11
Жара стояла невыносимая. Раскаленные горы дымились. Электричества не было вот уже несколько дней. Ни один вентилятор в городе не работал, словно в насмешку.
Лейла лежала на кушетке в гостиной. Горячий воздух обжигал легкие. Родители разговаривали в спальне у мамы. После того как в ворота угодила пуля и пробила дыру, им было о чем поговорить. Последнее время голоса внизу не стихали даже по ночам.
Слышалась далекая тяжкая канонада, пронизываемая близкими автоматными очередями.
Внутри Лейлы тоже не утихала борьба: с одной стороны, стыд и угрызения совести, а с другой — уверенность, что они с Тариком не такие уж страшные грешники и что все случившееся между ними было прекрасно, естественно, пожалуй, даже неизбежно. К тому же неизвестно, увидятся ли они еще когда-нибудь.
Лейла все старалась вспомнить, что ей шепнул Тарик тогда, на полу. Просто «Тебе не больно?» или «Я тебе не сделал больно?»
Двух недель не прошло, как он уехал, а память уже понемножку подводит.
Так как же он выразился?
Неужели забыла?
Лейла закрыла глаза и постаралась сосредоточиться.
А ведь пройдет время, и ей надоест постоянно напрягать память. Все начнет потихоньку забываться, покрываться пылью, и скорбь утраты уже не будет такой острой. А потом настанет день, когда его образ затуманится и имя «Тарик», случайно прозвучавшее на улице, больше не заставит ее вздрагивать. Она перестанет тосковать по нему, и ее неизменный спутник — страдание, подобное фантомной боли в ампутированной конечности, оставит ее в покое.
Ну разве что много лет спустя, когда она уже будет взрослой женщиной с детьми, какая-нибудь ерунда вроде нагретого солнцем ковра на полу или формы головы случайного прохожего вдруг зацепит за ниточку и тот день во всей своей красе и печали — со всем их неблагоразумием, неловкостью и восторгом — вернется к ней, неся с собой жар их разгоряченных тел, и захлестнет с головой.
Но воспоминание продлится недолго. Оно скоро пройдет. И доставит только смутное беспокойство.
Лейла решила про себя, что Тарик сказал тогда: «Я тебе не сделал больно?»
Ведь он так и сказал?
В переднюю вышел Баби и позвал Лейлу.
— Она согласна! — воскликнул он дрожащим от возбуждения голосом. — Мы уезжаем, Лейла, все трое. Мы покидаем Кабул.
Они втроем сидели на кровати в маминой комнате. Над домом проносились ракеты — битва между Хекматьяром и Масудом не стихала. Лейла знала, что вот сейчас кто-то в городе погиб, чье-то жилище превращено в груду мусора, в небо вздымается столб черного дыма. Утром тела обнаружат, кого-то заберут, а до некоторых руки не дойдут. То-то будет пир для кабульских собак, успевших хорошенько распробовать человечину.
И все-таки Лейле хотелось пробежать по улицам, крича от радости. Ей никак не сиделось на месте. Баби сказал, что сперва они поедут в Пакистан, подадут документы на получение виз. А ведь Тарик в Пакистане, всего семнадцать дней как уехал — Лейла подсчитала. Если бы мама решилась семнадцать дней назад, они могли бы отправиться в путь все вместе. Но это сейчас неважно. Они едут в Пешавар — она, мама и Баби — и обязательно разыщут Тарика и его родителей. Их документы власти рассмотрят одновременно. А там... кто знает? Европа? Америка? Где-нибудь поближе к морю, как говорил Баби...
Мама полулежала, опершись о спинку кровати. Глаза у нее были заплаканы, руки вцепились в волосы.
Три дня назад Лейла вышла из дома глотнуть воздуха. Только она встала на улице у ворот, как что-то громко свистнуло у самого ее правого уха и звонко ударило в доску, крошечные щепки полетели в разные стороны. Сотни сожженных домов, тысячи ракет, упавших на Кабул, смерть Джити — ничто не могло вывести маму из оцепенения. А вот сквозная круглая дырка в воротах в трех пальцах от головы Лейлы пробудила к жизни, заставила понять, что война уже унесла двух ее сыновей и на очереди дочь.
Ахмад и Hoop улыбались со стен спальни. Мама с виноватым видом переводила глаза с одной фотографии на другую, будто испрашивая согласия. Благословения. Прощения.
— Здесь нас ничто не держит, — сказал Баби. — Сыновья наши погибли, но с нами Лейла. Мы вместе, Фариба. Мы сможем начать новую жизнь.
Баби взял маму за руку. Мама ничего не сказала, но выражение лица у нее смягчилось, стало покорным. Родители подержали друг друга за руки, потом неторопливо обнялись, мама спрятала лицо у отца на груди, вцепилась ему в рубаху.
В ту ночь Лейла никак не могла уснуть. Горизонт то и дело вспыхивал оранжевым и желтым. Сон сморил ее уже под утро.
Вот что ей приснилось.
Они на песчаном пляже. День холодный, ветреный, пасмурный, но под покрывалом рядом с Тариком тепло. Под пальмами, за белым штакетником, выстроились в ряд автомобили. От ветра слезятся глаза, песок засыпает стопы, вихрь несет с собой пучки высохшей травы. По волнам скользят косые паруса, над морем с криком машут крыльями чайки. Под напором стихии песок поземкой стелется над склонами дюн, слышен странный распевный звук.
Это певучие пески, говорит Лейла, мне отец давным-давно про них рассказывал.
Он смахивает песок ей со лба, перед глазами у Лейлы мелькает кольцо у него на пальце. Оно такое же, как у нее, золотое, покрытое сложным узором.
«Это правда, — говорит Лейла. — Песчинка трется о песчинку. Послушай только».
Он слушает. Хмурится. Ждет. Снова слушает. Когда ветер несильный, слышен словно легкий стон. А когда налетает порыв, кажется, целый хор поет высокими голосами.
Баби сказал, с собой следует взять только самое необходимое. Все остальное надо продать.
— На эти деньги мы сможем жить в Пешаваре, пока я не найду работу.
Следующие два дня они только и отбирали вещи на продажу.
Лейла в своей комнате откладывала в сторонку старые блузы, туфли, книги, игрушки. Под кроватью она нашла маленькую корову из желтого стекла, которую Хасина подарила ей, когда они перешли в пятый класс. И брелок в виде крошечного футбольного мяча, подарок Джити. И игрушечную деревянную зебру на колесиках. И фарфорового космонавта, которого они с Тариком нашли в сточной канаве. Ей было шесть лет, а ему восемь. Они еще немного повздорили, кто первый космонавта увидел.
Мама тоже разбирала вещи — неторопливо, глаза сонные, вид отсутствующий. Тарелки, салфетки, драгоценности (за исключением обручального кольца), большая часть одежды — от всего этого она хотела избавиться.
— Ты и это хочешь продать? — Лейла бережно держала в руках мамин свадебный наряд, каскадом ниспадавший на пол, пощупала кружева и ленты, дотронулась до мелких жемчужинок на рукавах.
Пожав плечами, мама забрала у дочки свое брачное убранство и решительно бросила в кучу — словно лейкопластырь одним движением сорвала.
Самое тяжелое задание выпало на долю Баби.
Лейла зашла к нему. Отец неподвижно стоял посреди кабинета и уныло взирал на книжные полки. На Баби была старая футболка с видом Сан-Франциско: от воды поднимается туман и окутывает красные башни моста.
— Знаешь старую шутку? — горько спросил он. — Какие пять книг ты бы взял с собой на необитаемый остров? Вот уж не думал, что и мне доведется решать похожую задачку.
— Мы соберем тебе новую библиотеку, Баби.
— Угу, — печально улыбнулся отец. — Никак не могу поверить, что покидаю Кабул. Здесь я учился, здесь начал работать, здесь родились мои дети. Как странно, что скоро мне будут светить уже другие звезды.
— Мне это тоже очень странно.
— У меня из головы не идет поэма о Кабуле, которую Саиб Табризи сочинил еще в семнадцатом веке. Когда-то я знал ее всю наизусть. А сейчас вертятся и вертятся две строчки:
На крышах города не счесть зеркальных лун,
Сиянье тысяч солнц за стенами сокрыто.
Лейла увидела, что отец плачет.
— Баби, не надо. Мы обязательно вернемся. Иншалла, война кончится, и мы вернемся в Кабул. Вот увидишь.
На третий день Лейла взялась с утра перетаскивать узлы к калитке. Потом надо будет поймать такси и отвезти все барахло скупщику.
Тюк за тюком, кипа за кипой, коробка за коробкой. Туда — обратно, туда — обратно. К середине дня она бы точно вымоталась до предела (груда вещей была уже по пояс высотой), если бы не сознание того, что чем расторопнее она будет, тем скорее они увидятся с Тариком.
— Нам понадобится большое такси, — послышался мамин голос.
Лейла подняла голову — мама, облокотившись на подоконник, выглядывала из окна дочкиной спальни, солнце играло в ее седеющих волосах, высвечивало каждую морщинку на постаревшем, исхудалом лице. На маме было то же голубое платье, что и на торжественном ужине четыре месяца назад, платье скорее для юной девушки. Как мама изменилась! Иссохшие руки, запавшие виски, круги под глазами — ничего общего с пухленькой круглолицей женщиной, радостно улыбавшейся со свадебных фотографий.
— Два больших такси! — крикнула в ответ Лейла.
Баби в гостиной укладывал штабелями коробки с книгами — его Лейла тоже видела.
— Когда закончишь, иди в дом, — велела мама. — Пообедаем. Крутые яйца и остатки бобов.
— Мое любимое! — весело сказала Лейла.
Ей вдруг вспомнился сон. Она и Тарик на берегу моря. Океан. Ветер. Дюны.
Какой голос был у певучих песков?
Из трещины в земле выбралась серая ящерица, повертела головой, покачалась из стороны в сторону и шмыгнула под камень.
Перед Лейлой простирался пляж. Звук был отчетливо слышен, он нарастал, делался все выше и громче, заливал уши, заполнял все вокруг. Чайки беззвучно разевали клювы, прибой бесшумно накатывался на берег. Пески пели. Вопили истошным голосом.
На что походил этот звук? На гул?
Нет. Ничего подобного. На свист.
Книги вывалились у Лейлы из рук. Прикрыв глаза рукой, она посмотрела на небо.
И тут грянул взрыв.
У нее за спиной вспыхнуло белое пламя.
Земля ушла из-под ног.
Что-то горячее и страшное навалилось на нее сзади, приподняло и швырнуло вперед. Кувыркаясь в воздухе, она видела то небо, то землю. На нее сыпались горящие деревяшки, рушилось битое стекло, каждый осколочек сверкал на солнце, и крохотные радуги плясали вокруг.
А потом Лейла ударилась о стену и осталась лежать. Дождь из пыли, гравия и мелких обломков пролился на нее. Последнее, что она видела, был валяющийся на земле большой кусок кровавого мяса, завернутый в обрывок ткани. На клочке материи из тумана проступал красный мост с башнями.
Вокруг вертятся тени. С потолка мерцает свет. Из сумерек выплывает женское лицо и парит над ней в воздухе.
Тьма окутывает Лейлу.
Еще одно лицо, на этот раз мужское. Унылое какое-то. Губы шевелятся, а ничего не слыхать. Все заглушает звон.
Мужчина машет рукой. Хмурится. Опять шевелит губами.
Очень больно. И дышать больно. Все болит.
Стакан воды. Розовая таблетка.
Беспросветная тьма.
Снова женщина. Длинное лицо, сощуренные глаза. Она что-то говорит. Но в ушах только звон. Правда, Лейла теперь может видеть слова, они черной жижей вытекают у женщины изо рта.
Грудь болит. Руки-ноги болят.
В глазах все вертится.
Где Тарик?
Почему его нет рядом?
Тьма. Звезды россыпью.
Баби и Лейла где-то высоко-высоко. Он указывает ей на ячменные поля. Надрывно трещит пусковой двигатель дизель-генератора.
Длиннолицая смотрит на нее сверху вниз.
Дышать больно.
Где-то играют на аккордеоне.
Опять розовая пилюля.
И тишина. Всепоглощающая тишина.
