Глава девятая
В этот же день, на том же видавшем виды уазике я отправился в расположение разведвзвода. Командир части настоятельно рекомендовал мне познакомиться с командиром взвода лейтенантом Гусевым. В свои двадцать два года лейтенант разве только черта не держал за бороду, а через все остальное прошел.
Но этот бравый вояка с юношески-наивным взглядом как-то мялся и о себе рассказывал неохотно. Потом вдруг решительно заявил:
– Нет, писать надо не обо мне, а вот об этом сержанте, – показал он на щуплого, застенчивого паренька. – Он мне жизнь спас. Дважды! Представляете, бой в кишлаке.
Я бегу по узкой улочке. Вдруг, пулеметная очередь. Я – носом в землю. А через мгновение на меня валится сержант. Все, думаю, убили парня. Прислушался: живой, дышит. Потом за дувалом – взрыв. Оказывается, когда я упал, душманы из-за дувала бросили гранату. Виктор, сержант, это увидел и с разбегу плюхнулся на меня. Прикрыл собой. Граната попала прямо в него, но так как она взрывается через три секунды, Виктор успел схватить ее и швырнуть за дувал – прямо к душманам. Там она и рванула.
– А он не пострадал? Осколки его не достали?
– Ни его, ни меня! – хохотнул лейтенант. – Дувал на вид хоть и хлипенький, но он же из глины, а та на солнце так высыхает, что становится тверже камня. А вот другой бой, – продолжил он, – теперь уже в ущелье. В спешке я забыл надеть бронежилет. Чтобы оценить обстановку, высунулся из-за камня – душман тут же выпустил очередь. Виктор стал на пути очереди. К счастью, он был в бронежилете, и пули его не достали. Такой вот у меня сержант! – с гордостью воскликнул лейтенант. – А ведь обычный московский паренек, петэушник, бренчал на гитаре в подъездах, баловался травкой. Теперь у него орден, две медали и два ранения. Так что пишите о нем, он этого заслуживает, – убежденно закончил он.
Ну что тут скажешь? Поэтому я просто обнял и лейтенанта, и сержанта и… напросился в очередную операцию вместе с ними.
– Мы-то что, мы – пожалуйста, – извиняющимся тоном сказал лейтенант. – Но без разрешения командира полка нельзя. Разрешит – нет проблем, завтра же пойдем на перехват каравана с оружием.
Но командир полка решил иначе. Так как я настаивал на разрешении пойти с разведчиками на реализацию, как здесь говорят, разведданных, командир придумал другой вариант. Поздно вечером он пригласил меня к себе и, поминутно поглаживая яркий розовый шрам на стриженой «под ноль» голове, разговор начал издалека:
– В нашем полку, помимо артиллеристов, связистов и мотострелков, есть совершенно уникальная боевая единица – агитотряд. Из расположения полка он выходит не так уж и часто – два раза в месяц. Дело в том, что его маршрут пролегает в самые отдаленные кишлаки, где «погоду делают» душманы. Я уж не говорю о том, что такой выход нуждается в согласовании с местными властями. Поход агитотряда приравнивается к боевому выходу. В колонне боевая машина пехоты, два БТРа, взвод охраны, несколько грузовиков с одеждой, продовольствием и медикаментами, а также кинопередвижка. Так вот, завтра, в пять ноль-ноль, агитотряд направляется в кишлак Чарбах. Район беспокойный, от Джелалабада километров тридцать, да по бездорожью, да с форсированием горных рек. Если хотите, могу внести вас в список, – неожиданно предложил он.
– Но ведь я хотел с разведчиками… – несколько растерялся я под его испытующим взглядом.
– Разведчики работают каждый день, агитотряд – раз в две недели. Воля ваша, но следующий выход не застанете, – яростно потер он зудящий шрам. – Час назад я получил шифровку: через три дня вам надлежит быть в Кабуле.
Ничего не оставалось, как попросить дежурного разбудить меня в четыре тридцать.
– Но когда вернусь, у меня в запасе будет два дня, и я обязательно пойду на реализацию, – сказал я на прощание.
– Там будет видно, – бросил командир. – Сперва надо вернуться.
Не знали тогда ни командир, ни я, что никаких трех дней у меня не останется.
* * *
Ни свет ни заря мы взобрались на еще прохладную броню, проверили оружие, боеприпасы, связь – и колонна двинулась в сторону Чарбаха. Как раз в это время в мечети соседнего кишлака мулла призвал правоверных к первой молитве. Крепкое горло и зычный голос современному мулле не нужны, к его услугам мощный мегафон, так что призыв слышен был далеко окрест.
Когда проскочили Джелалабад и свернули на проселок, командир агитотряда приказал быть внимательнее, оружие привести в боевое положение и не терять друг друга из поля зрения. Еще час неимоверной тряски в густом пыльном облаке – и мы въехали на окраину кишлака Чарбах, что означает – Четыре сада. Садов я, правда, не заметил, и никто из местных не помнил, когда они здесь были.
Председатель кооператива Мухаммад Хусейн рассказал, что в кишлаке 1200 домов, около девяти тысяч жителей, три школы, поликлиника и несколько магазинов.
– У нас около пятидесяти гектаров земли, – не без гордости продолжал он. – До революции половина жителей вообще не имела земли, а теперь безземельных дехкан нет. Земля-то есть, – вздохнул он, – а обрабатывать ее некому. Во многих семьях одни женщины да дети.
– А где мужчины? – спросил я. – Наверное, подрабатывают в городе?
– Если бы, – еще печальнее вздохнул он. – Большинство мужчин погибло от рук бандитов. Недавно был новый налет. Днем наши малиши от них отбились, так ночью эти шакалы зачем-то взорвали школу. Теперь на месте взорванной школы строим новую, причем своими силами. Хотите посмотреть?
По нашим меркам, здание новой школы оказалось более чем скромным: всего один этаж на двадцать классных комнат, но в уезде Сорхруд эта школа будет самой большой.
А потом состоялся митинг. На открытой площадке, прямо на земле, сидело все население кишлака. Солнце пекло немилосердно, поэтому выступления были короткими и предельно емкими. Всех интересовало, что будет с кишлаком, уездом и вообще со страной после того, как Афганистан покинут шурави.
– Не беспокойтесь, – успокоил их уездный начальник, – беззащитными мы не останемся. Во-первых, окрепла афганская армия, во-вторых, созданы отряды малишей, ну, и, в-третьих, всегда поможет царандой.
– Стоит напомнить слова Аллаха, – взял слово мулла Султанджан: – «Я не могу менять жизнь человека к лучшему. Это должен делать каждый сам для себя». Так что не сидите сложа руки, не ждите, когда все блага свалятся на вас с неба. Что сделаете сами, то и получите. Я знаю: среди вас немало родственников душманов, знаю, что они подбивают молодежь уйти с ними и бороться против своих односельчан, знаю, что такие оборотни нашлись. Одумайтесь, люди! Взорванная школа, переполненное кладбище, дети, ставшие сиротами – зачем все это шакалам, напившимся человеческой крови? Они говорят, что защищают веру. От кого? Кто покушается на наши святыни? Спросите любого из правоверных: взорвали хоть одну мечеть шурави? Сожгли хоть одну школу афганские солдаты? Не было этого. Не было и не будет! Это говорю я, мулла Султанджан, отец и дядя которого сражались против англичан.
Тех колонизаторов мы прогнали, а кто не захотел уйти, оставили в нашей земле. Так нет же, теперь из-за океана лезут другие. Вы только задумайтесь: кто стравил мусульман между собою, кто вынуждает нас убивать друг друга, кому это выгодно? Только нашим врагам! А с врагом разговор короткий: нет более святого дела, чем обнажить против него кинжал.
Да-а, таких речей я давно не слышал! Все ясно, четко, доходчиво и, главное, понятно и близко как старому, так и малому. Аплодировать здесь не принято, но одобрительный гул толпы и вскинутые вверх автоматы малишей были красноречивее самых бурных аплодисментов.
Пока шел митинг, в недостроенной школе работали медики агитотряда. За какой-то час они приняли более семидесяти человек: в основном страдавших простудными и желудочными заболеваниями. Больные тут же получали лекарство и подробную инструкцию по применению.
А почти все дети собрались около кинопередвижки – там показывали мультфильмы. Как же они хохотали, глядя на приключения кота Леопольда, а потом – незадачливого волка и хитроумного зайца! Думайте что хотите, но, наблюдая эту картину, я невольно вспомнил известные слова о том, что из всех искусств для нас важнейшим является кино – так было в послереволюционной неграмотной России, так обстоят дела и в нынешнем, тоже малограмотном, Афганистане. Газеты и журналы им не нужны, читать-то почти никто не умеет, а мультяшки понятны каждому.
Но самая большая группа собралась около машин с продовольствием. Наши солдаты раздавали муку, рис, чай, спички, мыло. В первую очередь все это получали вдовы. Их было много, очень много. Вот седая, совсем старая Нифа – у нее нет ни мужа, ни детей, все на кладбище. За ней Биби – ей всего сорок, а выглядит она на шестьдесят: на ее руках четверо детей. Потом пришли Алия и Сайра – соседки, их мужья тоже лежали рядом. То, что осталось, раздали немощным старикам: сыновья погибли, помогать им некому.
А школьники налетели на книги! «Как хорошо, – подумал я, – что у нас нашлись люди, которые догадались на пушту издать учебники, да еще так красочно оформленные». В Афганистане с этим огромная проблема – нет ни бумаги, ни работающих типографий.
И тут меня позвали к БТРу, причем срочно. Водитель протянул мне шлемофон.
– Вам телефонограмма, – услышал я сквозь треск голос дежурного по части.
– Читайте…
– «Шемаль согласен встречу нейтральной территории. Выезд завтра десять ноль-ноль. Подпись: Азиз».
– Понял. Спасибо. Значит, мне надо немедленно выезжать в Кабул?
– Так точно. Вертолетная пара уже заказана. Успеете в часть дотемна – улетите сегодня.
Но мы не успели. Когда, оставив колонну, помчались в часть, в совершенно безлюдном месте наш БТР напоролся на толстенный гвоздь. Запасного колеса не оказалось. Пришлось «загорать» на обочине, поджидая остальные машины. Пока пересаживались, пока нас брали на буксир, пока добирались до части – стемнело.
В аэропорт выехали на рассвете. Водитель выжимал из потрепанного уазика все возможное. Вдруг машину швырнуло влево, вправо, подбросило вверх! Странное дело, взрыва не было, а ее кидало, как пушинку.
Когда, клюнув носом в кювет, она остановилась, мы выскочили на обочину и… почувствовали себя раздетыми догола: на пятерых – один автомат и один пистолет. Вокруг – ни души. До ближайшего поста топать и топать, а мы на освещенной восходящим солнцем бетонке – самая что ни на есть идеальная мишень. Чтобы не сняли одной очередью, тут же рассредоточились.
Тем временем водитель объявил:
– Кардан полетел.
Метров сто мы ехали с оторванным карданным валом, который чудом не воткнулся в какую-нибудь ямку! На скорости под девяносто нас бы вышвырнуло в придорожный арык и разбило о деревья. Но судьба лишь припугнула, главное ждало впереди.
Пока водитель возился с карданом, сопровождающий нас капитан, крикнув «тихо!», ни с того ни с сего распластался на дороге и приложил ухо к бетону.
– Там что, подземный телефон? – неловко пошутил я.
– Так точно, бетонка в здешних краях – надежный полевой телефон, – без тени улыбки пояснил он. – Шум колес, а особенно лязг гусениц, слышно за несколько километров. Почти как на железной дороге: поезд еще черт-те где, а рельсы уже гудят… Порядок, – вставая и удовлетворенно улыбаясь, сообщил капитан. Он отряхнулся и, с размаху хлопнув ладонью, выбил пыль из фуражки. – Гремят, родимые. По-моему, БМП. А может, танки. Вот только не пойму, к нам идут или от нас.
Минуты через три он снова лег на бетонку и радостно возвестил:
– К нам! Так что не тушуйтесь, успеем.
Если бы мы знали, что спешить-то как раз не надо, что неожиданная поломка кардана в прямом смысле слова спасла нам жизнь, тогда бы не костерили незадачливого шоферишку!
Из-за поворота показалась облепленная солдатами боевая машина пехоты. Оставив водителю автомат, мы взобрались на броню и помчались в аэропорт. А когда подъехали, сразу поняли, что нас здесь ждали, только… чуть раньше.
Аэропорт под Джелалабадом – довольно большой, обнесенный оградой и тщательно охраняемый. Здания аэровокзала как такового здесь нет, поэтому все пассажиры ждут свои самолеты прямо у дороги, в тени деревьев, особенно предпочитая ветви огромного карагача. По какому-то негласному уговору под ними собираются наиболее уважаемые люди и, конечно же, русские специалисты, солдаты и офицеры, отправляющиеся в отпуска и командировки.
Мы подошли к дереву и увидели, что оно расщеплено. А прямо под ним – дымящаяся воронка. Оказывается, ночью душманы пробрались к дереву и заложили под карагач мину с часовым механизмом. Часы были хорошие, и мина взорвалась точно в то самое время, когда должны были подъехать пассажиры, улетающие в Кабул на вертолете. Но «пассажиры» опоздали, на их машине полетел карданный вал. Вместо них погибли другие.
Эпизод № 3
То, что произошло дальше, на правду похоже мало, но, ей же ей, правда! Как только я взобрался в вертолет и пристроился на каком-то ящике, из кабины раздался ворчливый бас со знакомым характерным заиканием, причем не на согласных, а на гласных звуках.
– Ну вот, – донеслось из кабины пилота, – опять он. И когда я от этого проныры избавлюсь?! Ведь спрятался я за расстоянием в пять тысяч верст, так нет же – нашел. И где? В проклятом Аллахом Джелалабаде! – обрушился на меня какой-то громадный дядька и так принялся тормошить и обнимать, что только ребра трещали.
– Здорово, дружище! Здорово, чертушка! – растягивая гласные, почти пел он. – Как ты сюда попал? Какого лешего тебе тут надо?
И тут я его узнал!
– Гришка, ты ли это? – изумился я. – Ты-то здесь что делаешь? Ведь в Чернобыль ты попал отсюда. Неужто по второму разу?
– Попросили, – развел тот руками. – Разве можно отказать, особенно когда просит начальство? Да-а, – плеснул он мне чего-то из фляжки, – памятные были денечки, в Чернобыле мы поработали на славу…
* * *
Что и говорить, денечки действительно были памятные. Так случилось, что через две недели после чудовищного взрыва четвертого блока Чернобыльской АЭС я оказался в эпицентре тех грозных событий. А ночь с 25-го на 26 апреля 1986 года стала водоразделом, который расколол жизнь многих людей на далеко неравные части.
Как в наш обиход вошли понятия «до войны» и «после войны», так и слова «до Чернобыля» и «после Чернобыля» вошли в наши сердца и души.
Когда над четвертым блоком атомной электростанции поднялся огромный огненный столб, а небо засветилось каким-то жутким, нездешним светом, многие жители Припяти – города атомщиков – еще не спали. Одни выскочили на балконы, наивно и восторженно любуясь заревом, другие досадовали, что опять, мол, экспериментируют и людям спать не дают, а третьи занимали боевые посты и, включив сирены красно-белых машин, мчались на пожар.
В том-то и был трагизм ситуации, что никому и в голову не приходило, что взорвался реактор. Все думали, что горит крыша и, как могли, тушили полыхающий гудрон. Сменяя друг друга, пожарные бились с огнем, пока не задавили его окончательно, при этом получив тысячи рентген смертельно опасного облучения. Их успели доставить в Москву, пытались лечить но, через несколько дней, один за другим, они были похоронены на Митинском кладбище, причем на большой глубине: даже тела их оказались опасно радиоактивны.
Узнав обо всем этом, я тут же рванул в Чернобыль. То, что я там увидел – тема отдельной книги, и она написана. Но я никогда не думал, что день, проведенный с вертолетчиками, вспомнится таким неожиданным образом. И где? В охваченном войной Афганистане.
Никогда не забуду, как меня привезли на большущее поле, раскинувшееся на окраине Чернобыля и превращенное в аэродром, сказали: «Ждите, за вами придут» и оставили одного. Некоторое время я наблюдал, как один за другим приземлялись вертолеты, которые сбрасывали на аварийный реактор мешки с песком, бором и доломитом, а также тяжеленные свинцовые бруски: считалось, что они снизят уровень выделяемой реактором радиации.
Когда за мной наконец пришли, я чуть было не расхохотался: Пат и Паташон!
Старший, с погонами капитана, двухметровый детина, а рядом молоденький, кажущийся чуть ли не подростком, лейтенантик.
– Капитан Кармазин, – козырнул Пат. – Григорий, – как-то нараспев, добавил он и протянул руку, в которую легко бы поместился астраханский арбуз.
– Лейтенант Макеев, – козырнул Паташон, но, соблюдая приличия, руку подавать не стал: как известно, младший не должен этого делать первым.
– Мне сказали, что вы хотите слетать с нами на радиационную разведку, – забавно растягивая гласные, начал издалека капитан. – Спрашивается, зачем?
– Как это, зачем? – почувствовав подвох, обиделся я. – Чтобы рассказать об этом людям. А то ведь, знаете, многие нашему брату не верят, вы, мол, все выдумываете, а сами реактора и в глаза и не видели.
– Так вы хотите увидеть жерло взорвавшегося реактора?
– Ну, да.
– Это опасно.
– Но вы-то над ним летаете.
– Лета-а-ем, – чуть ли не запел он. – Но мы-то по долгу слу-у-жбы, а вам на кой черт подставляться?!
Тут я наконец понял, что такое неожиданное растягивание гласных – это своеобразная форма заикания, и перестал обращать на это внимание. Как перестал реагировать и на то, что капитан меня явно подначивает.
– А вы расскажите, что после таких полетов болит, – сделав наивное лицо, бросил я, – может быть, испугаете, и я с вами не полечу.
– Ладно, – миролюбиво улыбнулся капитан, – побазарили, и хватит. Но работа-то и в самом деле непростая. Однажды мне пришлось висеть над реактором двенадцать минут. Дело прошлое, но ощущение было такое, будто снизу палит зенитная батарея. И хотя сиденья облицованы свинцом, хотя приборы показывали допустимую дозу облучения, все равно становилось не по себе. Это мне-то, боевому летчику, знающему, почем фунт лиха, а каково молодым, необстрелянным, вроде Пашки Макеева.
Лейтенант обиженно поджал губы, но сдержался и промолчал.
– Я ведь сюда прямиком из Афганистана, – продолжал капитан. – Нас перебросили в течение суток. А до этого я сделал пятьсот двадцать боевых вылетов, четыре раза был сбит, падал на землю в горящем вертолете, короче говоря, знаю, что значит быть на волосок от смерти, но такого мандража, как здесь, не испытывал. Никто вроде не стреляет, повсюду тишь да гладь, а сердце екает. Со временем, конечно, привык, научился следить не только за приборами, показывающими высоту и скорость, но и за стрелкой дозиметра. Иной раз приходится попадать в зону, где излучение исчисляется тысячами рентген в час, но если, сделав работу, проскочить ее за несколько секунд, то при пересчете на часы получится ерундовая цифра. Правда, эти цифры не растворяются и не исчезают сами по себе: в организме они накапливаются или, как мы говорим, плюсуются.
– А загар? – спросил я. – Загар у вас афганский или местный, чернобыльский?
– Местный, – отмахнулся он. – Вы сами-то давно в зеркало заглядывали?
– А что? – встревожился я. – Я тоже… того?
– Того-того, – усмехнулся капитан. – Мы здесь все того, – потер он бронзово-смуглые щеки. – Да вы не тушуйтесь: радиационный загар – это еще не признак лучевой болезни, хотя, как говорят врачи, первый звонок, означающий, что пора отсюда рвать когти. Ну, что, испугал? – с лукавой усмешкой заглянул мне в глаза капитан.
– Полетите? А то еще не поздно отказаться.
– Нет-нет, – шагнул я к вертолету, – летим!
Минута – и мы в воздухе. Колосятся поля, привольно раскинулись поселки, змеятся дороги. А вот и река. Припять здесь практически не течет: берега обвалованы, а некоторые участки перекрыты дамбами. Еще минута – и под нами АЭС. Недостроенный пятый блок, административный корпус, стройные сооружения первого и второго блоков. Чуть дальше – третий блок. Потом – труба в ажурном переплете и…в каких-то тридцати метрах четвертый блок.
Честно говоря, к этой встрече я готовился серьезно: беседовал со специалистами, читал всевозможные отчеты, изучал фотографии, поэтому хорошо знал, что реактор разрушен, раскален и время от времени, как действующий вулкан, делает опасные выбросы.
Черт его знает, в какой момент он вздумает плеваться?! Тогда нам крышка.
Но мы кружим вокруг него, и я, как ни в чем не бывало, фотографирую разрушенную крышу, разбитые стены и даже жерло кратера – именно так выглядят внутренности взорвавшегося реактора. Все тихо, буднично, спокойно… Но в том-то и коварство! Стоило вертолету приблизиться еще на пару метров, как стрелка дозиметра опасно пошла вправо.
– Не шали, – процедил сквозь зубы капитан и увел машину чуть в сторону. – Вот так-то, – улыбнулся он двинувшейся влево стрелке.
Как позже выяснилось, эти рискованные игры со стрелкой продолжались двадцать три минуты.
– Задание выполнено, – доложил земле капитан и попросил разрешения на посадку.
Близился вечер, полетов в тот день больше не планировалось, поэтому капитан пригласил меня в свою палатку и предложил, как он выразился, смыть с себя стронций.
– Тот, который снаружи, смоете под душем, – бросил он мне мочалку, – а тот, который внутри, красным вином.
Надо ли говорить, что после напряженного дня попавший внутрь стронций мы смывали особенно тщательно и обильно. Дошло до того, что мы выпили на «ты» и стали обращаться друг к другу по имени.
Откуда-то взялась гитара, и осмелевший лейтенант Макеев запел. Какой же прекрасный оказался у него голос: нечто среднее между тенором и баритоном! Самое удивительное, пел он не популярную молодежную «попсу», а романсы: и «Утро туманное», и «Не искушай меня без нужды», и «Я помню чудное мгновенье». Пашка трепетно перебирал струны, тщательно артикулировал и точно попадал в ноты.
– Ну, друг Макеев, – не удержался я от похвалы, – тебе бы надо не в авиацию, а в консерваторию.
– А я там был, – как о чем-то само собой разумеющемся ответил тот и заиграл что-то испанское.
– Как это? – поперхнулся я. – Сотворил что-нибудь непотребное и тебя выгнали?
– Не выгнали. Ушел сам, – продолжал он перебирать струны.
– Не может быть, – не поверил я. – Первый раз слышу, чтобы из консерватории кто-нибудь ушел по собственному желанию.
– А что оставалось делать? Голос-то я потерял. Раньше у меня был приличный тенор, но после… – тут Пашка чуть ли не всхлипнул, но быстро взял себя в руки: – Помните Медного всадника? Так вот я попал почти в такое же наводнение. Осень, вода ледяная, я бреду по пояс в невской воде и на руках несу самое дорогое – любимую девушку. Она и ног не замочила, а я простудился и потерял голос.
Консерваторию пришлось бросить. А потом меня призвали в армию и направили в авиационное училище. Так я стал вертолетчиком. И очень этим доволен! – с нажимом закончил он.
– А… – открыл я было рот, но Григорий показал здоровенный кулак, и я умолк.
– А девушка, хотите спросить? – Павел взял какой-то сумасшедший аккорд. – Девушка стала довольно приличной скрипачкой и замужней дамой, встречаться со мной она сочла неприличным. Господи, – как-то очень по-взрослому вздохнул он, – как давно это было!.. Все это чепуха, чушь собачья. Того, что за спиной – не существует! Такой я придумал себе девиз, в соответствии с ним и живу. Но третьего дня со мной произошло нечто неожиданное: в местной газете я прочитал тронувшие меня стихи и буквально за час положил их на музыку. Хотите послушать?
Мы с готовностью кивнули, и Павел запел. Сначала там было что-то про природу, про прекрасный город Припять – это я забыл, но несколько строк запомнил: про пожар, про погибших ребят…
А двадцать шестого, чуть дальше за полночь,
Такое случилось, что страшно сказать,
Взорвался реактор четвертого блока
И город живой нужно срочно спасать.
В самом конце песня набирала такую силу, что звучала, как клятва!
Стряхну я с погон этот стронций смертельный
И вспомню тебя, дорогая моя.
Начнем все сначала, как с первого вздоха,
Как с первого колышка, Припять моя!
Такая вот песня. Простые, бесхитростные слова, легко запоминающаяся мелодия. Верно фронтовики говорили, что на войне без многого можно обойтись, но не без песни. Чуть свободная минутка, чуть отмякла душа – и сердце просит песни…
Хотите, верьте, хотите – нет, но на этом мои вертолетные встречи не закончились. Когда мы уже взлетели и, перебивая друг друга, продолжали делиться воспоминаниями о Чернобыле, неожиданно подал голос штурман:
– Товарищ капитан третьего ранга, а меня вы не узнаете?
Будто удар под дых! Никто, ни одна живая душа в Афганистане не знает и не имеет права знать моего воинского звания. И вдруг – абсолютная расшифровка! На всякий случай я промолчал.
– Ну, вспомните, – настаивал штурман: – Северная Атлантика, потом Средиземное море и мы – на «Василевском».
Боже правый, а ведь все это было! Так случилось, что в январе 1986-го я поднялся на борт большого противолодочного корабля «Маршал Василевский» и от причалов Североморска на четыре месяца отправился в дальний поход: по-флотски – на боевую службу. Тогда я прошел через десять морей и два океана, а «Василевский» стал моим родным домом.
Если честно, то квартирка, простите, каюта, мне в этом доме досталась скромненькая: четыре шага в длину, полтора – в ширину. Но когда привыкнешь, то оказывается, что больше человеку и не надо. Койка мгновенно убирается и превращается в удобный диван. Письменный стол и стул намертво привинчены – принайтовлены к палубе. Протянул руку и, не вставая, достал что надо с книжной полки или из шкафа. Протянул другую руку, открыл иллюминатор – и дыши настоящим морским воздухом.
В тот день на рассвете подуло с севера и за считанные минуты разыгрался нешуточный шторм. Обледеневший, весь в торосах и сугробах, «Василевский» готовился уйти штормовать в море. Ожидая команды отдать швартовы, боцманская команда жалась на баке, но приказа все не поступало.
– И чего он молчит? – кутаясь в бушлат, покосился молодой матросик на ходовую рубку, где хорошо просматривался медальный профиль командира.
– Не хочет уходить без музыки, – сбивая с усов сосульки, пояснил кряжистый боцман.
– Как это? – не понял матросик.
– А-а, – махнул рукой боцман. – Салажонок! Потерпи – узнаешь.
Оказалось, есть на флоте хорошая традиция: когда корабль уходит в дальний поход, на причале организуется короткий митинг. А когда убран трап, отданы швартовы и корабль ничто не связывает с берегом, на причале и на соседних кораблях выстраиваются оркестры. Как бы ни был свиреп ветер, какой бы ни трещал мороз, трубачи играют «Прощание славянки». Ох, и берет же за душу эта мелодия! А потом, когда полоска воды становится все шире, оркестры ликующе и призывно исполняют «Варяга» – до тех пор, пока за белой пеленой бурана не скроются мачты уходящих.
Но вот берег исчез – и мы в открытом море. Волна нас встретила шестибалльная, ветер, дующий с Северного полюса с невероятной силой давил в правый борт. Качка стала невыносимой, поэтому пришлось, как говорится, стать носом на волну. Так мы и шли… И вдруг жуткий рев пронесся над головой!
– Началось, – вздохнул командир.
Это пронесся американский F-16А, но с норвежскими опознавательными знаками. С этого момента у нас не было ни одного дня, чтобы натовские самолеты или вертолеты не проносились над кораблем, не имитировали атаки с разных направлений или не зависали над палубой.
Как бы то ни было, но в расчетное время мы прошли Гибралтарский пролив и, миновав Геркулесовы столбы, оказались в Средиземном море. После Атлантического океана здесь стало как-то уютнее: все-таки берега поближе, да и бортов, выражаясь по-флотски, побольше. Бортов разных, в том числе и тех, ради которых мы сюда пришли.
А интересовал нас мощнейший «кулак», который где-то здесь собрало командование 6-го американского флота. По данным разведки, в этих водах курсировало три авианосца, у каждого из которых на борту – почти по сто самолетов и вертолетов. Охраняло эти авианосцы несколько крейсеров, эсминцев и фрегатов, а под водой – две атомные подводные лодки.
Перед нами задача стояла проще простого: обнаружить эту эскадру и не отпускать ее от себя ни на шаг. А в случае массового подъема авиации в сторону нашей страны дать об этом знать в Москву, потопить хотя бы один авианосец и – в приказе об этом не сообщалось, но подразумевалось – самим пойти на дно.
Но для начала эту эскадру надо было найти. Тут-то и вступили в дело вертолетчики. В первые два дня их полеты ничего не дали. На третий день, убедив командира, что я везучий, мне удалось добиться разрешения стать четвертым членом экипажа. Тогда-то мне и довелось познакомиться со старшим лейтенантом Козловым.
Во время полета нам с ним было не до разговоров: штурман Козлов не отрывался от приборов, а я старательно крутил головой, надеясь заметить хоть какой-нибудь кораблик. И, знаете, заметил! Когда я радостно об этом завопил, штурман снисходительно бросил:
– Это рыбак. Испанский сейнер.
Как ни досадно, но вернулись мы ни с чем. Тогда командир приказал готовиться к ночным полетам. «Открылась бездна, звезд полна; звездам числа нет, бездне – дна» – эти строки всегда невольно приходят на ум, когда стоишь на палубе корабля, плывущего в непроглядной ночи, где-то посреди Средиземного моря. Качка изрядная – кажется, что над тобой раскачивается небесный свод, а звезды затеяли веселую круговерть. Но даже среди их хоровода есть светящиеся точки, следующие своим четким маршрутом. Это – спутники. Спутников так много, и видны они столь хорошо, что порой одолевает оторопь: неужели эти искусственные звезды сделаны человеком?
Красного мигающего огонька нашего вертолета в таком скоплении звезд не различить. Я вспомнил, как старлей Козлов рассказывал о своих первых ночных полетах над морем: небо зеркально отражается от воды, обе стихии сливаются в одну, горизонт пропадает и возникает обманчивое чувство потери высоты. Так что лучше не глазеть по сторонам, а лететь по приборам – те не подведут. Найти корабль в ночном море – непростое дело. А не промахнуться мимо крохотной посадочной площадки – вообще снайперская работа.
Первыми заметили наш красный огонек сигнальщики. У этих матросов глаза так натренированы, что, по-моему, они видят даже то, что творится за горизонтом. Но их сигнальный огонь был слаб, во стократ слабее любой звезды, хотя он призывно мигал и упрямо двигался в нашу сторону. Ей-богу, на душе отлегло, когда прямо над палубой я увидел сверкающий диск лопастей!
Ночной полет оказался удачным: американская эскадра была обнаружена. Командир приказал изменить курс и полным ходом идти на сближение. Но мы опоздали… Утром наши радисты перехватили сообщение командования американских ВМС о том, что их авиация бомбит ливийские города и села, с моря наносятся ракетные удары по гражданским судам в заливе Сидра, а над Ливией сбито три американских самолета…
Так начинаются войны.
Команда «Василевского» была готова ко всему, и матросы круглосуточно не покидали боевых постов. Но Москва приказала проявлять выдержку и на провокации не поддаваться. Мы и не поддавались.
А заокеанские вояки совсем обнаглели: они бомбили жилые кварталы, больницы и школы, попали даже в резиденцию ливийского лидера Каддафи, но он, к счастью, не пострадал. С авианосцев «Америка», «Саратога» и «Корал Си», прямо на наших глазах, один за другим взлетали увешанные бомбами «Интрудеры» и «Корсары», а мы только скрипели зубами и грозили им кулаками.
Через несколько дней «Василевский» получил приказ возвращаться на базу. Я же пересел на транспортное судно «Вилюй» и через Дарданеллы и Босфор вернулся в Севастополь…
– А ты? – спросил я у Козлова. – Почему ты не на «Василевском»? Морской вертолетчик, как говорил командир твоего экипажа, – это штучный товар.
– По большому счету он, конечно, прав. Но мне все эти взлеты-посадки порядком надоели. И когда бросили клич: «Кто хочет в Афганистан?», я тут же написал рапорт.
«Наш человек, – невольно расплылся я в улыбке, – флотский. Только они произносят “рапорт” и “компас”».
– И как ты тут, прижился? – поинтересовался я. – А то ведь флотских не все любят.
– Да любят его, любят, – вмешался Кармазин. – И прибыл он сюда вовремя. Очень вовремя! – с каким-то всхлипом воскликнул командир. – А то ведь я остался без штурмана.
Не знаю, почему, но и этот всхлип, и внезапно повисшая тягостная тишина заставили меня напрячься. Чтобы Кармазин чуть ли не рыдал – для этого нужна серьезная причина.
– Что значит, без штурмана? – предчувствуя недоброе, уточнил я. – Он что, вернулся в Союз?
– Еще не вернулся, – скрипнул зубами Кармазин. – Но скоро его отправят.
– Он ранен? – с надеждой спросил я.
– Умер в госпитале. Теперь он – «груз 200».
– Но ведь это не…
– Да, это он. Это Пашка… – не стал скрывать слез Кармазин. – И так нелепо все случилось. Нужно было перегнать вертолет с одного места площадки на другое. Меня в части не оказалось, и за штурвал сел старлей Макеев: дело-то пустячное, а управлять машиной он умел. Пролететь надо было каких-то двести метров. Взлетел он нормально, а сел… на противотанковую мину. Как «духи» ухитрились добраться до нашего аэродрома, не знаю, но вертолет разнесло в клочья. Пашка остался жив – без ног и без одной руки, но жив. Какое-то время он боролся, но потом, видно, не осталось сил. Такие вот пироги, – Кармазин полез было за платком, но тут же махнул рукой и вытер слезы рукавом комбинезона.
– Слушай, а когда его будут отправлять? – спросил я.
– Пока не знаю.
– Ты узнай. Надо будет сходить попрощаться.
– А можно, и я с вами? – подал голос Козлов. – Раз уж я на его месте, то как бы…
– Я думаю, можно, – как старший по званию решил я.
– Лады, – согласно кивнул командир. – Идем на посадку! – тут же добавил он. – Бортмеханик, отстрелять ловушки!
