Возвращение кровавого барона
Среди множества самых разнообразных прав депутатов Государственной Думы есть и такие, которые ни к чему не обязывают, но, если так можно выразиться, ставят на уши тысячи людей. Депутату, например, ничего не стоит отправить запрос министру финансов с требованием объяснить, почему это на сторублевой банкноте изображен фасад Большого театра, а не менее известной Мариинки? Или поинтересоваться, почему городу Калинину вернули старое название Тверь, а Кенигсберг до сих пор именуется Калининградом? А до каких пор мы будем ходить с паспортами несуществующего Советского Союза, а когда наконец некоторые газеты перестанут выходить от имени давным-давно распущенного комсомола?
И на все эти вопросы народному избраннику обязаны ответить. Один из таких странноватых запросов пришел от депутата Венгеровского. Если учесть, что Александр Дмитриевич являлся председателем подкомитета по вопросам внешней разведки, то его запрос вызвал вполне определенный интерес. Приведу этот документ полностью.
ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ СКУРАТОВУ Ю. И.
Уважаемый Юрий Ильич!
В соответствии со ст. 8 закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий» и ст. 36 части 2 закона «О прокуратуре Российской Федерации», прошу проверить дело приговоренного к смертной казни через расстрел 15 сентября 1921 года Унгерна-Штернберга Романа Федоровича, уроженца города Грац (Австрия), генерал-лейтенанта Белой армии, командира Азиатской конной дивизии.
А. Д. Венгеровский.
На первый взгляд, удовлетворить просьбу Венгеровского проще простого: поднять из архива дело Унгерна, заново его изучить и дать исчерпывающий ответ. Но этот путь оказался тупиковым, так как дело Унгерна не сохранилось. И тогда было принято решение о восстановлении материалов уголовного дела Унгерна фон Штернберга. Так случилось, что определенный вклад в это предприятие внес и я. Работа, должен сказать, адова — ведь изучать пришлось полуистлевшие газеты, путаные воспоминания, кое-как составленные справки и т. п.
Но прежде всего я встретился с депутатом Венгеровским. Как вы понимаете, я не мог не полюбопытствовать, чем вызван интерес Александра Дмитриевича к персоне расстрелянного барона. Одной из версий было некоторое сходство фамилий: Унгерн и Венгеровский фамилии однокоренные, поэтому я не исключал варианта, что народный избранник хочет разобраться в судьбе родственника и, быть может, восстановить его честное имя.
— Нет-нет, — с ходу отверг эту версию Венгеровский, — ничего общего с Унгерном я не имею. А мой интерес к делу барона вызван тем, что ко мне стали поступать и звонки, и письма от представителей праворадикальных партий, которые хотели бы, если так можно выразиться, поднять Унгерна на пьедестал, сделать из него невинно пострадавшего борца за святое русское дело, превратить в сияющий белыми одеждами символ бескорыстия, верности, честности, дружелюбия и мужского достоинства. «Его силуэт должен быть на нашем знамени!» — так говорил руководитель одной из таких партий. Не знаю, может быть, барон отвечает всем этим требованиям, но пока он не реабилитирован, причем, не за давностью совершенных преступлений, а именно как жертва политических репрессий, ни о каком пьедестале не может быть и речи. Так что мой интерес к персоне Унгерна носит не личностный, а, если так можно выразиться, депутатский характер: раз ко мне обратились избиратели, я просто обязан оказать им зависящую от меня помощь. Именно этим, и ничем иным, объясняется мой запрос Генеральному прокурору.
Сверхчеловек в желтом халате
Когда говорят, что чем древнее тот или иной род, тем чаще среди его представителей встречаются те или иные отклонения, то применительно к Роману Унгерну это звучит наиболее наглядно. Род Унгернов насчитывал более тысячи лет! Сам Роман, который родился в 1886 году, {его полное имя Роберт-Николай-Максимилиан) не скрывая гордости, не раз говорил: «В моих жилах течет кровь Аттилы, гуннов, германцев и венгров. Один их наших сражался вместе с Ричардом Львиное Сердце и погиб под стенами Иерусалима. В битве при Грюнвальде пали двое из нашей семьи. Были среди нас странствующие рыцари, пираты и даже алхимики… Отличился наш род и на русской службе: семьдесят два убитых на войне».
Трудно сказать, только ли в древности рода дело, но «странности характера» Роман начал проявлять довольно рано. Началось с того, что он оказался настолько бездарным учеником, что его с треском выгнали из Ревельской гимназии. Используя родственные и другие связи, мать пристроила его в Петербургский Морской корпус — увы, с учебой не заладилось и там. Не исключено, что Роман вылетел бы и оттуда, но… он всех перехитрил и ушел из Морского корпуса сам, причем, с гордо поднятой головой. На его счастье, как раз в это время началась война с Японией. Отравленная патриотическим угаром молодежь рвалась в бой, само собой разумеется, не остался в стороне от этого движения и представитель древнего рыцарского рода: Роман бросает учебу и записывается рядовым солдатом в пехотный полк.
Но схватиться с самураями ему не довелось — пока готовились к отправке, война закончилась позорным поражением России. Возвращаться к морякам? Ни за что! «Мое призвание — война. И противника я должен видеть в лицо, — решил для себя Роман. — А это возможно лишь в пехоте.» И он поступает в Павловское пехотное училище. Первое время все шло нормально, но к концу учебы в нем проснулся неистовый кавалерист. Мечта служить в кавалерии была так велика, что вопреки всем правилам Роман добился назначения в Забайкальское казачье войско, куда и прибыл в звании хорунжего.
, Молодой офицер понимал, что с родившимися в седле казаками в джигитовке или выездке тягаться ему трудно, но пока не сравняется с ними в мастерстве, авторитета у него не будет — и Роман нещадно загонял лошадей, жестоким тренингом мучил себя. Результат не замедлил сказаться — меньше чем через год командир сотни не дрогнувшей рукой рубаки подписал весьма и весьма лестную аттестацию на Унгерна: «Ездит хорошо и лихо, в седле очень вынослив». И это было правдой, как правдой было и то, что не вошло в аттестацию: время от времени барон напивался до белой горячки, не гнушался он и наркотиков.
Барон был задирист, горяч, дрался на дуэлях, однажды ему чуть было не раскроили череп саблей: шрам на лбу остался на всю жизнь, равно как и нервные припадки. А в 1910-м он преподал блестящий урок своим учителям и наставникам: Роман заключил пари, что расстояние от Даурии до Благовещенска, а это 400 верст по непролазной тайге, да еще с переправой через бурную Зею, он преодолеет верхом на лошади, имея при себе лишь винтовку и питаясь «плодами охоты». И что вы думаете, барон это пари выиграл!
Когда грянула война 1914 года, барон ликовал от радости. В атаки он ходил лихо, смело и отчаянно. Один из его сослуживцев вспоминал: «Унгерн любил войну, как другие любят карты, вино и женщин». Сохранился еще один любопытный документ, подписанный бароном Врангелем, который был командиром полка, в котором служил Унгерн: «Есаул барон Роман Унгерн-Штернберг храбр, ранен четыре раза, хорошо знает психологию подчиненных. В нравственном отношении имеет пороки — постоянное пьянство, и в состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь офицерского мундира, за что и был отчислен в резерв чинов». А проще говоря, в начале 1917-го по пьяному делу он избил комендантского адъютанта, за что был арестован, осужден на три года и заточен в крепость.
После Февральской революции, когда даже уголовников выпустили на волю, Унгерн продолжал маяться на нарах. И лишь поздней осенью, после того, как за него замолвили словечко, барон выбрался на свободу. Именно в это время один из его заступников, атаман Семенов, получил от Керенского задание сформировать несколько бурятских полков. Унгерн мчится в Забайкалье и всеми силами помогает Семенову. А для себя барон формирует Азиатскую конную дивизию. Первое время она состояла из монголов и бурят, но с началом борьбы против Советской власти к ней примкнули и казаки, и вчерашние офицеры, и всякого рода уголовный сброд.
Некоторое время Унгерн воюет под командованием Семенова, но вскоре неуправляемость барона и его буйный нрав привели к тому, что атаман вынужден был отречься от Унгерна и обнародовать довольно любопытный приказ: «Командующий конноазиатской дивизией генерал-лейтенант барон Унгерн-Штернберг за последнее время не соглашался с политикой главного штаба и, объявив свою дивизию партизанской, ушел в неизвестном направлении. С сего числа эта дивизия исключается из состава вверенной мне армии. Штаб впредь снимает с себя ответственность за ее действия».
Отныне барон был свободен! Отныне он мог действовать, прислушиваясь не к чьим-то приказам, а лишь к голосу своего сердца. А его отравленное опиумом и кокаином сердце подсказывало, что нет в этих бескрайних степях человека сильнее, целеустремленнее и разумнее его, потомка безжалостного Аттилы. Порядок будет наведен! Россия умоется кровью! Большевистское быдло будет или уничтожено, или низведено до положения рабов! Чтобы никто не сомневался в его намерениях, Унгерн издал что-то вроде манифеста, в котором были такие слова.
«Я не знаю пощады, и пусть газеты пишут обо мне что угодно. Я плюю на это! Мы боремся не с политической партией, а с сектой разрушителей современной культуры. Почему же мне не может быть позволено освободить мир от тех, кто убивает душу народа? Против убийц я знаю только одно средство — смерть!»
Надо сказать, что барон был убийственно последователен, и это средство использовал не только против чужих, но и против своих. Пленных он, как правило, — расстреливал, причем, не гнушался это делать и сам. Один из унгерновских офицеров писал в своих воспоминаниях:
«С наступлением темноты кругом на сопках только и слышен был жуткий вой волков и одичавших псов. Волки были настолько наглы, что в дни, когда не было расстрелов, а значит, и пищи для них, они забегали в черту казарм.
На эти сопки, где всюду валялись черепа, скелеты и гниющие части обглоданных волками тел, любил ездить для отдыха барон Унгерн».
Было у барона и еще одно развлечение: он обожал всякого рода пытки и показательные порки своих провинившихся солдат. А пороли их нещадно! Розги или кнут барона не устраивали, и он запатентовал свое личное изобретение: бить надо бамбуковыми палками, причем, провинившийся должен получить не менее ста ударов — только после этого мясо отваливается от костей и человек гниет заживо.
Но наибольшее наслаждение барон получал от лицезрения так называемой «китайской казни». Делалось это так: арестованного привязывали к столу, на его голый живот выпускали голодную крысу, накрывали ее кастрюлей или чугунком и что есть мочи колотили по днищу, пока обезумевшая от грохота крыса не вгрызалась человеку в кишки и не выедала их до самой спины.
Чтобы закончить с темой наслаждений не могу не привести еще один факт. Прекрасно понимая, что без поддержки монгольских и китайских князьков ему не обойтись, в августе 1919 года Унгерн заключает так называемый морганатический брак. Его невесту звали Еленой Павловной, но на самом деле она была китаянкой, причем очень знатного рода: Елена Павловна была маньчжурской принцессой. Бракосочетание состоялось в Харбине, венчание — в лютеранской церкви. Но вот что занимательно: сразу после венчания молодой муж уехал в Даурию, а его жена вернулась в родительский дом. Больше с бароном Елена Павловна так ни разу и не виделась, и в сентябре 1920-го один из адъютантов Унгерна вручил принцессе официальное извещение о разводе.
А вскоре барон объявил себя наследником Чингисхана и выдвинул идею создания Великой Монголии, которая будет простираться от Волги до Тихого океана. Именно после этого он обрядился в желтый монгольский халат, поверх которого носил генеральские погоны.
садистская агония барона
Слоняясь по территории Монголии, Азиатская дивизия, если так можно выразиться, наращивала мускулы. Чтобы склонить монгольских князей на свою сторону, а, стало быть, получить оружие, фураж, лошадей и всадников, Унгерн провозгласил лозунг: «Азия — для азиатов!» Но этого было мало, и Унгерн начал трубить о превосходстве желтой расы. Он говорил, что «желтая раса должна двинуться на белую — частью на кораблях, частью на огненных телегах», что «поход объединенных сил желтой расы в союзе с Японией на Россию и далее на Запад поможет восстановлению монархий во всем мире». Этот нехитрый прием на некоторых князьков подействовал — и они присоединились к Унгерну.
Но такого рода идеи не вызывали восторга у русских, а их в дивизии было немало. И тогда Унгерн решил воспользоваться слухами о том, что младший брат Николая II Михаил Александрович Романов, высланный в Пермь, не был расстрелян большевиками, а сумел сбежать и теперь прячется в каком-то надежном месте. Мы, и только мы можем вернуть законного хозяина земли русской на престол, говорил разуверившимся во всем казакам и беглым офицерам верный слуга престола барон Унгерн. Судя по тому, как яростно сражались эти люди с большевиками, можно предположить, что барону они верили.
Между тем, Унгерн решил обеспечить тылы и в ноябре 1920 года делает налет на Ургу (ныне Улан-Батор), захватывает ее, но под давлением китайских войск вынужден отойти. В феврале 1921-го Унгерн снова захватывает Ургу и отдает город на разграбление своим бандам. Вот как описывает эти дни корреспондент английской газеты «Морнинг пост».
«Победители вошли в город с триумфом и сейчас же предались грабежу. С прибытием самого Унгерна, последний прекратил грабежи, а всех евреев и большевиков приказал расстрелять».
Думаю, что в связи с этой заметкой настала пора рассказать об одной из самых отвратительных черт характера барона — его исступленном антисемитизме. Сохранилось несколько писем его идейному последователю генералу Молчанову.
«Ваше превосходительство, — писал он в одном из них, — с восторгом и глубоким восхищением следил я за Вашей деятельностью и всегда сочувствовал и сочувствую Вашей идеологии в вопросе о страшном зле, каковым является еврейство, этот разлагающий мировой паразит».
Во втором письме Унгерн был еще более откровенен.
«Вы помните, когда мы под дождем беседовали об этом важном вопросе — и вот теперь, узнав, что Вы начинаете действовать, я обрадовался тому, что Вы сами можете выполнить свои планы и истребить евреев так, чтобы не осталось ни мужчин, ни женщин, ни даже семени от этого народа».
Но письма — письмами. А как действовал сам Унгерн? Как всегда, последовательно. 21 мая 1921 года он собственноручно написал «Приказ русским отрядам на территории советской Сибири, № 15». Называя комиссаров, коммунистов и евреев «разрушителями и осквернителями России», барон пишет, что «мерой наказания для них может быть лишь одно — смертная казнь разных степеней». И далее: «Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями, все их имущество конфисковывать». Навербованному в дивизию разбойничьему сброду суть приказа объяснили еще проще: «Можете убивать и грабить еврейские семьи до тех пор, пока сумки от овса не наполнятся добром!»
Надо ли говорить, что этот изуверский приказ исполнялся охотно, а в случае отсутствия рвения в ход шли бамбуковые палки или голодные крысы.
Попировав и пограбив в Монголии, Унгерн затеял поход на Россию. 21 мая 1921 года Азиатская дивизия покинула Ургу и двинулась на север. В среде здравомыслящих офицеров поднялся ропот: они прекрасно понимали, что силами одной дивизии Красную Армию не победить. Когда появились первые дезертиры, Унгерн решил преподать урок всему офицерскому корпусу. Поручик Ружанский бежал не с пустыми руками: он подделал записку барона, получил приличную сумму денег и поскакал в один из лазаретов, чтобы забрать служившую там жену. Поручика догнали, а жену арестовали и отдали на поругание казакам. После этого на площадь согнали всех жен офицеров, работающих в лазарете, в том числе и жену Ружанского, приволокли поручика, прилюдно перебили ему ноги, «-чтобы не бежал», руки — «чтобы не крал» и повесили на вожжах в пролете ворот. После этого расстреляли и его жену.
Унгерн был уверен, что это испугает недовольных и заставит служить ему беспрекословно, но он просчитался… Поход на Россию с самого начала не задался: вздувшиеся реки, массовое дезертирство, низкий боевой дух и, самое главное, отчаянное сопротивление красноармейцев превращали в дым мечту Унгерна захватить сибирскую железную дорогу в районе Байкала, взорвать туннели, отрезать Дальний Восток от Советской России и восстановить там власть Японии. Барон предпринимал все новые атаки, вырезал целые села, расстреливал немногочисленных пленных, но успеха не было. Как человека военного его больше всего поражала стойкость красноармейцев и их нежелание сдаваться в плен. «Шикарно, — говорил озадаченный Унгерн, — стреляются, но не сдаются!»
Когда красные подтянули свежие силы, а против конницы барона стали использовать аэропланы, Унгерну пришлось отступить на территорию Монголии. Осатаневший от неудач, лошадиных доз опиума и бесконечных приступов головной боли барон окончательно озверел: всю злобу он срывал на своих, расстреливая отставших, бросая на съедение волкам раненых, четвертуя непокорных. Один из очевидцев этого отступления несколько позже писал: «Барон, свесив голову на грудь, молча скакал впереди своих войск. На его голой груди, на ярком желтом шнуре висели бесчисленные монгольские амулеты и талисманы. Он был похож на древнего обезьяноподобного человека. Люди боялись даже смотреть на него».
Молчание барона породило совершенно неожиданную идею: он решил увести остатки дивизии в Тибет. Тут уж возроптали самые верные! Именно в те дни созрел офицерский заговор — Унгерна решили убить. Шесть человек палили в него с пяти шагов — и все промахнулись! Стреляли среди ночи по его палатке — опять мимо. А закончилось все довольно прозаично: остатки его войска двинулись в Манчжурию, причем мелкими группами. Барон же в темноте прибился к монголам и некоторое время ехал вместе с ними. Потом они на него навалились, стащили с коня и крепко связали. Через некоторое время монголы наткнулись на красноармейский разъезд и сдали ему генерала Унгерна.
Вот, собственно, и вся история его пленения. Есть, конечно, и более благородные версии, но все они сводятся к одному: друзья-соратники барона покинули, а монголы предали. Погибнуть в бою, как представителям восемнадцати поколений его предшественников, Унгерну не удалось. Сорвалась и попытка покончить с собой, так как невежда-денщик, вытряхивая халат, выронил из кармана ампулу с ядом. Самое же странное, он без труда мог сойти за какого-нибудь бедного монгольского арата — настолько Унгерн был грязен, тощ и неопрятен.
Но барон, гордо вскинув голову, назвал и свою фамилию, и должность, и звание. Красноармейцы расхохотались и не поверили этому грязному оборванцу. «Врешь! — говорили они. — Этак любой прощелыга может назвать себя Унгерном».
И только в Троицосавске, где дислоцировался штаб экспедиционного корпуса 5-й армии, барона признали, чему он был несказанно рад. Не меньше его такой добыче были рады и красноармейские командиры. Потом барона передали чекистам, но и те со знатным пленником обращались предельно вежливо. Барон отвечал тем же: на допросах не хамил, на вопросы отвечал терпеливо, спокойно и исчерпывающе. Главной причиной неудач считал то, что «ему изменило войско», и больше всего его смущало то, что ему приходится играть роль «мертвого тела, доставшегося врагу». Унгерн прекрасно понимал, что его ждет, но от навязанной ему роли отказаться не мог. А упоенные удачей победители возили барона из города в город, водили по учреждениям, в народных театрах организовывали нечто вроде показательных судебных процессов, короче говоря, везде и всюду демонстрировали свой успех.
А тем временем в городе Новониколаевске (ныне Новосибирск) был сформирован Чрезвычайный революционный трибунал во главе со старым большевиком Опариным. Общественным обвинителем назначили Емельяна Ярославского, а защитником — бывшего присяжного поверенного Боголюбова.
Суд на бароном состоялся 15 сентября 1921 года в здании загородного театра, известного публике под названием «Сосновка». Желающих посмотреть на барона было так много, что билетов на всех не хватило и у подъезда собралась огромная толпа.
В одном из архивов мне удалось разыскать полуистлевший экземпляр газеты «Советская Сибирь», в которой опубликован довольно подробный репортаж об этом диковинном событии. Коли учесть, что автором репортажа был будущий посол СССР в Великобритании, а затем заместитель наркома иностранных дел Иван Майский, думаю, что стоит привести хотя бы небольшой отрывок из этого репортажа.
«Узкое, длинное помещение «Сосновки» залито темным, сдержанно-взволнованным морем людей. Скамьи набиты битком, стоят в проходах, в ложах и за ложами.
Все войти не могут, за стенами шум, недовольный ропот. Душно и тесно. Лампы горят слабо. Возбуждение зрителей понятно, ведь перед ними сейчас пройдет не фарс, не скорбно-унылая пьеса Островского, а кусочек захватывающей исторической драмы.
За столом, покрытым красным сукном, сидит Чрезвычайный революционный трибунал. Ни расшитых галунами мундиров, ни холеных ногтей, ни сияющих, тщательно промытых лысин. Все просто и сурово: обветренные лица, мозолистые руки, крепкие, мускулистые груди, кожаная куртка, бараний тулуп, высокие сапоги. Такова высшая власть, призванная быть верховным судьей. Это — власть настоящего, и она должна произнести приговор над властью прошлого, последний эпигон которой занимает место на помосте впереди трибунала.
Унгерн высок и тонок. Волосы у него белокурые и густо обрамляют его небольшое, малоподвижное лицо. Длинные усы свесились книзу. На голове — небольшой хохолок. Одет он в желтый монгольский халат, сильно потертый и истрепанный, и в монгольские ичиги, перевязанные ремнем. Поверх халата на плечах генеральские погоны с буквами «А. С.» (Атаман Семенов) и Георгиевский крест на левой стороне груди. На всей фигуре белогвардейского атамана, на его позе, жестах, словах, выражении лица лежит какой-то отпечаток вялости и пассивности. И, глядя на него, невольно задаешь себе вопрос: как мог он командовать партизанской армией? Как мог быть знаменитым вождем многих сотен и тысяч людей?
Но моментами, когда он поднимает лицо, из его глаз нет-нет да и сверкнет такой взгляд, что становится жутко».
Судебное заседание открылось ровно в 12 дня. Началось оно с того, что Опарин зачитал обвинительное заключение. Текст этого документа сохранился и не привести его просто нельзя, так будет непонятно, в чем именно обвинялся барон.
«Следствием установлено, что Унгерн являлся проводником части панмонгольского плана, выдвигаемого Японией как одно из средств борьбы с Советской Россией. С этой целью Унгерн вступил в сношения со всеми выдающимися монархическими кругами и правительствами Китая, Монголии, составлял и рассылал письма и воззвания к отдельным главарям белогвардейских отрядов…
Заняв Ургу, в мае 1921 года Унгерн повел наступление на Советскую Россию и на Дальне-Восточную республику. При наступлении войсками Унгерна в отношении населения Советской России применялись методы поголовного вырезания, вплоть до детей, которые, по заявлению Унгерна, вырезались на тот случай, чтобы не оставалось «хвостов».
В отношении большевиков и «красных» Унгерном применялись все виды пыток: размалывание в мельницах, битье палками по монгольскому способу (мясо отставало от костей и в таком виде человек некоторое время продолжал жить), сажание на лед, на раскаленную крышу и т. д.
Ввиду вышеизложенного, постановлением Сибревкома от 12 сентября сего года барон Унгерн предается суду Ревтрибунала Сибири по обвинению:
1. В проведении захватнических планов Японии.
2. В организации свержения Советской власти в России с восстановлением монархии, причем на престол предполагалось посадить Михаила Романова.
3. В зверских массовых убийствах крестьян и рабочих, коммунистов и советских работников, евреев, которые вырезались поголовно, а также в вырезании детей и революционных китайцев.
Председатель ВЧК по Сибири Павлуновский».
Затем начался допрос подсудимого. Унгерна спрашивали, к какой он принадлежит партии, какой имеет чин, состоял ли под судом до революции, сколько лет насчитывает его род и пр. и т. п. Всего ему было задано сорок восемь вопросов, но суд, как нетрудно понять, больше всего интересовали ответы на два самых главных.
— Какова суть вашей программы? — поинтересовался председательствующий.
— Вырезать евреев, посадить на престол Михаила Романова, который вместе с аристократией должен править народом. Землю возвратить дворянству, — сверкнув тем самым жутким взглядом, ответил Унгерн.
— Признаете ли вы себя виновным по всем пунктам обвинения?
— Да, за исключением одного — моей связи с Японией.
А что же будущий член ЦК ВКП(б) и депутат Верховного Совет СССР Емельян Ярославский, что сказал он? Партийный трибун остался верен себе. Прежде всего, он пригвоздил к позорному столбу дворянство.
«Приговор, который сегодня будут вынесен, должен прозвучать как смертный приговор над всеми дворянами, — заявил Ярославский, — которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян. Что можно сказать в защиту барона Унгерна? — вопрошал общественный обвинитель. — Лично он — просто несчастный человек, вбивший себе в голову, что он спаситель и восстановитель монархии, что на него возложена историческая миссия. Мы знаем, что история ставила над нами таких же людей, с теми же самыми свойствами, какие есть у барона Унгерна, которые царствовали над нами.
Мы знаем, что в среде Романовых было немало людей, которые были неуравновешенными и душевно больными, но мы знаем и другое. Мы знаем, что все дворянство, с исторической точки зрения, является совершенной ненормальностью, что это отживший класс, что это больной нарыв на теле народа, который должен быть срезан. Ваш приговор должен этот нарыв срезать! А все бароны, где бы они ни были, должны знать, что их постигнет участь барона Унгерна».
Сорвав аплодисменты, под одобрительный гул толпы Ярославский удалился на свое место, а к трибуне подошел защитник. Умница Боголюбов прекрасно понимал суть происходящего и свою речь построил не на защите Унгерна, а на подыгрывании обвинительному запалу.
«И судебное следствие, и обвинитель совершенно правильно отметили, — начал он, — что Унгерн как политический деятель абсолютно ничего собой не представляет. Он ничтожество… Его больной фанатизм, подогреваемый религиозно-мистическими представлениями о добре и зле, подвигнул барона на целый ряд ужасных убийств при посредстве своих соратников.
Можно ли представить, чтобы нормальный человек мог сотворить такую бездну ужасов?! Конечно, нет. Если мы, далекие от науки и медицины люди, присмотримся к подсудимому, то мы увидим, что на скамье сидит плохой представитель так называемой аристократии, извращенный психологически человек, которого общество в свое время не сумело изъять из обращения. Подсудимый Унгерн есть больной продукт больного общества. Его психика, его деяния есть тяжелые последствия проклятого рабского многовековья. Со всем этим он предстал пред вами в ожидании мудрого и справедливого приговора.
Но я бы сказал, что для такого человека, как Унгерн, расстрел, мгновенная смерть, будут самым легким концом его страданий. Это будет похоже на то сострадание, какое мы оказываем больному животному, добивая его. В этом отношении барон Унгерн с радостью примет наше милосердие. Правильнее было бы не лишать Унгерна жизни, а заставить его в изолированном каземате вспоминать об ужасах, которые он творил».
Сразу после этого председательствующий предоставил последнее слово Унгерну. Барон вскинул голову, как-то затравленно посмотрел в зал и едва слышно бросил.
— Мне нечего сказать.
После короткого совещания трибунал огласил приговор: «Барона Унгерна подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять. Приговор окончательный и ни в каком порядке обжалованию не подлежит». В тот же день приговор был приведен в исполнение.
* * *
По большому счету, на этом можно было бы поставить точку и обойтись без комментариев: ясно, что кровавый маньяк Унгерн никак не соответствует образу «невинно пострадавшего борца за святое русское дело», как ясно и то, что за люди хотели бы иметь его силуэт на своем знамени. Добавлю только, что буквально на днях подоспел ответ на запрос депутата Венгеровского: Новосибирский областной суд, рассмотрев материалы в отношении Унгерна, в реабилитации отказал.
Таким образом, возвращение кровавого барона не состоялось и человека в белых одеждах из него не получилось. А о его месте в истории очень хорошо написал один из современников барона.
«Истерик на коне, припадочный самодержец пустыни, теперь из мглистой дали Востока он смотрит на нас своими выпученными глазами страшилища».
