16
Лейла
Холодным апрельским утром Азиза уложила в бумажный пакет свою блузку в цветочек, единственную пару носков, непарные шерстяные перчатки, коричневое одеяло в кометах и звездах, пластмассовую чашку с трещинкой, банан и игральные кости.
Стояла весна 2001 года — скоро Лейле исполнится двадцать три года. Было ясно и ветрено.
Всего несколько дней назад Лейла слышала, что Ахмад Шах-Масуд прибыл во Францию и выступил перед Европейским парламентом. Масуд стоял теперь во главе Северного Альянса — единственных противников талибов, кто не сложил оружия.
За месяц до этого до Лейлы дошли слухи, что талибы взорвали гигантские статуи Будд в Бамиане — как воплощение идолопоклонства и греха. Весь мир, от Китая до Соединенных Штатов, исторг вопль возмущения. Правительства, историки и археологи со всего земного шара писали обращения, умоляя талибов не трогать величайшие памятники истории в Афганистане. Но талибы остались глухи к увещеваниям и действовали последовательно — сначала заминировали древние двухтысячелетние реликвии, а потом произвели серию взрывов, восклицая Аллах Акбар всякий раз, когда очередная часть колоссов обращалась в пыль. Лейле припомнилось, как они в далеком 1987 году вместе с Баби и Тариком забрались на макушку того Будды, что был побольше. Только сейчас весть об уничтожении скульптур ее почти не тронула. Ее собственная жизнь рушилась — что перед этим судьба каких-то мертвых истуканов?
Пока Рашид не сказал, что пора идти, Лейла с каменным лицом молча сидела на полу в углу гостиной. Ей не хватало воздуха — хоть она и старалась дышать полной грудью.
Они направлялись в Карте-Се. Рашид нес Залмая, Азиза держала за руку Мариам и старалась поспевать за отцом. Дул сильный ветер. Личико у Азизы с каждым шагом мрачнело — похоже, она начинала понимать, что ее обманывают. Лейла была просто не в силах поведать ей правду. Азизе было сказано, что ее отдают в особенную школу, откуда детей не забирают домой, где они не только учатся, но также едят и спят. Уже который день Азиза задавала матери одни и те же вопросы. Ученики спят по разным комнатам или в одной большой? Будет ли ей с кем дружить? А учителя там добрые и хорошие?
Один вопрос повторялся чаще других. А сколько я пробуду в этой школе?
Они остановились за два дома от приземистого, похожего на казарму здания.
— Мы с Залмаем подождем вас здесь, — сказал Рашид. — И вот еще что, пока не забыл...
Он выудил из кармана пластинку жевательной резинки и протянул Азизе, напустив на себя вид великодушного добряка, который не может расстаться с дочкой, не подарив что-нибудь ценное на память.
— Большое спасибо, — вежливо пробормотала Азиза.
Сердце у Лейлы сжалось, на глаза навернулись слезы.
Какая маленькая, а сколько в ней такта, какое у нее незлобивое сердце! Подумать только, сегодня вечером она не заснет у матери на плече, ее ровное дыхание не согреет Лейле душу! Да разве это возможно?
Залмай завертелся у отца на руках, закричал вслед сестре: «Зиза! Зиза!» — и стал вырываться из объятий Рашида. Хорошо, его отвлек шарманщик с мартышкой на другой стороне улицы.
Так что дальше они шагали втроем, Мариам, Лейла и Азиза. Стены приюта были в следах от пуль, крыша просела, некоторые окна забиты досками, за ветхой калиткой скрипят качели.
У калитки-то они и остановились, и Лейла еще раз проэкзаменовала Азизу, как следует отвечать на вопросы.
— Если тебя спросят про папу, что ты скажешь?
— Его моджахеды убили, — ответила дочка, как учили.
— Правильно. Ты все поняла?
— Это такая особенная школа. — Теперь, когда оказалось, что особенная школа существует на самом деле — вот она, — на Азизу было жалко смотреть. Губы так и прыгали, но девочка изо всех сил сдерживала слезы. — Если я скажу правду, — выговорила она тонким, дрожащим голоском, — меня не примут. Хочу домой.
— Я буду часто навещать тебя, — выдавила Лейла. — Обещаю.
— И я, — поддержала ее Мариам. — Мы будем проведывать тебя, Азиза-джо, будем вместе играть, как всегда играли. Папа найдет работу, и мы тебя заберем.
— Тут кормят, — чуть не плакала Лейла, радуясь, что под буркой не видно лица. — Тебе тут не будет голодно. У них есть рис, хлеб и вода и, может быть, даже фрукты.
— Но ты будешь далеко. И Хала Мариам тоже.
— Я буду приходить к тебе, — повторила Лейла. — Каждый день. Посмотри на меня. Я твоя мать. Я буду приходить к тебе, чего бы это ни стоило.
Директор приюта, плешивый сутулый человек с добрым лицом, носил тюбетейку и глядел на мир через очки с треснувшим стеклышком. Звали его Заман.
По дороге в кабинет он спросил у женщин, как их зовут, как имя дочки, сколько ей лет. В коридоре было темно, грязные босоногие дети расступались перед ними. Головы у большинства были бритые. Свитера с обтерханными рукавами, продранные на коленях штаны, заклеенные изолентой куртки, запах хозяйственного мыла и талька, мочи и испражнений...
Лейле стало страшно за Азизу.
А у той наконец полились слезы.
Промелькнул за окном заросший сорняками двор: шаткие скрипучие качели, старые автомобильные покрышки, сдувшийся мяч под кривобокой баскетбольной корзиной без сетки. Они шли мимо комнат без мебели, с окнами, занавешенными пластиковыми полотнищами. Крошечный мальчишка вывернул из толпы, вцепился в Лейлу, попробовал забраться к ней на руки. Уборщик, вытиравший с пола лужу, отложил в сторону щетку и подхватил малыша.
С сиротами Заман был мягок и прост. Одного потреплет по плечу, погладит по голове, другому скажет ласковое словечко. Дети так и ластились к нему.
Директор провел посетителей в свой кабинет. Заваленный бумагами допотопный письменный стол и три складных стула — вот и вся обстановка.
— У вас гератский выговор, — сказал Заман Мариам. — Мой двоюродный брат когда-то жил в Герате.
Глубокая усталость чувствовалась в его скупых движениях, слабая улыбка не скрывала постоянной уязвленности и горечи.
— Он был стеклодувом, — продолжал Заман, — изготавливал замечательных нефритово-зеленых лебедей. На солнце стекло мерцало, словно внутрь были вплавлены драгоценные камни. Давно вы из Герата?
— Очень давно, — отозвалась Мариам.
— Я-то сам из Кандагара. Бывали когда-нибудь в Кандагаре, хамшира? Нет? Как там красиво, какие сады! А виноград! При одном воспоминании слюнки текут.
Дети толпились у дверей кабинета, заглядывали внутрь. Заман мягко шикнул на них.
— Я и сам люблю Герат. Город художников и писателей, суфиев и мистиков. Знаете старую шутку: тут шагу нельзя ступить, чтобы ненароком не пнуть в зад какого-нибудь поэта.
Азиза, стоящая рядом с Лейлой, всхлипнула.
Заман сделал круглые глаза:
— Ты что это вдруг? Плакать не надо. Тебе у нас будет весело, малышка. Тяжело кажется только поначалу. Улыбнись-ка. Ну вот. А то я уж думал, придется кукарекать или кричать по-ослиному, чтобы тебя рассмешить. Вон ты какая миленькая.
Он позвал уборщика и велел присмотреть пока за Азизой. Девочка уцепилась за Мариам.
— Мы собираемся поговорить, — сказала Лейла. — Я сейчас приду. Ладно?
— Давай-ка выйдем на минутку, Азиза-джо, — мягко произнесла Мариам. — У мамы будет разговор с Кэкой Заманом. Идем-ка.
Оставшись с Лейлой наедине, Заман спросил, в каком году девочка родилась, чем болела, кто ее отец. Странное чувство охватило Лейлу при ответе на последний вопрос: ведь ее ложь на самом деле была правдой.
По лицу Замана было не понять, верит он ей или нет.
— Мы в нашем детском доме всегда принимаем слова матерей за чистую монету, — сказал он, — и не унижаемся до проверок. Если женщина говорит: муж умер и мне нечем кормить детей, — значит, так оно и есть.
Лейла разрыдалась.
Директор бросил ручку на стол.
— Мне так стыдно, — пролепетала Лейла, прижимая кулачок ко рту.
— Посмотрите на меня.
Лейла подняла глаза.
— Вы тут ни при чем. Слышите? Тут нет вашей вины. Вся ответственность падает на этих дикарей. Мне стыдно за то, что я тоже пуштун. Они опозорили мой народ. Вы не одна такая, сестра. К нам все время приходят матери вроде вас, все время, и жалуются, что им нечем кормить детей, потому что талибы запретили им выходить из дома и не разрешают работать. Так что не вините себя. — Заман наклонился к ней поближе: — Я все понимаю.
Лейла вытерла глаза краешком бурки.
— Что касается моего детского дома, — вздохнул Заман, — сами видите, в каком он состоянии. Денег ни на что не хватает, и мы вынуждены вечно изворачиваться. От талибов мы не получаем почти ничего. Но делаем, что можем. Аллах милостив, милосерден, и питает, кого пожелает, без счета. Азиза будет сыта и одета. Это я вам обещаю.
Лейла закивала.
— Вот и ладно,— дружески улыбнулся Заман. — Только не надо плакать. Не годится, чтобы она видела вас в слезах.
— Да благословит вас Господь, брат, — всхлипнула Лейла.
Но когда пришла пора прощаться, все пошло насмарку. Этого-то Лейла и опасалась.
Азиза впала в отчаяние.
Ее пронзительные крики долго еще слышались Лейле, страшные картины так и маячили перед глазами. Вот Азиза вырывается из тонких мозолистых рук Замана и вцепляется в мать, да так, что не оторвешь, вот Заман хватает Азизу в охапку и быстро уносит за угол, вот Лейла с опущенной головой бежит по коридору к выходу, пытаясь сдержать рыдания...
— Я чувствую ее запах, — призналась Лейла Мариам, когда они уже пришли домой. — Она так пахнет, когда спит. А ты не чувствуешь?
— Ой, Лейла-джо, — тяжко вздохнула Мариам, — лучше перестань. Не надо думать об этом. Хорошего-то все равно ничего не придумаешь.
Поначалу Рашид провожал их — Лейлу, Мариам и Залмая — до приюта и обратно. Конечно, своим мрачным видом и ворчанием он изо всех сил старался дать понять, какое одолжение делает.
— Я уже немолод, — гудел он, — у меня ноги больные. Тебе, Лейла, дай волю, ты бы меня в землю втоптала. Только не выйдет у тебя. Выкуси.
За два дома до приюта Рашид останавливался и предупреждал, что ждет не больше пятнадцати минут.
— На минуту опоздаете — пойдете назад одни.
Как Лейла ни настаивала, ни упрашивала, ни увещевала, Рашид стоял на своем. Свидания получались — короче некуда.
Мариам тоже очень скучала по Азизе, только, по обыкновению, не жаловалась, помалкивала. А вот Залмай спрашивал про сестру каждый день и молчать не собирался. Такой скандал закатит, такой рев поднимет — только держись.
Порой Рашид останавливался на полпути, ссылался на боль в ноге и поворачивал домой. Никакой хромоты при этом заметно не было. А то его ни с того ни с сего начинала одолевать одышка.
— У меня точно что-то с легкими, Лейла, — говорил он, закуривая. — Сегодня мне не дойти. Может, завтра полегчает.
Лейла чуть не плакала от возмущения и бессильной ярости.
И вот в один прекрасный день Рашид объявил Лейле, что больше с ней никуда не пойдет.
— Я и так день-деньской ношусь по городу в поисках работы. Устаю ужасно.
— Тогда я пойду одна, — взорвалась Лейла. — Тебе меня не удержать. Слышишь? Можешь меня побить, но Азизу я не брошу.
— Делай как знаешь. Только мимо талибов тебе не прошмыгнуть. Я тебя предупредил.
— Я с тобой, — вызвалась Мариам.
Но Лейла была против:
— Сиди лучше дома с Залмаем. Если нас втроем остановят... Не хочу, чтобы он видел.
Теперь Лейлу больше всего занимало, как пробраться к Азизе незамеченной. Поди, попробуй. Начнешь переходить улицу — а талибы тут как тут. «Как зовут? Куда идешь? Почему одна? А муж где? А ну поворачивай оглобли!» Если дело ограничивалось головомойкой или пинком под зад, считай, повезло. А то ведь всякое бывало. Дубинки, розги, кнуты. Или просто кулаки.
Однажды молодой талиб отлупил Лейлу антенной от радиоприемника. И присовокупил:
— Попадешься мне еще раз, бить буду, пока молоко матери из костей не выступит!
Дома пришлось лежать на животе и шипеть от боли, пока Мариам делала примочки, — вся спина и бедра оказались исполосованы. Но обычно Лейла так легко не сдавалась. Сделает вид, что направилась домой, а сама улучит минутку — и в переулок. Случалось, ее ловили и допрашивали по три-четыре раза на дню. Случалось, в ход вновь и вновь шли кнуты и антенны. И несолоно хлебавши — домой.
Жизнь научила: отправляясь теперь к дочке, Лейла старалась натянуть на себя побольше, даже в жару. Два-три свитера под бурку — и уже не так больно.
Но игра стоила свеч. Если получалось ускользнуть от талибов, Лейла проводила с Азизой целые часы. Они усаживались во дворе рядом с качелями (вокруг гомонили другие ребятишки, к кому пришли мамы) и разговаривали. Азиза рассказывала, что они последнее время проходили.
Оказывается, Кэка Заман каждый день обязательно давал им уроки, в основном чтения и письма. Но иногда это была география, иногда — природоведение, иногда — что-то еще.
— Только нам приходится задергивать занавески, чтобы талибы не увидели. У Кэки Замана уже заранее приготовлены спицы и клубки шерсти. Мы тогда прячем книжки — и за вязание.
Однажды во дворе приюта Лейла увидала женщину средних лет с неприкрытым лицом — накидка была поднята, — у которой в приюте было трое мальчиков и девочка. Лейла сразу узнала резкие черты и густые брови — правда, голова седая совсем и рот запал, — и перед глазами встали черная юбка, цветной платок, иссиня-черные волосы, туго стянутые на затылке в узел. Эта самая женщина запрещала ученицам закрывать лицо: ведь мужчины и женщины равны, и если мужчины не носят накидок, то и женщинам это ни к чему.
Почувствовав на себе взгляд, Хала Рангмааль подняла глаза на Лейлу — но не узнала.
Или не подала виду.
— В земной коре есть трещины, — важно произносит Азиза. — Они называются разломами.
Июнь 2001 года. Пятница. Жаркий лень. Они вчетвером — Лейла, Залмай, Мариам и Азиза — сидят на заднем дворе приюта. Сегодня Рашид их сопроводил (что случалось ой как нечасто) и ждет у автобусной остановки.
Вокруг, пиная мячик, носятся босоногие дети.
— И каждый такой разлом проходит через каменный массив. Из таких массивов состоит земная кора, — продолжает Азиза.
Кто-то не пожалел своего времени, расчесал девочке волосы и тщательно заплел в косички.
Азиза трет ладошку о ладошку, наглядно показывая, что такое разлом.
— Они называются... кектонические плиты, вот!
— Тектонические, — поправляет Лейла. Говорить ей больно. Горло горит огнем, спина и шея болят, на месте нижнего резца во рту пустое место. Зуб ей выбил Рашид два дня тому назад. Пока были живы мама и Баби, Лейла и не догадывалась, что можно переносить такие частые и жестокие побои и не слечь.
— Ну да. И когда такие пласты движутся и цепляются один за другой, высвобождается энергия, которая достигает поверхности, и происходят землетрясения.
— Какая ты умненькая, — умиляется Мариам. — Куда умнее своей тупой тетки.
Лицо у Азизы пылает.
— И вовсе ты не тупая, Хала Мариам. А Кэка Заман говорит, что иногда перемещения плит происходят ужасно глубоко, так что на поверхности ощущается только легкая дрожь. Какими бы могучими ни были силы, которые заставляют их двигаться, только легкая дрожь.
Прошлый раз она рассказывала про атомы кислорода в атмосфере, что окрашивают небо в голубой цвет. «Если бы не атмосфера, — тараторила тогда Азиза, — небо было бы все черное, а солнце было бы еще одной большой звездой, горящей во мраке».
— Азиза сегодня пойдет с нами домой? — интересуется Залмай.
— Не сегодня, — устало говорит Лейла. — Потерпи еще немного.
Залмай направляется к качелям — походка совсем как у отца, вперевалочку, носками внутрь, — пихает пустое сиденье, шлепается на бетон и выдергивает из трещины травинки.
— Вода испаряется из листьев — представляешь, мама? — совсем как из мокрого белья, сохнущего на веревке. А дерево высасывает воду из почвы, и она идет через корни, через ствол, через ветки — к листьям. Это называется испарение.
Интересно, что талибы сделают с Кэкой Заманом, если его тайные уроки откроются, думает Лейла.
При ней Азиза, что называется, трещала без умолку, голосок ее звенел, руки ходили ходуном. Какая-то она стала дерганая, словно бы и не она совсем. И этот ее новый смех... деланный какой-то, подобострастный.
Были и еще перемены. Под ногтями у Азизы завелась грязь — и девочка, чтобы мать не заметила, стала прятать руки под себя. Когда рядом кто-нибудь принимался плакать или в поле зрения появлялся маленький приютский ребенок с голым задом и масленой от грязи головой, Азиза отводила в сторону глаза и громко заговаривала — все равно о чем. Прямо как хозяйка, старающаяся отвлечь внимание гостей от непорядка в доме и замурзан-ных детей.
Ответы на все вопросы были расплывчатые, но веселые.
У меня все хорошо, Хала. Не волнуйся за меня.
А другие дети тебя не обижают?
Нет, мама. Они хорошие.
Ты хорошо ешь? Нормально спишь?
Ем. Сплю. Вчера мы ели баранину. Нет, кажется, на прошлой неделе.
Когда Азиза принималась изъясняться в такой уклончивой манере, она здорово напоминала Лейле Мариам.
И еще Азиза стала заикаться. Первая обратила внимание Мариам. Заикание было легкое, но отчетливое, особенно на словах, начинающихся с «т».
Лейла кинулась к Заману.
Директор нахмурился и сказал: наверное, она всегда такая была.
Они уходят из приюта и берут с собой Азизу. Ее отпустили на побывку. Рашид поджидает их на остановке. При виде отца Залмай издает вопль и весь извивается у Лейлы на руках. Азиза приветствует Рашида куда более сдержанно.
— Поторопитесь, — ворчит Рашид, — мне через два часа на работу.
Его только что взяли в «Интерконтиненталь» швейцаром. С двенадцати до восьми, шесть дней в неделю Рашид распахивает двери в машинах, подносит багаж, затирает шваброй грязные следы. Бывает, в конце рабочего дня повар ресторана разрешает Рашиду забрать с собой кое-какие остатки — только молчок насчет этого! — холодные фрикадельки, засохшие крылышки цыплят, слипшийся комкастый рис. Рашид заверил Лейлу, что, как только они поднакопят денег, Азиза вернется домой.
На Рашиде форма швейцара — темно-красный костюм из синтетики, белая рубашка, галстук на резинке; из-под фуражки с козырьком выбиваются седые волосы. В непривычном наряде у Рашида на удивление благостный, незлобивый вид. Такой и мухи не обидит. Ну просто тихий, кроткий человек, который безропотно сносит удары судьбы.
Они садятся на автобус, едут в град Титаник, ходят по базару, раскинувшемуся в высохшем русле реки. На ферме моста болтается повешенный: босой, с отрезанными ушами, со свернутой набок шеей. Базар заполняет толпа: торговцы, менялы, продавцы сигарет, женщины в бурках суют всем под нос фальшивые рецепты на антибиотики и вымаливают подаяние, жующие насвар талибы с хлыстами в руках высматривают в толпе, кто не так засмеялся, раскрыл лицо или еще как-то нарушил порядок...
В ларьке с игрушками Залмай хватает резиновый мячик в желто-синих разводах.
— И ты себе что-нибудь выбери, — благосклонно предлагает Рашид Азизе.
У той разбегаются глаза.
— Живее, через час мне надо быть на службе.
Азиза останавливает свой выбор на забавной игрушке, вроде крошечного автомата по продаже жевательной резинки. Сунешь в щель монетку, выкатится шарик жвачки, потом откроется крышечка снизу — и монетка опять у тебя в руках.
Узнав цену, Рашид высоко поднимает брови. Следует яростный торг.
Мячик остается у Залмая.
Рашид сердит.
— Ну-ка, положи на место, — говорит он Азизе таким тоном, будто она в чем-то перед ним провинилась. — Слишком дорого.
По пути в приют Азиза мрачнеет на глазах, уже не размахивает руками, не щебечет птичкой. Так происходит всякий раз перед расставанием. Теперь Лейла изображает оживление, нервно смеется, старается говорить о веселом. А когда ей не хватает слов, вступает Мариам.
Настает минута прощания. Рашид садится в автобус и уезжает на работу. Азиза машет рукой и понуро бредет вдоль стены приюта. У Лейлы из головы не идет дочкино заикание. Что она там говорила про перемещения тектонических плит?
Они происходят так ужасно глубоко, что на поверхности ощущается только легкая дрожь.
— Убирайся, уходи! — кричит Залмай.
— Тише, — успокаивает его Мариам. — На кого это ты кричишь?
Залмай показывает пальцем:
— Вон на того мужчину.
У их калитки стоит какой-то человек и смотрит на них. Вот он отрывается от стены и ковыляет навстречу им. Вот он расставляет руки.
Лейла замирает на месте.
Из горла у нее вырывается клокотание. Ноги подкашиваются. Опереться на Мариам... да где она? Нет, не надо шевелиться. И дышать не надо. И моргать. А то вдруг возникший перед ней образ пропадет. Развеется. Исчезнет.
Оцепеневшая Лейла смотрит на Тарика. И боится вздохнуть. И не может насмотреться.
Проходит целая вечность.
Лейла зажмуривается. Открывает глаза.
Вот он, Тарик, никуда не делся.
Лейла осторожно делает шаг к нему. Еще один. И еще.
А потом срывается с места и бежит навстречу.
