III
ФРАНЦИЯ. 6 июня 1944 г.
На немецкие доты, дзоты, орудия и закопанные в землю танки обрушился невиданной силы огневой шквал! Один за другим пикируют английские и американские самолеты, как горох, сыпятся из них многотонные бомбы. А с моря, под прикрытием сплошной стены корабельной артиллерии, подходят к берегу все новые и новые десантные суда.
Немцы ожесточенно сопротивляются, морской пехоте приходится туго, но союзники зацепились за крохотный клочок суши и, постепенно расширяя его, уверенно продвигаются вперед. Освобождена крестьянская ферма, поселок, городок… Жители восторженно встречают мчащиеся на восток колонны союзников. А навстречу, в сопровождении немногочисленной охраны, бодро маршируют пленные немцы. Они улыбаются, шутят — еще бы, для них война позади и они живы. А это — главное!
Но среди улыбающихся пленных немало суровых, насупленных лиц. Эти люди держатся отдельно, на привалах сбиваются в тесные кучки и, самое странное, говорят по-русски.
— Все, братцы, войне конец! Теперь — домой!
— Чему радуешься, обалдуй? Конец не войне, а нам.
— Это точно. Хана нам. Либо «вышка», либо «четвертак».
— Какая «вышка», какой «четвертак»?
— А ты что думал?! Предателей — к стене! Сам ставил, знаю.
— Так это же предателей — «власовцев» или полицаев.
— Я же говорю — обалдуй. Ты на форму свою посмотри: чья она?
— Ну, немецкая… Так что с того? Я три года полосатую носил, потом пригнали во Францию, сказали, что если не надену мундир и не возьму винтовку, расстреляют на месте.
— За полосатую робу я бы сейчас руку отдал, а то и ногу… А может, не пошлют нас домой? Объясним все честь по чести — союзники же все-таки, авось поймут. Их ребята тоже были в плену.
— Их ребята немецкую форму не надевали. Только мы… Никто, кроме нас! Эх, Расея, и подохнуть-то твои сыны по-людски не смогли! Черт с ним, я согласен, хоть умру дома и то хорошо.
— А я — нет! Хрен им, энкавэдешникам! Ни за что не дамся! Отца сгноили, мать, брата… Руки на себя наложу, но им не дамся!
— Ты, парень, потише. Разные тут шагают. Настучат.
— Сексоты? Здесь? Удавлю собственными руками!
— Охолонь, паря, охолонь… Оглядеться надо… Бог не выдаст-свинья не съест.
ЛОНДОН. Кабинет министра иностранных дел Великобритании Энтони Идена. 21 июля 1944 г.
— Министр военной экономики лорд Селборн, — докладывает секретарь.
— Просите, — поднялся из-за стола Иден. — Рад видеть, — встретил он Селборна. — Здоровье? Жена? Дети?
— О’кэй, Энтони. Все о’кэй! Надеюсь, у вас тоже?
— Как руководитель Управления Особых операций вы это знаете и без моих подтверждений, — усмехнулся Иден.
— Энтони! Мои люди собирают сведения о противнике, а не о друзьях.
— Прошу, — предложил Иден кресло у камина. — Так что же вас привело в мой скромный офис?
— Тревога, — озабоченно вздохнул Селборн. — Серьезная тревога… Есть проблема, которая не дает мне покоя ни днем ни ночью. Я — о пленных. О русских пленных, — добавил он с нажимом. — Мои люди сообщают, что русские составляют десять процентов всех военнопленных. Представляете, каждый десятый — русский?! Наш союзник. На допросах эти парни рассказывают одну и ту же печальную историю, как оказались в немецком плену через несколько часов после вторжения вермахта, что оружия у них практически не было, а с винтовкой и шашкой против танков не устоять. Вот доклад одного из моих офицеров. Читайте, — протянул он папку.
— Первый раз держу в руках донесение, адресованное не мне, — пытается шутить Иден. — С вашего позволения буду читать вслух: таким образом и вы еще раз ознакомитесь с письмом своего офицера. «Сэр! — торжественно начал он, но пробежав глазами первые фразы, перешел на скороговорку. — Извините, лорд, но это не интересно, это — тоже. Ага, нашел. Итак, о пленных… После того как они много месяцев проработали в качестве немецких военнопленных на строительстве дорог и укреплений на территории оккупированной части России, их стали группами от 50 до 150 человек посылать во Францию, где они продолжали выполнять ту же работу. Их никто не спрашивал, хотят ли они вступить в немецкую армию, а просто одевали их в немецкую форму и снабжали винтовками. Русские считали себя военнопленными и никем иным. Говоря только по-русски, они были отрезаны от остального мира. С другой стороны, когда их спрашивали, хотят ли они вернуться в Россию, то большинство проявляло равнодушие к этому вопросу или давало отрицательный ответ. Казалось, что никто из них не имел никаких политических убеждений. Многие из них, очевидно, чувствовали, что, прослужив в немецкой армии, даже не по своей воле, они будут рассматриваться как предатели и их, по всей видимости, расстреляют».
Иден вернул письмо. Встал. Прошелся по кабинету.
— Это серьезно, — озабоченно сказал он, снова садясь в кресло. — Это более чем серьезно. Как вы знаете, Военный кабинет дал принципиальное согласие отправить домой всех русских пленных, если это будет соответствовать желанию советского правительства. Я уже сообщил об этом советскому послу Гусеву. При этом я выразил надежду, что его правительство захочет выяснить подробности обстоятельств, при которых советские граждане перешли на службу во вражеские военные и военизированные формирования. От имени правительства Его Величества я предложил заключить соглашение, по которому советские власти могли бы на территории Соединенного королевства вступать в прямой контакт с этими советскими подданными.
— Ни в коем случае! — хлопнул по столу Селборн. — Выдать русских пленных — значит подписать им смертный приговор. Поверьте, Энтони, я это знаю как руководитель Управления Особых операций. Еще в начале войны Сталин заявил, что Россия не знает военнопленных, она знает лишь мертвых и предателей. И это не пропагандистская оговорка. Сталин последователен. Он убийственно последователен, отказавшись вызволять из плена даже собственного сына! Речь шла об обмене на совершенно не нужного Москве Паулюса, но Сталин не согласился. Обмен военнопленными — нормальная практика всех войн, ничего преступного или аморального в этом нет, но Сталин, слепо следуя им же придуманному лозунгу, обрек сына на страдания, а может быть и на смерть. Можете не сомневаться, что судьба тысяч и тысяч неизвестных ему людей предопределена. Я с этим согласиться не могу и потому вручаю вам официальное письмо, которое прошу рассмотреть незамедлительно и самым внимательным образом.
Селборн встал, протянул Идену письмо, а потом вдруг усмехнулся и отдернул руку.
— Мы с вами англичане и, следовательно, к традициям относимся с особым почтением. Несколько минут назад в этом кабинете родилась прекрасная традиция, и я хочу ее поддержать.
Почувствовав подвох, Иден насторожился.
— Я — серьезно, — одними уголками рта улыбнулся Селборн. — Традиция читать вслух вручаемые друг другу деловые послания, по-моему, заслуживает самого широкого распространения.
— Очко — в вашу пользу, — поднял руки Иден. — Нет, я в самом деле не шучу и намерен прочитать вслух эту бумагу, — развернул Селборн сложенный вдвое лист.
— К вашим услугам, — отступил на шаг Иден и приготовился слушать.
— «Мой дорогой Энтони! Я глубоко потрясен решением Кабинета отослать в Россию всех граждан русской национальности, кто попал к нам в плен на полях сражений в Европе. Я намерен обратиться по этому вопросу к премьер-министру, но прежде я хотел бы познакомить Вас с причинами моего несогласия в надежде, что мы могли бы прийти к соглашению по этому вопросу.
Как Вы знаете, в течение последних недель один из моих офицеров опросил ряд русских военнопленных, и в большинстве случаев их истории оказались сходными в своей основе. Сначала, попав в плен, они стали объектом невероятных лишений и жестокого обращения. Во многих случаях пленные по несколько дней вообще оставались без пищи. Их поместили в концентрационные лагеря, в ужасающие санитарные условия, где они голодали. Их заедали насекомые, они заражались отвратительными болезнями, а голод доходил до такой степени, что людоедство стало среди них обычным явлением. И не раз немцы фотографировали эти людоедские трапезы в пропагандистских целях.
Через несколько дней такого обращения, когда их моральные силы были полностью сломлены, их выстраивали в строй, и немецкий офицер предлагал им вступить в немецкие трудовые батальоны, где они получат достаточно пищи, одежду и нормальное обращение. Потом немцы спрашивали каждого в отдельности, согласен он или нет. Первый ответил «нет». Его тут же расстреляли. То же случилось и со вторым и с третьим и так далее до тех пор, пока наконец кто-то не сказал, что он согласен, и тогда другие тоже на это согласились, но только после того, как они воочию увидели, что это единственный способ уцелеть. Искренне Ваш.
Лорд Селборн».
Потрясенный Идеи взял письмо, положил его на стол и снова вернулся к креслу у камина.
— Что ж, милорд, доверие за доверие, — тихо начал он. — Я скажу, что меня смущает во всей этой истории: мы обсуждаем проблему русских пленных, совсем забыв о наших. Как вы знаете, в немецких лагерях немало и англичан, и американцев. Одни из них попадут в руки русских — на первый взгляд это неплохо, но только на первый. Отношение к ним советских властей впрямую будет зависеть от того, насколько точно мы будем выполнять требования этих же властей по отношению к русским пленным, освобожденным нами. Логично?
Лорд Селборн согласно кивнул.
— Но это не все, — продолжал Иден. — Мы не можем не считаться с тем, как на эту проблему посмотрит Гитлер. Да-да, именно Гитлер, а если точнее — Гиммлер. Не спешите, милорд, выслушайте меня до конца, — заметив возмущение Селборна, усадил его в кресло Иден. — Но сперва один вопрос. Согласны ли вы с тем, что принадлежность солдата к той или иной армии определяется формой, которую он носит?
— В принципе, да. Но дело не только в форме. Существует такое понятие, как присяга.
— Смею вас уверить, что немало юристов, причем не только в Германии, но и у нас, считают, что дело только в форме. Если стать на эту точку зрения, то все русские пленные, которые были в немецкой форме, полноправные германские солдаты. Объяви мы громогласно, что согласны выдать всех русских пленных, немцы тут же поднимут вой, что их солдат отправляют на верную смерть. И вот тут-то мы должны подумать о тех англичанах и американцах, которые не попадут в руки русских: боюсь, что подобное объявление немедленно скажется на отношении к ним охраны лагерей. А мы обязаны беспокоиться прежде всего о своих соотечественниках! — жестко закончил Иден.
— Кошмар, — потер лоб Селборн. — Логика в ваших рассуждениях есть, но логика жестокая, я бы сказал, бесчеловечная.
— Возможно, но таковы реалии войны… Поэтому мы должны действовать осторожно, не поднимая шума, зондируя и противника, и союзника. В связи с этим особую ценность приобретает рожденная в этом кабинете традиция, — дождался своего часа и нанес ответный укол Иден. — Если не возражаете, давайте и дальше читать друг другу передаваемые из рук в руки послания. Друг другу. Но никому больше.
— А теперь — очко в вашу пользу. Что касается традиции… О чем тут говорить? Мы же англичане.
АНГЛИЯ. Лето 1944 г.
Ухоженные поля, стриженые газоны, на улицах хорошо одетые люди, у подъездов театров, кафе и ресторанов беззаботные толпы — такой была Англия летом 1944 года. Основания для веселья у англичан были: прекратились бомбежки, снята светомаскировка, союзные войска стремительно продвигаются на восток, только что освобожден Париж. И никто, за исключением узкого круга лиц, не знал, что совсем рядом, в графствах Йоркшир и Сассекс спешно сооружаются лагеря для русских военнопленных. К концу лета в лагерях Баттервик, Кемптон Парк, Стадиум и других находилось 12 тысяч советских граждан, и еженедельно прибывало еще не менее 2 тысяч. Как они жили? Как себя чувствовали на земле союзников? Какие проблемы их волновали?
ГРАФСТВО ЙОРКШИР. Лагерь Баттервик.
Через распахнутые ворота втягивается колонна разношерстно одетых людей. Одни радостно возбуждены, другие понуры, но вот что удивительно — у самых ворот на глазах растет куча тряпья. Охрана недоуменно переглядывается, а говорящие по-русски пленные сбрасывают с себя немецкие мундиры, пилотки и даже сапоги. Гораздо большая группа в идеально сидящей немецкой форме надрывается от смеха.
— Идиоты!
— Кретины!
— Думают, что гражданские шмотки спасут.
— А картотека на что?
— Комиссары недорезанные!
Когда колонна втянулась на территорию лагеря, на опрокинутый ящик вскочил высокий седой человек.
— Товарищи-и! — перекрывая гул толпы, закричал он. — Действуем, как договорились! С этими, — махнул он в сторону одетых в немецкую форму, — не смешиваться. Держаться вместе. Родина должна знать, что мы не «власовцы» и не «немецкие овчарки». Эти мерзавцы надели немецкую форму и одним этим запятнали честь советского человека. Им прощения не будет! Мы же работали на заводах ради куска хлеба. А то, что мы были одеты в обноски, оставшиеся от немецких солдат, так это не позор, это наша беда. При первой возможности мы сбросили эту ненавистную одежду! В отличие от тех, — снова кивнул он в сторону одетых в немецкие мундиры, — Родина примет нас как своих верных сыновей и дочерей. Еще раз напоминаю: держаться вместе и не поддаваться ни на какие провокации. Во время бесед с представителями администрации лагеря требовать немедленного возвращения на Родину.
Когда пленные разошлись, наблюдавший за этой сценой майор Локридж отошел от окна кабинета и обратился к сидящим у стола офицерам.
— Эти фанатики не остановятся ни перед чем. Не удивлюсь, если ночью они нападут на тех, кто в немецкой форме. Поэтому действуем по утвержденному командующим округом плану. У вас все готово?
— Так точно! — поднялись офицеры.
— Да поможет нам Бог! — склонил голову майор.
У дощатых бараков и брезентовых палаток неприкаянно бродят небольшие группки пленных. Из динамиков несется русская музыка. Вдруг мелодия обрывается!! Слышится покашливание, шорох перекладываемых бумаг… А потом полилась вкрадчивая русская речь, правда, с довольно сильным английским акцентом.
— Друзья! Подруги! Наши дорогие союзники! Мы поздравляем вас с освобождением от ужасов немецкого плена и прибытием в Англию! К сожалению, мы не можем предоставить вам того комфорта, который вы заслуживаете, но администрация Баттервика сделает все от нее зависящее, чтобы вы могли набраться сил перед возвращением на Родину. Так как вы долго жили в антисанитарных условиях, мы решили, что всем вам — и тем, кто здесь давно, и вновь прибывшим — не помешает хорошая русская баня.
— Ура-а! — разнеслось среди собравшихся у динамиков.
— Часы, портсигары и другие ценные вещи просим сдать охране, — продолжал голос из динамика. — Мыло и мочалки получите у входа. Веников у нас нет, но пара достаточно.
— Ура-а! — снова грянули пленные и заспешили к кирпичному зданию, из трубы которого валил густой дым.
Майор Локридж облизнул пересохшие губы, раскурил сигару и плеснул из стоящей на столе бутылки.
— О’кэй! Пока — все по плану. Лейтенант, сколько у нас людей в немецкой форме?
— Две тысячи четыреста, — заглянул в блокнот лейтенант.
— А одетых «по-граждански», из тех, что прибыли сегодня?
— Пятьсот пятьдесят.
— Надо сделать так, чтобы сразу после бани «немцы» и гражданские друг друга не видели. Поэтому обеспечьте выход из бани через заднюю дверь, а обед подайте в палатки.
— Есть! — козырнул лейтенант и побежал выполнять приказ.
А в бане — плеск воды, шум, возбужденная возня. В клубах пара множество изможденных, худых тел, но встречаются и крепыши.
За тонкой стеной моются женщины. Они тоже радостно возбуждены и обмениваются солоноватыми шутками с готовыми снести стену мужчинами.
В предбаннике — гора одежды, оставленная пленными, — немецкие мундиры, добротные пиджаки, ситцевые платьица. Солдаты охраны сгребают все это в кипы и… заталкивают в жерло раскаленной печки, которая отапливает баню.
Предбанник. Вымывшиеся люди в полнейшем недоумении — их одежда бесследно исчезла.
Из динамика снова льется музыка, и на ее фоне хорошо знакомый всем голос картаво успокаивает.
— Дорогие друзья! И особенно — подруги! Не волнуйтесь и не беспокойтесь. Ваша одежда подлежит обработке в специальной жаровне — таково требование врачей. Я нахожусь рядом с этой печкой: пахнет так духовито, будто жарят поросенка. И откуда в вашей одежде столько мяса? А мы думали, что немцы — прижимистая нация.
Предбанник дружно хохотнул!
— Сейчас вам выдадут белье и верхнюю одежду английского образца. Кто хочет, может отказаться, но тогда на обед ему придется идти голышом… А теперь информация для мужчин. Женщин попрошу закрыть уши. Друзья, в палатках вас ждет не только обед, но и фронтовые сто грамм.
— Ура-а! — загремел предбанник.
— А мы что, рыжие?! — заголосили женщины. — Налейте и нам!
Шутя, толкаясь и подначивая друг друга, все начали торопливо одеваться. И никто, ни один из этих умудренных жизнью людей не почувствовал подвоха. Когда цепочки одинаково одетых мужчин и женщин потянулись к палаткам, майор Локридж на радостях плеснул и себе, и двум офицерам.
— Все! Теперь они — из одной овчарни. Теперь сам господь Бог не разберется, кто был за Гитлера, а кто за Сталина. Нам это все равно, наша задача — отправить их в Россию. А кто есть кто, в этом пусть разбирается мистер Берия… На сегодня все свободны. Я уезжаю домой. До завтра, — попрощался он с офицерами и вышел из кабинета.
АНГЛИЯ. Лагерь Баттервик. 30 августа 1944 г.
Из динамиков льется мелодия «Катюши». Как только музыка умолкает, домурлыкав несколько тактов, раздается не по-русски картавый голос:
— Объявляется общее построение. Сегодня весь личный состав лагеря будет разбит на команды, каждая из которых получит наряд на работу. Вы знаете, что большинство английских мужчин сражается против нашего общего врага, поэтому нам нужна ваша помощь. Найдется дело и для женщин.
На большой зеленой лужайке, превращенной в плац, поднялась невообразимая толкотня и беготня. Одни строились по росту, другие по алфавиту, третьи по сроку пребывания в лагере. Наконец, после энергичного вмешательства охраны, образовалось какое-то подобие строя. Распахнулась дверь, и в сопровождении офицеров появился майор Локридж. Удовлетворенно улыбаясь, он идет вдоль шеренги: люди вымыты, выбриты, причесаны, добротно одеты. И вдруг Локридж споткнулся и чуть не грохнулся наземь! Он остановился и в ужасе выпучил глаза! На левом фланге, четко равняясь направо, замерла шеренга людей, одетых в одни кальсоны. Чуть дальше стояли женщины… без юбок. И те, и другие держались невозмутимо, лишь штанины кальсон и полы нижних рубашек полоскались на ветру.
— Что за маскарад?! — потеряв самообладание, сорвался на крик майор. — Кто позволил?!
— Разрешите доложить, — шагнул вперед уже знакомый нам седой человек. — Гвардии подполковник Ковров, — представился он. — Сожалею, что слишком поздно разгадали ваш маневр с мытьем и переодеванием, поэтому иного выхода, — приподнял он кальсоны, — у нас не было. Уничтожив нашу одежду, вы хотели уравнять нас с теми, кто надел немецкую форму и стал врагом русского народа. Мы этого не допустим! Уж если мы не пошли на это в немецких концлагерях, а там за отказ надеть немецкую форму расстреливали на месте, то тем более не пойдем на это, будучи в гостях у союзников.
— Вы… вы сошли с ума! Для нас вы все равны. Пусть с вами разбираются советские власти!
— Именно поэтому мы просим вернуть нашу одежду. В концлагерях характеристик не выдавали: кто-то боролся с немцами даже там, кто-то послушно работал, а кто-то и воевал на их стороне. Эти, — кивнул он на правый фланг, — постараются затеряться среди честных людей. Как мы докажем, что мы — это не они? Иного доказательства, кроме одежды, у нас нет. Поэтому, чтобы отличаться от врагов народа, мы сняли штаны. Понимая, что поставили вас в затруднительное положение, мы написали официальный протест и просим передать его вышестоящему начальству, — протянул он вчетверо сложенный лист. — В письме мы требуем вернуть гражданскую одежду и заявляем, что никогда не наденем оскорбляющую человеческое достоинство форму. Если наши законные требования не будут удовлетворены до первого сентября, мы будем считать себя вправе защищаться от холода теми средствами, которые сочтем нужными.
Майор Локридж взял письмо и, скрипнув зубами, чуть не бросился в свой кабинет. В последний момент он все же взял себя в руки, изобразил некое подобие улыбки и махнул рукой, разрешая всем разойтись.
Ворвавшись в кабинет, Локридж схватил телефонную трубку, но, набрав несколько цифр, задумался и положил трубку на рычаг.
— Обойдемся своими силами! — процедил он и вызвал лейтенанта. — Смит, — барабаня по столу, начал он, — всем, кто без юбок и штанов, снизить рацион. В конце концов, они едят английский хлеб, а его и британцам-то не хватает.
Раннее дождливое утро. Майор Локридж входит в кабинет и срывает листок календаря. На календаре — 1 сентября.
— Что бунтовщики? — спрашивает майор у Смита.
— Все то же, — пожимает плечами Смит. — Сидят в палатках и поют.
— Пою-ют?! — изумился Локридж. — И о чем же они поют?
— Я не все понял, но что-то про мороз.
— Про мороз? Про Санта Клауса?… Не рановато ли? Пойдемте-ка послушаем!
Накинув плащи, офицеры вышли под дождь и, обходя лужи, двинулись к палаткам.
Низкое серое небо. Нудно барабанит дождь. Уже на подходе к набрякшей от сырости палатке англичане услышали хрупкие, переливчатые звуки балалайки и тихий-тихий хор, выводящий без слов берущую за душу мелодию. Осторожно откинув полог, Смит и Локридж вошли в палатку. Их никто не заметил.
Сгрудившись у самодельной печурки, люди пели — пели, не разжимая губ. Молоденький балалаечник, зажмурив глаза и унесясь в одному ему известные дали, туда, где стыло замер Енисей, а от колодца, будто белая лебедь, в снегах плывет девушка с коромыслом на плече, выводил широкую и плавную мелодию. На диво слаженный хор басовито, но очень мягко, не перекрывая серебряного звука струны, вторил этой снежной мелодии. Но вот балалаечник вскинул руку, мелодия на полувздохе оборвалась, хор, как бы споткнувшись, замер, но в то же мгновенье балалаечник распахнул еще наполненные домашней синевой глаза, коротко кивнул, и хор снова повел ту же мелодию, но теперь — со словами. Они звучали тихо, шелестяще, просяще робко.
— Ой, мороз, моро-оз, — ломко вел чистый, хрустальный тенор.
— Не моро-озь меня-я, — подставил плечо мягкий, бархатистый бас.
— Не моро-озь меня-я,
— Моего-о коня-я, — обнявшись, вели песню два изможденных, но удивительно светлых лицами русских человека.
Балалаечник завершил куплет замысловатым тремоло и снова кивнул.
— Моего коня-я,
Белогривого-о,
— рокочуще начали стриженые наголо баритоны.
— У меня жен-на-а,
Ох, ревнива-я-я!
— ликующе сплелись и баритоны, и басы, и теноры.
А потом, словно изумившись этому открытию, хор замер, освободив место укорюще-нежному сопрано и подпирающего его виновато-восторженному тенору:
— У меня жена-а
Ох, красавица-а,
Ждет меня домо-ой,
Ждет печалитс-я.
И вдруг, словно обвал, словно студено-бодрящий сибирский ветер сорвал с места палатку — это весь хор — хор, состоящий из людей, многие годы оторванных от дома, перенесших все мыслимые и немыслимые муки, но верных своей земле, грянул с неведомой английскому небу и английской земле удалью:
— Я верну-сь домо-ой
На закате дня-я,
Обниму жену-у,
Напою коня-я.
Еще звенела балалаечная струна, еще дрожали стены палатки, а хор, будто застеснявшись своей мощи, извинительно-тихо, но с едва сдерживаемой силой начал последний куплет:
— Ой, мороз, моро-оз,
Не моро-озь меня-я,
Не моро-озь меня-я
Моего кон-я-я-я.
На доверчивом шепоте замерла струна. Кто-то всхлипнул. Кто-то откровенно рыдал. А подполковник Ковров, который вел басовую партию, коротко бросил:
— Ну, вот… Как будто дома побывали.
Англичане, так и незамеченные увлеченными песней людьми, выскользнули из палатки.
— Хорошая песня, — отряхиваясь у входа в комендатуру, глубокомысленно заметил Локридж. — Лошадей я тоже люблю. И жена у меня ревнивая. Не такая уж красавица, но ревнивая. А у вас?
— Я не женат, — почему-то смутился Смит.
— Понятно, — погрозил пальцем Локридж. — Красавиц и так много. Так зачем еще и жена? Песни — песнями. А теперь — общее построение! Хор должен стоять в полагающейся всем одежде. Готовность, — посмотрел он на часы, — через пятнадцать минут.
Ровно через четверть часа майор Локридж вышел из кабинета. На превратившейся в большую лужу лужайке стояли промокшие до костей бывшие русские пленные. Когда Локридж увидел, что некоторые из них в штанах и юбках, на его лице заиграла победоносная улыбка.
— Давно бы так, — на ходу бросил он.
— Наши требования остаются в силе, — шагнул вперед подполковник Ковров. — Чтобы уменьшить риск простуды, мы решили, что женщины могут надеть юбки, а брюки — только больные мужчины. Таким образом, полностью одетых в вашу форму — сто человек, остальные четыреста пятьдесят будут стоять до конца.
— До конца-а?! До какого конца?! — вспылил Локридж. — Не забывайте, где вы находитесь! Здесь хозяин я, а не уцелевшие большевистские агитаторы. Смит! — рявкнул он. — Одетых — в барак! А палатки бесштанных — снести!
Лейтенант Смит отшатнулся.
— Вы слышали приказ? — побагровел Локридж. — Снести все до единой! А бунтовщиков — на хлеб и воду!
Через полчаса приказ был выполнен. Дождь заметно усилился, теперь он лил как из ведра. А четыреста пятьдесят русских, прижавшись к стене барака, сидели прямо на земле.
Локридж понял, что своими силами ему не справиться, и позвонил командующему военным округом. Генерал внимательно выслушал и тут же связался с Военным министерством.
— Несмотря на непогоду, русские военнопленные не проявляют никакого намерения пойти на уступки, — докладывал он. — У коменданта мало солдат. Возможен взрыв массового неподчинения. Жесткий режим, которому подвергаются заключенные, не оказывает никакого воздействия. Видимо, они настолько закалились в немецких концлагерях, что мы едва ли сможем их сломить. Они настаивают на приезде кого-нибудь из советского посольства.
Все так же низко тучи, все так же сильно льет дождь. Локридж снова звонит командующему округом.
— Сэр, хочу вам напомнить, что сегодня третье сентября. Заключенные по-прежнему под открытым небом. Начались серьезные заболевания. Нет, сэр, речь — не о насморке, все гораздо серьезнее. Если так пойдет и дальше, через неделю-другую лагерь Баттервик можно будет ликвидировать.
— А если их загнать в бараки? Силой!
— Во-первых, у меня мало солдат. А во-вторых, русские говорят, что теперь им на все наплевать и они не сдвинутся с места, пока не приедет представитель советского посольства.
— Хорошо, Локридж, я вас понял. Насколько мне известно, их посольство настаивает на возможности посещать наши лагеря. Думаю, что в ближайшие дни будет принято соответствующее решение. Этот вопрос нужно решить раз и навсегда. Мое глубокое убеждение: русские здесь не нужны. Чем быстрее отправим их на родину, тем лучше.
— Но что делать мне?
— Ждать. Тем более, что бунтуют и в других лагерях, причем по прямо противоположным причинам.
— То есть?
— Ни под каким видом не хотят домой. Они — ярые антисоветчики и требуют, чтобы их отделили от тех, кто верен Советам.
— Отделить не проблема. Но куда их деть? На острове они не нужны, в этом я с вами согласен.
— Французы предлагают другой остров, — хохотнул генерал.
— Какой?
— Мадагаскар! Не смейтесь, Локридж, предложение поступило от близкого друга де Голля. Нет-нет, результатов пока что не знаю, предложение изучается в министерстве иностранных дел.
