Глава 32
1802. В сентябре этого года я был приглашен на север опустошать поля одного моего друга, и, совершая путешествие к его местожительству, я неожиданно оказался в пятнадцати милях от Гиммертона. Конюх на заезжем дворе поил из ведра моих лошадей, когда мимо прокатил воз, груженный зеленым свежескошенным сеном, и конюх сказал:
— Из Гиммертона, поди! У них там всегда покос на три недели позже, чем у людей.
— Гиммертон! — подхватил я; моя жизнь в тех местах уже превратилась для меня в смутный сон. — Как же, знаю! Это далеко отсюда?
— Миль четырнадцать будет, по горушкам, по бездорожью, — отвечал он.
Что-то вдруг толкнуло меня навестить Скворцы. Еще не перевалило за полдень, и мне подумалось: чем заезжать в гостиницу, я могу переночевать под собственным кровом. К тому же стоило потратить день на устройство своих дел с домохозяином и таким образом избавить себя от труда нарочно приезжать опять в эти края. Передохнув немного, я отрядил своего слугу, чтоб он расспросил, как проехать в ту деревню; и, сильно истомив наших лошадей, мы за три часа кое-как одолели эти четырнадцать миль.
Слугу я оставил в деревне и двинулся дальше один вниз по лощине. Серая церковка показалась мне еще серее, нелюдимое кладбище еще нелюдимей. Я видел, как овцы, забредшие с поля, щипали невысокую траву на могилах. День был ясный, жаркий — слишком жаркий для путешествия; но жара не мешала мне любоваться восхитительной картиной подо мной и надо мной; если б я увидел ее ближе к августу, она, наверно, соблазнила бы меня провести здесь месяц в уединении. Зимой ничего не может быть печальней, летом ничего очаровательней этих ложбин, запертых в холмах, и этих гордых, одетых вереском круч.
Я добрался до Мызы засветло и постучал в дверь; все домочадцы удалились в задние пристройки, рассудил я, приметив одинокий голубой дымок, тонким завитком висевший над кухней, и не услышали стука. Я проехал во двор. Под навесом крыльца сидела девочка лет девяти-десяти и вязала, а на ступеньках, сгорбившись, задумчиво покуривала трубку престарелая женщина.
— Миссис Дин дома? — спросил я старуху.
— Миссис Дин? Нет! — ответила та. — Она тут не живет; она живет там, наверху, на Перевале.
— Значит, вы тут за ключницу? — продолжал я.
— Да, я присматриваю за домом, — был ответ.
— Отлично. Я — мистер Локвуд, хозяин. Скажите, тут найдутся комнаты, где я мог бы расположиться? Я хочу здесь переночевать.
— Хозяин! — вскричала она, пораженная. — Как же так? Кто же знал, что вы приедете? Хоть бы словом известили наперед! Тут нет ничего — ни сухого угла, ни места пристойного…
Она засуетилась, отшвырнула трубку, бросилась в дом; девочка побежала за ней, а следом прошел и я. Убедившись вскоре, что мне сказали истинную правду и что старуха вдобавок чуть с ума не своротила от моего неожиданного приезда, я стал ее успокаивать: я, мол, пойду прогуляюсь, а она тем часом пускай приготовит мне уголок в гостиной, где бы мне поужинать, да спальню, где я мог бы выспаться; ни мести, ни пыль вытирать не нужно, — был бы только жаркий огонь и сухие простыни. Она, казалось, рада была всячески стараться, хоть и сунула сгоряча в камин половую щетку вместо кочерги и так же не по назначению пустила в ход другие атрибуты своего ремесла; все же я удалился, поверив, что ее усердие обеспечит мне к возвращению место для отдыха. Целью затеянной мною прогулки был Грозовой Перевал. Но, крепкий задним умом, я, едва выйдя со двора, тут же вернулся.
— На Перевале все благополучно? — спросил я у ключницы.
— Да, как будто, — ответила она и прошмыгнула мимо с полной сковородой горячих углей.
Мне хотелось спросить, почему миссис Дин рассталась с Мызой, но невозможно было задерживать женщину в такую критическую минуту; итак, я повернул назад, опять переступил порог и неторопливым шагом пустился в путь. Передо мной разливалось мягкое сияние восходящего месяца, ширясь все ярче, по мере того как догорал пожар заката за моей спиной — в час, когда я вышел из парка и стал подниматься по каменистому проселку, забиравшему вправо к жилищу Хитклифа. Дом еще не встал перед моими глазами, когда день и вовсе угас и осталась от него только тусклая янтарная полоса на западе; но в ярком свете месяца я различал каждый камушек на тропе, каждый стебель травы. Мне не пришлось ни перелезать через ворота, ни стучать: они уступили первому усилию моей руки. Перемена к лучшему! — подумалось мне. И я отметил еще одну, о которой мне поведали ноздри: под приветливыми плодовыми деревьями носился в воздухе сладкий запах левкоя и желтофиоля.
И двери, и окна были распахнуты; а все же, как это обычно можно видеть в краю каменноугольных рудников, приятный красный отсвет огня стоял над дымоходом; радость, которую пламя доставляет глазу, позволяет мириться с излишним жаром. Впрочем, дом на Грозовом Перевале так велик, что его обитателям хватает места, чтобы держаться подальше от жара, и все, кто был в доме, расположились у окон. Я мог их видеть и слышать их разговор раньше, чем переступил порог; и я стал наблюдать и слушать, толкаемый любопытством, не свободным от зависти, все возраставшей, пока я медлил.
— Контуры?! — сказал голос, нежный, как серебряный колокольчик. — В третий раз, тупая голова! Я не стану повторять еще раз. Изволь вспомнить, или я оттаскаю тебя за волосы.
— Ну, контуры, — сказал другой голос, басистый, но мягкий. — А теперь поцелуй меня за то, что я так хорошо помню.
— Нет, сперва перечти все правильно, без единой ошибки.
Обладатель низкого голоса начал читать. Это был молодой человек, прилично одетый и сидевший за столом над раскрытой книгой. Его красивое лицо горело от удовольствия, а глаза то и дело нетерпеливо перебегали со страницы на белую ручку, которая лежала на его плече и легким шлепком по щеке каждый раз давала ему знать, что от ее владелицы не ускользнул этот признак невнимания. А сама владелица стояла за его спиной, и кольца мягких светлых ее волос время от времени перемешивались с его каштановыми кудрями, когда она наклонялась, чтобы проверить своего ученика; и ее лицо… хорошо, что ученик не видел ее лица, а то едва ли он был бы так прилежен. Но я видел, и я кусал губы от досады, что упустил возможность, которая, быть может, позволила бы мне не довольствоваться одним лишь созерцанием ясной красоты этого лица.
Урок был завершен — не без новых ошибок. Все же ученик потребовал награды, и ему подарено было не меньше пяти поцелуев; он их, впрочем, не скупясь, возвратил. Потом он направился вместе с нею к дверям, и я понял из их разговора, что они собираются выйти побродить по полям. Я подумал, что Гэртон Эрншо, коли не на словах, то в душе пожелает мне провалиться на самое дно преисподней, если сейчас моя злосчастная особа появится подле него; и я с чувством унижения и обиды шмыгнул за угол, чтоб искать прибежища на кухне. С той стороны вход был так же доступен, и в дверях сидела Нелли Дин, мой старый друг, и шила, напевая песенку, которую часто прерывали резкие окрики, доносившиеся из дому, совсем уже не мелодичные, звучавшие презрением и нетерпимостью.
— По мне, лучше пусть чертыхаются с утра до ночи над самым моим ухом, чем слушать вас! — сказал голос из кухни в ответ на недослышанное мною замечание Нелли. — Стыд и срам! Только я раскрою святую книгу, как вы начинаете славословить сатану и все самые черные пороки, какие только рождались на свет! Ох! Вы — подлая негодница, и она вам под стать: бедный мальчик погибнет через вас обеих. Бедный мальчик! — повторил он со вздохом, — околдовали его, я знаю наверняка! Господи, соверши ты над ними свой суд, раз что нет у наших правителей ни правды, ни закона!
— Ясно, что нет, — не то нас, без сомнения, жгли бы на пылающих кострах, — возразила певунья. — Но ты бы лучше помалкивал, старик, и читал свою Библию, как добрый христианин, а меня бы не трогал. Я пою «Свадьбу волшебницы Энни» — чудесная песня, под нее так и подмывает в пляс пойти.
Миссис Дин запела было вновь, когда я подходил. Сразу меня признав, она вскочила и закричала:
— Господи, да никак это вы, мистер Локвуд! С чего это вы надумали вернуться в наши края? На Мызе все заперто. Вы бы хоть дали нам знать.
— Я уже распорядился, чтобы меня устроили с удобствами на то короткое время, что я там пробуду, — ответил я. — Утром я опять уезжаю. А как случилось, что вы переселились сюда, миссис Дин? Объясните.
— Зилла взяла расчет, и мистер Хитклиф вскоре после вашего отъезда в Лондон пожелал, чтобы я перебралась в дом и оставалась тут до вашего возвращения. Но заходите же, прошу вас. Вы пришли сейчас из Гиммертона?
— С Мызы, — ответил я. — Пока они там готовят мне комнату, я решил сходить к вашему хозяину и закончить с ним дела, потому что едва ли мне в скором времени представится другой удобный случай.
— Какие дела, сэр? — сказала Нелли, вводя меня в дом. — Его сейчас нет, и он не скоро вернется.
— Насчет платы за дом, — ответил я.
— Ох, так это вам нужно уладить с миссис Хитклиф, — заметила она, — или, пожалуй, со мной. Она еще не научилась вести свои дела, так что за нее веду их я, больше некому.
Я смотрел на нее в недоумении.
— Ах! Вы, я вижу, еще не слышали о смерти Хитклифа? — продолжала она.
— Хитклиф умер! — воскликнул я, пораженный. — Давно ли?
— Три месяца тому назад. Но садитесь, дайте сюда вашу шляпу, и я вам все расскажу по порядку. Погодите, вы, верно, ничего еще не ели?
— Ничего мне не нужно, я заказал ужин дома. Садитесь и вы. Вот уж не думал, не гадал, что он умрет. Расскажите мне, как это произошло. Вы сказали, что нескоро ждете их домой, вашу молодежь?
— Да. Мне каждый вечер приходится бранить их за позднюю прогулку, но они меня не слушают. Ну, выпейте хоть нашего доброго эля; это вам будет кстати, — у вас усталый вид.
Она поспешила за элем, не дав мне времени отказаться, и я слышал, как Джозеф вопрошал, «не вопиющий ли это срам, что она, в ее-то годы, принимает кавалеров, да еще подносит им угощение из хозяйского погреба! Просто стыдно смотреть на такое дело и молчать!».
Она не стала вступать с ним в пререкания и в одну минуту воротилась с пенящейся через край серебряной пинтой, содержимое которой я, как подобает, похвалил со всей серьезностью. А затем она выложила мне дальнейшую историю Хитклифа. Он, по ее словам, «кончил странно».
— Меня вызвали на Грозовой Перевал через две недели после вашего отъезда, — сказала она, — и я охотно подчинилась — ради Кэтрин. Мое первое свидание с ней огорчило меня и потрясло, — так сильно она изменилась за время нашей разлуки. Мистер Хитклиф не стал объяснять, с чего это он вдруг решил по-иному вопрос о моем переезде; он только сказал, что я ему нужна и что ему надоело смотреть на Кэтрин: я должна сидеть со своей работой в маленькой гостиной и держать его невестку при себе, хватит с него, если он по необходимости видит ее раза два в день. Кэтрин как будто обрадовалась такому распорядку; и одну за одной я перетаскала к нам много книжек и других вещей, когда-то доставлявших ей удовольствие на Мызе, и тешилась надеждой, что мы заживем с ней не так уж плохо. Обольщение длилось недолго. Кэтрин, довольная вначале, вскоре сделалась раздражительной и беспокойной. Во-первых, ей запрещалось выходить за ограду сада, и когда наступила весна, ей становилось все обидней, что она заперта в таких тесных границах. Во-вторых, хлопоты по дому часто принуждали меня оставлять ее одну, и она жаловалась на тоску. Ей милей бывало ссориться на кухне с Джозефом, чем мирно сидеть в одиночестве. Меня не тревожили их стычки, но Гэртону тоже часто приходилось удаляться на кухню, когда хозяин хотел посидеть у очага один. Спервоначалу она либо уходила при появлении Гэртона, либо спокойно принималась помогать мне в моих занятиях, стараясь не замечать его, никогда к нему не обращаясь. А он, со своей стороны, был всегда так угрюм и молчалив, что дальше некуда. Однако через некоторое время она переменила свое поведение и уже не оставляла беднягу в покое: она заговаривала с ним, отпускала замечания насчет его тупости и лени, выражала удивление, как терпит он такой образ жизни — сидит целый вечер, уставившись в огонь, и подремывает.
— Он совсем как собака, правда, Эллен? — сказала она раз, — или как ломовая лошадь. Только и знает: отработал, поел — и спать! Как пусто и уныло должно быть у него на душе!.. Вам когда-нибудь что-нибудь снится, Гэртон? И если снится, то что? Но вы же не можете разговаривать со мной!
Она поглядела на него; но он не разомкнул губ и не ответил на ее взгляд.
— Вот и сейчас ему, верно, что-нибудь снится, — продолжала она. — Он дернул плечом точь-в-точь, как Юнона. Спроси его, Эллен.
— Мистер Гэртон попросит хозяина отправить вас наверх, если вы не будете держать себя пристойно, — сказала я. (Он не только дернул плечом, но и сжал кулаки, как будто в искушении пустить их в ход.)
— Я знаю, почему Гэртон всегда молчит, когда я на кухне! — объявила она в другой раз. — Боится, что я стану над ним смеяться. Эллен, что ты скажешь? Он как-то начал сам учиться читать, а когда я посмеялась над ним, он сжег свои книги и бросил это дело. Ну, не дурак ли он?
— А вы? Не злой ли проказницей вы были? — спросила я. — Вот вы мне на что ответьте.
— Возможно, — не унималась Кэтрин, — но я не ожидала, что он окажется таким глупеньким… Гэртон, если я дам вам книгу, вы примете ее теперь? Я попробую.
Она вложила ему в руку книгу, которую читала. Он отшвырнул ее и проворчал, что, если Кэтрин не замолчит, он свернет ей шею.
— Хорошо, я положу книгу сюда, — сказала она, — в ящик стола, и пойду спать.
Затем она шепнула мне, чтоб я проследила, возьмет ли он книгу, а сама вышла вон. Но он и близко не подошел к столу; и я так и доложила ей утром — к ее большому разочарованию. Я видела, что она раскаивается в своей упрямой озлобленности и холодности. Совесть укоряла ее, что она его отпугнула, когда он захотел учиться. В этом она действительно преуспела. Но ум ее усердно искал средства исправить сделанное зло. Когда я, бывало, стану гладить или займусь другой затяжной работой, которую неудобно делать наверху в гостиной, Кэтрин принесет какую-нибудь хорошую книгу и начнет читать мне вслух. И если случится при этом Гэртон, она, бывало, оборвет на интересном месте и оставит книгу на кухне — и делала это не раз и не два; но он был упрям, как мул, и, вместо того чтобы кинуться на ее приманку, он в сырую погоду подсаживался к Джозефу и курил; и они сидели, точно истуканы, у огня: тот — по одну сторону, этот — по другую. И хорошо, что старший был слишком глух, чтобы понимать ее «греховный вздор», как он это назвал бы, а младший старался, как мог, не обращать внимания. В погожие вечера он уходил поохотиться, а Кэтрин зевала и вздыхала и приставала, чтобы я поговорила с ней, но, только я начну, выскакивала во двор или в сад; и под конец прибегала к последнему средству: плакала и говорила, что ей надоело жить — жизнь ее никому не нужна.
Мистер Хитклиф, становясь все более нелюдимым, почти совсем изгнал Эрншо из комнат. А после несчастного случая, произошедшего с беднягой в начале марта, парень на несколько дней прочно засел на кухне. Когда он бродил по холмам, ружье у него выстрелило само собой; ему поранило осколком руку, повыше локтя, и он, пока добрался до дому, потерял много крови. Таким образом Гэртон силой обстоятельств, пока не поправился, был осужден сидеть без дела у печки. Его двоюродной сестре это было на руку: во всяком случае, ее комната стала ей после этого еще более ненавистна; и Кэтрин все время принуждала меня выискивать себе работу на кухне, чтобы и ей самой можно было сидеть там со мною.
В Фомин понедельник Джозеф погнал скот на гиммертонскую ярмарку, я же после обеда занялась на кухне бельем. Эрншо, как всегда мрачный, сидел в углу у окна, а моя маленькая госпожа, чтобы как-нибудь заполнить время, выводила рисунки на стеклах окна или для разнообразия вдруг начнет тихонько напевать или что-нибудь проговорит вполголоса и с досадой и вызовом бросит быстрый взгляд на своего двоюродного брата, который упорно курил и смотрел на уголь в топке. Когда я сделала замечание, что так у меня дело не пойдет, если она то и дело будет загораживать мне свет, Кэтрин отошла к очагу. Я не стала больше обращать внимания на ее затеи, когда вдруг услышала такие слова:
— Я сделала открытие, Гэртон, что я хочу… что я рада… что теперь меня бы радовало, что вы — мой двоюродный брат, если бы только вы не были таким сердитым со мной и таким грубым.
Гэртон не отвечал.
— Гэртон, Гэртон, Гэртон! вы слышите? — не унималась она.
— Отвяжитесь! — проворчал он с недвусмысленной резкостью.
— Позвольте мне убрать это, — сказала она, осторожно занесла руку и вынула трубку у него изо рта.
Не успел он даже попытаться отобрать трубку обратно, как та была уже сломана и брошена за печь. Он выругался и взял другую.
— Стойте! — закричала Кэтрин. — Сперва вы должны меня выслушать, а я не могу говорить, когда мне пускают клубы дыма в лицо.
— Ну вас к черту! — крикнул он в ярости. — Можете вы оставить меня в покое?
— Нет, — заупрямилась она, — не могу. Я уж не знаю, что и делать, чтоб заставить вас поговорить со мной; а вы решили не понимать меня. Когда я называю вас глупым, это ничего такого не значит. Это вовсе не значит, что я вас презираю. Бросьте, Гэртон, вам нельзя не замечать меня. Вы мой двоюродный брат, и пора вам признать меня.
— Мне пора послать вас к черту с вашей проклятой гордостью и подлым издевательством! — ответил он. — Пусть дьявол живьем уволочет меня в ад, если я еще раз хоть краем глаза погляжу на вас. Убирайтесь вон, сию минуту!
Кэтрин насупилась и отошла к окну, кусая губу и мурлыча смешную песенку, чтобы скрыть, как сильно хочется ей разрыдаться.
— Вы с вашей двоюродной сестрой должны стать друзьями, мистер Гэртон, — вмешалась я, — раз она раскаивается в своей заносчивости. Вам это очень пойдет на пользу: вы станете совсем другим человеком, если она будет вам добрым товарищем.
— Товарищем! — вскричал он. — Когда она меня ненавидит и считает меня недостойным стереть грязь с ее башмака! Нет! Хоть сделайте меня королем, не соглашусь я опять сносить насмешки за свое старание понравиться ей.
— Не я вас — это вы меня ненавидите! — расплакалась Кэти, не скрывая больше своего волнения. — Вы меня ненавидите не меньше, чем мистер Хитклиф, и даже сильней.
— Гнусная ложь! — начал Эрншо. — Зачем же тогда я сто раз выводил его из себя, принимая вашу сторону? да еще когда вы только фыркали на меня и презирали и… Если вы не перестанете меня изводить, я пойду в дом и скажу, что меня выжили из кухни.
— Я не знала, что вы принимали мою сторону, — ответила она, вытирая глаза, — и я была несчастна и озлоблена против всех. Но теперь я вас благодарю и прошу у вас прощения: что еще я могу сделать?
Она подошла к очагу и чистосердечно протянула руку. Гэртон нахмурился, почернел, как туча, и, решительно сжав кулаки, уставился в пол. Кэтрин, должно быть, чутьем угадала, что такое поведение вызвано не враждой, а закоренелым упрямством: постояв с минуту в нерешительности, она наклонилась и тихонько поцеловала его в щеку. Плутовка думала, что я ничего не видела, и, отойдя, преспокойно заняла свое прежнее место у окна. Я укоризненно покачала головой, и тогда она вспыхнула и прошептала:
— Ну, а что же мне было делать, Эллен? Он не хочет пожать мне руку, не хочет смотреть на меня: должна же я как-нибудь показать ему, что он мне мил… что я готова подружиться с ним.
Убедил ли Гэртона поцелуй, я не скажу вам. Несколько минут он всячески старался, чтоб мы не видели его лица, а когда поднял голову, был сильно смущен задачей, куда отвести глаза.
Кэтрин нашла себе дело: она аккуратно завертывала в белую бумагу красивую книгу. Затем, обвязав ее ленточкой и сделав надпись — «мистеру Гэртону Эрншо», попросила меня быть ее посредницей и передать подарок тому, кому он назначен.
— И ты ему скажи, что, если он примет, я приду и поучу его правильно это читать, — добавила она, — а если не примет, то я уйду наверх и больше никогда не буду ему докучать.
Я понесла и повторила сказанное под внимательным взглядом отправительницы. Гэртон не разжал кулаков, и я положила пакет ему на колени. Он его все же не скинул. Я вернулась к своей работе. Кэтрин сидела, скрестив руки на столе и склонив на них голову, пока не услышала легкий шелест разворачиваемой обертки. Тогда она тихонько подошла и села рядом со своим двоюродным братом. Он дрожал, и лицо его горело: вся его грубость и вся угрюмая резкость сошли с него. Он сперва не мог собраться с мужеством, чтобы хоть полслова выговорить в ответ на ее пытливый взгляд и тихонько вымолвленную просьбу:
— Скажите, что вы меня прощаете, Гэртон! Да? Вы можете сделать меня такой счастливой, сказав одно только маленькое словечко.
Он что-то невнятно пробурчал.
— И вы станете моим другом? — добавила Кэтрин полувопросительно.
— Нет, вам придется за меня краснеть каждый день вашей жизни, — ответил он, — и тем сильней, чем больше вы будете узнавать меня; а этого я не снесу.
— Так вы не хотите быть моим другом? — сказала она с медовой улыбкой и подсела совсем близко.
Что говорили они дальше, мне не было слышно; но когда я снова оглянулась, я увидела два сияющих лица, склоненных над страницей принятой в подарок книги; так что у меня не осталось сомнения, что договор утвержден обеими сторонами и враги стали отныне верными союзниками.
В книге, которую они рассматривали, было много чудесных картинок; и это, да и самое соседство заключало в себе достаточно очарования, чтоб ни он, ни она так и не двинулись с места, пока не явился Джозеф. А тот, бедняга, пришел в суеверный ужас, когда увидел, что Кэтрин сидит на одной скамейке с Гэртоном Эрншо, положив руку ему на плечо, — и в крайнее смущение, что его любимец терпит эту близость; это так глубоко задело старика, что в тот вечер он не позволил себе на их счет ни одного замечания. Его волнение выдавали только отчаянные вздохи, которые он испускал, когда, торжественно раскрыв на столе свою огромную библию, стал раскладывать на ней грязные банкноты, вынимаемые им из записной книжки — дневная выручка от торговых сделок. Наконец он подозвал к себе Гэртона.
— Отнести это хозяину, мой мальчик, — сказал он, — и оставайся там. Я ухожу в свою комнату. А это помещение не про нас — тут нам сидеть не по чину: мы должны посторониться и подыскать себе другое.
— Идемте, Кэтрин, — сказала я, — нам тоже пора «посторониться». Я все перегладила. Вы готовы?
— Еще нет восьми, — ответила она, неохотно вставая. — Гэртон, я оставлю эту книгу на камине и принесу вам завтра еще несколько.
— Всякую книгу, какую вы тут оставите, я снесу в дом, — сказал Джозеф, — и хорошо еще, если вы после того найдете ее опять. Так что как вам будет угодно!
Кэти пригрозила, что ему придется поплатиться за ее книги собственной библиотекой; и, улыбнувшись Гэртону, когда проходила мимо, пошла, напевая, к себе наверх. И еще никогда, я посмею сказать, у нее под этой крышей не было так легко на сердце; разве что при первых ее свиданиях с Линтоном.
Дружба, так завязавшаяся, быстро крепла; иногда происходили и короткие размолвки. Эрншо не мог по первому велению стать культурным человеком, а моя молодая госпожа не была ни философом, ни образцом терпения. Но так как у них у обоих все силы души были устремлены к одной и той же цели — потому что одна любила и желала уважать любимого, а другой любил и желал, чтоб его уважали, — они в конце концов достигли своего.
Вы видите, мистер Локвуд, не так это было трудно — покорить сердце миссис Хитклиф. Но теперь я рада, что вы и не пытались. Их союз будет венцом моих желаний. В день их свадьбы я ни одному человеку на свете не буду завидовать: в Англии тогда не сыщется женщины счастливей меня!