3
Прошла неделя. И еще одна.
О Тарике — ни слуху ни духу.
Чтобы скоротать время, Лейла заштопала кисею на двери (руки у Баби так и не дошли), разобрала отцовские книги, стерла с них пыль и расставила по алфавиту; они с Хасиной, Джити и Нилой, мамой Джити (швея по профессии, она была хорошо знакома с Фарибой), прошлись по Куриной улице. Лейла теперь знала: мучительнее пустого ожидания нет ничего.
Вот и еще неделя миновала.
Лейлу замучили ужасные мысли.
Он никогда не вернется. Его папа и мама уехали вместе с ним навсегда, а поездку в Газни придумали для отвода глаз. А ведь она с ним даже не попрощалась.
Он опять угодил на мину. Как тогда, в 1981 году, пяти лет от роду. Они тогда тоже ездили в Газни. Хорошо еще, ему взрывом только ногу оторвало. Могло ведь и до смерти убить.
От таких дум у Лейлы голова гудела.
И вот однажды вечером на улице замигал огонек. Лейла тихонько взвизгнула от радости и выхватила из-под кровати фонарик. Но он не хотел зажигаться.
Проклиная севшие батарейки, Лейла жала и жала на кнопку.
Не горит? Ну и ладно. Главное, он вернулся. У Лейлы кружилась голова от счастья.
А фонарик за окном светил, разгоняя мрак.
На следующее утро Лейла помчалась к Тарику.
Хадим с дружками толклись на улице, зачем-то тыкали палками в грязь. Заметив Лейлу, вся компания захихикала.
Лейла, низко опустив голову, быстренько прошмыгнула мимо.
— Что ты наделал? —воскликнула она, едва взглянув на открывшего ей дверь Тарика.
Она и забыла, что дядя у него был парикмахер.
Тарик провел рукой по свежеобритой голове и улыбнулся, обнажив белые неровные зубы:
— Нравится?
— Ты словно солдат-новобранец.
— Хочешь потрогать? — нагнул голову Тарик.
Ладонь приятно покалывало. Никаких шишек, голова круглая и ровная. Не то что у других мальчишек.
Щеки и лоб Тарика покрывал загар.
— Что вы так долго? — жалобно спросила Лейла.
— Дядя заболел. Заходи. Гостем будешь.
Он провел ее в гостиную. Лейла обожала каждую мелочь в их доме: потертый старенький ковер, лоскутное покрывало на кушетке, рукоделие с воткнутыми в него иголками, катушки с разноцветными нитками, старые журналы, стоящий в углу футляр с аккордеоном...
— Кто там? — крикнула из кухни мама Тарика.
— Это Лейла, — отозвался Тарик и подал гостье стул.
Окна гостиной выходили во двор. На подоконнике стояли банки, в них мама Тарика консервировала овощи и делала морковный мармелад.
— А-а-а, наша сноха пришла. — В комнату, раскрыв объятия, вошел отец Тарика, плотник по профессии, худой пожилой человек с совершенно седыми волосами и постоянно прищуренными глазами. Лейла троекратно с ним поцеловалась, ощутив знакомый приятный аромат смолистого дерева и опилок.
— Вот будешь так ее называть, она обидится и больше не придет. — Мама Тарика поставила на стол поднос с компотницей, поварешкой и четырьмя чашками. — Ты уж не обижайся на старика. Рада видеть тебя, моя милая. Вот вам компот, угощайтесь.
Массивный стол из некрашеного струганого дерева и такие же стулья папа Тарика изготовил собственноручно. Сейчас стол был покрыт зеленой клеенкой с красными звездами и полумесяцами. На стенах комнаты висели фотографии Тарика — на некоторых, самых ранних, обе ноги у него еще были целы.
— Я слышала, ваш брат был болен, — сказала Лейла седому плотнику, погружая ложку в чашку с распаренным изюмом и курагой.
Старик закурил.
— Был, но сейчас, хвала Господу, шакри Хода, поправился.
— Сердце. Второй раз уже. — Мама Тарика укоризненно посмотрела на мужа.
Старик выдохнул дым и подмигнул Лейле.
«Какие они все-таки пожилые, — подумалось Лейле. — Прямо бабушка и дедушка».
Тарик родился, когда маме было уже под пятьдесят.
— Как поживает твой батюшка? — спросила мама Тарика.
Сколько Лейла ее знала, мама Тарика всегда носила парик, старый и выгоревший. Сегодня по бокам парика, слишком сильно сдвинутого на лоб, были видны седые пряди. Без парика ей было бы куда лучше, подумала Лейла, с ее-то приятным лицом, мудрыми глазами и неспешными, степенными манерами.
— Спасибо, хорошо, — ответила Лейла. — По-прежнему трудится на своем хлебозаводе.
— А матушка?
— Как обычно. Когда лучше, когда хуже.
— Как ужасна для матери разлука с сыновьями!
— Пообедаешь с нами? — спросил Тарик.
— А как же. Шорва скоро сварится, — сказала мама.
— Не хочу показаться нахалкой.
— Да ты что! — возмутилась мама. — Столько времени нас не было, а ты тут принялась вежливость изображать?
— Тогда ладно. Обедаю с вами, — решительно сказала Лейла и покраснела.
— Вот и чудесно.
По правде говоря, Лейла обожала, когда ее угощали у Тарика, где вся семья за столом, и ненавидела есть у себя, в одиночестве. Ей нравились фиолетовые пластмассовые стаканы, четвертинка лимона в кувшине с водой, манера выжимать сок из кислых апельсинов во все кушанья, даже в йогурт, безобидное подшучивание друг над другом за трапезой.
Разговор за едой никогда не стихал. Семья была пуштунская, но в присутствии Лейлы они говорили только на фарси, хотя девочка понимала и по-пуштунски, не зря в школу ходила. Баби утверждал, что между их народом — таджиками — и пуштунами не все гладко.
— На таджиков всегда смотрели с пренебрежением. Пуштуны правили страной двести пятьдесят лет, а таджики всего девять месяцев, в 1929 году.
— И ты когда-нибудь чувствовал это пренебрежение, Баби? — спрашивала Лейла.
Баби протирал очки полой рубахи.
— По мне, все эти рассуждения о национальности — просто чушь, и очень опасная чушь. Какая разница, кто таджик, кто пуштун, кто хазареец, а кто узбек, если все мы — афганцы? Но если одна группа людей правит другими так долго... Накапливаются обиды. Возникает соперничество, вражда. Так было всегда и везде.
Может, где-то так и было. Только не у Тарика. С ней всегда держались ровно, естественно, по-доброму, никаких сложностей из-за языка или разницы в обычаях не возникало, никто не злился и не жаловался. Не то что у Лейлы дома.
— В карты сыграем? — спросил Тарик.
— Да, отправляйтесь наверх, — сказала мама, с неодобрительным видом разгоняя рукой клубы табачного дыма. — А я займусь обедом.
Лежа на полу в комнате у Тарика, они играли в панджпар, и Тарик рассказывал про поездку, про то, как помогал сажать дяде персики и как ему попалась раз в дядином саду змея.
В этой комнате Тарик и Лейла делали уроки, строили карточные домики, рисовали карикатуры друг на друга, стояли у окна, когда шел дождь, и смотрели, как капли разбиваются о стекло и струятся вниз.
— Вот тебе загадка. — Лейла тасовала карты. — Что может объехать весь мир, не покидая своего угла?
— Подожди-ка. — Тарик, поморщившись, вытянул ногу с протезом и подложил под нее подушку. — Так лучше.
Лейла помнила, как он впервые продемонстрировал ей свою культю. Ей было шесть лет, но она храбро провела пальцем по блестящей, туго натянутой коже ниже колена. Обломок кости под кожей был неровный, с какими-то зазубринами. Тарик объяснил ей, что порой кость продолжает расти даже после ампутации. Она спросила, не больно ли ему, и Тарик сказал, что под конец дня саднит и что протез прилегает неплотно и натирает ногу, особенно когда жарко. Возникают волдыри и язвы, и мама смазывает их специальными мазями. Помогает.
Лейла разревелась.
«Ну что ты хнычешь? Сама ведь попросила дать посмотреть, — упрекнул он ее тогда. — Если бы я знал, что ты такая плакса, ни за что бы не показал...»
— Марка, — сказал Тарик.
— Что?
— Твоя загадка. Ответ: почтовая марка. После обеда идем в зоопарк.
— Ты знал ответ заранее. Скажи, знал?
— Ничего подобного.
— Ой, врешь.
— А ты завидуешь.
— Чему это?
— Моей мужской смекалке.
— Мужской смекалке? Ты серьезно? Ну-ка, скажи, кто все время выигрывает в шахматы?
— Я тебе поддаюсь, — засмеялся Тарик, но оба знали, что это неправда.
— А у кого не клеится с математикой? Кто все время просит помочь с уроками, хотя сам на целый класс старше?
— Был бы на два класса, если бы не эта скучища — математика.
— И география, по-твоему, тоже скучная.
— С чего это ты взяла? Все, замолкни. Идем мы в зоопарк или нет?
— Идем, — улыбнулась Лейла.
— Отлично.
— Я скучала по тебе.
Молчание. На лице у Тарика не то кислая усмешка, не то гримаса отвращения.
— Лейла, что это с тобой?
Сколько раз Лейла, Хасина и Джити говорили друг другу эти самые четыре слова, стоило им расстаться на каких-то два-три дня! Я скучала по тебе, Хасина. И я по тебе тоже. Все-таки мальчишки совсем из другого теста. Они не выставляют дружбу напоказ, нюни им ни к чему. Наверное, ее братья были такие же. Наверное, дружба для мальчишек — нечто незыблемое, несомненное и не нуждается в подтверждении.
— Это я тебя дразню, — соврала Лейла.
— Ну-ну. У тебя получилось. — Взгляд исподлобья.
Только улыбка у него уже не кислая. И краска бросилась в лицо. Или это просто загар?
Лейла не хотела ему говорить. Она знала, что ничего хорошего все равно не выйдет. Ведь Тарик это так не оставит. Но когда они с Тариком вышли на улицу и направились к автобусной остановке, на глаза Лейле опять попался Хадим со своей шайкой-лейкой. Сгрудились у чужого забора, большие пальцы рук заткнуты за пояс, и скалятся нахально.
Лейла не выдержала и рассказала все Тарику. Оно как-то само собой вышло.
— Что, что он сделал?
Лейла повторила.
Тарик указал на Хадима:
— Это его рук дело? Вот этого вот? Это он?
— Он.
Тарик сквозь зубы пробормотал что-то по-пуштунски, Лейла не разобрала.
— Жди здесь. — Это уже на фарси.
— Тарик, не стоит...
Но он уже переходил улицу.
Хадим сразу же перестал улыбаться, вынул руки из-за пояса, переступил с ноги на ногу. Окружавшая его орава беспокойно закопошилась.
Сколько их? — перепугалась Лейла. Десять, двенадцать? А что, если они накинутся все на одного?
Тарик остановился в нескольких метрах от Хадима.
Передумал?
Тарик нагнулся.
Шнурки развязались? Или это хитрость, чтобы повернуть назад?
И тут Лейла поняла.
Тарик выпрямился и запрыгал на одной ноге к Хадиму, высоко подняв свой протез, словно это был меч.
Мальчишки бросились врассыпную. Хадим остался один.
Пыль поднялась столбом. Звуки ударов смешались с воплями.
Больше Хадим Лейле не докучал никогда.
Тем вечером Лейла с отцом, как всегда, ужинали вдвоем. «Мне что-то не хочется, — сказала мама. — Захочу — поем», — и забрала тарелку к себе еще даже до прихода Баби. Когда отец с дочкой сели за стол, мама спала. Или делала вид.
Придя домой, Баби перво-наперво помылся и причесался. А то вся голова была седая от муки.
— Что у нас сегодня на ужин, Лейла?
— Вчерашний ош.
— Здорово. — Баби вытер волосы и сложил полотенце. — А что сегодня будем изучать? Умножение дробей?
— Как переводить дроби в смешанные числа.
— Отлично.
Каждый вечер после ужина Баби занимался с Лейлой, обычно чуть-чуть опережая программу — чтобы девочка чувствовала себя в школе увереннее. Единственное, в чем Баби был на стороне коммунистов, — хоть они лишили его любимой работы — это в вопросах образования, особенно женского. Почти две трети студентов Кабульского университета составляли теперь женщины — будущие инженеры, юристы, врачи.
«Женщинам всегда приходилось нелегко в нашей стране, но теперь, при коммунистах, им дали чуть ли не все права, которых у них раньше не было, — шептал он (мама не выносила, когда при ней говорили хоть что-то хорошее про коммунистов). — Пропаганда пропагандой, однако теперь женщинам в Афганистане открыты все пути. Воспользуйся этим, Лейла. Хотя кое-кто, заслышав про свободу женщин, сразу хватается за оружие».
Под «кое-кем» Баби подразумевал отнюдь не жителей столицы с их более-менее либеральными взглядами. Здесь, в Кабуле, женщины учились в университете, ходили в школу, занимали посты в правительстве. А вот глубинка, населенная разными народностями (пуштунами в том числе), особенно на юге и на востоке страны вдоль границы с Пакистаном... Там женщину одну и без бурки на улице не встретишь. Там люди, живущие по древним племенным законам, в штыки приняли директивы коммунистов об освобождении женщин. Ведь новые распоряжения запрещали выдавать замуж против воли, вступать в брак, если невесте нет еще шестнадцати лет... У тебя есть дочери? Теперь они не обязаны безвылазно сидеть дома, могут учиться и работать наравне с мужчинами, — это не укладывалось в голове у тех, кто привык жить по старинке.
«Враг, которого невозможно победить, — это ты сам», — возглашал Баби и тяжко вздыхал.
Баби сел к столу и погрузил кусок хлеба в ош.
Лейла решила, что расскажет ему про Тарика и Хадима за едой, пока они не приступили к дробям. Но тут в дверь постучали.
На пороге стоял коренастый человек с обветренным лицом. На голове у человека красовался паколь.
