляделся и приметил Заморну. Тот, в шлафроке малинового дамаста, которым сменил неудобное дорожное платье, полулежал на низком твердом ложе, готовясь уронить кудрявую голову на подушку, и одной рукой уже тянул на себя бархатное, подбитое мехом одеяло. Уорнер застал его перед отходом ко сну.

— Я думал, ваше величество звали меня по делу! — воскликнул министр. — А я прихожу и вижу вас в постели!

Заморна потянулся, скрестил руки на груди, зарылся щекой и темными локонами в подушку и слабым голосом попросил расправить одеяло, а то у него нет на это сил.

Губы премьера дрогнули, силясь побороть улыбку, что не составило большого труда, ибо это выражение было для них несвойственно.

— Ваше величество прогнали месье Розьера и позвали меня, чтобы я заменил его при вашей особе?

— Ну вот, теперь мне хорошо, — сказал герцог, когда одеяло было расправлено, к его удовольствию. — Прошу вас, садитесь.

Уорнер придвинул кресло к постели его светлости.

— Почему ваше величество так бледны? — спросил он. — Чем вы занимались? Кутили?

— Да простит вас Бог за ваши слова! Конечно, нет! Я не щадя сил трудился на благо Ангрии!

— Вот как? Должен ли я понимать, что ради блага Ангрии надо было ехать в Олнвик и сидеть у постели больного Нортенгерленда?

— Не правда ли, весьма самоотверженный поступок с моей стороны, а, Говард? Надеюсь, мои подданные мною восхищаются?

— Не шутите, милорд герцог. Чувства, вызванные вашим опрометчивым шагом, не дают повода для веселья. Что за дух противоречия побуждает вас совершать те самые ошибки, которые приписывают вам враги? Какой толк от проявлений вашего блистательного таланта, если в промежутках ваша политическая жизнь заполнена такими чудовищными промахами?

— Успокойтесь, Говард. Что такого я натворил?

— Милорд, я вам расскажу. Вспомните: ваши недруги всегда утверждали, что вы человек слабый, подверженный дурным влияниям. Сколько раз Ардрах и Монморанси объявляли вас игрушкой в руках Нортенгерленда! Они тщетно пытались доказать свое обвинение, и вы с поистине христианской добротой взяли этот труд на себя. Теперь оно доказано окончательно и бесповоротно.

— Как так, мой дорогой Говард?

— Милорд, вы сами это видите и чувствуете. В каком состоянии была Ангрия год назад? Припомните: она лежала в руинах. Мор, глад и междоусобная брань состязались за скипетр, вырванный из вашей руки опустошительной войной. И я спрашиваю, милорд, кто вверг Ангрию в эту пучину бедствий?

— Нортенгерленд! — без запинки отвечал герцог.

— Истинная правда! Так что — слабость или упрямство — увлекло вас к одру болезни развращенного мятежника и заставило склоняться над ним с заботливостью нежного сына? — Уорнер помолчал, но ответа не последовало. Он продолжил: — Что этот человек умирает, я не сомневаюсь, — умирает, подточенный беспутствами, позорящими любую природу, не только человеческую, но и скотскую. Так почему вы не даете ему умереть в одиночестве, в тоске и отчаянии, как заслуживают его преступления, его пороки? Что заставило вас мчаться туда и считать пульс безвременного старика? Можете ли вы продлить биения его сердца? Зачем вы мешаете свое свежее дыхание с последними ядовитыми вздохами развратника? Неужто в надежде очистить то, что отравлено безудержным разгулом? Зачем вам марать юные руки прикосновением к липким безвольным пальцам умирающего? Неужто ваше касание вернет силу его мышцам, заставит кровь быстрее бежать по жилам? Или вам недостает силы духа остаться в стороне, дабы тот, кто всю жизнь был рабом порока, встретил свою кончину?

Герцог приподнялся на локте.

— Вы очень грубо выражаетесь, Говард, — сказал он. — Так не годится. Я отлично знаю, что реформаторы, конституционалисты и мои собственные излишне самоуверенные ангрийцы говорят о решении своего короля провести рождественские каникулы в Олнвике. Я заранее знал, что они скажут и, в частности, что скажете вы. Однако же поехал я не в пику общественному или частному мнению и не под влиянием внезапного неодолимого порыва. Нет, поездка была предпринята по зрелом размышлении. Мои ангрийцы имеют на меня определенные права. Мои министры — тоже. А у меня есть определенные права независимо от них, независимо от кого-либо из живущих под небесами. Я утверждаю, что вменяем. Я не умалишенный и не безмозглый дурачок, как бы всесовершенный Харлау ни силился доказать обратное. И покуда это так, есть два-три вопроса, о которых я могу судить без чужой подсказки.

Первый из них — степень моей близости с милордом Нортенгерлендом. В общественном смысле я давно с ним порвал. Разрыв был для меня мучительным, ибо по двум-трем конкретным пунктам наши взгляды созвучны и никто не заменит мне его, а ему — меня. И хотя мне пришлось выкорчевывать чувства, пустившие глубокие корни в самые недра моего сердца, разве я с тех пор словом или взглядом выказывал желание примириться? Нет, этого не было и не будет. Я выбрал свой путь, и он не пересекается с дорогой Нортенгерленда. Реки крови, пролитые Ангрией в прошлом году, горы хладных трупов, которые наша страна повергла к алтарю свободы, навсегда, бесповоротно разделили нас духовно. Однако телесно мы можем — и будем! — встречаться, доколе не вмешается смерть. Знайте, Уорнер, что ни ропот подданных, ни насмешки врагов, ни укоры друзей не поколеблют мою решимость в этом вопросе.

Говард, вы не похожи на Нортенгерленда, и все же позвольте шепнуть вам один секрет. Вы тоже любите подчинять себе людей. Дай вам волю, вы бы опутали меня чарами своего острого ума, заключили в магический круг, очерченный вашим разумением. Этому не бывать. Презирайте Нортенгерленда, коли вам так угодно, ненавидьте его, гнушайтесь им — у вас есть на это все основания. Он не раз обходился с вами жестоко, говорил о вас уничижительно. Если у вас есть такое желание и представится случай, застрелите его. Только не смейте навязывать мне ваши обиды, не требуйте, чтобы я за них мстил. Отплатите ему сами! С вашей стороны это будет благородно, с моей — подло. Точно так же я не склонюсь перед Ардрахом и перед грязным рогоносцем Монморанси. Я не стану по их указке подавлять лучшие движения очень скверной натуры, не отрину те чувства, которые только и делают меня сколько-нибудь терпимым для окружающих. Я не оставлю человека, который как-то был моим товарищем, моим другом, умирать в тоске одиночества из-за того, что Ангрия бунтует и Витрополь презрительно кривится. Мое сердце, моя рука, мои силы принадлежат народу, мои чувства — только мне. И не трудитесь меня переубеждать.

Уорнер и не стал. Он молча глядел на своего монарха, который смежил веки и отвернулся, как будто готовился отойти ко сну.

— Опрометчивый шаг, — проговорил наконец министр. — Опрометчивый, хоть убейте!

Заморна очнулся от мгновенного забытья.

— Полагаю, Говард, у вас есть для меня бумаги на подпись. Давайте их сюда. Я хочу нынче же погасить все долги и ехать в Ангрию: лично убедиться в тамошних настроениях и направить их в законное русло.

Уорнер вытащил плотно набитый зеленый портфель. Герцог встал с ложа и, пересиливая усталость, начал проглядывать бумаги одну за другой. Почти час тишину нарушали лишь короткие замечания, с которыми документы переходили из рук в руки. Наконец Уорнер вновь запер портфель на замок, встал и со словами «я бы советовал вашему величеству лечь спать» взялся за плащ.

— Уорнер, — беззаботно полюбопытствовал герцог, — где лорд Хартфорд? Я давно его не видел.

— Хартфорд? Лорд Хартфорд — болван и прикидывается больным: мол, слабые легкие не позволяют ему участвовать в общественной жизни. Он удалился в Хартфорд-Холл, чтобы вдали от света лелеять свою слезливую дурь.

— Болеть — слезливая дурь? Вы очень жестоки, Говард.

— Болеть, сэр?! Чепуха! Да он так же здоров, как вы, милорд герцог! Это все действие того недуга, который, полагаю, будет преследовать его до седых волос. Лорд Хартфорд влюблен. Престарелый волокита!

— Он сам вам так сказал?

— О нет, не посмел. Однако лорд Ричтон недвусмысленно на это намекает. Я больше не желаю знать Хартфорда, сэр. Я его презираю. Его следовало бы прогнать с позором.

— Вы чересчур суровы, Уорнер. Будьте снисходительнее. А теперь я с вами прощаюсь.

— Желаю вашей светлости приятных снов, а также выспаться покрепче и набраться сил.

— Постараюсь, — со смехом отвечал герцог.

Уорнер запахнул плащ и вышел. Если бы он незримо наблюдал за монархом еще часа два, то задумался бы, какие чувства не дают сомкнуться его темным беспокойным очам. Долго Заморна лежал без сна. Ни молодость, ни здоровье, ни утомление не могли приманить к его подушке сон. Светильник догорел и погас, догорел и огонь в камине, остались только тлеющие уголья; какое-то время они мерцали, вспыхивая алым, затем тоже потухли. Мрак и безмолвие сомкнулись вокруг герцога, однако его недремлющие глаза по-прежнему следили за картинами, которые рисовало воображение. Наконец мысль уступила, и дремота взяла верх. Герцог Заморна спал мертвым сном в кромешной темноте своей комнаты.

Лорд Хартфорд только что отужинал в одиночестве и теперь читал расстеленную на столе газету, опершись на нее локтем. Перед ним стояли графин с вином и полупустой бокал. Окна обеденного зала выходили на охотничьи угодья, которые летом радовали взгляд зеленой листвой, а сейчас, в хладном убранстве зимы, внушали тоску. В былые дни холостяцкое жилье не раз оглашали дружеским смехом избранные друзья хозяина, не раз зеркальная гладь махагонового стола отражала примечательные физиономии Ричтона, Арундела, Каслрея и Торнтона. Однако сегодня Эдвард Хартфорд сидел во главе этого стола один. Увенчанный самыми зелеными и пышными лаврами, какие собирала Ангрия на брегах Цирхалы, он удалился от двора, из совета, от общества, покинул Витрополь в разгар самого блистательного сезона за всю историю города, чтобы одиноким призраком бродить по пустынным залам своей ангрийской усадьбы. Многие считали, что тяготы последней кампании немного повредили генеральский рассудок; в числе тех, кто не находил иных объяснений поступку своего друга, был и милорд Ричтон.

Сумерки сгустились, и комната стала еще тоскливее. Хартфорд отбросил газету, до краев наполнил бокал янтарным вином и залпом осушил его в память года, когда был собран виноград. Если верить книгам, люди, оставшись в одиночестве, рассуждают вслух, и Хартфорд не стал исключением.

— Какого дьявола, — начал он, — нашего короля понесло в Ангрию? Пьяный издатель «Военного вестника» очень бойко живописует продвижение монарха. На улицах Заморны его освистали, а он в обычной своей манере, вместо того чтобы проехать через город как можно тише, велел форейторам остановиться перед гостиницей «Стэнклиф» и ну метать громы и молнии! Вот это была речь! Какое начало! «Дьявол вас разберет, ребята! Вы переменчивы, как вода! Никто с вами не сравнится…» Резковато, но этот западный денди знает душу нашей земли. Его девиз — «Брать быка за рога». Пока тактика сработала. Впрочем, как сказано то ли в Апокалипсисе, то ли у кого-то из пророков, это еще не конец. Лучше бы он в Ангрию не совался.

Наступила пауза, которую Хартфорд заполнил еще одним бокалом золотистого вина.

— Итак, — продолжал его милость, — мне не следует пить это гваначе. Оно распаляет, а мне лучше бы сидеть на хлебе и воде. Однако же, прости Господи, в сердце у меня поселилось чувство, которое я не могу ни вырвать, ни подавить — остается лишь заливать его вином. Рассказывают про обманы зрения — интересно, какой порок зрительных нервов удерживает перед моими глазами образ, который не пропадает во тьме и не рассеивается на свету? Определенно какой-то демон разжег костер в моих внутренностях. Жгучий трепет пробежал по моим жилам, когда ее теплая мягкая рука коснулась меня последний раз — о небо, уже год назад! — и с тех пор никак не уймется. Страсть выпила из меня все соки! Я исхудал вдвое! И все же я по-прежнему хорош собой.

Хартфорд поглядел в большое зеркало, висевшее между двумя окнами. Там отражалось смуглое властное лицо с четким профилем, высоким лбом и выразительными глазами. Густые, черные как смоль волосы, усы и бакенбарды, мужественная осанка, широкая грудь и внушительный рост довершали образ воина и патриция, делающий честь породившей его стране. Его милость вскочил из-за стола.

— Почему я отчаиваюсь? — вопросил он, быстро расхаживая по комнате. — Клянусь Богом, я могу внушить ей любовь! Я не раскрыл перед нею своих чувств. Не предложил ей титул, руку и мое истерзанное сердце. Но я это сделаю. Кто сказал, что она захочет оставаться его любовницей, если может стать моею женой? Мир будет смеяться над Хартфордом — мне плевать на мир. Это несовместимо с родовой честью — я сжег родовую честь и растворил пепел в гваначе. Подло вмешиваться в дела другого — в дела человека, который был мне другом. Да, мы были рядом в пирах и в сражениях, мы делили горе и радость. Клянусь Богом, задумай такое кто-нибудь другой, я бы первым вызвал его на поединок. Однако Заморне до нее столько же дела, сколько мне — до этой глупой рождественской розы на лужайке, пожухшей от зимнего холода. Он вспоминает о ней, только когда она зачем-нибудь ему нужна. К тому же каждый за себя. Я попытаюсь, и если не преуспею, буду пытаться снова и снова. За нее стоит побороться. А тем временем, быть может, Энара или Уорнер пригласят меня отобедать свинцом, либо я сам, позабыв воинский устав, обращу дуло не к противнику, а к себе. Так или иначе, придет конец мученьям, которые ночью гонят от меня сон, а днем — рассудок.

Довольно сумбурная речь; впрочем, странный блеск в глазах его милости подсказывал, что здесь не обошлось без действия вина. Итак, оставим Хартфорда расхаживать по комнате и беситься от неутолимой страсти. Достойный представитель аристократии!

Ясным январским вечером луна взошла над синими вершинами Сиднемских холмов и озарила тихую дорогу, ведущую к деревушке Риво. Промерзшая земля искрилась. Хоксклифский лес был тих как могила. Его черный безлистый простор уходил вдаль, разделяя небо и землю четкой зубчатой линией. Серебристо-синюю твердь там и сям пронзали алмазы звезд, и лишь луна, огромная, полная, золотистая, смягчала его холодный оттенок. Упомянутая мною проселочная дорога была совершенно безлюдна. Призрачные сосны и раскидистые старые буки стояли вдоль нее словно часовые Хоксклифа. Дальше она ныряла под темную сень леса, а здесь проходила по старой, выбеленной инеем насыпи под стеной, заросшей плющом и мхом. Алый краешек солнца исчез за горизонтом и последними лучами зажег окна домика на краю Хоксклифского леса. Освещенная луною дорога как раз и вела к нему от Риво кратчайшим путем. И здесь мы с вами помедлим, надеюсь, закутанные в меха, ибо никогда еще столь лютый мороз не сковывал воды Олимпианы.

Вы едва успеваете заметить, как на дороге появляется человеческая фигурка. Она неспешно движется в спокойствии зимнего вечера. Судя по наряду, это кто-то из обитателей домика. Постепенно приближаясь, вы видите стройную молодую женщину с прекрасной осанкой; в ее походке есть что-то величаво-царственное, хотя сама женщина едва ли это осознает: ее ноги так безупречны, что она при всем желании не смогла бы ступать иначе, чем ступает: легко, твердо, прямо. На лице густая вуаль: о его чертах можно только гадать. Но вот женщина скрывается за поворотом.

В тишину врывается цокот копыт. На проселок перед нами вылетает всадник. Лошадиные подковы вышибают искры из кремнистой дороги. Седок мчится во весь опор. Он то и дело привстает в стременах, словно высматривая впереди что-то ускользающие. Вот, увидел! Он безжалостно вонзает шпоры в конские бока. Лошадь и наездник исчезают в вихре.

Молодая женщина, пройдя через железные ворота, вступила в границы хоксклифского поместья. Она остановилась взглянуть на луну, сиявшую сквозь ветви древнего вяза. Ворота отделяла от домика лужайка, и здесь серебристый лунный свет казался золотым. За спиною у женщины раздался грохот копыт, и отчаянный всадник, которого мы видели пять минут назад, вылетел из-за поворота дороги. Он так резко натянул поводья, что лошадь присела на задние ноги.

— Мисс Лори! Добрый вечер! — сказал всадник.

Дама отбросила вуаль, глянула на него и ответила:

— Лорд Хартфорд! Рада вас видеть, милорд. Вы мчались во весь опор; ваша лошадь в мыле. Дурные вести?

— Нет!

— Тогда, полагаю, вы скачете в Адрианополь. Переночуете здесь?

— Если вы меня пригласите — да.

— Если приглашу?! Где же отдыхать на полпути между двумя столицами, если не в этом доме? Вечер холодный, заходите.

Они были уже у двери. Хартфорд спрыгнул с седла. Подбежал слуга, чтобы отвести измученного скакуна в конюшню, а Хартфорд вслед за мисс Лори вошел в дом.

Гостиная, куда она его провела, казалась особенно уютной после стужи зимнего вечера: небольшая, просто обставленная комната с занавесками и подушками зеленого шелка и большим простым зеркалом. Лампада под потолком добавляла свое тихое сияние к более яркому свету от камина, где по случаю мороза жарко полыхал огонь.

Хартфорд огляделся. Он и прежде бывал в гостиной мисс Лори, но никогда — в качестве единственного гостя. До охвативших королевство волнений ему не раз случалось быть одним из членов могущественного трио, собиравшегося в Хоксклифе. Уорнер, Энара и сам Хартфорд нередко стояли у этого очага вкруг диванчика мисс Лори. Сейчас лорд припоминал, как она слушала их разговоры с вдумчивым интересом, к которому не примешивалось и тени женского кокетства. Генерал помнил, как зародилось пламя, пожирающее его теперь: он любовался красотой Мины и тем пылом, с которым она вникала в важные государственные заботы. Она частенько делала для великих людей то, что не смог бы сделать никто другой: хранила их тайны, исполняла их волю без вопросов и возражений. С кротким женским смирением она ждала, пока ей поставят задачу, и уж тогда никто, даже Уорнер, не мог превзойти мисс Лори в упорстве, с каким она эту задачу выполняла.

Сложись судьба Мины иначе, она бы никогда не вмешивалась в такие дела; не вмешивалась она в них и сейчас, только служила. Даже тень интриги не мрачила ее действия. Она рассказывала, что сделала, и спрашивала, что делать дальше; всегда была благодарна за то, что ей доверяют, и за их усердие; другими словами, была предана им телом и душой, ибо верила в их столь же беззаветную преданность общему господину. Эти глубоко конфиденциальные совещания между тремя сановниками и очаровательной сподвижницей породили рыцарское восхищение мистера Уорнера, теплую привязанность генерала Энары и жгучую страсть лорда Хартфорда. Его милость всегда был человеком сильных, плохо сдерживаемых чувств, а в юности (если верить слухам) и несколько беспорядочного образа жизни, однако представления о чести глубоко укоренились в его душе. Будь Мина женой или дочерью его арендатора, генерала бы это не смутило, но в данном случае он терзался мучительным выбором.

Мисс Лори принадлежала герцогу Заморне. Она была его неоспоримой собственностью, точно так же как домик в Риво или Хоксклифский лес, и не мыслила себя в ином качестве. Хартфорд общался с нею исключительно по делам герцога, и она всегда выказывала глубочайшую приверженность интересам своего господина, не оставлявшую места всему остальному в мире. У нее была одна мысль — Заморна, Заморна! Мысль эта вросла в мисс Лори, стала частью ее натуры. Его отлучки, холодность, длительное небрежение не значили ничего. Она не могла отстраниться от герцога, как не могла бы отстраниться от самой себя. Даже когда он ее забывал, Мина не роптала: так верующий не ропщет на божество, когда оно отвращает свой лик, предоставляя смертного временным испытаниям. Казалось, она могла бы жить одной лишь памятью о господине, ничего более не требуя.

Все это Хартфорд знал, как знал то, что Мина ценит его в той мере, в какой считает преданным государю. Ее дружба с генералом держалась на одном стержне: «Мы были соработниками и сострадальцами в общем деле». Так она сама сказала однажды вечером, прощаясь с тремя государственными мужами накануне охватившей Ангрию бури. Хартфорд помнил выражение, с которым мисс Лори произнесла эти слова: как будто бы моля о понимании людей совершенно другого склада ума. Впрочем, не будем об этом больше. Довольно сказать, что Хартфорд, вполне осознавая свое безрассудство, решил все же следовать велению страсти и теперь стоял перед хозяйкой Риво в отчаянной надежде обрести ее благосклонность.

Более двух часов прошло с тех пор, как лорд Хартфорд вступил под кров охотничьего домика. Чаепитие закончилось. Гость и хозяйка остались одни в тиши зимнего вечера. Хартфорд сидел по правую сторону камина, мисс Лори — по левую; их разделял только ее рабочий столик. Она вышивала по тюлю и сейчас, задумавшись, положила ладонь на рукоделие. Ее белые пальцы зачаровали Хартфорда. Все его сердце заполнила волна блаженства. Она так близко! Так ласкова, так кротка с ним! Он забылся и почти невольно схватил ее руку.

Мисс Лори подняла глаза. Если само действие и могло оставить хоть каплю сомнений, взгляд генерала развеял их окончательно: взгляд, в котором читалось яростное исступление чувств.

Изумленная, потрясенная, мисс Лори тем не менее быстро овладела собой. Она отдернула руку, вернулась к вышивке и, склонив голову, постаралась скрыть смущение под видом сосредоточенности на работе. Понимая, что неловкая пауза затягивается, хозяйка нарушила тишину. Голос ее был совершенно спокоен.

— Кольцо, которым вы только что любовались, некогда носила герцогиня Веллингтон.

— И вам его подарил ее сын? — горько спросил генерал.

— Нет, милорд, мне дала его сама герцогиня за несколько дней до смерти. На камне выгравировано ее девичье имя: Кэтрин Пакенхем.

— Однако, — настаивал Хартфорд, — я взял вашу руку не потому, что залюбовался кольцом. Нет, мне пришла мысль: если я когда-нибудь женюсь, то хорошо бы у моей жены были такие же тонкие снежно-белые руки.

— Я дочь простого солдата, милорд, а говорят, что у высокородных дам руки куда белее, чем у крестьянок.

Хартфорд, не отвечая, вскочил и облокотился на каминную полку.

— Мисс Лори, сказать вам, какой час был счастливейшим в моей жизни?

— Попробую угадать. Может быть, когда парламент принял Билль о независимости Ангрии?

— Нет, — с многозначительной улыбкой отвечал Хартфорд.

— Быть может, когда лорд Нортенгерленд вернул государственные печати? Я знаю, вы с графом издавна враждовали.

— Да, я ненавидел графа, и все же есть счастье большее, нежели триумф над поверженным врагом.

— Тогда буду надеяться, что вы говорите о Реставрации.

— Снова неверно. Удивительно, что в столь юные лета, мадам, ваш ум целиком занимает политика и вы не можете вообразить радости или горести, с нею не связанные. Вы напоминаете мне Уорнера.

— Наверное, я и впрямь на него похожа, — ответила мисс Лори. — Он часто сам мне так говорит. Я так давно живу среди государственных мужей, что почти разучилась думать по-женски.

— Неужели? — пробормотал Хартфорд. — Вот бы вы сказали это герцогу при ближайшей встрече.

Мисс Лори пропустила двусмысленное замечание мимо ушей и продолжила:

— Я не могу разгадать вашу загадку, милорд; придется вам раскрыть ее самому.

— Тогда, мисс Лори, приготовьтесь к неожиданности. Вы такая горячая патриотка, что, наверное, меня осудите, но счастливейший час мой жизни пришелся на самый черный день величайшего из бедствий Ангрии.

— Как так, милорд?

— Более того, мисс Лори, для вас самой то было горькое время. Час ваших величайших страданий стал для меня часом упоения.

Мисс Лори задрожала и отвернулась. Она, видимо, поняла, о чем он говорит.

— Вы помните первое июля тридцать шестого? — продолжал Хартфорд.

Она кивнула.

— Вы помните, что события того дня завершились ужасающей бурей?

— Да, милорд.

— Припоминаете, как вы сидели в этой самой комнате у огня и не уходили спать из страха, что проснетесь наутро в ином мире? Местность была тогда не так тиха, как сейчас. Вы не забыли прокатившийся в ночи пушечный гром, сказавший вам, что ваши жизнь и свобода висят на волоске, что враг подступил к Риво, а мы, оставшиеся защищать последнюю хрупкую надежду, застигнуты внезапной атакой? Тогда, наверное, вы вспомните и то, как я в час ночи вошел сюда и посоветовал вам бежать немедленно, дабы не угодить в позорный плен к Джордану. Вы сидели у погасшего камина, Эрнест Фицартур спал у вас на коленях. Вы ответили мне, что слышали пальбу и терпеливо ждали указаний, чтобы паническими действиями не нарушить моих планов. Я усадил вас в приготовленную карету и, вместе с остатками разбитых соратников, проводил до Заморны. Что было потом, мисс Лори?

Она, не в силах ответить, закрыла лицо руками.

— Что ж, — продолжал Хартфорд, — в самый разгар бури, в кромешной тьме, когда вся Заморна обратилась в населенный демонами ополоумевший ад, моих ребят зарубили саблями и вашу карету остановили. Я помню, как отчаянно вы сражались за Фицартура и как посмотрели на меня, когда его вырвали из ваших рук. Что до вашего спасения, им — нет нужды повторять — вы обязаны только мне. Вы признаете это, мисс Лори?

— Хартфорд, я это признаю. Но зачем вы вспомнили ту ужасную ночь?

— Потому что я сейчас я подхожу к счастливейшему часу моей жизни. Я отвез вас в дом своего арендатора, на которого мог положиться. Утро застало нас в тесной комнатке крестьянского дома. Мы были одни, и вы, припав головой к моему плечу, рыдали на груди, которую переполняло желание сделать для вас все возможное и невозможное.

Мисс Лори взволнованно встала и подошла к Хартфорду.

— Милорд, вы были очень добры ко мне, и я вам чрезвычайно признательна. Возможно, когда-нибудь я сумею вас отблагодарить. Мы не знаем, как повернется судьба. Бывало, что сильный помогал слабому, и я буду ждать малейшего случая оказать вам услугу. Однако не говорите так. Я плохо понимаю, куда вы клоните.

Мгновение лорд Хартфорд, скрестив руки на груди, смотрел на нее из-под сведенных бровей, затем проговорил:

— Мисс Лори, что вы обо мне думаете?

— Что вы один из благороднейших людей на свете, — без колебаний отвечала она.

Мисс Лори стояла прямо перед Хартфордом, глядя на него снизу вверх. Завитки волос изящно оттеняли виски, тонкую шею, прелестные черты, еще более обворожительные в своей серьезности, озаренные светом глаз, таких больших, темных и бездонных, наполненных жалостливой кротостью и встревоженным участием, как будто их хозяйка разом страшилась того, что происходит в голове великого человека, и соболезновала ему. Хартфорд не мог выдержать этот взгляд. Он бы снес женский испуг или гнев, но теплая, искренняя благодарность, смягченная состраданием, едва не обезоружила его. На мгновение генерал отвернулся, однако страсть возобладала. Красота Мины, когда он вновь на нее поглядел, пронзила его до глубины души, и отчаяние придало этому чувству исступленную остроту.

— Вы полюбите меня! — вскричал он. — Я вас обожаю! Я готов за вас умереть! Так неужто наградой мне будет лишь хладное дружелюбие? Я не платоник, мисс Лори. Я не ваш друг. Я — слушайте, мадам! — вас люблю. Нет, вы не уйдете, клянусь Небом! Я сильнее вас!

При начале его слов мисс Лори попятилась, напуганная их жаром. Хартфорд подумал, что она хочет уйти, и решил этому воспрепятствовать. Он тут же стиснул ее в объятиях и принялся целовать, скорее неистово, чем нежно. Мисс Лори не делала попыток освободиться.

— Хартфорд, — произнесла она, стараясь говорить ровно, и тем не менее голос ее дрогнул. — Это наше прощанье. Я никогда больше с вами не увижусь, если вы сейчас же не возьмете себя в руки.

Хартфорд видел, как побелела Мина, чувствовал ее дрожь. Его руки разжались. Он позволил ей отступить на шаг. Она села в кресло и торопливо вытерла лоб, влажный и бледный как мрамор.

— Мина Лори, — проговорил его милость, — никто в мире не любит вас так, как я. Примете ли вы мое имя и мой титул? Я бросаю их к вашим ногам.

— Милорд, вы знаете, кто я? — отвечала она очень тихо. — Вам известно, какими чудовищными, какими кощунственными кажутся мне ваши слова? Понимаете ли вы, насколько невозможно для меня вас полюбить? То, что сейчас произошло, совершенно перевернуло мои привычные воззрения. Я считала вас верным, искренним человеком. А вы оказались предателем.

— И вы меня презираете? — спросил Хартфорд.

— Нет, милорд, не презираю.

Мисс Лори замолчала и опустила взгляд. Румянец залил ее бледные щеки. Из груди вырвалось рыдание — следствие порыва, рожденного западной горячностью. Она подняла лицо, однако теперь в ее глазах горело божественное, истинно ирландское вдохновение.

— Хартфорд, — сказала она, — если бы я встретила вас до того, как покинула Эллибэнк, забыла Сент-Киприан и опозорила моего отца, то полюбила бы от всего сердца! Я бы вышла за вас замуж и с радостью посвятила себя тому, чтобы согреть и озарить ваш дом. Однако же теперь этому не быть. Я впервые увидела моего господина, когда он едва вступил в пору возмужания. Думаете, Хартфорд, я расскажу вам о чувствах, которые тогда испытывала? Язык бессилен их описать. Они были такими яркими, что затмили все остальное. Я утратила способность дорожить мнением окружающих, различать добро и зло. Я ни разу в жизни не перечила Заморне, не медлила в исполнении его желаний. Он заслонил все: все привязанности, все интересы, страхи, надежды и принципы. Без него мой разум был бы пустым — холодным, мертвым, нечувствительным ни к чему, кроме отчаяния. Как бы я тосковала, если бы меня оторвали от него и отдали вам! Не просите этого; я скорее умру. Ни одна женщина, любившая моего господина, не согласится его покинуть. Во всем мире ничто не сравнится с Заморной. Хартфорд, будь я вашей женой, я пошла бы за ним как раба, по первому его взгляду. Я опозорила бы вас, как прежде опозорила родных. Подумайте об этом, милорд, и больше не говорите, что любите меня.

— Вы меня не испугали, — произнес лорд Хартфорд, — я готов на этот риск, да и на любой другой, лишь бы увидеть вас во главе стола в старом обеденном зале Хартфорд-Холла в качестве моей жены и хозяйки. Меня зовут гордецом, но я бы показал всем, каких вершин может достичь гордость, если бы мог, возвращаясь вечером домой, застать там ждущую меня Мину Лори, если бы мог сидеть и смотреть на вас, зная, что ваша дивная красота целиком принадлежит мне, что я в любую минуту волен затребовать эту щеку, эти губы, эту прелестную ручку, и вы не посмеете мне отказать. Тогда я был бы счастлив.

— Хартфорд, скорее уж, вернувшись, вы застали бы свой дом пустым и очаг — брошенным. Я знаю меру своей любви. Я бы кинулась к Заморне и на коленях молила, чтобы он позволил мне вновь сделаться его рабой.

— Мадам, — ответил Хартфорд, хмурясь, — вы бы не посмели, будь вы моей женой. Я бы вас стерег.

— Тогда я умерла бы под вашей стражей. Однако до этого не дойдет.

Хартфорд подошел, сел рядом с Миной и наклонился к ней. Она не отстранилась.

— О! — сказал он. — Я счастлив. Было время, когда я не отваживался подойти к вам близко. Однажды летним вечером, два года назад, я гулял в сумерках меж деревьев и, повернувшись, увидел вас: вы сидели, прислонясь к стволу, совсем одна, и глядели на звезду, мерцающую над Сиднемскими холмами. Вы были в белом. Вы сложили руки на коленях, волосы сияющими завитками лежали на вашей шее. Я стоял и смотрел. Мне думалось: если бы она сидела сейчас в моем лесу, если бы я мог подойти, прижаться губами к ее лбу и ждать улыбки в ответ на ласку, если бы я мог заключить ее в объятия и отвлечь от единственной звезды и дальней страны, над которою та сияет (ибо звезда горела на западе, и я знал, что вы думаете о Сенегамбии), если б мог обратить ее мысли ко мне, то земля стала бы для меня раем. Тут я услышал звук растворяемого окна, и голос Заморны позвал: «Мина!» В следующий миг я имел удовольствие наблюдать, как вы стоите на лужайке, под самым подоконником, на котором сидит, перегнувшись наружу, Заморна, и его рука скользит по вашим волосам, а губы…

— Лорд Хартфорд! — воскликнула мисс Лори, заливаясь краской. — Довольно. Я еще не рассердилась. Я думала, глупо злиться на вас за то, что вы признались в любви. Однако ж ваши теперешние слова нестерпимы — это все равно что растравлять открытую рану. Я не обязана сносить ваши оскорбительные колкости. Все знают, кто я. Но есть ли в Африке девушка, которая, подвергнись она такому же искушению, повела бы себя мудрее?

— Другими словами, — отвечал Хартфорд, и в его глазах блеснула бесшабашность отчаяния, — есть ли в Африке девушка, которая сказала бы «нет» юному Доуро, когда на романтических холмах Эллибэнка, теплой лунной ночью в разгар лета, он молил ее о любви и двое остались одни в зеленой долине, где кроны деревьев были их пологом, далекие звезды — часовыми, а ночь — их широким балдахином?

Хартфорд видел, как бешено колотится сердце Мины Лори под атласным лифом, и даже — когда прекратил свои язвительные насмешки, дабы посмотреть, какое произвел впечатление, — услышал его стук. Они по-прежнему сидели совсем близко, и Мина не отодвинулась. Она молчала. В тусклом свете лампады ее губы были белы, щеки — бескровны.

Хартфорд продолжал, горько и неумолимо:

— В последующие времена, несомненно, Хоксклифский лес видел много не менее нежных сцен, когда король Ангрии удалялся от изнурительных дел и докучливых брачных уз к любви и покою с прелестной возлюбленной.

— На этом, Хартфорд, мы должны расстаться, — перебила мисс Лори. — Я вижу, каково ваше мнение обо мне. Оно справедливо, но выслушивать я его не хочу. Вы причинили мне боль. Прощайте. Я постараюсь больше с вами не видеться.

Мина Лори встала. Хартфорд не пытался удержать ее. Она вышла; когда дверь захлопнулась, он услышал судорожное рыдание — выплеск чувств, доведенных насмешками до агонии.

Уход Мины оставил его опустошенным. Внезапно Хартфорду захотелось вернуть ее и утешить. Он встал и открыл дверь. На маленькой веранде тихо горел единственный светильник. Там никого не было, как не было и на крыльце — нескольких широких ступенях, которыми она оканчивалась. Мисс Лори как будто исчезла.

Шляпа и дорожный плащ Хартфорда лежали на полке у входа. Ничто больше не удерживало его в Риво. Пьянящий сон развеялся. Страстная упрямая натура бурлила от разочарования. Генерал вышел в темную морозную ночь, сжигаемый огнем, который не могла погасить метель. Он потребовал лошадь, вскочил в седло и, безжалостно вонзив колесики шпор в бока благородного скакуна, с победой пронесшего его по кровавым полям Вествуда и Лейдена, яростным галопом поскакал по дороге в Риво.

Мороз не слабел, и снег, холодный и бесприютный, лежал по всей Ангрии. Было хмурое утро. Крупные белые хлопья медленно падали, сгущаясь с каждой минутой. Деревья вкруг величественной усадьбы, стоящей чуть в стороне от дороги, за парковой стеной, клонились под ветром, который налетал порывами с резким воем. Сейчас мы на широком общественном тракте. Слева от нас раскинулся большой город, под арками моста струится полноводная река. Это город Заморна, а усадьба, на которую мы смотрим, именуется Хартфорд-Холл.

Ветер усилился, небо потемнело, в воздухе стало бело от начинающейся метели. По дороге, сквозь снежную бурю стремительно мчал открытый экипаж. Четверка великолепных серых коней, запряженных цугом попарно, и два форейтора придавали ему аристократический вид. В коляске сидели два джентльмена. Один из них, лет тридцати — сорока на вид, с благородной осанкой, был закутан до глаз и застегнут по меньшей мере в три сюртука. Наряд довершали непромокаемая касторовая шляпа, огромный макинтош и касторовые перчатки. Скорбно-насмешливое выражение, казалось, говорило, что он готов терпеть любые тяготы, но холодный восточный вечер и густой снег уже несколько поколебали его стоицизм. Второй седок — молодой, с резкими чертами бледного лица и темными, тонко выгнутыми бровями — был плотно завернут в меховой рокелор. Голову укрывала меховая шапка. Впрочем, природа снабдила ее куда более надежной защитой от холода: длинными и густыми темно-каштановыми кудрями, которые сейчас свободно струились на ветру. Молодой человек встречал этот ветер плотно стиснутыми зубами, оскаленными в решительной усмешке, словно желал померяться со снегом их белизной.

— О, — простонал старший из путешественников, — и почему только ваша светлость глухи к велениям разума? С чего вам вздумалось выехать в такую погоду?

— Полно, Ричтон! Старому вояке не пристало сетовать на тяготы. А впрочем, морозит и впрямь чертовски. Думаю, на нас надвигается Гренландия. Но вы же не ослабеете, Ричтон? Эй, на что вы уставились? Черта увидели?

— Кажется, да, — отвечал лорд Ричтон. — И если ваша светлость глянет на два ярда вперед, то согласится с моим мнением.

Карета сейчас огибала угол парковой стены, где между двумя сторожками, под сенью великолепных деревьев, располагались большие красивые ворота — от них шла дорога к усадьбе. Сейчас эти ворота были открыты. Перед ними, на обочине тракта, стоял высокий, хорошо одетый человек в синем сюртуке и серых панталонах военного покроя с широкими алыми лампасами по бокам. Его величавая осанка, красивое смуглое лицо и уверенный вид — он стоял совершенно неподвижно, уперев одну руку в бок, — делали особенно заметным отсутствие шляпы. Летним днем это удивляло бы не так сильно, хотя даже в самую жару джентльмены, как правило, не разгуливают по общественному тракту без головного убора. Сейчас, на пронизывающем ветру, задувающем сквозь ветви высоких деревьев над воротами, под снегом, густо устилающим короткие смоляно-черные кудри, он выглядел поистине чудно.

Резко выступив вперед, человек ухватил за узду первою коренника, заставив ею попятиться. Форейторы уже приготовились хлестнуть лошадей, обрекая решительного простоволосого джентльмена той участи, которой ищут поклонники Джаггернаута, когда лорд Ричтон закричал:

— Бога ради, остановите коней!

— Думаю, их уже остановили, — сказал его молодой спутник, затем, подавшись вперед с крайне недовольным выражением бледного лица, крикнул: — Дайте этому джентльмену полминуты, чтобы убраться с дороги, а потом гоните как черти!

— Милорд герцог, — вмешался Ричтон, — вы разве не видите, кто это? Позвольте умолять вас о нескольких минутах терпения. Лорд Хартфорд, должно быть, болен. Я вылезу из коляски и поговорю с ним.

Прежде чем Ричтон успел исполнить свое намерение, джентльмен отпустил конскую узду и встал рядом с коляской. Выставив угрожающе стиснутый кулак, он обратился к Заморне со следующими словами:

— У меня нет шляпы, чтобы снять ее перед вашим величеством, так что уж простите мое мужицкое воспитание. Я увидел королевскую карету и вышел в некоторой спешке. Благодарение Богу, я все же успел! Не соблаговолит ли ваша светлость вылезти из экипажа? Клянусь небом, я не уйду отсюда живым, покуда не получу аудиенции.

— Ваша милость мертвецки пьяны, — процедил герцог, стиснув зубы от отвращения. — Просите аудиенцию, когда проспитесь. Вперед, форейторы!

— Ни с места, если вам дорога жизнь! — вскричал Хартфорд. Он вытащил пару пистолетов и, взведя затворы, наставил на форейторов.

— Розьер! Мои пистолеты! — крикнул Заморна сидящему рядом слуге. Через мгновение он, выпрыгнув из коляски, уже стоял лицом к лицу с Хартфордом.

— Это вы пьяны, — отвечал генерал. — И я скажу чем: вином Кипра или Киферы. Ваше величество слишком любвеобильны; вам следовало бы завести гарем!

— Вот что, сударь, — с высокомерным презрением молвил Заморна, — так не пойдет. Я вижу, вы повредились в уме. Форейторы, скрутите его, а ты, Розьер, сбегай в дом и позови пять-шесть слуг. И пусть прихватят смирительную рубашку, если найдут!

— Ваша светлость хочет бросить меня в темницу, — произнес Хартфорд, — но это свободная страна, и мы не потерпим западного деспотизма. Извольте меня выслушать, милорд герцог, или я застрелюсь.

— Невелика потеря, — отвечал Заморна, кривя губы в усмешке.

— Не распаляйте безумца, — зашептал Ричтон. — Дозвольте я с ним поговорю, милорд герцог. Садитесь в коляску, а я провожу Хартфорда. — Затем, обратясь к генералу: — Обопритесь на мою руку, Эдвард, и вернемся домой. Вы не совсем здоровы.

— Подите прочь со своим лицемерием, — проговорил отважный генерал. — Я требую сатисфакции и намерен ее получить. Его светлость жестоко меня оскорбил.

— Отличный ход, сэр! — ответил Заморна. — Тогда берите ваши пистолеты — и вперед. Розьер, поезжай обратно в город. Зайдешь к доктору Куперу и попросишь его приехать в Хартфорд-Холл. Что глаза вытаращил, прах тебя побери? Исполняй.

— Он вытаращил глаза оттого, что государь страны намерен стреляться с безумцем, — сказал Ричтон. — С дозволения вашей светлости я съезжу за отрядом полиции, который посадит и монарха, и подданного под строгий арест.

— Довольно глупостей! — с досадой воскликнул Заморна. — Идемте, вы будете секундантом.

— Что ж, — ответил Ричтон. — Не хочу отказывать ни вашей светлости, ни моему другу Хартфорду, но это чудовищная нелепость. Умоляю вас обоих умерить пыл. Хартфорд, одумайтесь: что вы затеяли?

— Отмстить за тысячу обид и страданий — был ответ. — Его светлость сгубил счастье моей жизни.

Ричтон покачал головой.

— Это надо остановить, — проговорил он вполголоса. — Какой бес обуял Эдварда Хартфорда? И Заморну тоже — я никогда не видел такого дьявольского блеска в его глазах. Странное безумие!

Благородный граф плотнее застегнул сюртук и последовал за двумя джентльменами, которые уже направились к дому. Коляска тем временем согласно приказу покатила к городу Заморне.

Лорд Хартфорд не сошел с ума, хотя его действия и выглядели действиями безумца. Разочарование прошлого вечера привело его в такую ярость и безрассудство, что их последствия, коих мы стали свидетелями, укрепили давние сомнения лорда Ричтона в душевном здравии товарища. Покуда генерал не открыл мисс Лори свою страсть, он мог ласкаться мечтательною надеждою на успех. Бродя в одиночестве по лесам, окружающим Хартфорд-Холл, влюбленный грезил о днях, когда она заполнит его дом светом и радостью красоты. Дни напролет ее образ преследовал лорда Хартфорда. Ему чудилось, будто Мина обращается к нему с тем кротким дружелюбием, что отличало ее при всех прежних встречах, а затем распаленное воображение воскрешало тот час, когда женская слабость и отчаяние заставили ее искать у него душевной поддержки; тогда он держал мисс Лори в объятиях и прижимал к своей груди. Генерал помнил, как нес ее, бледную и дрожащую, чудом избегшую ужасного пленения, по убогой лестнице деревенского дома. Растрепанные черные кудри Мины лежали на его плече, к коему нежная щечка прижималась доверчиво, как если бы спаситель был и вправду супругом. Казалось, то были добрые предзнаменования. Увы, они солгали. Теперь Хартфорд не мог больше тешиться обольщениями. Истина была слишком горька. К тому же он обидел мисс Лори своими колкими попреками и посему утратил даже ее благодарную дружбу.

Разобравшись таким образом в состоянии его чувств, я позволю себе продолжить рассказ.

Хартфорд провел своего высокородного гостя в тот самый обеденный зал, где читатель недавно наблюдал его сидящим в одиночестве под двойным действием вина и страсти. Сейчас генерал был куда более сдержан и даже снизошел до того, чтобы выказать своему государю некое подобие учтивости. В зале было одно кресло, которое Заморна всегда занимал в те более счастливые дни, когда частенько оказывался среди гостей за великолепным обедами в Хартфорд-Холле. Сейчас генерал предложил ему это кресло, однако герцог, поблагодарив хозяина лишь едва заметным кивком, предпочел встать подле камина, опершись локтем о каминную полку и опустив глаза. В таком положении веки и длинные ресницы отчасти скрывали горящий под ними мстительный жар. И все же кривая усмешка, надутые губы, беспорядок в прическе и раскрасневшееся чело Заморны явственно выражали ту разновидность злости, которую легче представить, чем описать.

Хартфорд по укоренившейся привычке не мог сидеть в присутствии монарха и потому вместе с Ричтоном отошел в глубокую приоконную нишу. Сей последний, человек достойный и осмотрительный, надеялся уладить дело без намечающейся нелепой крайности, и потому теперь принялся увещевать друга.

— Хартфорд, — проговорил он тихо, чтобы не слышал Заморна, — прошу вас, подумайте хорошенько о том, что вы затеваете. Я понимаю, что сцена, которую я сейчас наблюдал, не первопричина ваших с герцогом разногласий, кои вы хотите разрешить столь роковым образом. Я понимаю, что прошлые события породили жгучую неприязнь с обеих сторон. И я прошу вас отказаться от задуманного шага. Он бесполезен: дама, о которой идет речь, никогда не будет вашей.

— Знаю, сударь, оттого и бешусь. Мне незачем больше жить; если Заморна хочет моей крови, пусть получит ее.

— Вы можете его убить, — заметил Ричтон, — и каковы будут последствия?

— Не убью, — ответил Хартфорд, — хоть он и заслуживает смерти, бесстыжий западный развратник, на котором негде ставить клейма! Однако его ненависть куда сильнее моей. Гляньте: вон в том зеркале отражается его лицо. Боже! Как он жаждет моей крови!

— Тише, он услышит, — сказал Ричтон. — Его светлость и впрямь смотрит не слишком благожелательно, но опомнитесь: это вы оскорбившая сторона.

— Знаю, — мрачно ответил Хартфорд. — Однако я не от злобы на герцога пытаюсь отбить его любовницу. А сколько раз за последние полгода он ее навещал? Или хотя бы думал о ней? Собака на сене! Другой король, прискучив любовницей, давно бы ее бросил, а он!.. Мне хочется прострелить ему голову. Я бы так и сделал, если бы с его смертью мог получить мисс Лори.

Имя, хоть и произнесенное очень тихо, коснулось слуха Заморны, и тот сразу понял, о чем идет речь. У него не часто возникали поводы к ревности; весьма занятно понаблюдать за ним под действием этой страсти. Она наполнила все фибры его тела, вскипела в каждой жиле. Румянец волнами приливает к его щекам: стоит схлынуть одной, как накатывает другая, более темная (эта способность то краснеть, то бледнеть в минуты сильных переживаний отличала его с детства). Бакенбарды встопорщились, и даже кудри на лбу как будто зашевелились.

Повернувшись к Хартфорду, герцог заговорил:

— Что за блажь пришла вам в голову, сударь? Как вы смеете даже смотреть на то, что принадлежит мне? Безмозглый идиот! Вздумать, будто я позволю грубому ангрийскому сквайру завладеть тем, что хоть когда-то было моим? Как будто я умею уступать! Черт побери вашу дерзость! Ричтон, мои пистолеты у вас? Несите их сюда немедленно. Я не буду ждать ни докторов, ни кого другого.

— Милорд герцог… — начал Ричтон.

— Молчать, сударь! — прогремел его светлость. — Давайте пистолеты!

Граф не пожелал сносить такой деспотизм.

— Я умываю руки от этого кровавого дела, — сурово произнес он, кладя пистолеты на стол, и без дальнейших слов вышел из комнаты.

Демон, сидящий в Заморне, теперь окончательно им завладел. Низким и хриплым голосом, более всего напоминающим львиный рык, герцог злобно велел Хартфорду отмерить дистанцию прямо в комнате, поскольку не хотел откладывать дело и на минуту. Хартфорд исполнил сказанное молча, без возражений.

— На позицию! — взревел варвар.

— Я на ней стою, — отвечал его милость, — и мой пистолет заряжен.

— Так стреляйте!

Последовали грохот, вспышка, и все окуталось дымом.

Покуда комната еще содрогалась от этого звука, почти до того как вспышка погасла и дым вырвался вслед за ней, в медленно отворившуюся дверь вошел лорд Ричтон с выражением более суровым и мрачным, чем мне когда-либо доводилось видеть на его лице.

— Кто ранен? — спросил он.

В дыму была видна лишь одна стоящая фигура, и в голове Ричтона пронеслась мысль: «Второй, должно быть, убит».

Лорд Хартфорд лежал поперек дверного проема, бледный и неподвижный.

— Мой бедный друг! — вскричал лорд Ричтон и, встав на одно колено, приложил руку к его груди. Это движение исторгло у раненого стон.

— Благодарение Богу, он еще жив! — невольно вырвалось у Ричтона. Человек решительный и хладнокровный, привыкший к виду трупов на поле брани, он тем не менее был поражен зрелищем жестокого смертоубийства в мирной домашней обстановке. Отважный и прославленный воитель, выходивший невредимым из яростных битв, умирал под крышей родного дома. Между пальцами Ричтона текла кровь, огромное багровое пятно расплывалось на оборках его рубашки. Та же алая жидкость пузырилась на губах Хартфорда, который тщетно пытался заговорить. Его ранило в область легких.

Зловещую тишину нарушили громкий стук и оглушительный трезвон дверного колокольчика. Прибыл доктор Купер. Он торопливо вошел. С ним был и цирюльник со всеми необходимыми инструментами. Ричтон молча препоручил им друга и впервые за все время повернулся ко второму участнику сцены.

Герцог Заморна стоял у окна. Он только что убрал пистолет за пазуху и теперь хладнокровно застегивал сюртук.

— Ваше величество ранены? — спросил Ричтон.

— Нет, сэр. Не будете ли вы любезны подать мне перчатки?

Они лежали на комоде рядом с графом. Тот учтиво исполнил просьбу, передав вместе с перчатками большой шарф алого шелка, который герцог снял, когда вошел в комнату. Его светлость укутал шарфом горло и значительную часть лица, так что остались видны только лоб, глаза, и крупный римский нос. Натягивая перчатки, Заморна повернулся к доктору Куперу.

— Каков характер раны, сэр? Есть ли вероятность, что лорд Хартфорд выживет?

— Есть, милорд герцог, но рана серьезная. Задето легкое.

Герцог подошел к дивану, куда уложили его генерала, посмотрел на рану, в которой цирюльник еще орудовал ланцетом, затем перевел взгляд с окровавленной груди на бледное лицо страдальца. Хартфорд, перенесший извлечение пули без единого звука, со стиснутыми зубами, поймал на себе испытующий взор монарха, слабо улыбнулся и заговорил, несмотря на запрет врачей.

— Заморна, — сказал Хартфорд. — Вы меня ненавидите, но вам не уничтожить меня своей ненавистью. То, что случилось, — пустяк. Почему вы не причинили мне больших мучений, чтобы я мог снести их не дрогнув? Десять минут назад вы назвали меня грубым ангрийским сквайром. Ангрийцы такие же люди, как уроженцы Запада.

— Скорее животные, — отвечал Заморна. — Верные, отважные, благородные животные.

Он вышел на крыльцо, у которого уже ждала вернувшаяся коляска. Ричтон задержался, чтобы проститься с другом.

— Что ж, — проговорил Хартфорд, слабыми пальцами отвечая на рукопожатие графа. — Заморна со мной поквитался. Однако ж я не держу на него зла. Я полюбил его подругу вопреки рассудку и не жалею об этом. Я буду боготворить ее до конца. Букет, если я умру, передайте мисс Лори залог моей искренности. — Он снял с мизинца золотое кольцо и вложил в ладонь Ричтона, затем отвернулся и пробормотал: — Боже правый! Я стерпел бы муки ада, чтобы завоевать ее взаимность. Мои чувства неизменны: я люблю ее и горько упрекаю себя за то, что предал господина. Что ж, он взыскал плату кровью, чистейшей монетой в глазах уроженца Запада. Прощайте, Ричтон.

Они расстались, не сказав больше ни слова. Ричтон вышел, занял свое место в коляске, и она понеслась как ветер.

Часть II

Мисс Лори сидела после завтрака в маленькой библиотеке. Перед нею было переносное бюро и две разграфленные книги in quarto с записями и цифрами, которые она, по всей видимости, проверяла. За спиною мисс Лори стоял высокий, хорошо сложенный молодой человек с военной выправкой и светлыми волосами. На нем было простое партикулярное платье, и только эполет на одном плече указывал на воинский чин. Молодой человек с пристальным вниманием следил за тоненьким пальчиком, который скользил вдоль длинных столбцов, покуда мисс Лори быстро считала в уме. Странно было видеть глубокую сосредоточенность на ее белом личике, обрамленном темными завитками кудрей, и едва заметное шевеление губ, таких нежных, что они казались созданными исключительно для улыбок. Эдвард Перси за своими конторскими книгами не мог бы глубже погрузиться в таинство сложения дробей и пересчета фунтов в пенсы и шиллинги. За этим занятием прошел примерно час; тишину нарушали только редкие замечания мисс Лори касательно оправданности того или иного пункта либо затерявшегося фартинга, которого не хватало в общем итоге. Ее тщательность и деловитая аккуратность изумляли. Ни малейший огрех не ускользал от внимания мисс Лори; она отмечала их в немногих словах, но с быстрым испытующим взглядом. Впрочем, молодой счетовод был, очевидно, привычен к ее строгим ревизиям, и в целом его записи являли собой образец прилежания.

— Отлично, — сказала мисс Лори, закрывая книги. — Ваши счета делают вам честь, мистер О’Нилл. Можете передать его светлости, что все верно. Мои записи в точности сходятся с вашими.

Мистер О’Нилл поклонился.

— Спасибо, мадам. Ваши слова очистят меня от обвинений лорда Хартфорда. Когда его милость в прошлый раз инспектировал форт Адриан, мне пришлось выслушать в свой адрес много нелестного.

— Из-за чего? — спросила мисс Лори, отворачивая лицо, чтобы скрыть румянец, вспыхнувший при упоминании лорда Хартфорда.

— Трудно сказать, мадам, но его милость был чрезвычайно зол. Придирался ко всем и вся. Мне подумалось, что он не в себе, и это общее мнение.

Мисс Лори мягко покачала головой.

— Не говорите так, Райан, — произнесла она с легкой укоризной. — У лорда Хартфорда много забот, и он по натуре довольно суров. Вам надо учиться сносить его вспышки.

— Нужда не знает законов, мадам, — с улыбкой ответил О’Нилл, — так что мне приходится их сносить. Однако его милость в армии не любят. Он наказывает плетьми за малейшую провинность. Нам в сто раз милее граф Арундел.

Мисс Лори тоже улыбнулась.

— Мы с вами уроженцы Запада, мистер О’Нилл, — ирландцы, и предпочитаем соотечественников. И тем не менее Хартфорд — храбрый офицер. Солдаты всегда могут на него положиться. Не будем пристрастны.

Мистер О’Нилл отвесил поклон, давая понять, что не станет оспаривать ее слова, но при этом улыбнулся, как если бы сомневался в их справедливости. Он взял конторские книги и пошел к выходу, однако перед самой дверью обернулся к мисс Лори и сказал:

— Герцог просил уведомить вас, мадам, что, вероятно, приедет часа в четыре-пять.

— Сегодня? — взволнованно спросила мисс Лори.

— Да, мэм.

Она мгновение молчала, затем сказала быстро:

— Очень хорошо, сэр.

Мистер О’Нилл вышел с еще одним низким и почтительным поклоном, на который мисс Лори ответила немного рассеянно. Ее мысли кружились в водовороте. Еще долго после того, как счетовод удалился, она сидела, подперев голову рукой, захваченная потоком образов и картин, рожденных простой фразой: «Герцог приедет сегодня».

Бой часов вывел ее из задумчивости. Мисс Лори вспомнила, что два десятка дел ожидают ее указаний. Всегда деятельная, всегда занятая, хозяйка Хоксклифа не имела обыкновения проводить долгие часы в праздных мечтаниях. Она встала, закрыла ящичек с письменными принадлежностями и вышла из тихой библиотеки туда, где царила домашняя суета.

Пробило четыре, и на лестнице послышались шаги: мисс Лори спустилась из спальни в широкий освещенный коридор — видение женского изящества и красоты. Она принарядилась. Черное атласное платье замечательно шло к ее стройной фигуре, которую окутывало пышными складками, а темный цвет еще более подчеркивал свежесть миловидного личика. В кудрях блестел бриллиантовый обруч, такие же капельки подрагивали в маленьких прелестных ушах. Эти царственные камни были подарком царствующей особы и надевались главным образом ради счастливых воспоминаний, которые пробуждал их блеск.

Мисс Лори вошла в гостиную и остановилась у окна. Отсюда, сквозь сгустившиеся тени Риво был виден короткий отрезок тракта; впрочем, с наступлением сумерек и он почти скрылся в морозной мгле. Все было тихо и в доме, и в лесу. Приближалась карета. Мисс Лори слышала стук копыт. Через мгновение на дороге мелькнул экипаж. Однако то был не Заморна. Колесницей правил не Ииуй, сын Намессиев, а на лошадях скакали не форейторы Ииуя. В следующее мгновение мисс Лори поняла, что с конями что-то не так: то ли сбруя запуталась, то ли они напуганы. Кучер с ними не справлялся: они взбрыкивали и пытались встать на дыбы.

Мисс Лори позвонила в колокольчик. Вошел слуга. Хозяйка велела немедленно помочь людям в карете. Два конюха тут же выбежали на тракт, но не успели подскочить к лошадям, как одна из них, вскидываясь, поскользнулась на обледенелой дороге и упала. Другие принялись рваться еще сильнее, и вскоре карета уже лежала опрокинутой на обочине. Один из посланцев мисс Лори вернулся. Она распахнула окно, чтобы не дожидаться, пока он войдет в дом.

— Кто-нибудь пострадал? — спросила она.

— Надеюсь, не очень, мэм.

— Кто в карете?

— Дама, и, кажется, она в обмороке. Когда я заглянул в экипаж, она была очень бледна. Что делать, мэм?

С ирландской простотой мисс Лори ответила не задумываясь:

— Устройте их здесь. Лошадей пусть отведут в конюшню, а слуг… сколько их?

— Трое, мэм. Два форейтора и лакей. Выезд явно господский — без форсу, но очень приличный. Кони — красавцы.

— Ты узнал ливрею?

— Нет, мэм. Форейторы в сером и белом, лакей в обычном платье. Они говорят, коней испугало стадо сиднемских коров. Горячие лошади!

— Ладно, делай, что я сказала. Даму пусть несут прямо сюда, слуг разместите поудобнее.

— Да, мэм.

Конюх прикоснулся к шляпе и отошел. Мисс Лори закрыла окно. Было очень холодно. Довольно скоро на лужайке показались слуги пострадавшей дамы. Они несли ее на руках.

— Положите ее на диван, — сказала мисс Лори, когда слуги вместе со своей ношей вошли в гостиную.

Те повиновались. С дамы аккуратно сняли дорожный плащ, и взглядам предстала миниатюрная фигурка в темном платье. Пуховые подушки почти не проминались под ее весом, такая она была легонькая.

Даму положили рядом с камином, и тепло довольно скоро вернуло ее к жизни. Она открыла глаза и взглянула на мисс Лори, которая, склонившись над потерпевшей, подносила к ее губам чашку согревающего напитка. Увидев незнакомку, дама смущенно отвела взгляд и осведомилась, где ее слуги.

— Они в доме, мэм, целы и невредимы, но сегодня вы уже не сможете продолжать путь. Экипаж поломан.

Дама не ответила. Она обвела глазами комнату и, увидев элегантную обстановку и мирно пылающий камин, несколько успокоилась. Чуть-чуть повернувшись на подушках, однако по-прежнему глядя не на мисс Лори, а в прямо противоположную сторону, она спросила:

— Кого я должна благодарить за доброту? Где я?

— Это гостеприимная страна, мадам. Здесь не поворачиваются спиной к незнакомцам.

— Я знаю, что я в Ангрии, — тихо ответила дама. — Но где? Как зовется дом, и кто вы?

Мина Лори слегка покраснела. Ей не хотелось называть свое настоящее имя, известное широко — слишком широко. Услышав его, дама скорее всего отвернулась бы от нее с презрением, а Мина чувствовала, что не сможет этого пережить.

— Я всего лишь экономка, — сказала она. — Это охотничий домик крупного ангрийского помещика.

— Что за помещик? — спросила дама, на давая сбить себя с толку уклончивыми ответами.

И вновь мисс Лори замялась. Под угрозой смерти она не могла бы выговорить «его светлость герцог Заморна» и потому сказала поспешно:

— Один западный джентльмен, дальняя ветвь великих Пакенхемов. По крайней мере так гласит родовая хроника, но семья уже давно живет на Востоке.

— Никогда о таких не слышала, — заметила дама. — Пакенхемы… фамилия не ангрийская.

— Быть может, мадам, вы не очень хорошо знакомы с этой частью страны?

— Я знаю Хоксклиф, — сказала дама, — а ваш дом стоит на самом краю леса, в королевских владениях, не так ли?

— Да, мадам. Он был здесь еще до того, как герцог приобрел эти земли. Его величество разрешил моему хозяину сохранить за собой дом и привилегию охотиться в Хоксклифском лесу.

— И вы экономка мистера Пакенхема?

— Да, мадам.

Дама еще раз искоса посмотрела на собеседницу, задержав взгляд на алмазных серьгах и обруче с бриллиантами в гуще смоляно-черных волос, скользнула глазами по миловидному личику и точеной фигуре юной экономки, затем вновь отвернулась к стене с выражением, которое говорило громче любых слов. Мине хотелось вырвать из ушей сверкающие серьги. Она была глубоко уязвлена.

«Все меня знают, — подумала она про себя. — „Любовница“ выжжено у меня на лбу».

Мисс Лори, в свою очередь, взглянула на гостью. Та, несмотря на молодость, держалась очень повелительно и надменно. У нее было маленькое женственное личико, приятные глаза, белая, красиво изогнутая шея, изящные аристократические руки и ноги. Одежда не позволяла определить, какого она звания. В волосах не поблескивало камней, выдавших положение мисс Лори. Платье темно-синего шелка, лайковые перчатки и черные атласные туфельки могли принадлежать жене любого ангрийского джентльмена.

— Нельзя ли выделить мне отдельную комнату? — спросила дама, глядя на мисс Лори с неким подобием улыбки.

— Конечно, мэм. Сейчас я вас устрою. Вы сможете подняться по лестнице?

— О да!

Гостья встала с дивана и оперлась на руку мисс Лори с уверенностью, показывающей, что такая помощь ей не в новинку. Мина устроила свою прекрасную, но несколько высокомерную гостью на роскошном малиновом ложе в тихой и просторной спальне. Как только та опустила кудрявую голову на пуховую подушку, сомкнула большие робкие глаза и сложила маленькие ручки на груди, готовясь отойти ко сну, мисс Лори собралась выскользнуть из комнаты. Дама шевельнулась.

— Вернитесь на минутку, — сказала она.

Мисс Лори подчинилась; что-то в голосе дамы внушало повиновение.

— Я не знаю, кто вы, — продолжала та, — но глубоко признательна вам за доброту. Если мое поведение кажется неучтивым, прошу меня извинить. Я не хотела вас обидеть. Полагаю, вы желаете знать мое имя. Меня зовут миссис Ирвинг, мой муж — пастырь северной церкви. Я из Хитрундии. Теперь можете идти.

Мисс Лори вышла. Сперва миссис Ирвинг не поверила ее словам, теперь она не поверила словам гостьи. Обе дамы пали жертвой собственного обмана.

Пробило пять. За окном почти стемнело. Слуга свечой зажигал канделябры в столовой, и загоравшиеся огоньки отражались в серебряной посуде на большом, накрытом к обеду столе. Вспыхивали они и на буфетной стойке, где все было готово к приезду великого, долгожданного гостя.

Если Заморна обещался куда-то прийти и намеревался обещание сдержать, то обыкновенно бывал более или менее пунктуален. Он вошел, когда музыкальные часы в коридоре заиграли волшебную симфонию маятника. О его приходе возвестил звук открываемой двери, резкий порыв ледяного ветра и приближающиеся шаги. Мина Лори, которая в столовой завершала последние приготовления, еле успела обернуться к своему повелителю. Он прижал холодные губы к ее лбу, стиснул ее руки в своих замерзших ладонях, и она ощутила то блаженство, которого ждала неделями и месяцами и которое в ее глазах вполне искупало все труды и страдания.

— Я продрог до костей, Мина, — сказал гость. — Последние четыре мили скакал верхом, а мороз — как в Канаде.

Согревая его ледяные руки в теплых ладонях, она ответила не словами, а взором, который переполняли счастье и преклонение перед ее идолом.

— Что я могу сделать для вас, милорд? — были ее первые слова, когда его светлость подошел к камину и протянул руки к огню.

Он рассмеялся:

— Обними меня, Мина, и поцелуй в щеку, такую же теплую и цветущую, как твоя собственная.

Будь Мина Лори Миной Уэллсли, ее не пришлось бы уговаривать. Сердце щемило от желания исполнить эти слова буквально, однако она лишь почтительно придвинула к огню кресло. Заморна уселся и принялся разглаживать и расправлять кудри, спутавшиеся на висках. Мина приметила, что как только первая улыбка встречи сошла с лица ее господина, его омрачила тень, которая не рассеивалась во все время дальнейшего разговора.

— Что за гости в доме? — спросил Заморна. — Перед конюшней грум чистит четверку вороных. Это ведь не хоксклифские?

— Совершенно верно, милорд. Примерно час назад перед домом опрокинулся экипаж. Дама, которая в нем была, лишилась чувств, так что я велела принести ее сюда, а слуг разместить на ночлег.

— А ты знаешь, кто она? — спросил его светлость. — Лошади превосходные — первый класс.

— Она сказала, что ее зовут миссис Ирвинг и что ее муж — пастырь пресвитерианской церкви на Севере, но…

— Ты ей не поверила? — перебил герцог.

— Да, — ответила мисс Лори. — Я бы подумала, что это знатная дама. В ее манерах и облике есть что-то аристократическое, и она много знает об Ангрии.

— Какая она из себя? — спросил Заморна. — Молодая или старая, хорошенькая или уродина?

— Молодая, стройная, ростом пониже меня. Изящная, но не сказать, что мила. Очень бледная и держится холодно. Подбородок и рот маленькие, точеная шея.

— Хм! По описанию похоже на леди Стюартвилл, — заметил его величество. — Не удивлюсь, если это и впрямь она. Впрочем, выясню. Ты, возможно, не сообщила ей, кому принадлежит дом?

— Я сказала, — с улыбкой ответила мисс Лори, — что это дом крупного ангрийского помещика, потомка западных Пакснхемов, а я его экономка.

— Отлично! Наверняка она тебе не поверила. Ты похожа на кралю ангрийского помещика. Дай-ка мне руку, голубушка. Мы ведь с тобой сверстники?

— Да, милорд. Я родилась в тот же день и час, что ваша светлость.

— Мне так говорили, но здесь какая-то ошибка. Мне двадцать пять, а тебе с виду не дашь и двадцати. Моя прекрасная ирландка! Какие глаза! Смотри на меня прямо, Мина, и не красней.

Мина посмотрела на него, однако вторую часть приказания исполнить не смогла — она покраснела до корней волос.

— Фи! — воскликнул герцог, отталкивая ее от себя. — Прикидываемся скромницей? После десяти лет знакомства не можем без страха смотреть мне в глаза? Ты потеряла то кольцо, которое я тебе подарил, Мина?

— Какое, милорд? Вы дарили мне много колец.

— То, про которое я сказал, что выгравированный на нем девиз выражает самую твою суть.

— «Верность»? — спросила Мина и протянула руку с изумрудным перстнем на указательном пальце.

— Точно! — был ответ. — По-прежнему ли это твой девиз?

Ревнивый взгляд герцога как будто силился проникнуть в ее мысли. Мина поняла, что недавние события не остались между нею и лордом Хартфордом, а еще — что его светлость взбешен и не намерен держать себя в руках. Она долго смотрела на него печально, испуганно, затем отвернулась и проговорила:

— Если ваша светлость на меня сердится, то мне незачем жить.

Появление слуг с обедом помешало ему дать ответ. Заняв место во главе стола, герцог обратился к стоящему рядом лакею:

— Передай миссис Ирвинг, что мистер Пакенхем был бы глубоко признателен за честь разделить с нею трапезу.

Лакей вышел и вернулся через пять минут.

— Миссис Ирвинг очень устала и не может принять любезное предложение мистера Пакенхема, но охотно присоединится к нему за чаем.

— Отлично, — сказал герцог, затем обернулся. — Где мисс Лори?

Мина собиралась выскользнуть из комнаты, но при звуке его голоса машинально остановилась.

— Я что, буду обедать в одиночестве? — вопросил Заморна.

— Ваша светлость желает, чтобы я присутствовала?

Вместо ответа он встал, отвел ее к столу и усадил на стул, затем сел сам. Лишь по окончании трапезы, когда скатерть убрали и слуги вышли, герцог, поднеся к губам единственный за вечер бокал шампанского, возобновил так неприятно начавшийся разговор.

— Иди сюда, голубушка, — сказал он, придвигая соседний стул ближе к себе.

Ни страх, ни какое иное чувство не понудило бы мисс Лори ослушаться его веления.

— Итак, — продолжал его светлость, наклоняясь к Мине и кладя руку ей на плечо. — Ты счастлива? Может быть, у тебя есть какое-нибудь заветное желание?

— Нет, милорд.

Она не лгала. Все, что могло сделать ее счастливой, было сейчас с нею. Просторная гостиная дышала покоем. Лампы горели, будто прислушиваясь. Огонь в камине не трещал и не вспыхивал, но озарял комнату ровным, не мерцающим светом. Рука Заморны лежала на плече Мины; она видела, слышала и ощущала только его. Все ее существо было наполнено блаженством.

— Моя Верность! — продолжал мелодичный голос. — Если хочешь о чем-нибудь меня попросить, проси сейчас. Я сама доброта, щедрость и уступчивость. Какое желание твое, царица Есфирь? оно будет удовлетворено; и какая просьба твоя? хотя бы до полуцарства, она будет исполнена.

— Мне ничего не нужно, — прошептала мисс Лори. — Ничего, милорд. Какие у меня могут быть желания?

— Ничего?! — повторил герцог. — Никакой награды за десять лет самоотверженной любви? За те полгода, когда ты делила со мною тяготы изгнания? За ласковую ручку, которая разглаживала мне подушку на одре болезни, за нежные губки, что прикасались к воспаленному лбу, снимая жар своей росистой прохладой? За черные ирландские глаза, ночь за ночью неусыпно смотревшие на меня, покуда я метался в лихорадке? Надо ли говорить об участии и мужестве, которые ободряли меня в испытаниях, о коих известно лишь нам двоим? О том, как ты умирала от голода, Мина, и все же отдавала мне свой хлеб? А ведь и полутора лет не прошло! За все это и за многое другое — неужто никакой награды?

— Я получила награду, — сказала мисс Лори. — Сейчас она со мной.

— А что, если я придумал награду, достойную тебя? — продолжал герцог. — Ну-ка подними личико и слушай.

Она подняла глаза и тут же вновь опустила, не в силах выдержать его взор, горящий инфернальным огнем.

«Что он скажет?» — подумала мисс Лори и задрожала.

— Так вот, милая, — продолжал мучитель, привлекая ее ближе к себе. — Я дам тебе в награду мужа. Этот муж будет дворянин, и этот дворянин — лорд Хартфорд. А теперь, мадам, извольте встать, чтобы я на вас поглядел.

Он разжал руки, и мисс Лори вскочила, словно распрямившийся лук.

— Вашу светлость упредили! — воскликнула она. — Это предложение мне уже делали. Я слышала его от самого лорда Хартфорда три дня назад.

— И что вы ответили, мадам? Не юлите, уловки вам не помогут.

— Что я ответила? Заморна, не знаю. Какое это имеет значение? Вы наградили меня, милорд герцог, но я не снесу вашей награды. Мне дурно…

Она коротко всхлипнула, побледнела и рухнула на пол, головой к ногам герцога. Еще никогда в жизни Мина Лори не падала в обморок. Однако страшное напряжение, сковавшее все ее существо при словах повелителя, оказалось сильнее, чем крепкое здоровье. Она поверила, что он говорит искренне, что он ею прискучил, и не смогла этого вынести.

Полагаю, в первый миг Заморна испугался за Мину; во второй, почти не сомневаюсь, испытал глубокое облегчение. Меня упрекают в недостаточной к нему строгости, иначе дальше шло бы полстраницы справедливых обличений — столь же прочувствованных, сколь и заслуженных. Я же просто опишу его поведение, воздерживаясь от оценок и замечаний. Он взял со стола свечу и склонился над мисс Лори. Нет, она не разыграла обморок. Ее лицо было бело как мрамор и неподвижно как камень. Значит, она и впрямь любила его всем сердцем, и эта страсть не оставляла места даже для тени мысли о другом.

Не думай, читатель, будто Заморна и впрямь намеревался великодушно уступить Мину Лори Хартфорду. О нет, это было бы не в его характере: он всего лишь проверял чувство, в котором его давным-давно должны были убедить тысячи каждодневных доказательств. Покуда он смотрел, мисс Лори начала приходить в себя. Ее веки дрогнули. Большие темные глаза открылись и, встретив его взгляд, до краев наполнились скорбью. В них не было ни искры гнева, ни тени укоризны. И очи, и губы говорили одно: «Я не могу тебя покинуть».

Она с трудом поднялась. Герцог протянул руку, чтобы ей помочь, и поднес к ее губам почти не тронутый бокал с вином.

— Мина, — спросил он, — ты довольно оправилась, чтобы меня слышать?

— Да, милорд.

— Тогда слушай. Я охотнее отдал бы Хартфорду половину… нет, все мои владения, нежели мою Мину. Я просто тебя испытывал.

Мисс Лори подняла глаза и вздохнула, словно очнувшись от страшного сна, однако говорить по-прежнему не могла.

— Неужто, — продолжал герцог, — неужто я отдам свою первую любовь в чужие руки? Да я бы ее раньше убил! Я лучше уложу тебя в гроб, такую же мраморную и безжизненную, как сейчас, когда ты лежала у моих ног, чем — под угрозой, за мольбы или за деньги — уступлю другому один твой взгляд или одну улыбку твоих губ. Теперь я вижу, Мина, что ты меня любишь, ибо ты не могла бы разыграть это волнение. А потому я расскажу, как доказал вчера свою любовь. Хартфорд упомянул при мне твое имя, и я в отместку за богохульство послал ему пулю, так что сейчас он лежит в постели полуживой.

Мисс Лори содрогнулась. Однако так темны загадки человеческой души, так тесно спаяны в ней порок и добродетель, что, боюсь, это кровавое доказательство любви вызвало у Мины не столько ужас, сколько восторг. Она не сказала ни слова, ибо теперь Заморна вновь заключил ее в объятия. Его ласки, его вкрадчивые речи прогнали всякую другую мысль, все былые укоры стыда, все сомнения, усталость и сердечную боль мучительных ожиданий. Он назвал ее своей первой любовью, и теперь ей хотелось верить, что она не только первая, но и единственная. Не по-женски сильная духом, деятельная, самостоятельная и развитая во всех других отношениях, в этом смысле Мина Лори была слаба, как дитя. Она утратила себя. Всю ее жизнь поглотила жизнь другого человека.

Постучали. Заморна встал и отрыл дверь. За нею стоял его слуга.

— Можно поговорить с вашей светлостью в приемной? — спросил месье Розьер несколько торопливо.

Герцог вышел вслед за ним.

— В чем дело, сударь? Что-нибудь срочное?

— Хм! — начал Эжен. Его смуглая заостренная физиономия выражала несвойственное ей смущение. — Хм! Удивительные дела, милорд герцог. Прямо-таки фокус-покус, с дозволения вашей светлости.

— Как это понимать, сударь?

— Sacré! Я и сам толком не знаю. Малость опешил, когда увидел.

— Что увидел? Выражайся яснее, Розьер.

— Что вашей светлости делать, ума не приложу, — отвечал слуга, — хоть и помню: ваше величество выкручивались из таких переделок, когда я думал, будто все, конец. Но эта уже, на мой взгляд, из ряда вон… Я и вообразить не мог…

— Давай к делу, Розьер, или я… — Заморна поднял кулак.

— Mort de ma vie! — воскликнул Эжен. — Я расскажу вашей светлости все, что знаю. Минут десять назад я шел по коридору, когда на лестнице раздались шаги — очень легкие, как будто ступает совсем маленькая ножка. Я обернулся — по лестнице спускалась дама. Милорд, это была дама!

— Так ты ее узнал?

— Узнал, если глаза меня не обманывают. Я стоял в тени, за колонной, и она прошла совсем близко, не заметив меня. Я видел ее очень отчетливо. Так вот, разрази меня гром, если это не…

— Кто, сударь?

— Герцогиня!

Наступила тишина, затем герцог очень четко и протяжно присвистнул, сунул руки в карманы и раза два медленно прошелся по комнате.

— Ты не ошибся, Эжен? — сказал он. — Знаю, ты не осмелишься мне лгать в таком деле, поскольку испытываешь похвальную и естественную приязнь к собственной шкуре. Да, все сходится, прах меня побери. Миссис Ирвинг, жена северного пастыря — сатирический намек на мою царственную особу! Бледная красивая шея, маленький рот и подбородок! Отлично! Желал бы я, чтобы эти рот и подбородок были в сотне миль отсюда! Что ее сюда понесло? Тревога за своего бесценного мужа… не может больше терпеть разлуки… должна выяснить, что с ним. Впрочем, удачно, что этот щенок Розьер ее узнал. Если бы она неожиданно вошла в комнату минут пять назад… Боже! Мне бы оставалось только связать ее по рукам и по ногам. Она бы этого не вынесла. Дьявол, что делать? Главное — не вспылить. С нею сейчас надо помягче. Говорить ласково, клясться и божиться на чем свет стоит, что никак не связан с экономкою мистера Пакенхема.

Закончив монолог, герцог вновь повернулся к слуге.

— Куда пошла ее светлость?

— В гостиную, милорд. Она и сейчас там.

— Ладно, Розьер, ни слова об этом, если тебе дорога жизнь. Понял, сударь?

Розьер прижал руку к сердцу, и Заморна вышел из комнаты, чтобы начать операцию.

Неслышно отворив дверь гостиной, он увидел у камина даму. Она стояла спиной к нему, но сомнений не оставалось. Фигура, наряд, кудрявая белокурая головка могли принадлежать только одной женщине — его единственной, надменной, ревнивой маленькой герцогине. Заморна прикрыл дверь так же бесшумно, как открыл, и сделал шаг вперед. Внимание Мэри было поглощено какой-то книгой. Стоя незримым за ее спиной, герцог видел, что она читает вложенный листок, на котором его собственной рукой было выведено:

Сент-Киприан! Твоя волна
По-прежнему поет,
Здесь юность выпита до дна,
Ночь приближается, темна,
Горит в закате пелена
Уединенных вод.

Прощай же! Ты меня манил
Твой берег посетить,
Опять изведать пламень жил,
Первоначальной страсти пыл,
Что холод лет не остудил,
Боль не дала забыть;
Доколь ты путь не изменил,
Тому, увы, не быть.

Под стихами стояло: «Морнингтон, 1829». Мэри почувствовала у себя на плече чью-то руку и подняла глаза. Сила притяжения возымела свое всегдашнее действие: герцогиня припала к тому, кого увидела.

— Адриан! Адриан! — только и могли вымолвить ее губы.

— Мэри, Мэри! — ответил герцог, противясь ее объятиям. — Хорошенькое дело! Как вы здесь очутились? Сбежали из дома в мое отсутствие?

— Адриан, почему вы меня покинули? Вы обещали вернуться через неделю, а прошло уже восемь дней. Я не могла более терпеть. С самого вашего отъезда я потеряла сон и покой. Вернитесь!

— Так значит, вы отправились на поиски мужа, — рассмеялся Заморна, — и вынуждены были из-за поломки экипажа остановиться в охотничьей избушке Пакенхема?

— Почему вы здесь, Адриан? — спросила герцогиня, которой тревога не позволяла подхватить его смех. — Кто такой Пакенхем? И кто эта особа, называющая себя его экономкой? И почему вы разрешили кому-то поселиться так близко к Хоксклифу, ни словом мне не обмолвившись?

— Я забыл сказать, — ответил его светлость. — Когда эти карие глаза на меня смотрят, у меня все остальное вылетает из головы. Что до Пакенхема, правду говоря, он ваш побочный кузен — незаконный сын старого адмирала, моего дяди, а экономка — его сестра. Voila tout. А теперь поцелуйте меня.

Герцогиня исполнила сказанное, однако с тяжелым вздохом. Тень ревнивой тревоги, лежащая на ее челе, отнюдь не рассеялась.

— Адриан, мое сердце по-прежнему не на месте. Почему вы так надолго задержались в Ангрии? О, вы совсем обо мне не думаете. Даже и не вспомнили, что я вас жду. Адриан…

Она умолкла и заплакала.

— Мэри, возьмите себя в руки, — сказал его светлость. — Я не могу постоянно быть у ваших ног. Когда мы только поженились, вы не были так малодушны. В ту пору вы меня часто отпускали без всяких ревнивых сцен.

— Я хуже вас знала, — ответила Мэри. — А если мой разум малодушен, то лишь потому, что все его мужество растрачено в слезах и страхах о вас. Я совсем не так мила и хороша, как прежде, но вы должны простить мое увядание, поскольку сами стали его причиной.

— Упадок духа! — воскликнул Заморна. — Стремление во всем видеть дурное! Помилуй Бог! Грешница впала в свои тенета. Хотел бы я добавить: в стороне я буду от них. Мэри, никогда больше не говорите, что подурнели, пока я сам такого не скажу. Поверьте мне: в этом и во всем остальном вы мой идеал. Вы так же не можете поблекнуть, как не может увянуть мрамор, — по крайней мере в моих глазах. Что до вашей нежности, хотя я порой и упрекаю вас за ее избыток, потому что она иссушает вас, превращая в тень, это крепчайшая цепь, связывающая меня с вами. Приободритесь же! Сегодня вечером вы отправитесь в Хоксклиф — до него всего несколько миль. Я с вами поехать не могу, потому что должен решить с Пакенхемом кое-какие неотложные дела, но завтра утром буду в замке до зари. Карету к тому времени починят; я усажу вас в нее, сяду рядом, и мы помчимся в Витрополь, и следующие три месяца я буду утомлять вас своим обществом дни напролет. Чем еще я могу вас успокоить? Если вы предпочитаете ревновать меня к Анри Фернандо, барону Этрею, или к Джону, герцогу Фиденскому, или к обворожительному графу Ричтону — ибо, клянусь Богом, в нынешнем путешествии он был моим единственным спутником! — тут я ничего поделать не могу. Мне остается в полном одиночестве заливать тоску содовой водой. Или обратиться в камень, чтобы из меня изваяли Аполлона для вашей туалетной комнаты. Боже, в моей добродетели усомнились!

Так, ложью и смехом, хитрец добился желаемого. Герцогиня тем же вечером уехала в Хоксклиф, а он, в кои-то веки верный данному слову, на следующий день отбыл с нею в Витрополь.

Лорд Хартфорд по-прежнему лежит между жизнью и смертью. Страсть его не ослабела от боли, причиненной отказом, и не остыла в разлуке. В стальных нервах этого человека запечатлелся образ, который ничто не в силах стереть. Уорнер проклинает былого соратника, Ричтон о нем скорбит.

Прощай надолго, читатель. Автор всячески старался тебе угодить, и хотя понимает, что убожеством слога, длиннотами и повторами скорее утомил тебя, нежели развлек, будь снисходителен, ибо он сделал все, что в его силах.

Ш. Бронте

Хауорт, 7 января 1838 года

Назад: Предисловие

Дальше: Гостиница «Стэнклиф»