Но назавтра мы не улетели. К утру Лаеку стало хуже, и врачи категорически отказались его выписывать. Я заметался. На самолет не попасть, к кому обращаться за помощью – неизвестно. Отчаявшись, позвонил Рашиду. Меня попросили перезвонить через полчаса. Перезвонил. Сказали, что все в порядке: за мной заедут завтра в пять утра.

Когда приехали в аэропорт, я сразу обратил внимание на молчаливую толпу, стоявшую на краю летного поля.

– Что случилось? – спросил я.

– Душманы сбили пассажирский самолет, – ответили мне из толпы.

– Прямо здесь?

– Да, на подходе к аэродрому. У них теперь американские «стингеры», а от этих ракет спастись трудно. Это я знаю – испытал на себе однажды.

От Шинданда до Кабула два часа лета. Взлетели мы тогда, как и положено, штопором ввинчиваясь в небо: набирать высоту по прямой нельзя. В горах – душманы, можно попасть под их ракетный или пулеметный огонь. Чем дальше мы удалялись от Шинданда и чем быстрее темнело, тем сильнее я ощущал нарастание в кабине неясной для меня тревоги. Наконец не выдержал и спросил:

– В чем дело? Что-нибудь с моторами? Или с шасси?

– С этим полный порядок, – ответил командир. – Темнеет быстро, вот в чем закавыка. Засветло до Кабула не дотянем.

– Ну и что? Разве вы не умеете сажать самолет ночью?

– Мы-то умеем, – переглянувшись со штурманом, заметил командир. – Главное, чтобы нам позволили это сделать.

– Кто?

– Душманы. Вы что, первый раз летите над Афганистаном?

– Да.

– Ну, тогда ваша неосведомленность простительна. Беда в том, что у душманов появились переносные «стингеры». Мы летим на высоте семь тысяч метров, а душманы сидят на вершинах трехкилометровых гор. Короче говоря, достать нас проще простого. Днем-то они не высовываются, а вот ночью наглеют. Да и ночь сегодня, как назло, лунная.

– А вот сверкнул какой-то огонек, – заметил я. – Еще один. И еще. Что это? 

– Они. Поджидают! – сквозь зубы процедил командир и резко изменил курс.

Дальше полет проходил спокойно. Но когда до Кабула оставалось совсем немного, каких-нибудь десять минут лета, и мы потихоньку начали снижаться, на одной из вершин полыхнул сноп огня!

– Вижу пуск ракеты, – доложил бортмеханик. – Направление – правый двигатель.

– Понял. Отстрелять ловушки! – приказал командир.

И тут же от нашего левого борта полетели какие-то ярко-огненные шары.

– Это и есть ловушки? – удивился я. – И кого они ловят?

– Не кого, а чего, – поправил меня командир. – Дело в том, что «стингеры» – ракеты самонаводящиеся по тепловому принципу, то есть на самое горячее место самолета – на двигатель. А ловушки, которые мы выпустили, тепла излучают больше, чем моторы.

– И уводят ракеты за собой? – догадался я.

– Так точно, – по-военному ответил командир. – Вовремя наш бортмеханик заметил пуск ракеты. Видите, она пошла гораздо левее, – кивнул он на промелькнувший за иллюминатором огненный след.

Бортмеханик афганского пассажирского самолета пуск ракеты не заметил. Она угодила в двигатель, вспыхнул пожар и самолет начал терять управление. Пилот не выпускал штурвала до последней секунды и так обгорел, что его тут же отправили в ожоговое отделение госпиталя. В ужасном состоянии были и пассажиры – в основном женщины и дети. Из самолета их вытаскивали, вместе с кожей срывая тлеющую одежду.

Я влился в толпу, стоящую у самолета. Люди молчали. Никто не произнес ни слова. Обо всем говорили их глаза: они сузились до прорези прицела и холодной решимости мстить.

Кто-то тронул меня за локоть:

– Пора. Самолет на рулежной дорожке.

Я поднял глаза: предо мной стоял афганский летчик в звании капитана. Знакомое лицо. Тонкий нос, гвардейские усы, пронзительный взгляд. Нет, мы не встречались, но лицо знакомо. Теперь буду мучиться, пока не вспомню, где видел этого летчика.

Разбег. Взлет – и мы начали ввинчиваться в небо прямо над улицами Кабула. Голубизна, ширь, островерхие горы – красота! Просто не верится, что где-то за камнем сидит душман и сопровождает нас своим «стингером», выжидая, когда можно будет пустить ракету.

Но вот самолет поднялся на семь с половиной километров и лег курсом на Джелалабад. Из кабины вышел тот самый капитан, спросил, как мы себя чувствуем, предупредил, что снижаться и садиться будем по-истребительному, резко и на большой скорости, поэтому возможны перегрузки.

– А зачем это? – спросил кто-то.

– Глиссада идет над «зеленкой». А от зеленой зоны можно ждать любых сюрпризов. Ничего, сядем, – успокоил капитан и вернулся в кабину.

– Раз за штурвалом Шерзамин, все будет в порядке! – убежденно сказал мой сосед.

– Шерзамин? Так это он?! – вскочил я.

– А вы не узнали?

– Узнал! Теперь узнал! – обрадовался я и, путаясь в ремнях и лямках, двинулся в кабину.

Как я извинялся, что не узнал одного из четырех живых Героев Афганистана, как валил всю вину на некачественные фотографии и плохо отпечатанные плакаты, как просил найти для меня хотя бы часик! Однако Шерзамин смутился еще больше меня: видно, не успел привыкнуть к популярности.

– Часик? – переспросил он. – Как раз столько будем в воздухе. Задавайте ваши вопросы, – повернулся он ко мне, передавая управление второму пилоту.

Шерзамин отлично говорил по-русски. За час в небе я узнал столько, сколько на земле не узнал бы и за сутки. Шерзамину всего двадцать шесть. Родился и вырос в кишлаке Сорх-кала, что под Кундузом. Отца почти не помнит. А вот старшего брата…

– Ему я обязан жизнью, – протер внезапно покрасневшие глаза Шерзамин. – Когда в кишлак пришли душманы, я был в школе. Нас выгнали на улицу, сбили в кучу и сказали, что сейчас расстреляют. Девчонки зарыдали, первоклашки, ничего не понимая, открыли рты, а мы, старшеклассники, решили умереть стоя. Чтобы пуштун опустился на колени и просил пощады – никогда! Душманы дали несколько очередей поверх голов, посмеялись, крикнули, что займутся нами позже, и принялись за учителей. Их растерзали на наших глазах. Потом взорвали и сожгли школу. Особенно веселились, когда бросали в огонь книги и тетради. А вот глобус не горел!

Хороший был глобус, его прислали из Москвы. Как мы любили путешествовать по этому разноцветному шару! А теперь его пытались сжечь. Но не горел наш глобус, и все тут! Тогда «духи» остервенели окончательно и, не жалея патронов, расстреляли наш глобус из автоматов.

Шерзамин бросил взгляд на приборы, ободряюще кивнул второму пилоту и снова обернулся ко мне:

– Пока решалась наша судьба, другая банда громила Сорх-калу: по-русски это – Красная крепость. Да какая там крепость, глинобитные домишки и такие же дувалы. Но даже их сожгли. Моего старшего брата пытались затащить в банду и сделать душманом. Надир отказался. Тогда ему предложили выбор: или смерть, или вместо себя отдать двух младших братьев, то есть меня и Абдула. Надир не подозревал, что мы находимся в руках душманов. Он выбрал смерть.

А нам повезло. Откуда-то появились малиши – люди из отряда защиты революции, и душманы отступили в горы. Мы похоронили учителей и попросили дать нам оружие. Я получил «калашникова». Как же здорово он мне тогда послужил! Этот автомат стал моим лучшим другом. Именно с ним я участвовал в штурме своего родного кишлака.

Ни одного живого душмана из Красной крепости мы не выпустили, а их трупы бросили собакам, – скрипнул зубами Шерзамин. – Тогда же я узнал о том, как погиб мой старший брат. Душманы думали, что, замучив и расстреляв Надира, запугают все село. Черта с два! В их банду все равно никто не вступил. И тогда они совсем озверели: сорок подростков и молодых мужчин убили за отказ воевать на их стороне.

Мои земляки предпочли измене смерть! – с гордостью закончил Шерзамин и обернулся ко второму пилоту. – Скорость? Курс?

Тот что-то ответил, и Шерзамин удовлетворенно кивнул:

– Порядок. Давай-ка чуток повыше, а то впереди трехтысячник, с него нас могут достать.

Потом Шерзамин рассказал, с какими тяжелыми боями их группа пробивалась в Кундуз, как горел он жаждой мести, как написал рапорт, начальству, в котором просил направить его в военное училище, как был рад, что его зачислили на пехотный факультет, что он станет именно пехотным офицером и сможет своими руками убивать душманов.

– И вдруг неожиданный поворот судьбы, – улыбнулся Шерзамин. – Пришли врачи и стали отбирать самых здоровых ребят для авиационных училищ. Я далеко не богатырь, но… медицинскую комиссию прошли всего три человека, в том числе и я. Вскоре нас отправили в Советский Союз. Ни за что бы не поверил, если бы год назад мне сказали, что я буду учиться летать, и не где-нибудь, а в Краснодарском авиационном училище имени Героя Советского Союза Анатолия Серова. Семьдесят питомцев училища стали Героями, а четверо – дважды Героями Советского Союза.

Здесь стали на крыло космонавты Комаров, Хрунов и Горбатко, а в довоенные годы его окончил легендарный Алексей Маресьев… Так, трехтысячник прошли, – обернулся он ко второму пилоту, – начинай потихоньку снижаться… И вот ведь как бывает, – продолжал Шерзамин свой рассказ, – я мечтал о сверхзвуковых скоростях, о полетах в космос, а повторить пришлось во многом, путь Маресьева. А то, что веду самолет, пусть и не истребитель, а транспортный Ан-26, самое настоящее чудо, которое совершили врачи.

– А что было до госпиталя? – не мог не спросить я.

– Сбили. В мой Су-22 угодила ракета. За два года больше тысячи боевых вылетов, сотни успешных бомбежек в Панджшере, Кунаре, Газни, а вот у Хоста не повезло. Мы работали звеном. Четыре самолета бомбили ущелье, в котором засела большая банда. При выходе из пике я получил «стингера», причем прямо в кабину. Ноги – в кровь, кисть правой руки – в осколки. Начался пожар. Высота всего восемьдесят метров. Решил катапультироваться. Потянулся к красной ручке, а схватить-то нечем. Рванул левой! И очень вовремя – через мгновенье самолет взорвался. Приземлился в ста пятидесяти метрах от душманской базы. Они меня видели и даже приветственно помахали руками. При этом «духи» прекрасно понимали, что я никуда не денусь, и продолжали бой с самолетами. Первое, что я сделал, нашел между камнями щель и засунул туда документы и карты. В щель побольше забрался сам: самолеты вели такой сильный огонь, что я мог погибнуть от своих. В десяти метрах от меня работал душманский пулемет, а я лишь глазел и ругался: мой вылет был таким скоропалительным, что в спешке я забыл пистолет.

Шерзамин потер заметно побелевшую кисть правой руки и спросил:

– Может быть, хватит? То, что было дальше, очень невеселая история. Я ее никому не рассказывал. Начинать-то начинал, но закончить не мог.

– Волнуетесь?

– Нет. Скорее всего, в душе еще не все отболело. Как начну прокручивать в голове эту историю заново – шрамы горят огнем, осколки бродят под кожей, а сердце закипает такой злостью, что кажется, вот-вот разорвется. В такие минуты я сам себя боюсь.

– Вы начните, – как можно мягче попросил я. – Начните, а там будет видно. Почувствуете, что трудно, тут же остановитесь.

– Да, я через это должен перешагнуть. – стиснув совсем уже белую кисть, прошипел Шерзамин. – Должен! Иначе я не пуштун…

Так вот, крупнокалиберный пулемет бьет по моим товарищам, а я в десяти метрах от него, но беспомощен, как годовалый ребенок. Осмотрелся… Из ног течет кровь, из руки просто хлещет, комбинезон посечен осколками, но самое скверное – потерялись ботинки. При катапультировании такое бывает: шнурки почему-то рвутся и ботинки с ног слетают. Левой рукой кое-как перевязал раны и выбрался из щели. Лучше смерть, чем плен, решил я, и пополз прямо под пулеметными очередями. Не задело. «Значит, еще рано, значит, такова судьба», – решил я.

Добрался до кустов и начал взбираться на небольшую горушку: осмотреться, куда двигаться дальше. Взглянул на часы, на эти самые, – показал он хорошо знакомые «командирские».

– Как ни трудно в это поверить, но после всех пертурбаций они ходят до сих пор и стали моим талисманом, только стекло заменил. Так вот стрелки показывали девять ноль-ноль. Хост на западе – значит, тянуть нужно туда.

Пошел… Острые камни, колючки, сучья, а я босиком. Боль адская. И кровь не останавливается. Оглянулся – за мной красный след. Взять меня было проще простого, но душманов подвела самоуверенность. А может, деньги делили, потому и не спешили: никуда, мол, этот летун не денется, он на нашей территории.

– Какие деньги? – не понял я.

– У каждого душмана, как самое святое, в кармане хранится прейскурант на человеческие души. Убил или взял в плен летчика – получай миллион афгани, пехотного полковника – восемьсот тысяч, подполковника – пятьсот, капитана – двести, лейтенанта – сто тысяч.

– А кто платит?

– Те же, кто дает оружие… Через три часа я пересек ущелье и забрался на Черную гору, – продолжал Шерзамин. – Смотрю, кружит самолет. Ребята ищут мой труп, догадался я. Но я не труп, я живой! Содрал с себя остатки комбинезона, соорудил нечто вроде флага и начал этими тряпками размахивать. Увы, но моего сигнала друзья не заметили и улетели восвояси.

Дело прошлое, но в этот момент я совсем раскис. Правая рука стала темно-синей, в глазах круги, ноги не держат, ступни превратились в кровавое месиво. «Пропади все пропадом», – подумал я, и подошел к краю пропасти: «Прыгну – и конец мучениям!» Но потом зло взяло: умереть, не захватив с собой ни одного «духа»?! Нет уж, черта с два, такому не бывать!

Спустился вниз. Трава выше пояса, острая, как бритва. К боли притерпелся, а вот змей боялся: их в траве видимо-невидимо, и не какие-нибудь гадючки, а гюрзы да кобры. Их укус смертелен, это я хорошо знал…

И тут Шерзамин не просто рассмеялся, а заразительно расхохотался:

– Как думаете, чем я этих гадов отпугнул? Вернее, заворожил? – вытерев слезы, спросил он. – Ведь ни одна тварь меня так и не тронула.

– Понятия не имею, – развел я руками. – Разве что прошли курс обучения у индийских факиров и знали, как у нас говорят, «петушиное слово».

– Слово тут не поможет. Ведь змеи глухие. Если даже полковой оркестр от натуги побагровеет, ни одна кобра ничего не услышит. Так что все эти фокусы с дудкой, под звуки которой змея как будто танцует, дешевая профанация. На самом деле факир много раз лупил кобру этой дудкой по носу, поэтому она, пока видит дудку, на него не бросается.

– Откуда вы это знаете? – удивился я.

– От Абдула. Брат Абдул с детства любил возиться с живностью, а когда подрос, стал змееловом. Сколько он этих гадов переловил, уму непостижимо!

– Но зачем? – не понял я. – Для зоопарков, что ли?

– Какие там зоопарки! – досадливо отмахнулся Шерзамин. – Для дела он их ловил, для того, чтобы этих кобр и гюрз доить.

– Доить? – поперхнулся я, и тут же сморозил глупость. – Разве у них есть вымя?

– Тьфу, ты! – крякнул от досады Шерзамин. – Вымени у них нет, зато есть ядовитые зубы. Той же гюрзе или кобре дают укусить край стакана – и яд стекает на дно. Произвести эту процедуру – значит, змею «подоить», так говорят профессионалы, – добавил он.

– А зачем это нужно? Кого собирался травить этим ядом Абдул?

– Не травить, а лечить, – терпеливо объяснял Шерзамин. – Слышали что-нибудь о таких лекарствах, как випросал, лебетокс, кобротоксин? Их успешно применяют при самых тяжелых заболеваниях, в том числе онкологических. А делают из змеиного яда.

– Здесь, в Афганистане? – уточнил я.

– Нет, у нас пока что не тот уровень фармацевтической промышленности. Абдул отправляет яд в Ташкент, и там из него делают лекарства.

– Ну вот, теперь понял, – на всякий случай приложил я руку к сердцу. – Спасибо за науку. Но как же вы все-таки заворожили тех змей, которые расплодились у Черной горы? – не без подвоха спросил я.

– Я их припугнул, – включился в игру Шерзамин. – Сказал, что пожалуюсь Абдулу, он их всех переловит и будет доить по три раза в день.

– И они испугались?

– Еще бы! Абдула знают и уважают все змеи Афганистана. От него зависит, будет ли существовать змеиный род в том или ином ущелье: он ведь может поймать всех до одной, а может, чтобы род не прекратился, десяток-другой оставить, – без тени улыбки закончил Шерзамин.

– Ну ладно, змеи вас пощадили, – посчитал я эту тему исчерпанной. – Но ведь надо было двигаться дальше?

– Вот именно, – подхватил Шерзамин. – Со змеями я разобрался, но появился новый враг – шакалы. Они почуяли легкую добычу и начали меня окружать. Отбиваться нечем, правая рука, как плеть… Спасла зажигалка. Из сухой травы я смастерил нечто вроде факела и время от времени его поджигал. С добычей, источающей огонь, шакалы решили не связываться и оставили меня в покое.

В одиннадцать десять я наткнулся на караван: шесть верблюдов тащили тюки с оружием. «Отличная цель для летчика, – с досадой подумал я. – Правда, когда он не ковыляет по земле». Иногда встречались и люди, но я их сторонился. Потом появился капитан Фролович – именно он в училище поставил меня на крыло. Его сменила мать, потом мой старший брат Надир, затем майор Лопатин, научивший летать на Су-22. В общем, я потихоньку сходил с ума…

А тут еще раскаленное солнце и дикая жажда. Я старался держаться зелени, думал, раз есть трава, то должна быть и вода, но ее не было. И все же в шестнадцать тридцать я набрел на русло речки. Обрадовался несказанно! Но русло пересохло. Раскопал песок – он еще хранил влагу. Я брал этот песок в рот, клал на сердце. А ноги от песка горели, будто на раны сыпали перец.

Побрел дальше… К этому времени я находился в каком-то полуобморочном состоянии, чувство осторожности и самосохранения покинуло меня окончательно, и, видимо, поэтому я напоролся на душманский лагерь. Обойти его было невозможно – везде скалы. Тогда я решил дождаться темноты и, будь что будет, двигаться прямо через лагерь. Идти я не смог, пришлось ползти. В палатках шумно ужинали, копошились у костров, ходили туда-сюда… Бывает же такое везение – душманы меня не заметили!

Прямо за лагерем я свалился в глубокую яму и потерял сознание. Как выбрался, не помню. Зажечь факел я не мог, его заметили бы душманы. Опять куда-то провалился. А когда открыл глаза и пришел в себя, то сразу понял, что окончательно спятил. Фиолетовое небо и яркие звезды были не наверху, а подо мной, внизу. Но тут до меня дошло – это же отражение, рядом вода! Встряхнулся. Раскрыл глаза пошире: мама родная, я лежу на краю большущей ямы, а в ней вода! Забрался прямо в нее и пил, пока снова не потерял сознание. Когда начал захлебываться, пришел в себя и попытался выбраться. Не могу, будто вмерз. И трясучка напала такая, что зуб на зуб не попадает.

Если бы опять не приблизились шакалы, наверное, ни за что бы оттуда не выбрался, но уж очень не хотелось попасть этим тварям на ужин. Снова пополз, перекатывался с боку на бок, от боли и потери крови совсем отупел, будто деревянный стал. И вдруг голос: «Внимание! Не спи!» Так перекликаются часовые. Вскарабкался на пригорок, смотрю, вдали огни Хоста, а совсем рядом погранпост. Хотел крикнуть – не получилось, язык распух.

Ну, приказал я себе, последний бросок! Хорошо, хоть вовремя остановился – вспомнил, что вокруг погранпостов всегда ставятся минные поля. Не хватало еще подорваться на своей же мине! Решил ждать рассвета… Через полчаса почувствовал: конец, умираю. Так стало спокойно – верный признак приближающейся смерти. Шакалы это тоже почувствовали и обступили меня со всех сторон. Что оставалось делать? Лучше подорваться, чем достаться шакалам! И я пополз по минному полю.

Мать за меня молилась или жена, не знаю, но ведь не бывает же на свете таких чудес, чтобы не задеть ни одной мины! У самого поста как мог громко засипел: «Солдаты, я свой!» В ответ – автоматная очередь. Спрятался за камень, а оттуда снова: «Я ранен. Я свой». На этот раз стрелять не стали, а громко приказали: «Руки вверх! Иди к нам!» Надо подниматься, идти, а сил уже нет. Пошел на четвереньках. Около дерева поднялся, прислонился к стволу. «Кто ты такой?» – раздалось от поста. Я прошептал: «Летчик» – и на целый месяц провалился в небытие.

Потом мне рассказывали, как бесились душманы, потеряв свой миллион афгани. Об этом сообщил пленный. Оказывается, они обшарили всю округу, то шли по моим следам, то теряли. К минному полю мы приблизились почти одновременно. Помедли я еще пять минут, болтаться бы мне в петле… Хасан, вижу полосу. Управление беру на себя, – тем же тоном сказал Шерзамин второму пилоту.

Я смотрел, как спокойно и уверенно ведет самолет Шерзамин, и не понимал, почему он не вернулся в истребительную или штурмовую авиацию. Когда спросил, у него вздулись желваки, но ответил он довольно спокойно:

– У летчика-истребителя главный инструмент – правая рука. А у меня она склеена из десятка осколков, все мышцы, нервы и сухожилия шиты-перешиты. Говоря откровенно, кисть я вообще не чувствую, даже рукопожатия не ощущаю. Я же говорил, это чудо, что вообще веду самолет.

– А переучивались вы там же, в Краснодаре?

– Нет, на этот раз совсем близко от дома, – улыбнулся Шерзамин. – Если бы разрешили, во время учебного полета я мог бы дотянуть до Кабула и навестить родных. Есть в Киргизии такой город Фрунзе – раньше он назывался Бишкек, а на его окраине – аэродром, где проходят переподготовку летчики вроде меня. Не обязательно после ранений, а, скажем, по каким-то причинам пилот пересаживается с истребителя на бомбардировщик. Где его переучивать? Во Фрунзе. На это уходит не меньше полугода. Когда я туда попал, то поначалу даже растерялся – ни одного русского лица: алжирцы, кубинцы, ангольцы, бразильцы, гвинейцы, перуанцы – кого там только не было!

– А инструкторы?

– Инструкторы, конечно, русские. Самый известный среди них был майор Смирнов. Никогда его не забуду! А вы знаете, кого он поставил на крыло? Ни за что не догадаетесь! Ну, ладно, подскажу. Его ученики сейчас президенты своих стран.

Я тут же сдался, и только развел руками.

– Вот-вот, ни я, ни мои сокурсники тоже не догадались. Не догадались и после того, как Смирнов прочитал нам служебные характеристики своих учеников. В одной из них говорилось: «Скромный, интеллигентный, доброжелательный офицер в звании старшего лейтенанта. Летать любит. В воздухе – собран, расчетлив, в меру азартен. Будет хорошим командиром эскадрильи».

– Ну, это не подсказка, – разочарованно заметил я, – такую характеристику можно дать любому добросовестному летчику.

– Можно-то можно, но не каждый добросовестный летчик становится президентом. А вот что Смирнов написал про второго: «Спокойный, уравновешенный, чрезвычайно любознательный летчик. В работе не признает мелочей, до всего стремится докопаться самостоятельно. Летает уверенно. Прибыл в звании майора и должности командира полка. Успешно справится с командованием дивизией».

– Как вы все это запомнили? – удивился я. – Шпарите, прямо, как выученные наизусть стихи.

– А вот тут вы попали в точку! – хохотнул Шерзамин. – На уроках русского языка, вместо того чтобы зубрить, как «буря мглою небо кроет», я учил то, что может пригодиться – правила, уставы, инструкции. А потом, на спор, без особого труда, запомнил несколько строчек про старлея и майора. Уж очень хотелось поддеть Смирнова, когда тот бывал излишне требователен: не разглядел, мол, в старшем лейтенанте генерала армии, а в майоре – маршала авиации… Ладно, больше мучить не буду, – смилостивился Шерзамин. – Старший лейтенант – это президент Сирии Хафез Асад, а майор – президент Египта Хосни Мубарак.

– Вот так-так! – чуть не подпрыгнул я.

Шерзамин смело совершил противозенитный маневр, лихо притер самолет к полосе, стремительно вывел его на рулежку и решительно, но по-кошачьи мягко остановил.

Прощаясь с Шерзамином, я хотел произнести высокие слова о подвиге, долге и мужестве, о том, что, как Маресьев стал образцом для подражания тысячам юношей своего поколения, так и Шерзамин станет примером для молодых афганцев. Но к самолету подъехали санитарные машины, из них стали выгружать раненых и вносить в самолет. Шерзамин помогал их укладывать, первым хватался за носилки, ругаясь, если санитар оступался и раненый вскрикивал. Я понял, что говорить ничего не надо. Здесь слова не в чести. Я бросил свой чемодан и взялся за носилки…