24 сентября. Утром я поднялась веселая и бодрая… нет-нет, безумно счастливая. Неодобрение тетушки, страх, что она не даст своего согласия, исчезли, как ночные тени, в ярком сиянии моих надежд и упоительной уверенности, что я любима. Утро выдалось великолепное, и я вышла насладиться им в обществе моих блаженных грез. Трава сверкала росой, легкий ветерок колыхал тысячи летящих паутинок, веселый красногрудый реполов изливал в песенке свою бесхитростную радость, а в моем сердце звучал благодарственный хвалебный гимн Небесам.

Но я прошла совсем немного, когда мое одиночество было нарушено тем единственным, кто мог оторвать меня от моих мыслей и не омрачить их, — передо мной внезапно предстал мистер Хантингдон. От неожиданности я готова была счесть его видением, рожденным моей разгоряченной фантазией, если бы к свидетельству зрения не прибавились более ощутимые доказательства — его сильная рука тотчас обвила мою талию, прикосновение его губ обожгло мне щеку, а у меня в ушах прозвучал радостный возглас:

— Моя, моя Хелен!

— Пока еще не ваша, — ответила я, поспешно кладя конец этому фамильярному приветствию. — Вспомните моих опекунов. Получить согласие тетушки вам будет не так-то легко. Неужели вы не замечаете, как она предубеждена против вас?

— Я это знаю, сердце мое. Но вы должны объяснить мне причину, чтобы я нашел наилучший способ опровергнуть ее возражения. Полагаю, что она считает меня повесой и мотом, — продолжал он, заметив, что я не склонна отвечать, — или думает, будто мне не на что достойно содержать мою лучшую половину? Если так, то объясните ей, что мое имение — майорат и я не могу его промотать, даже если бы и хотел. Разумеется, у меня есть кое-какие долги, часть недвижимости, к имению не относящейся, заложена, ну, и прочее в том же духе, но все это сущие пустяки. Хотя я готов признать, что не так богат, как мог бы быть или даже — как был, тем не менее оставшегося моего состояния нам хватит с избытком. Видите ли, мой батюшка был скуповат и с годами отказался от всех удовольствий, кроме одного: копить деньги. Так можно ли удивляться, что главным наслаждением для его сына стало тратить эти деньги? Но наше знакомство, милая Хелен, многому меня научило и открыло мне более благородные цели. Самая мысль о том, что теперь моя обязанность — заботиться о вас, сразу вынудит меня сократить расходы и выбрать образ жизни, приличный христианину. Не говоря уже об осмотрительности и благоразумии, которые я обрету с помощью ваших мудрых советов и обворожительной неотразимой добродетельности!

— Нет-нет, — ответила я. — Тетушка о деньгах не думает. Она знает истинную цену земному богатству.

— Так в чем дело?

— Она хочет, чтобы я вышла замуж за… очень хорошего человека.

— Что? За «светоч благочестия», хм-хм? Ну, не беда, я и с этим справлюсь. Ведь сегодня как раз воскресенье, не правда ли? Так я просижу всю утреннюю, всю дневную и всю вечернюю службу и стану столь набожным, что она будет взирать на меня с восхищением и полюбит меня сестринской любовью, как выхваченную из огня головню. Я вернусь под ее кров, вздыхая, как кипящий котел, и благоухая елеем проповеди милого мистера Ханжуса.

— Мистера Лейтона, — поправила я сухо.

— А мистер Лейтон, Хелен, «чудесный проповедник»? Милейший пастырь не от мира сего?

— Он хороший человек, мистер Хантингдон. Я хотела бы, чтобы вы были и вполовину таким хорошим!

— Ах, я и забыл, что вы тоже святая. Молю вас о прощении, жизнь моя. Но не называйте меня «мистер Хантингдон». У меня есть имя. Артур.

— Если вы и дальше будете говорить такие вещи, я никак не стану вас называть, потому что не захочу вас видеть. Если вы и правда хотите обмануть тетушку, это очень дурно. А если нет, так подобные шутки также очень дурны.

— Виноват! — ответил он, заключая свой смех печальным вздохом. — Ну а теперь, — продолжал он после короткого молчания, — давайте поговорим о чем-нибудь другом. И подойдите ближе, Хелен, обопритесь на мою руку, и тогда я перестану вас поддразнивать. Но спокойно смотреть, как вы гуляете здесь одна, я не в силах.

Я подчинилась, но предупредила, что скоро мы должны будем вернуться в дом.

— К завтраку еще долго никто не спустится, — возразил он. — Вы сейчас говорили о своих опекунах, Хелен, но ведь ваш отец, кажется, еще жив?

— Да, но на дядю и тетю я привыкла смотреть как на моих опекунов, пусть по закону это и не так. Отец отдал меня на полное их попечение. Я не видела его с тех самых пор, как умерла мама — я тогда была еще совсем маленькой, — и тетя, выполняя ее последнюю волю, взяла меня к себе. Она сразу увезла меня сюда, в Стейкингли, и с тех пор я так тут и живу. Поэтому, мне кажется, он не станет запрещать мне ничего, что она одобрит.

— Но будет ли он возражать против того, чего она не одобрит?

— Вряд ли. По-моему, он просто обо мне не думает.

— Это очень нехорошо с его стороны. Однако он ведь не знает, что его дочь — ангел. К моему счастью, не то бы он не пожелал расстаться с таким сокровищем.

— Мистер Хантингдон, полагаю, вы знаете, что я вовсе не богатая наследница? — спросила я.

Он горячо ответил, что его это ничуть не интересует, и умолял меня не портить ему чудесное утро такими скучными материями. Меня очень обрадовало это доказательство бескорыстности его чувства: ведь Аннабелла Уилмот, наверное, унаследует все богатства своего дяди вдобавок к состоянию своего покойного отца, которым уже владеет.

Тут я решительно потребовала, чтобы мы вернулись в дом, но шли мы медленно и продолжали разговаривать. Пересказывать этот разговор нет нужды, и я сразу перейду к тому, что произошло между мной и тетушкой после завтрака, когда мистер Хантингдон отвел дядю в сторону, несомненно, чтобы просить моей руки, а она поманила меня за собой в соседнюю комнату, где снова принялась всячески меня уговаривать, но без успеха, так как я осталась при своем убеждении, что права все-таки я, а не она.

— Вы слишком к нему суровы, тетя, поверьте мне, — сказала я. — Даже его друзья далеко не так плохи, как вы их рисуете. Например, Уолтер Харгрейв, брат Милисент, — он ведь сущий ангел, если даже она преувеличивает его достоинства более чем вдвое. Она постоянно расхваливает его мне и превозносит до небес присущие ему всяческие добродетели.

— Если ты будешь судить о молодых людях по заверениям их любящих сестер, — возразила она, — то получишь об их характерах самое превратное представление. Худшие из них ловко умеют прятать свои пороки от глаз сестер, да и матерей тоже.

— Ну, а лорд Лоуборо? — продолжала я. — Человек во всех отношениях порядочный…

— Кто тебе это сказал? Лорд Лоуборо — человек, доведший себя почти до гибели. Он растранжирил все свое состояние за карточным столом и разными другими столь же прискорбными способами, а теперь ищет богатую невесту, чтобы поправить свои дела. Я предупредила мисс Уилмот, но вы все на один лад! Она дерзко ответила, что весьма мне обязана, но надеется, что способна отличить, когда поклоннику нравятся ее деньги, а когда — она сама. Она льстит себя мыслью, что достаточно опытна в подобных делах и может полагаться на собственное суждение, а если его милость разорен, ей это безразлично, — она полагает, что ее состояния с избытком хватит на двоих. Ну, а что до его шалопайства, так уж, верно, он не хуже других молодых людей, и к тому же совсем исправился. Да, эти молодцы все умеют лицемерить, когда хотят обмануть влюбленную дурочку!

— Ну, по-моему, он ничем не хуже ее, — заметила я. — А когда мистер Хантингдон женится, у него будет много меньше случаев и поводов видеться со своими холостыми друзьями, — и чем они хуже, тем сильнее мое желание избавить его от них.

— Разумеется, милочка! И чем хуже он сам, тем, полагаю, сильнее твое желание избавить его от самого себя!

— Совершенно верно. При условии, что он не неисправим, тем сильнее мое желание избавить его от пороков, дать ему возможность освободиться от наносного зла, очиститься от соприкосновения с теми, кто хуже его, и предстать в сияющей чистоте своей природной добродетели. Я хочу сделать все, что в моей власти, чтобы помочь лучшей половине его души возобладать над худшей, и возродить в нем того, кем он был бы, если бы судьба не послала ему дурного, себялюбивого, скупого отца, который, побуждаемый своей низменной страстью, лишал его самых невинных удовольствий детства и отрочества и тем внушил ему глубокое отвращение ко всяким путам, и безрассудную мать, которая всячески ему потакала, обманывала ради него мужа и усердно взращивала те зачатки легкомыслия и порочных наклонностей, которые обязана была искоренять. А затем — круг друзей, таких, какими вы их обрисовали…

— Бедняжка! — перебила она саркастически. — Сколько зла причинили ему его близкие!

— Да! — вскричала я страстно. — Но больше они ему зла причинять не будут. Его жена сумеет исправить то, что натворила его мать!

— Ну что же, — сказала она после некоторого молчания, — признаюсь, Хелен, я была более высокого мнения о твоей рассудительности… да и о твоем вкусе тоже. Не понимаю, как ты можешь любить подобного человека и какое удовольствие находить в его обществе? Ведь сказано: «Не преклоняйся под чужое ярмо с неверными. Что общего у света со тьмою?»

— Он не неверный! И я не свет, и он не тьма. Его худший и единственный порок — всего лишь легкомыслие.

— Но легкомыслие, — возразила тетушка, — может привести к любому преступлению и послужит нам очень жалким оправданием в очах Господа. Мистер Хантингдон, я полагаю, не обделен обычными человеческими способностями и не настолько безрассуден, чтобы его можно было счесть безумцем. Творец одарил его разумом и совестью. Писание доступно ему, как всем, но «если не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят». Вспомни, Хелен! — продолжала она торжественно. — «Да обратятся нечестивые в ад, все, забывающие Бога». Предположим даже, что он будет любить тебя, а ты его, и вы вместе пройдете по жизни в благополучии, каково придется вам в конце, когда вы узрите, что разлучены навеки? Ты, быть может, вознесешься к вечному блаженству, а он будет низвергнут в озеро, горящее огнем неугасимым, чтобы там вовеки…

— Нет, не вовеки! — вскричала я. — А лишь пока не отдаст он «до последнего кодранта»! Ибо «он понесет потерю, но сам спасен будет через огонь же», и Он, Кто «действует и покоряет все», «сделает всем человекам оправдание» и «в устроение полноты времен все небесное и земное соединит под главою Христа, который вкусил смерть за всех и через которого примирит с собой все и земное и небесное».

— Ах, Хелен, откуда ты все это взяла?

— Из Библии, тетя. Я всю ее обыскала и нашла почти тридцать текстов, подтверждающих такой взгляд.

— Вот какое употребление ты делаешь из своей Библии! А текстов, доказывающих ложность и опасность подобного утверждения, ты не нашла?

— Нет. Правда, я находила и тексты, которые, если взять их отдельно, словно бы противоречат такому взгляду. Но, кроме общепринятого толкования, все они поддаются и другим, — и чаще всего трудность составляет только слово, которое переводится «вечно» и «навеки». Я не знаю греческого, но убеждена, что смысл тут «на века», «в течение веков» и подразумевает иногда бесконечность, а иногда продолжительность. Ну, а что до опасности, так я ведь не собираюсь обнародовать свою мысль, не то какой-нибудь бедняга злоупотребит ею себе на гибель, но как чудесно хранить ее в сердце! И я не откажусь от нее ни за что на свете.

На этом наша беседа окончилась, так как давно уже следовало собираться в церковь. На утреннюю службу отправились все, кроме дядюшки, который бывает в церкви очень редко, и мистера Уилмота, оставшегося, чтобы помочь ему приятно скоротать время за криббеджем. Днем мисс Уилмот и лорд Лоуборо также предпочли остаться дома, но мистер Хантингдон вызвался вновь сопровождать нас туда. Не знаю, хотел ли он угодить тетушке, но если так, ему следовало бы во время службы держаться более чинно. Должна признаться, что мне очень не нравилось, как он вел себя в церкви. Молитвенник держал вверх ногами, открывал его наугад и все время посматривал по сторонам, пока не встречался взглядом с тетушкой или со мной, а тогда опускал глаза на страницу, изображая пуританское благочестие, — очень забавно, если бы только это было бы уместно. Во время проповеди он некоторое время внимательно всматривался в мистера Лейтона, а потом внезапно вынул золотой карандашик и схватил лежавшую рядом Библию. Заметив, что я покосилась на него, он шепнул, что хочет записать кое-что из проповеди. Однако я скоро убедилась (мы сидели рядом), что он вовсе не пишет, а рисует карикатуру, изображая почтенного старого священника отъявленным и смешным лицемером. Однако, когда мы вернулись домой, он заговорил с тетушкой о проповеди — серьезно, рассудительно, скромно, и во мне пробудилась надежда, что он и слушал ее внимательно, и извлек для себя немало пользы.

Перед самым обедом дядя позвал меня в библиотеку, чтобы обсудить очень важное дело, с которым он разделался в двух словах.

— Послушай, Нелли, — сказал он, — молодой Хантингдон просит твоей руки. Что мне ответить? Твоя тетка предпочтет «нет». А ты?

— Я отвечу «да», дядя! — воскликнула я без малейших колебаний, так как успела принять твердое решение.

— Отлично! Прямой, честный ответ — редкостный для девицы. Завтра же напишу твоему отцу. Согласие он, конечно, даст, а потому можешь считать дело слаженным. Конечно, ты бы поступила куда как разумнее, если бы выбрала Уилмота, вот что я тебе скажу. Только ты ведь не поверишь. В твоем возрасте надо всем царит любовь, а в моем — надежное полновесное золото. Вот, например, ты и подумать не можешь о том, чтобы навести справки об имуществе своего будущего мужа, и не пожелаешь утруждать свою голову размышлениями о части, которую он должен выделить тебе.

— Вы правы, дядя.

— Ну, так радуйся, что для этого есть головы помудрее твоей. У меня еще не было времени поподробнее разведать, в каком состоянии дела этого молодца, но знаю, что значительную часть наследства, полученного от отца, он уже пустил по ветру. Кажется, правда, что осталось еще достаточно и немножко стараний могут поправить все. Далее, нам надо убедить твоего отца, чтобы он тебя прилично обеспечил, — ведь в конце-то концов ему, кроме вас двоих, заботиться не о ком. А если ты будешь вести себя хорошо, как знать, не упомяну ли тебя в своем завещании и я? — добавил он, прижав палец к носу и хитро подмигивая.

— Спасибо, дядя, и за это, и за всю вашу доброту, — ответила я.

— Ну, так я уже говорил с молодцом о твоей части, — продолжал дядюшка, — и он словно бы скупиться не намерен…

— Я не сомневаюсь в этом! — перебила я. — Но, прошу вас, не докучайте этим себе, и ему, и мне. Ведь все мое будет принадлежать ему, а все его — мне, чего же больше нам нужно? — И я хотела уже выйти из комнаты, но он позвал меня назад.

— Погоди, не торопись! — воскликнул он. — Мы ведь не назначили дня! Когда быть свадьбе? Твоя тетка хотела бы отсрочить ее на Бог знает какой срок, а он желает сочетаться браком как можно скорее. В следующем месяце, и не минутой дольше! Ты, я думаю, тут с ним согласна, а потому…

— Нет-нет, дядя. Напротив, я предпочту подождать. После Рождества или еще позже…

— Вздор, меня ты не проведешь! — вскричал он и никак не хотел мне поверить.

Но ведь это правда. Я совсем не тороплюсь. Да и как можно, если меня ожидает такая решительная перемена моей жизни, разлука со всем прежним? Пока с меня довольно счастья знать, что наш союз решен, что он любит меня и мне можно любить его так беззаветно и думать о нем так часто, как я хочу. Однако я настояла на том, что о времени свадьбы поговорю с тетушкой, так как нельзя же во всем пренебрегать ее советами, и пока еще окончательное решение не принято.