По серо-синему морю идет огромное транспортное судно с американским флагом на мачте.

– Ну вот, кажется, мы и дома, – разглядывает в бинокль выплывающую из-за горизонта статую Свободы бравый капитан. – Как пассажиры?

– Все в порядке, сэр, – отвечает вахтенный офицер. – Отъедаются. Поют. Радуются. Но есть и другие…

– То есть?

– Не понимают, зачем их везут в Америку.

– Держитесь принятой версии: Северная Атлантика неспокойна, напороться на немецкую субмарину проще простого, поэтому домой их отправим через Тихий океан.

Все ближе статуя Свободы, все неистовее гремят джазы. На палубе – плотная толпа русских. Одни искренне радуются, другие недовольно хмурятся…

– Все, братва, свобода-а! – рванул выцветшую тельняшку коренастый морячок. – Здесь меня ни одна сука не достанет!

– Вот ведь занесло, а?! – блаженно щурился молоденький паренек. – Скажу мамане – ни за что не поверит.

– Да-а, Америка, – поправил очки высокий блондин. – Страна контрастов.

– И больших возможностей, – подхватил сосед.

– Эхе-хе, – закряхтел немолодой жилистый мужик. – Америка… А что Америка?! Земля – она везде земля. И чем ее больше, тем нужнее мужик, хозяин, «фермер» по-ихнему, да? Так что не пропадем: пахать, сеять умеем, хвосты быкам накрутим…

– Пахать, сеять, – пожал плечами обладатель очков. – Мы же по-английски ни «бе» ни «ме». Как читать, как с людьми общаться?

– Чудак человек, – усмехнулся «фермер». – Земле «бе» ни к чему. Ей руки нужны, хорошие, работящие руки.

– А голова? – усомнился кто-то.

– Голова нужна везде. Без головы ни каши сварить, ни хлеб взрастить.

Тем временем судно пришвартовалось в порту. Сбросили трапы и на пирс потянулись цепочки русских. Американцы встречали их тепло: улыбки, аплодисменты, сигареты, шоколад, цветы – рук не хватало, чтобы принять все это от раскрывших сердца людей.

Вдруг рапсодия Глена Миллера оборвалась и из динамика полилась величественная мелодия Гимна Советского Союза. Американцы замерли по стойке «смирно». А русские недоуменно переглядывались.

– Дорогие друзья! – раздалось из динамика. – Дорогие наши союзники! Извините за оплошность. Мы не учли, что многие из вас почти с самого начала войны оторваны от Родины, и поставили пластинку, не объявив, что это – новый Гимн Советского Союза. Впервые он прозвучал по радио в ночь на первое января сорок четвертого года.

Толпа радостно загудела! Послышались крики с просьбой повторить.

– Слова, слова… Запоминайте слова, – разнеслось в толпе. – Каждая шеренга по строчке!

Над небоскребами Нью-Йорка снова поплыла величавая мелодия Гимна. Замерли четкие шеренги бывших пехотинцев, летчиков, танкистов, артиллеристов… Все собраны, подтянуты. Гордо вскинуты головы. При словах: «Славься Отечество наше свободное, дружбы народов надежный оплот» стоящие в одном строю русские и узбеки, грузины и казахи, армяне и азербайджанцы, латыши и украинцы, туркмены и белорусы крепко взялись за руки! Эти люди, как никто в мире, знали, что выжить на войне и вынести все испытания лагерей можно только благодаря дружбе.

– А теперь один вопрос, – донеслось из динамика, – всего один, на который каждый из вас доложен ответить со всей ответственностью.

Шеренги насторожились.

– Мы просим поднять руки тех, кто считает себя гражданином Советского Союза.

Пауза – и лес рук.

– А кто не считает себя подданным СССР?

Ни одной руки.

– Этого и следовало ожидать! А теперь минутку внимания. За воротами – три колонны машин. Одна пойдет в лагерь Форт Дикс – это в штате Нью-Джерси; другая – в Винчестер, штат Вирджиния; и третья – в Руперт, штат Айдахо. Списки у командиров колонн. Счастливого пути!

Грянула музыка, и пленные потянулись к машинам. Они пели, смеялись, обнимались, обменивались рукопожатиями с американцами…

Вот ушла первая колонна крытых «студебеккеров». Растаял дымок за второй. Исчез последний грузовик третьей. И – тишина, будто не было нескольких тысяч русских солдат, будто не совершилось по отношению к ним величайшее предательство, для многих из них означавшее смерть.

Сидя в кресле и время от времени поглядывая на портрет Сталина, посол СССР в США Андрей Громыко диктует стенографисту:

– «Государственному секретарю Эдварду Стеттиниусу! Нам стало известно, что за несколько месяцев, прошедших со дня высадки во Франции, американские войска освободили из немецких концлагерей 28 тысяч советских военнопленных. Многие из них содержатся в наскоро организованных лагерях на территории Англии и Франции, где им оказывается необходимая медицинская помощь.

Вам, несомненно, известно, что 7 ноября в Мурманск прибыл первый транспорт с русскими пленными, отправленными из Ливерпуля. В то же время вызывает крайнее недоумение, что немалое количество русских военнопленных переправляется непосредственно в Америку. Объяснение, что это делается для их же блага, что морской путь из Англии в Мурманск крайне опасен, что разумнее переправить их в Америку, а затем через Тихий океан, где, кстати, тоже идут боевые действия, не выдерживает никакой критики.

Советское правительство решительно настаивает на том, чтобы все граждане СССР, освобожденные войсками союзников, были бы немедленно отправлены на Родину».

Громыко посмотрел на портрет Сталина, подумал и спросил стенографиста:

– Не жестко? Не слишком категорично?

– Я бы, если не возражаете, вместо «немедленно» предложил бы «в самое ближайшее время».

– Хорошо, – кивнул Громыко. – Разумно. А теперь последний абзац. «Разделяя вашу озабоченность судьбой американских военнопленных, освобожденных Красной Армией на территории стран Восточной Европы, заверяю вас, что им будет оказана необходимая медицинская и другая помощь. Что касается их возвращения на Родину, то этот вопрос подлежит самому внимательному изучению. Нам кажется, что в данный момент не следовало бы рисковать жизнью этих людей, так как на всех путях их возможного возвращения домой ведутся активные боевые действия. Искренне ваш, посол СССР в США Андрей Громыко».

– Письмо, как видите, довольно жесткое и с весьма прозрачными намеками, – говорит он собравшимся на совещание. – Генерал Брайан, ваше мнение?

– Если позволите, не столько мое, сколько Военной полиции, помощником директора которой я пока что являюсь.

– Разумеется, – кивнул Стеттиниус.

– Последние строки письма я бы рассматривал как ультиматум. Думаю, что наших парней не заполучить, пока не отдадим всех русских.

– Всех? – вскинул брови Генеральный прокурор Роберт Джексон. – Вы хоть понимаете, что это незаконно, что мы нарушаем краеугольные положения иммиграционных законов о депортации, а также договор о выдаче иностранных граждан?!

– А голосование в порту! Ведь это же факт: все, как один, признали себя гражданами СССР, – заметил генерал Брайан. – Несмотря на то, что многие из них были взяты в плен в немецкой форме!

– Генера-ал, – поморщился Джексон – Это не по-мужски. Нельзя так беззастенчиво использовать правовую неграмотность несчастных людей. Они совсем не знают наших законов, а мы с вами знаем и хорошо представляем, какими могут быть результаты этого голосования.

– Знаем, – стушевался генерал.

– Есть еще один вопрос, – продолжал Джексон. – Ответ на него может иметь серьезные последствия, причем не для кого-то лично, а для правительства Соединенных Штатов Америки. Да-да! – повысил он голос. – Заявляю об этом со всей ответственностью. Убежден, что ни избиратели, ни политические противники, ни мировое общественное мнение не простят нам такого грубого нарушения Женевской конвенции.

– Точнее! – попросил Стеттиниус.

– Как известно, в свое время, в 1929 году, Советский Союз отказался подписать Женевскую конвенцию о военнопленных. Как же мы можем передавать военнопленных стране, которая не связана конвенцией?!

– Вы правы, – задумчиво потер подбородок Стеттиниус. – Но вот что мне пишет начальник штаба президента Рузвельта адмирал Леги. «Поскольку Военное министерство и министерство иностранных дел Великобритании пришли к решению о возвращении советским властям всех без исключения советских граждан, для правительства Соединенных Штатов было бы нецелесообразно предлагать советскому правительству какое-либо иное решение в отношении лиц данной категории». Вы понимаете, что это мнение не только и не столько адмирала… Поэтому я склонен согласиться с его предложением и ставлю на обсуждение следующую формулировку меморандума нашего совещания, – лукаво прищурился он. – «Политика Соединенных Штатов в этом вопросе заключается в том, что все те, кто объявляет себя советским гражданином, должны быть переданы советскому правительству вне зависимости от их желания».

– Прекрасно! – вскочил Брайан. – Сегодня же издам приказ, чтобы мои парни спрашивали русских прежде всего о том, считают ли они себя советскими гражданами. Если «да», им придется отправиться в Россию; если «нет», останутся у нас.

– Иначе говоря, если парень достаточно умен, он скажет: «Я немец» или «Я поляк», – усмехнулся Джексон. – Недурно! Но… надо сделать так, чтобы об этих нюансах узнали все русские. Короче, необходимо организовать утечку информации.

– За этим дело не станет, – ухмыльнулся Брайан.

– Я рад, что мы поняли друг друга, – поднялся Стеттиниус. – Но прошу помнить: мы затеяли опасную игру. Противник, вернее, партнер, у нас очень жесткий. Наш сотрудник Мелби, оказавшийся 7 ноября в Мурманске, видел, как всех русских, которые были на «Скифии», прямо на причале окружили автоматчики и загнали в лагерь. Больше об этих людях никто ничего не слышал. Поэтому, прежде чем выдавать кого-либо Советскому Союзу, мы должны убедиться, что выдаем его не для казни или наказания.

– Но пленных с каждым днем становится все больше, – заметил генерал Брайан. –

Наша задумка может лопнуть. Необходима поддержка Стимсона.

– Поддержкой Генри я заручился заранее, – всезнающе улыбнулся Стеттиниус. – Неужели вы думаете, что я пошел бы на такое дело без согласия военного министра?!

Вот что он мне пишет, – достал записку Стеттиниус. – «Я думаю, у нас нет необходимости вставать на опасный путь, выдавая советским властям немецких военнопленных русского происхождения. Прежде всего мы будем нести ответственность за их массовое убийство. Это приведет к тому, что такие пленные перестанут нам сдаваться. Предоставьте русским ловить своих русских».

– Ай да Генри! – воскликнул Джексон. – Раз он с нами, игра пойдет!

На столе посла Аверелла Гарримана груда советских газет. Он просматривает «Правду»,«Известия», «Красную Звезду». На первых полосах крупно набранные заголовки: «Хотим домой!», «В Америке нас держат силой», «Сержанта Петрова склоняют к сотрудничеству с американскими спецслужбами». Здесь же – фотография девчушки с протянутыми через океан руками, и подпись: «Папочка, когда же ты вернешься?»

– Это все? – спросил Гарриман у секретаря.

– На сегодняшний день – да. Но аналогичные публикации были и во вчерашних газетах. Кроме того, подобные материалы звучали по радио. Раздавались гневные заявления матерей, жен и детей в адрес «определенных кругов американского правительства, которые силой держат их сыновей, мужей и отцов, в то время как Россия истекает кровью в борьбе с фашистским зверем».

– Понятно, – озабоченно вздохнул Гарриман. – Это – сигнал. И сигнал серьезный. Раз они начали такую массированную пропагандистскую кампанию, значит, решение принято на самом высоком уровне. Они хотят заманить всех своих пленных. Заманить и…

Раздается стук в дверь. Входит военный атташе генерал Джон Дин.

– Прошу прощения, сэр, – взволнованно говорит он, – но дело не терпит отлагательства.

– Садитесь, генерал. Я – весь внимание.

– Они не отпускают наших парней. Мы же обо всем договорились: наш самолет, базирующийся в Полтаве, забирает освобожденных американских пленных и летит в Бари. Но за полчаса до вылета нам объявили: врачи не гарантируют, что пленные перенесут тяжесть такого длительного полета. Как это понимать? – хлопнул он по столу папкой. – Это же произвол!

– Спокойно, генерал. Спокойно. Это не произвол, это игра. Сбывается предостережение Стимсона. Читайте, – протянул он телеграмму. – Она адресована Стеттиниусу и мне.

Возбужденный Дин схватил депешу.

– «Отказ передать советскому правительству граждан, признавших свое советское гражданство, даже вопреки их желанию, может повлечь за собой дальнейшее задержание американских военнопленных, находящихся в советских лагерях», – на одном дыхании прочел он.

– Комментарии не нужны? – поинтересовался Гарриман.

– Какие уж тут комментарии, – вздохнул генерал. – Но надо что-то делать! Надо попробовать. Надо, как говорят русские, подмазать… дать взятку.

– Вы с ума сошли! – вскинулся Гарриман.

– Да нет, я не в прямом смысле… Говоря дипломатическим языком, надо продемонстрировать нашу добрую волю.

– Я об этом думал, – подошел Гарриман к окну и в который раз залюбовался кремлевскими башнями. – Если бы речь шла о золоте или любом другом товаре, у меня бы рука не дрогнула. Но ведь это люди. Живые люди! – шагнул он к генералу и впился в него взглядом. – Вы, лично вы, сможете после этого спать спокойно?

– Нет, – опустил глаза генерал. Но тут же собрался и твердо ответил: – То есть да! Я смогу спать спокойно, потому как буду знать, что тем самым спас жизнь сотням американцев. Это – война. На войне без жертв не бывает.

– Да-а, война, – снова подошел к окну Гарриман. – А мы, солдаты, заброшенные на территорию… неуступчивого союзника. Конечно же, генерал, конечно, вы правы. Прежде всего мы должны думать о наших людях… Решено, будем просить об отправке первой партии русских пленных. Готовьте шифровку, – приказал он секретарю.

Как ни мудры и ни изощренны были английские и американские дипломаты, как ни настаивали на своем представители советского правительства, но события середины декабря 1944 года развивались не по их сценарию. Причина более чем прозаична: все они не учли планов штаба Верховного главнокомандования вооруженных сил Германии.

В соответствии с этими планами 16 декабря в районе Арденн началась операция «Вахта на Рейне». Двести пятьдесят тысяч солдат и офицеров, 900 танков, 800 самолетов и около 3 тысяч орудий бросил Гитлер на застигнутые врасплох войска союзников.

Неся огромные потери, те покатились на запад. За десять дней англо-американские войска отступили почти на сто километров. С большим трудом Эйзенхауэру удалось перебросить на этот участок несколько свежих дивизий и заткнуть брешь.

Но немцы не отказались от своих планов и нанесли новый удар – теперь уже не в Бельгии, а в Эльзасе. Наступление началось с невиданной ранее бомбежки: более 1000 самолетов одновременно поднялись с аэродромов Германии и обрушили свой страшный груз на головы союзников.

На стенах приспособленного под бомбоубежище подвала – карты, сводки, диаграммы. Совещание идет под гул канонады и взрывы бомб.

– Остановить немцев нет никакой возможности, – докладывает начальник штаба. – Наши потери чудовищны. Силы противника превосходят наши. Да и опыта у них не занимать: почти все дивизии воевали на Восточном фронте.

– Удалось установить, какие именно силы сосредоточены на нашем направлении? – уточнил Эйзенхауэр.

– Таранный удар наносит 6-я танковая армия СС. Ее поддерживают 7-я полевая и 5-я танковая армия.

– Это и есть группа армий «Б»?

– Так точно.

– И командует ею Модель?

– Генерал-фельдмаршал Модель.

– Вальтер Модель, – побарабанил по столу Эйзенхауэр. – Серьезный зверь. У нас есть возможность… покопаться в его личном деле?

– Не знаю, – стушевался начальник штаба. – Но попытаться можно.

– Попытайтесь, генерал. Это очень важно. У меня такое ощущение, будто я вышел на ринг, совсем не зная противника. Может быть, поэтому он загнал меня в угол и дубасит, как ему хочется.

В этот миг раздался такой мощный и такой близкий взрыв, что в подвале посыпалась штукатурка.

– Нет, так дело не пойдет, – отряхивая мундир, подал голос Монтгомери. – А что, если человека с маленькими усиками как следует треснет человек с большими усами, да не в челюсть, а по шее?

– Отличная мысль! – все понял Эйзенхауэр. – Пока нас не сбросили в Ла-Манш, пора вступать в дело политикам. Сейчас же отправлю шифровку президенту, а вы – премьер-министру.

В Овальном кабинете президент Рузвельт и начальник его штаба адмирал Леги.

– Вы считаете, что своими силами нам не справиться? – обеспокоенно уточнил Рузвельт.

– Этих сил просто нет. Точнее, их нет в Европе. А перебросить подкрепления отсюда нет никакой возможности: немецкий флот усилил свою активность в Атлантике…

Да и на Тихом океане дел у нас предостаточно.

– Не хочется, видит Бог, как мне не хочется просить об услуге Сталина. – вздохнул Рузвельт. – Ведь по этому счету придется платить. Один Всевышний знает, о чем в ответ попросит Сталин – и я не смогу отказать! У нас очень сложная переписка по польскому вопросу, немало проблем, связанных с Югославией. А Балканы?

Рузвельт подъехал в своем кресле-каталке к окну… Он невидяще смотрел на зеленую лужайку и думал. Очень напряженно думал. Наконец президент принял решение.

– Эту ношу мы взвалим на два плеча – мое и Черчилля. В чем-то уступлю я, в чем-то не уступит он… Перехитрить мы нашего дорогого «дядюшку Джо» не перехитрим, но затянуть игру, а то и направить ее в нужное русло сможем. Решено, обратимся к Сталину. Пишите, – вызвал он секретаря. – Минутку… Дайте подумать… Начнем, пожалуй, с вопроса, не имеющего отношения к делу, тем более речь об этом уже как-то шла.

«Лично и секретно. Маршалу Сталину от Президента Рузвельта.

Для того, чтобы все мы могли получить информацию, важную для подготовки наших усилий, я хочу дать указание генералу Эйзенхауэру направить вполне компетентного офицера из его штаба в Москву для обсуждения с Вами положения дел у Эйзенхауэра на Западном фронте и вопроса о взаимодействии с Восточным фронтом.

Положение дел в Бельгии неплохое, но мы вступаем в такой период, когда нужно поговорить о следующей фазе».

Если бы Рузвельт поставил точку именно в этом месте! Но его нервы не выдержали, и он продиктовал еще две строчки – строчки, из которых сразу стало ясно, какая паника царила не только в Арденнах, но и в Белом доме:

– «Просьба дать скорый ответ на это предложение ввиду крайней срочности дела», – закончил Рузвельт.

– Два послания в один день, – удивленно говорит Сталин, расхаживая по кабинету.

– И оба на одну тему. Черчилль тоже пишет, что не считает положение на Западе плохим, но тут же заявляет, что Эйзенхауэр не может решить своей задачи, не зная наших планов. Спрашивается, почему?.. Разве для того, чтобы остановить немцев, надо знать, что задумали мы? Товарищ Антонов, – обратился он к начальнику Генштаба, – вы интересовались задумками союзников, когда планировали операцию «Кутузов» или операцию «Багратион»?

– Никак нет, – привстал начальник Генштаба. – Когда мы громили немцев под Курском и Орлом, второго фронта еще не было. А когда начали битву за освобождение Белоруссии, союзники только-только высадились.

– Вот видите, – многозначительно поднял трубку Сталин. – Может, мы и нехорошо поступили, не посоветовавшись с союзниками, но немцам пинка дали.

Сталин раскурил погасшую трубку и продолжил: 

– Все это – дипломатические хитрости, видные невооруженным глазом. Дело ясное: союзникам приходится туго. А почему им приходится туго? Прежде всего потому, что потеряли бдительность – немцы собрали у них под боком мощнейший кулак, а они это проспали. Могут немцы сбросить их в Ла-Манш? – остановился он около Антонова.

– Если так пойдет и дальше, то могут. Удалось же это в сороковом, а ведь англичане были не так уж и слабы.

– Мы этого допустить не можем! – жестко сказал Сталин. – Помочь англо-американским войскам – наш долг. И союзнический, и человеческий! Да и с точки зрения политической, не так уж плохо иметь в должниках Рузвельта и Черчилля, – усмехнулся он в усы. – Как дела на Висле? Когда можем начать наступление? Сколько немецких дивизий можем оттянуть на себя с Западного фронта? – снова остановился он около Антонова.

– В соответствии с директивой мы планировали начать двадцатого января. Войска измотаны. Надо подтянуть резервы, подвезти боеприпасы… Да и погода не для наступления – аэродромы раскисли, полнейшее бездорожье, туманы, снегопады.

– Все это лирика! Туманы, снегопады… Будто их не бывало раньше?! В какие морозы громили врага под Москвой! А под Корсунь-Шевченковским? Вот вам новый срок, товарищ Антонов: начнем… двенадцатого, – заглянул он в календарь. – На восемь дней раньше запланированного. Но удар должен быть таким серьезным, чтобы союзникам сразу стало легче.