XV
— Придется штурмовать, — решил капитан Громов. — Если не выбьем немцев из этой проклятой конюшни, атака захлебнется. Местность открытая, конюшня хоть и разрушена, а дот получился непробиваемый. Словом, пойдут добровольцы.
Вся рота шагнула вперед.
— Спасибо. Другого не ожидал. Но рота — это много. Пойдут два взвода: первый и третий. Второй будет молотить по конюшне, не давая немцам высунуться. Лейтенант Ларин и лейтенант Зуб, ко мне!
Когда командиры взводов подошли к Громову, он отвел их в сторону и сказал:
— Одновременно с вами прямо в лоб на конюшню пойдет стрелковая рота капитана Лохмачева. Ваше дело — обеспечить фланги и присмотреться к людям. Для многих — это первый бой. За десять дней мы их кое-чему научили, но не мне вам говорить, что такое первый бой. Новобранцев расставьте так, чтобы рядом были «старички», и накажите им опекать молодых: ненавязчиво, так, чтобы не обидеть, но присматривать и помогать, где словом, а где и делом.
После короткой артподготовки взлетела ракета, и в атаку поднялась пехота. Когда до конюшни оставалось метров триста, заговорили немецкие пулеметы, а потом подключились и минометы. Ряды атакующих смешались: где разведчики, где автоматчики — не понять. Солдаты расползлись по пшеничному полю, используя каждую ложбинку, каждый бугорок. Лейтенант Ларин оказался рядом с капитаном Лохмачевым. Тот сидел среди осыпающихся колосьев и ругался самыми распоследними словами. Ларин подполз ближе, и… ему стало плохо. У капитана ниже колена была оторвана нога, но голень держалась. На одной коже. А капитан костерил разорвавшуюся рядом мину и пытался оторвать перебитую ногу.
— Чего уставился?! — побелевшими глазами зыркнул он на Ларина. — Нож есть? Режь! Как это не можешь?! Режь, говорю! — схватился он за пистолет.
Ларин взмахнул ножом, аккуратно отложил в сторону ногу, обутую в стоптанный сапог, перетянул ремнем бедро, взвалил Лохмачева на спину и пополз к своим. Где-то на краю поля сдал его санитарам — и снова к своему взводу. Метрах в сорока от конюшни засел в воронке, но его обнаружили и не давали высунуться. И вдруг голос: «Лейтенант, давайте сюда!» Оказывается, разведчики пробились к конюшне и заняли левый угол.
— Прикройте! — крикнул Ларин, выждал момент, вскочил, бросок — и вот он у своих.
Пять контратак предприняли фашисты на левый угол конюшни, но разведчики их отбили. А в тот момент, когда рота Лохмачева пошла на решительный штурм, поднялись и разведчики. Рукопашная была упорной, в какой-то момент инициатива перешла к немцам. Но тут подоспел Громов со вторым взводом.
Все, за фланг дивизии можно быть спокойным. Громов отвел разведчиков в тыл. А вскоре началась мощнейшая артподготовка. Почти час все стонало и дрожало от грохота пушек и воя «катюш». Потом над самой землей пронеслись штурмовики, а под ними волна за волной шли танки. Так начался знаменитый прорыв у деревни Вяжи, открывший путь на Орел.
Батальон капитана Маралова застрял у какой-то безымянной деревеньки. Три разбитых домика, колодец и сложенный из камней лабаз. Но все это на высотке, прикрытой глубоким рвом и противотанковыми ежами. В бинокль хорошо видно, что высотку держат закопанные по самые пушки «фердинанды». Как их достать? Илы и то не смогли поджечь.
Своим батальоном Маралов был доволен. Новенькие «тридцатьчетверки» с более мощной пушкой, выписавшиеся из госпиталей экипажи — народ боевой, всякого лиха повидавший, но при всем том батальон топтался у деревеньки и даже не мог ее обойти — мешали глубокие овраги. Сколько ни ломал Маралов голову, ничего лучшего, чем использовать эти овраги, он не придумал. Сначала по ним прошли пешком. Механики-водители качали головой и скребли затылки. В конце концов решили так: две роты демонстрируют атаку в лоб, а третья под шумок полезет по оврагам. Если удастся выйти в тыл, две красные ракеты — и общий штурм.
Тем временем по рощицам и перелескам, избегая открытых мест, шла колонна медсанбата. Дивизия Сажина наступала, возить раненых стало далеко, поэтому было принято решение о передислокации хозяйства капитана Васильева. Когда колонна двинулась вперед и медики поверили, что наконец-то началось долгожданное наступление, всех охватил такой подъем, такое возбуждение, что этому настроению поддалась и Маша.
— Мое место впереди! — заявила она Васильеву. — Я все-таки санинструктор, а не хирургическая сестра. Сколько могла, работала в тылу, а теперь все, баста!
Васильев понимающе слушал Машу, он знал, что не станет ее удерживать, но и жалел, что не смог этого сделать. Все-таки в медсанбате безопаснее.
— Хорошо, Мария Владиславовна, — с грустью сказал он. — Не смею задерживать. Наступление! Что ж, идите, а мы, тыловые крысы, будем тащиться сзади и ждать реляций о ваших подвигах.
— Да ладно тебе, Коля! — поцеловала его Маша. — Не кисни. Я знаю, ты и сам не прочь рвануть вперед.
— Не прочь! — загорелся Васильев. — Два года воюю, а не убил ни одного фашиста. Нонсенс! Что скажу детям лет через двадцать, а?
— Что на войне у каждого свои обязанности, — назидательно начала Маша. — Одни людей калечат, а другие лечат — вот, собственно, и вся война.
— Ну вот, и ты туда же… От Виктора нахваталась, что ли?
— Ага! — озорно подхватила Маша. — От него. Все от него!
— Вот именно. Ты там поосторожней. Не забывай, что тяжести носить вредно. Уже вредно, — после паузы добавил он.
— Я буду выбирать легких. Отныне моя специализация — молоденькие, не слишком упитанные лейтенанты, — засмеялась Маша и убежала за своей сумкой.
Пройдут всего сутки, колонна все так же сторожко будет двигаться вперед, внешне как будто ничего не изменится, лишь доктор Васильев станет мрачнее тучи. Он начнет сторониться людей, избегать каких бы то ни было неслужебных разговоров и ругать себя самыми последними словами…
Той же ночью капитан Громов получил приказ пробраться в деревню Большой Дуб и перехватить команду карателей. По сведениям, полученным от партизан, эта спецкоманда попытается уничтожить следы какого-то чудовищного преступления.
— От нас это далековато, — показывал по карте маршрут полковник Сажин. — Поэтому вот до этого пункта вас подбросят на машинах, до этого — на бронетранспортерах, а дальше — бросок за линию фронта. Шансы на успех есть, и немалые. Немцы отступают, незалатанных дырок в обороне много. Ваше дело найти такую дырку и, не вступая ни в какие стычки, прямым ходом к деревне. Проводник будет, так что не заблудитесь.
На рассвете разведчики отыскали такую брешь и проскользнули за линию фронта. Громов и на этот раз решил брать не всех. «Два взвода достаточно, — рассуждал он. — Ларин — молодцом. Седых — поправился окончательно. Зуб пусть останется. Без сапера мы обойдемся, а до Берлина предстоит форсировать столько рек, что его руки пригодятся».
Паника среди отступающих немцев была такая, что еще одно потрепанное подразделение, шагающее по обочине дороги, не привлекало внимания. Переодетые в немецкую форму разведчики вооружены были шмайсерами. Каждый третий нес ручной пулемет, значит, подразделение славно сражалось и до сих пор боеспособно. Хорошо, что рядом с идущим во главе колонны гауптманом бежит овчарка: собака вовремя обнаружит русских диверсантов и поднимет тревогу.
А подразделение во главе с гауптманом забирало все правее и правее от дороги, пока не растворилось в поле. И только теперь заговорил партизан-проводник.
— Я из отряда Кожина. Места здесь безлесые, так что нам было трудновато. И все же хлопот фрицам доставляли много. Особенно хорошо поработали прошлой осенью. Но однажды подпольщики сообщили, что против нас и других отрядов разработана операция «Белый медведь». Руководит ею генерал Хойзингер, в его подчинении две дивизии. Пришлось нам уходить в Брянские леса. А каратели озверели. Расстреливали всех подряд, спалили семнадцать деревень. Еще прошлой осенью стало известно, что в Большом Дубе заживо сожгли стариков и детей.
— Детей-то за что?! — скрипнул зубами Громов.
— Поймаем — спросим, — ответил партизан. — Принародно спросим!
Часа через два проводник начал беспокоиться.
— Где-то здесь, — озабоченно говорил он. — Озеро, ручей, дубовая роща…
— И озера попадались, и ручьи, — заметил Седых, — и рощи были… Ты ищи характерные признаки.
— Самый характерный — деревня, — отрезал партизан. — А ее нет.
— Значит, не туда завел.
— Не-ет, где-то здесь…
И тут Громов заметил, что Рекс ведет себя как-то странно: крутит головой, кидается по сторонам, повизгивает.
— Чует пес. Что-то чует. Я был прав, — обрадовался партизан.
— Чуять он может что угодно, даже мины, — бросил Седых.
— Нет, Захар Иваныч, — впервые назвал его по имени-отчеству Громов. — На мины он не скулит. Рекс чует что-то живое.
— Заяц какой-нибудь или птица?
Но Рекс волновался все больше и больше. Наконец, он резко натянул поводок и побежал к едва заметной горке.
— Опоздали! — с досадой крякнул Громов. — Ушли, паскуды. А ведь опоздали-то часа на три, не больше.
Ларин непонимающе смотрел на командира.
— Смотри сюда, лейтенант. Видишь, везде сухая, выжженная земля. А здесь — свежий, еще прохладный чернозем. Он вывернут снизу. И запах тола — слабый, но есть. Короче говоря, спецкоманда свое дело сделала: подорвала остатки пожарища и накрыла их черноземом.
К этому времени рассвело, и теперь уже все видели свежевспаханную землю. Между тем Рекс сосредоточенно копал яму — сперва передними лапами, потом, углубившись, начал отбрасывать землю задними.
— Лопаты! Быстро! — скомандовал Громов.
Несколько человек, выхватив саперные лопатки, бросились к яме.
— Какие-то жерди.
— И доски.
— Осторожней, братва, может, под ними люди.
— Ты что, рехнулся? С прошлой-то осени?!
— Командир, это похоже на погреб, — сказал Седых.
— Значит, в этой яме тоже погреб, — доложил и Ларин.
Через полчаса разведчики откопали крышки еще двух погребов.
— Ну что, командир, открывать?
— Открывайте. Только осторожно. Посмотрите, нет ли там тайного проводочка к мине.
— Нет, все чисто.
— Тогда навались!
Когда разведчики отбросили крышку первого погреба, оттуда ударило жутким гнилостным смрадом.
— Все ясно, — заметил побледневший Громов. — Открывайте второй.
Таким же мертвенным смрадом дохнуло из второго, а потом и из других погребов.
Разведчики отошли в сторону. Перекурили. У многих дрожали пальцы, и они не могли сработать самокрутку.
— Дайте и мне, — протянул руку Громов. — Не могу. Мутит.
Седых рыскал глазами по сторонам, словно мог увидеть виновников этого злодеяния. Ларин до синевы налился кровью, а сжатые губы превратились в белый шрам.
И вдруг где-то внизу, у самой речушки, раздался призывный лай Рекса. Разведчиков будто ветром сдуло с холма. Они рассыпались веером и на бегу изготовились к такому бою, в котором пленных не берут. Но Рекс сидел у какой-то норы и лаял не столько свирепо, сколько просительно.
— Может, лиса? Или енот? — предположил Ларин.
— Сейчас проверим, — бросил Седых, снимая с пояса гранату.
— Отставить! — остановил его Громов. — А вдруг человек?
— Да вы что? Откуда здесь люди?
— Вперед, Рекс, вперед! — приказал Громов и подтолкнул его к норе.
Рекс послушно нырнул в темноту. Через секунду послышалось рычание и… жалкий, плачущий голос — не то ребенка, не то женщины.
— Осторожней, Рекс, осторожней! — крикнул Громов. — Кто там есть, вылезайте! Немедленно вылезайте!
И вот показался собачий хвост, потом упруго упирающиеся лапы, напряженная спина — Рекс явно кого-то тащил. Когда из норы вывалилась груда лохмотьев, никто не мог понять, кто в них копошится.
— Братцы, да никак женщина? — ахнул Седых.
— И точно, старуха.
— А заросла-то, а обовшивела.
— До чего же тощая! В чем только дух держится?
Солнце било прямо в лицо старой женщине. Сослепу она ничего не видела, а когда проморгалась и увидела, что перед ней немцы, неожиданно резво вскочила и кошкой вцепилась в близстоящего.
— Да ты что, бабуля? Очнись, мы же свои! — осторожно разжимая ее пальцы, оторопело пятился разведчик.
Старуха что-то мычала, слабо цепляясь за парня. Наконец вырвались и слова:
— Сожгите… Убейте… Ироды проклятые… Чтоб вам в геенне огненной!
— Все ясно. Мы же в немецкой форме. Видно, приняла нас за карателей, — сказал Громов.
— Бабуля, ну что вы? Ну, успокойтесь. Свои мы, русские, — как можно мягче начал Ларин. — А переоделись для дела, искали карателей.
До старухи что-то начало доходить. Она отцепилась от разведчика, села на землю и горько заплакала.
— Те тоже были с собаками.
— Вот что, — решительно сказал Громов, — надо привести ее в божеский вид. Давайте-ка бабку к речке — ее надо хорошенько отмыть, а лохмотья выбросить. Ты, — указал он на самого рослого, — снимешь френч. Старушке он будет как пальто. Седых, распорядись, чтоб в лесочке развели костер. Обсушить бабульку, обогреть и как следует накормить. Все разговоры потом.
Через час Надежда Тимофеевна Дугинова жадно выскребывала из котелка кашу с тушенкой и ровным, тусклым голосом рассказывала неправдоподобно жуткую, но абсолютно достоверную историю, которая позже вошла во все обвинительные документы против фашизма.
— Семнадцатого октября был мой день рождения. Как-никак полвека стукнуло, а отметить нечем. Вспомнила, что на дальней грядке выкопана не вся картошка. Решила хоть картохи испечь да угостить домашних. Ковыряюсь в грядках, перетряхиваю ботву. Вдруг вижу: с горки катятся мотоциклы, а за ними машины. Выскочили из них человек сто. Форма, как у вас, мышастая. С ходу начали стрелять. Люди — врассыпную. Но бежать некуда, деревня окружена. Я как упала в ботву, так и лежу. Гляжу, старик мой бежит. Куда там, догнали, веревку на шею — и на ворота. Детишки, трое младшеньких, выскочили из дома — тут же около отца пристрелили. Как я не закричала, как не бросилась с мотыгой на этих зверюг?! Окаменела, шелохнуться не могла.
А из соседней избы метнулась моя подруга, Маня Новосельцева. Прижала к груди внучонка — и к лесу. И надо же, натолкнулась на верзилу с такой же вот штукой, как у вас, — в упор прошил и внучонка, и Маню. У другой избы пятилетний Ваня Алешкин спрятался в бочке с водой. Когда кончился воздух и он вынырнул, его схватили, пристрелили и швырнули в погреб.
Потом им, видно, надоело бегать по улицам: заходили в дома, выводили во двор и тут же расстреливали — целыми семьями. Пятеро Алешкиных, шестеро Агафонкиных, семеро Масюговых, девять Кондрашовых, одиннадцать Федичкиных, тринадцать Вороновых… Я их всех знала, всех до единого. Алешкины: дед с бабкой и трое внуков — старшему шесть, младшему един годик. Федичкины: дед с бабкой, дочки и шестеро внуков — младшему два года. Кондрашовы: тоже старик со старухой и внуки, младшему — годик.
Но это не все. Убить, оказывается, мало. Побросали расстрелянных, повешенных и раненых в погреба, загнали туда и чудом уцелевших, налили бензину, подожгли и закрыли крышки. Как же люди кричали, как плакали и молили выпустить! Особенно дети!
За что так, сыночки? Ведь горели-то дети, старики да бабы! Они-то что за грозное войско?!
Полгода прожила я в норе. Думала, о нас забыли. Так нет же, вчера опять прикатили. Так перепахали взрывами остатки деревни, что от Большого Дуба и следа не осталось, — закончила Надежда Тимофеевна.
Потух костер. Остыла каша. Не дымились самокрутки.
Громов поднялся. Губы дергались.
— Клянемся! — сказал он. — На этих погребах клянемся! Тебе, мать, клянемся! Ванюше!!! — Его голос сорвался. — Всех передушим! Вот этими руками!
Десять танков самым малым ходом ползли по оврагу. Капитан Маралов был в первом. Местами стены оврага сходились так близко, что танку не протиснуться. Тогда комбат подавал назад и бросал «тридцатьчетверку» с разгону — так он стесывал края и мало-помалу продвигался вперед. Овраг петлял, забирал куда-то в сторону, но теперь иного выхода не было, кроме как утешаться тем, что чем дальше от деревни, тем меньше шансов быть обнаруженными.
Наконец, овраг кончился и показалась узенькая речонка. Танкисты облегченно вздохнули: заметь их немецкий самолет, тот овраг стал бы братской могилой.
Осмотрелись. Деревенька километрах в трех справа. Местность открытая, правда, холмистая. Но вот последний километр — ровное как стол поле.
— До поля идем лощинами, — говорил Маралов. — А потом бросок. Маневрировать, менять скорость и ни в коем случае не подставлять борта. Огонь вести с остановок, прицельно, иначе их не достать. По машинам!
Вот и кромка поля. Маралов достал бинокль.
«Зашли с фланга, это хорошо, — думал он. — А вот то, что не заметил полтора десятка «пантер», — это плохо. Ага, завтракают! Самое время подбросить горяченького».
— Ракеты! — крикнул он. — Две красные!
Начало атаки было удачным. Танки Маралова прорвались к окраине деревни, подожгли несколько «пантер» и уже разворачивались, чтобы зайти в тыл закопанным «Фердинандам», но немцы вызвали авиацию.
— Маневрировать! — кричал Маралов. — Маневрировать!
«Тридцатьчетверки» бросались в стороны, тормозили, снова набирали ход. А за ними гонялись «мессеры», гонялись безнаказанно, прямо-таки как летом сорок первого.
— Что ж это такое?! — недоумевал Маралов. — Наши-то где? Неужто на весь фронт ни одного истребителя?
Он связался с командиром полка и доложил, что несет большие потери от авиации противника.
— Вижу, — ответил комполка. — Действуете правильно. На подходе «лавочкины».
Ревели моторы, скрежетали гусеницы, искрилась от снарядов броня, факелами вспыхивали танки.
«Хрен с ними, с коробками. Главное, экипажи целы», — подумал Маралов, заметив, что из подбитой «тридцатьчетверки» выскочили люди.
Один танкист горел, двое на бегу его тушили, а четвертый еле двигался, припадая на раненую ногу. И тут из-за бугра метнулась девичья фигурка. Санинструктор! Девушка подбежала к раненому, уложила на землю, перевязала и взвалила на себя. Не успела она сделать и трех шагов, как из немецкого танка резанул пулемет. Девушка споткнулась и рухнула наземь.
— Ах ты гад! Девчонок бить?!
Маралов развернул башню и в упор всадил бронебойный снаряд в плюющую огнем «пантеру». Та дернулась, замерла, а потом как-то странно подпрыгнула.
— Порядок. Рванул боезапас. Так тебе и надо!
Но по тому месту, где лежала девушка, бил пулемет другого танка.
— Механик, — свистящим голосом сказал Маралов, — видишь девчонку?
— Вижу.
— Надо на нее наехать. Не раздавить, а наехать. Нужно, чтобы она оказалась между гусеницами.
— Понял.
«Тридцатьчетверка» развернулась и пошла прямо на раненого танкиста и санинструктора. Когда танк замер прямо над ними, открылся десантный люк, и их втащили внутрь.
— Эх ты, разиня, — ворчал Маралов. — Куда задело-то?
— В бедро, — сквозь зубы ответила девушка.
— Дай-ка перевяжу. А то кровищи из тебя… Всю машину перемазала. Вот так. Терпимо?
— Нормально.
— Придется потерпеть. Из боя не выхожу. Огрызаются, гады. Надо врезать по зубам, как говорит один мой друг, этим… как его… антрекотом.
— Апперкотом, — слабо улыбнулась девушка.
— Точно, апперкотом! А ты откуда знаешь?
— Так ведь ваш друг — мой муж.
— Вот это да-а… Выходит, ты Маша?
— Маша. А вы — Маралов.
— Так точно, капитан Маралов. А как узнала?
— Вас… нельзя не узнать. Виктор много рассказывал. Вы же ему жизнь спасли. Он вас ищет.
Маралов посмотрел на быстро краснеющий бинт, на теряющее цвет лицо девушки, по-громовски стукнул кулаком по броне и открытым текстом рубанул в эфир:
— Выхожу из боя. Командир первой роты, принимай командование батальоном.
Вздымая пыль, танк Маралова мчался навстречу наступающим колоннам. Маралов высунулся из люка, сорвал шлем и орал безгубым ртом, спрашивая, где ближайший медсанбат. Его не слышали, но приветственно махали руками. А на дне танка в луже крови лежала младший сержант Орешникова, из которой капля по капле уходила жизнь.
