VIII
Начало марта ознаменовалось крупными победами русского оружия. Успешно завершена Висло-Одерская операция, в разгаре Кенигсбергская и Земландская, отлично складывались дела в Восточной Померании, Нижней и Верхней Силезии. Правда, впереди ждали серьезные испытания под Балатоном, но эти бои еще не начались. А пока — чуть ли не каждую ночь небо Москвы озарялось салютами в честь победоносных дивизий, освобождавших столицы и крупные города стран Восточной Европы.
МОСКВА. Кремль. Кабинет Сталина. 5 марта 1945 г.
Полюбовавшись фейерверком и задернув штору, Сталин идет к столу.
— Подумать только, — раскуривая трубку, говорит он, — в сорок первом на счету была каждая пушка, каждый снаряд, а сегодня мы можем только для салютов держать несколько сотен первоклассных орудий. Или на фронте без них не обойтись? А? Как вы считаете, товарищ Антонов?
— Никак нет, товарищ Сталин. Артиллерии на всех фронтах достаточно. И воюют «боги войны» прекрасно.
— Вот видите, — назидательно поднял трубку Сталин. — А ведь были маловеры, были люди, которые сомневались в мужестве, трудолюбии и, не боюсь этого слова, интеллекте советского человека. Были паникеры, были! И мы с ними еще поговорим, — бросил он взгляд в сторону Берии — тот тут же воинственно блеснул пенсне. — Уступают наши пушки, танки или самолеты немецким? Нет. А английским или американским? Тоже нет. А ведь создавалось все это в голой степи, порой под открытым небом. Нет, возможности советского народа еще не исчерпаны, далеко не исчерпаны! — убежденно закончил Сталин. — И он докажет это во время восстановления разрушенного войной хозяйства… Если, конечно, нам не будут мешать, — после паузы добавил он.
Подойдя к столу, Сталин заглянул в какие-то бумаги, недовольно пожевал усы и через мгновенье из добродушного собеседника превратился в строгого, наводящего на всех страх вождя.
— Товарищ Берия, это по вашей части! Что это за возня с пленными? Куда вы их деваете? Мне докладывают, что союзники крайне озабочены судьбой освобожденных ими пленных. От них, мол, ни слуху ни духу, хотя наши люди обещали им писать, в том числе и о том, как их встретили на Родине. Какое к ним отношение, работают они, учатся или воюют? Почему об этом не знают союзники?
Уловив едва скрытый намек, Берия мгновенно сориентировался и покаянно опустил голову.
— Виноват, товарищ Сталин. Один во всем виноват. Не проконтролировал. Готов нести ответственность. У нас полные мешки писем от бывших военнопленных, — вдохновенно врал он. — Но как их переслать? В Лондон или Вашингтон почтовые самолеты не летают, снаряжать пароход — целая история. И все же мы исправим эту непростительную ошибку, завтра же исправим! Если не возражает Вячеслав Михайлович, — обернулся он к Молотову, — мы перешлем их в посольства. А как доставить письма в столицы, англичане и американцы сообразят сами.
— Ну, вот видите, — подыграл ему Сталин, — есть же выход. Думать надо, товарищ Берия, думать, а не ждать нахлобучки.
Берия снова виновато опустил голову.
— И что они пишут? — поинтересовался Сталин. — Довольны ли оказанным на Родине приемом?
— Не знаю, товарищ Сталин, — развел руками Берия. — Это же письма, через конверт их не прочтешь. Но, судя по личным беседам, довольны. Даже очень довольны! Хотя есть и недовольные… Но в этом виноват лично я.
— Да? — остановился около него Сталин. — Опять вы?
— Не доглядел, товарищ Сталин. Проявил излишнюю мягкотелость. Дело в том, что многие пленные выражают недовольство работой моих подчиненных.
— Вот как? Они слишком строги?
— Наоборот, товарищ Сталин. Искренние патриоты, случайно попавшие в плен, высказывают недовольство работой органов внутренних дел, которые до сих пор не воздали должное перебежчикам, полицаям, «власовцам» и прочей швали.
— Эт-о недоработка, — нахмурился Сталин. — Серьезная недоработка.
— Исправим, товарищ Сталин, — прижал к груди руки Берия. — Завтра же исправим.
— Сегодня! — прихлопнул по столу Сталин. — А завтра… Завтра несколько писем должно быть опубликовано в «Правде»: хороших, патриотичных писем. И парочку гневных, с критикой благодушно настроенных работников органов внутренних дел.
— Будет сделано, товарищ Сталин. А в отношении моих людей… Если я правильно понял, придется идти на жертвы? И о наказании сообщить в печати?
— Это ваши проблемы, — отвернулся Сталин. — Решайте их в соответствии с требованием времени и… вашей партийной совестью.
Берия все понял и удрученно опустил голову: терять своих людей он не любил.
А Сталин сел за стол, не поднимая глаз бросил: «Все свободны» — и углубился в бумаги. Потом вдруг взглянул вслед уходящим и едва слышно сказал:
— Товарищ Молотов, задержитесь.
Спина Молотова надломилась. Плечи съежились. Будто споткнувшись, он остановился и, волоча ноги, побрел обратно.
— Я написал письмо, — начал Сталин, — президенту Рузвельту. В ответ на его послание от четвертого марта. Президента беспокоит судьба американских пленных, освобожденных советскими войсками. Пишет он и о летчиках, совершивших вынужденную посадку на нашей территории. Что будем делать? Разрешим американцам вывозить этих людей на своих самолетах или отправим их в Одессу?
Молотов хорошо знал, что предлагая те или иные варианты решения какой-либо проблемы, свою точку зрения Сталин высказывает последней, поэтому тут же подхватил.
— А из Одессы на пароходе, как это делают англичане? Такой вариант предпочтительнее. Не будет хлопот с аэродромами, заправкой, размещением экипажей… Да и вообще, зачем им летать над нашей территорией? Под Одессой довольно благоустроенный лагерь, насколько мне известно, в ближайшее время туда будет доставлено 1200 американцев, а затем еще сотни три — так что пусть набираются сил и ждут парохода.
— Наши точки зрения совпадают, — с чуть заметной усмешкой прищурился Сталин. — Решение, я думаю, правильное. Но в этот лагерь надо направить хороших врачей, артистов, организовать приличное питание. И побольше водки! Пусть веселятся. Они наши гости. Вернутся домой, будет что рассказать. А если кто-то захочет сказать доброе слово в наших газетах, мы возражать не будем.
— Разумеется, — кивнул Молотов. — Я об этом позабочусь.
— А я заверю президента, что с нашей стороны будет сделано все возможное для создания благоприятных условий освобожденным из плена американцам. Надо сделать так, чтобы он от американцев узнал, что незачем гонять сюда самолеты, и русские сами справятся со всеми проблемами, которые касаются оказавшихся на нашей территории союзников.
— Как только все будет готово, я организую посещение этого лагеря сотрудниками американского посольства.
— Вот-вот, — подошел вплотную Сталин. — Постарайтесь, товарищ Молотов. Постарайтесь сделать так, чтобы депеши посла Гарримана не носили панического характера.
ОДЕССА. Транзитный лагерь для английских и американских военнопленных. 10 марта 1945 г.
Неподалеку от Одессы, на берегу лимана сооружается огромная «Потемкинская деревня». Спешно строятся просторные деревянные бараки, разделенные на уютные кубрики. Расчищается площадка для игры в волейбол и баскетбол, на зеленой, поляне ставятся футбольные ворота.
Здесь же — просторная столовая, чуть поодаль — клуб с кинозалом и библиотекой.
Водолазы тщательно обследуют дно: нет ли мин, битого стекла, гвоздей и другого опасного мусора.
Докрашиваются стены, домываются окна, доглаживаются занавески.
А от объекта к объекту чуть ли не бегом носится группа военных и гражданских лиц во главе с низкорослым, упитанным генералом. Судя по почтительным, а порой откровенно заискивающим манерам постоянно отстающей от него свиты ясно, что он здесь не просто командир, а строгий и грозный начальник.
— Кровати ни к черту! — неожиданно тонким голосом закричал генерал и грохнулся на матрац. Пружины жалобно заныли и с прощальным скрежетом превратились в бесформенно скрученную проволоку. — Ну что? По себе выбирал, да?! — почти по-бабьи завизжал он на тощего, зеленовато-желтого полковника. — А ну-ка ляг! Ляг, я тебе говорю! — еще звонче завизжал он.
С обреченным лицом приговоренного полковник упал на кровать. Пружины даже не скрипнули.
— Ясное дело, по себе! — хохотнул генерал. — Американцы — не тебе чета. Они росли на тушенке и шоколаде. Слушай, а почему ты такой тощий? — издевательски-проникновенно спросил он. — Всю войну по тылам, жратвы от пуза, а ты… Или по бабам бегаешь? Все силы на них?
— Язвенник я, — виновато улыбнулся полковник. — Так что не в коня корм.
— Эх ты, кляча водовозная, — снисходительно похлопал он полковника по узкой спине. — Ладно, я тебя вылечу, я знаю, как… Банку меда на литр спирта — и по столовой ложке сто раз в день. Не поправишься за два месяца, отправлю в Магадан, будешь служить там.
— Я поправлюсь, — презирая себя, заискивающе улыбнулся полковник. И вдруг, набравшись духу, совсем другим тоном добавил: — Или сдохну!
— Ну-ну, это ты брось! Живи! Но койки замени. Сегодня же. Сетки достань панцирные, чтобы не стыдно было перед союзниками. Найдешь?
— Да я всю Одессу переверну!
— Он тебе поможет, — поманил генерал чернявого человека в шляпе. — Ты из исполкома? Вот и шуруй. Можешь от моего имени. Теперь — к тебе! — подозвал он огромного, тучного майора.
Тот достойно кивнул и повел комиссию к самому большому зданию, нелепо размалеванному красно-белыми полосами с разбросанными там и сям звездами.
— Вот дьявол, а! — восхищенно поцокал генерал. — Даже цвета американского флага предусмотрел. Учитесь! Сколько ни пытался нагрянуть к нему неожиданно, никогда не мог застать врасплох — всегда-то у него все в ажуре. Особенно обслуга! — плотоядно облизнулся генерал.
У входа в столовую, увенчанную броской вывеской на английском и русском языках «Ресторан Дружба», генерала встретила пышущая здоровьем толстушка с хлебом-солью и хрустальным фужером водки.
— Вот это по-русски! Вот это по-нашему! — расплылся в улыбке генерал.
Оттопырив волосатый мизинец, он бережно взял фужер, одним духом выпил содержимое, понюхал корочку и прямо в губы чмокнул толстушку.
— Закусь что надо! — покрутил он воображаемый ус. — Надо будет повторить.
Толкаясь и наступая друг другу на пятки, следом за генералом свита ввалилась в чистый, просторный зал. Белоснежные скатерти, вычищенные до блеска приборы, веселенькие занавески… И даже стойка бара! Туда-то и потянулась свита. Уже знакомая нам толстушка сноровисто наполняла рюмки, бокалы и стаканы, их тут же осушали, а она снова наполняла. Тон в этом действе задавал генерал.
Когда все заметно повеселели, а лицо генерала стало малиново-красным, он вдруг посерьезнел и пискляво приказал:
— А теперь — смотр! Под музыку!
Кто-то бросил на патефон пластинку, зазвучал разудалый, прыгучий фокстрот, и из-за ширмы, потупив глаза, но маняще пританцовывая, поплыла цепочка официанток. Боже мой, каких там только не было девушек! Блондинки, брюнетки, шатенки, завитые, длинноволосые, высокие, худенькие, полненькие, голубоглазые, черноокие…
Генерал прикасался к каждой. Он как бы их метил, зачисляя в свой гарем, и в то же время благословлял на индивидуальные подвиги во имя победы союзного оружия. А совершенно обомлевшая свита начала лихорадочно раздеваться, швыряя на стулья шинели, пальто, пиджаки, кителя, с трудом останавливаясь на полпути к подтяжкам и брючным ремням.
— Вот оно, наше главное оружие, — вытирая вспотевшее лицо, рухнул на стул генерал. — Никто не устоит. Гарантирую. По себе знаю, — пьяновато сболтнул он. — Теперь я спокоен, — принял он очередную рюмку от толстушки. — Мы их расколошматим под орех! На каждом углу Нью-Йорка будут рассказывать, как их встретила Одесса-мама! Отбой, — заметно хмелея, качнулся генерал. — До завтра. Первая партия прибывает в девять ноль-ноль. Проводи-ка меня в рез-зы-ден-цию, — протянул он руку толстушке. — А то я тут не ор-риен-тируюсь.
МОСКВА. Кремль. Кабинет И. В. Сталина. 22 марта 1945 г.
Сталин, Берия и Молотов, посмеиваясь, просматривают советские и американские газеты. На первых полосах — фотографии довольных жизнью американских парней. Вот они в столовой аппетитно едят украинский борщ. А вот у стойки бара с бокалами в руках: пьют за победу союзного оружия. На другой фотографии танцы: прильнув к миловидным русским девушкам, вчерашние пленные плывут в томном танго. Кто-то играет в футбол, кто-то выбрался на пляж, кто-то, потягивая из стакана, читает газеты… Словом, полноценная, здоровая жизнь.
— Хорошо сработали, — довольно улыбается Сталин. — Очень хорошо. Исполнителей поощрить, — обращается он к Берия. — А что с сотрудниками посольства? Побывали они в этом лагере? — обернулся Сталин к Молотову.
— Побывали, товарищ Сталин. И насколько мне известно, в Вашингтон отправили восторженные отзывы.
— Это хорошо. Это очень важно. Наши газеты отправьте президенту Рузвельту, а я ему напишу… Не забудьте приложить и те газеты, где наши военнопленные жалуются на условия содержания в американских лагерях.
Сталин прошелся по кабинету, попыхтел трубкой и назидательно сказал:
— Сегодня наших союзников интересует не Одесса. Им хочется попасть в Польшу. Очень хочется. И Черчилль, и Рузвельт настаивают на том, чтобы их представители могли попасть в Польшу… Повод прежний: оказание помощи освобожденным из плена англичанам и американцам. Но мы их туда не пустим. Польский вопрос решен раз и навсегда! А соглядатаи нам не нужны. Надо ужесточить меры контроля, — остановился он около Берии, — чтобы ни журналисты, ни дипломаты, ни кто-либо еще в этот район не попали. Война еще не окончена, а военная тайна есть военная тайна… Сейчас я займусь письмом. А вы свободны, — кивнул он Берии и Молотову.
Вызвав стенографиста, Сталин надолго задумался. Он тщательно набивал трубку, вытряхивал, снова набивал… Странное дело, письмо как письмо, сколько их уже отправлено, но сегодня слова почему-то не шли. «Почему? — спросил он сам себя. — Ты прекрасно знаешь, почему. Все дело в том, что чем ближе к концу войны, тем напряженнее и жестче становится переписка. И слова для писем нужны совсем другие: холодные, жесткие, порой даже с оттенками угрозы. Откуда дует этот ледяной ветер? Из прошлого, которое удалось забыть на время войны? Или из будущего? Если из прошлого, это не так уж и страшно. А если из будущего, то на пути этого ветра мы должны поставить такой заслон, чтобы об него разбились любые безумцы, желающие разговаривать с Советским Союзом на языке силы. Пример Гитлера послужит им хорошим уроком, но надолго ли. Придет новое поколение, уроки забудутся, и что тогда?»
Так и не ответив на этот вопрос, Сталин раскурил-таки трубку и подошел к стенографисту.
— «Лично и секретно от Премьера Сталина Президенту господину Рузвельту.
Ваше послание по поводу эвакуации из Польши бывших американских военнопленных получил.
Относительно имеющихся у Вас сведений о большом будто бы числе больных и раненых американцев, находящихся в Польше, а также ожидающих отправки в Одессу или не установивших контакта с советскими властями, должен сказать, что сведения эти не точны. В действительности, кроме находящегося в пути в направлении на Одессу некоторого числа американцев, на территории Польши к 16 марта находилось всего лишь 17 человек больных американских военных. Я получил сегодня донесение, что на днях они (17 человек) будут вывезены на самолетах в Одессу».
Сталин подошел к утыканной флажками карте и снова задумался. Он смотрел на красные стрелы, нацеленные на Берлин, передвигал флажки, возвращал их на старое место и напряженно думал.
— Пишите дальше, — не оборачиваясь, продолжал он. — «По поводу содержащейся в Вашем послании просьбы должен сказать, что если бы эта просьба касалась лично меня, то я готов был бы уступить даже в ущерб своим интересам. Но в данном случае дело касается интересов советских армий на фронте и советских командующих, которые не хотят иметь у себя лишних офицеров, не имеющих отношения к военным операциям, но требующих в то же время забот по их устройству, по организации для них встреч и всякого рода связей, по их охране от возможных диверсий со стороны немецких агентов, которые еще не выловлены, и других мероприятий, отвлекающих командующих и подчиненных им офицеров от их прямых обязанностей».
Сталин снова взглянул на карту и жестко прищурился.
— «Наши командующие головой отвечают за положение на фронте и в ближайшем тылу, и я не считаю возможным в какой-либо мере ограничивать их права».
Сталин взял несколько газет с фоторепортажами о пребывании американцев под Одессой, усмехнулся и с нескрываемым лукавством продолжал.
— «Я должен вместе с тем сказать, что освобожденные Красной Армией американские военнопленные находятся в советских лагерях в хороших условиях, во всяком случае, в лучших условиях, чем бывшие советские военнопленные в американских лагерях, где они были частично помещены вместе с немецкими военнопленными и где некоторые из них подвергаются несправедливому обращению и незаконным стеснениям, вплоть до побоев, о чем уже не раз сообщалось американскому правительству».
Последние строки Сталин диктовал с металлом в голосе и довольно суровым видом. Видимо, поэтому также строго он продиктовал и следующее письмо.
— «Лично и секретно от премьера Сталина премьер-министру господину Черчиллю.
Получил Ваши послания.
Что касается британских военнопленных, то у Вас нет оснований беспокоиться о них. Они находятся в лучших условиях, чем находились советские военнопленные в английских лагерях, где они в ряде случаев подвергались притеснениям, вплоть до побоев. Кроме того, их нет уже в наших лагерях — они находятся на пути в Одессу для поездки на родину…» Дату поставите завтрашнюю, — обратился он к стенографисту.
Тот кивнул и бесшумно вышел.
Сталин снова подошел к столу с разложенными на нем газетами.
— Глубокая заноза — эти пленные, — сказал он. — Боюсь, что чем дальше, тем труднее ее будет извлекать. Одно ясно: без хирургии не обойтись.
