В том году — а шел 1974-й — Рамадан наступил осенью. Стоило тоненькому серпу луны показаться на небе, как город стал совсем другой, сменил обличье, ритм, настроение. А то ведь Кабул совсем погрузился в сонную тишину, даже былое оживление на улицах куда-то кануло. Лавки опустели, рестораны погасили огни, двери их закрылись. Никто не курит на людях, не пьет чай у открытого окошка. И вот зашло солнце, выстрелила пушка со склона горы Ширдарваза... Наступил ифтар. Можно пировать. Впервые за пятнадцать лет жизни Мариам почувствовала, что празднует не одна.

Рашид почти не постился — парочку дней, не больше, — и в такие вечера приходил домой в дурном настроении, говорил отрывисто, злился по пустякам. Мариам как-то чуть задержалась с обедом, глядь — а Рашид уже ест хлеб с редиской и не обращает ровно никакого внимания на только что принесенные женой рис, баранину и курму из бамии. Жует и жует, только желваки бегают, и сердитый такой, жену словно и не видит.

Мариам вздохнула с облегчением, когда Рамадан закончился.

У себя в саманном домике, в первый из трех дней Эид-уль-Фитра, праздника чревоугодия, завершающего Рамадан, они принимали Джалиля. Он являлся в костюме и в галстуке, обязательно с подарками. Как-то он вручил Мариам шерстяной платок. Посидит с ними немножко за чаем и с извинениями удалится.

— Пошел праздновать Эид со своей настоящей семьей, — прошипит, бывало, Нана, когда Джалиль помашет им на прощанье рукой с другого берега речки.

Заходил к ним и мулла Фатхулла, приносил Мариам шоколадные конфеты, завернутые в фольгу, крашеные яйца, печенье. Попрощавшись со стариком, Мариам забиралась повыше на дерево и съедала подарки, а блестящие обертки кидала вниз, пока они лепестками сказочных цветов не устилали землю у корней. Когда конфеты кончались, Мариам принималась за печенье, потом рисовала карандашом рожицы на крашеных яйцах. Только все это не очень ее радовало. Веселый праздник, когда люди надевают свои лучшие наряды и идут в гости, даже внушал девочке страх. Она представляла себе Герат, радостную толпу, сердечные поздравления, нежные объятия, потом себя, одинокую и заброшенную, и тоскливая печаль зыбким саваном окутывала ее. На душе становилось легче, только когда праздники оставались позади.

В тот год Мариам впервые увидела Эид своих детских фантазий.

Вместе с Рашидом они вышли на улицу и попали в оживленную толпу. Хотя погода стояла холодная, казалось, все население города высыпало из домов и двинулось в гости к родственникам и знакомым. Среди прочих Мариам приметила Фарибу в белом платке, вместе с ней был ее сын Hoop в костюме и застенчивого вида тощий человечек в очках — муж. Да и старший сын был рядом. Как, она сказала, его зовут, Ахмад? В глубоко посаженных глазах Ахмада таилась печаль, со своими степенными неторопливыми движениями он казался рано повзрослевшим, не то что полный мальчишеского задора брат. На шее у Ахмада блестел кулон с выгравированным именем Аллаха.

Фариба помахала Мариам рукой и крикнула:

— Эид мубарак!

Узнала, значит, несмотря на бурку. Впрочем, с кем мог выйти на люди Рашид, кроме как с женой?

Мариам чуть заметно кивнула ей в ответ.

— Ты знаешь эту женщину? — спросил Рашид. — Она — жена учителя.

— Нет, мы с ней не знакомы, — ответила Мариам.

— Держись от нее подальше. Каждой бочке затычка. И сплетница, каких поискать. А муж воображает о себе. Как же, образованный. А сам — просто крыса. Ты погляди на него. Вылитая крыса.

Вскоре они дошли до Шаринау. Принаряженные дети носились вокруг, радостно визжали, хвастались подарками. Некоторые женщины несли в руках целые подносы сладостей. Над витринами лавок мигали праздничные фонарики, из громкоговорителей неслась музыка. «Эид мубарак», — звучало со всех сторон. Совершенно незнакомые люди поздравляли друг друга.

И тут небо осветилось зелеными, красными и желтыми вспышками. Мариам вспомнилось, как они с муллой Фатхуллой сидели неподалеку от их хижины и смотрели на фейерверк в небе над Гератом. Ей вдруг ужасно захотелось повидать доброго старика. И еще больше — Нану. Ах, если бы Нана была сейчас вместе с ними! Пусть увидела бы, что красота и радость иногда доступны для всех. Даже для отверженных, вроде них с матерью.

И к ним в дом на праздник явились гости, друзья Рашида, одни мужчины. Когда в дверь постучали, Мариам уже знала: ей следует отправиться наверх к себе и плотно закрыть за собою дверь. Так что мужчины во главе с Рашидом пили внизу чай, курили, разговаривали, а Мариам сидела одна-одинешенька. Рашид распорядился строго-настрого: пока гости не ушли, из своей комнаты ни ногой.

Мариам не возражала. Честно говоря, она была даже польщена. Ведь оказалось, что их совместная жизнь для него вроде святыни. Муж готов самоотверженно защищать ее гордость, ее намус. Вот как высоко он ее ценит.

На третий день Эйда Рашид сам отправился в гости к друзьям. У Мариам расстроился желудок и, промучившись всю ночь, она заварила себе зеленого чаю с дробленым кардамоном. Гости оставили в гостиной ужасный беспорядок: кучи шелухи от тыквенных семечек, перевернутые чашки, грязные тарелки. Мариам только диву давалась, прибираясь, какая ужасная лень вдруг может напасть на мужчин.

У нее и в мыслях не было заходить в спальню к Рашиду. Уборка сама собой привела ее в переднюю, потом к лестнице и, наконец, к его двери.

И вот Мариам уже сидит на его кровати (впервые в жизни она оказалась в комнате мужа), обмирая, словно неопытный воришка.

Ее глазам предстали темно-зеленые портьеры, начищенные до блеска ботинки, аккуратно выставленные у стены, серый шкаф с облупившейся на дверце краской. На комоде у кровати лежала початая пачка сигарет. Мариам сунула одну себе в рот, подошла к зеркалу, выдохнула воображаемый дым, стряхнула воображаемый пепел и убрала сигарету обратно в пачку. Никогда ей не научиться курить с тем изяществом, с каким курят кабульские гранд-дамы. Просто посмешище какое-то получается.

Зная, что поступает дурно, Мариам выдвинула ящик комода.

Первое, что бросилось ей в глаза, был черный револьвер с деревянной рукояткой и коротким стволом. Прежде чем взять его в руки, Мариам постаралась запомнить, как он лежал. Револьвер оказался тяжелее, чем она думала. Рукоятка удобно легла ей в ладонь, ствол был неприятно холодный. Мариам сделалось не по себе при мысли о том, что у них в доме припрятано орудие убийства. Хотя с другой стороны, Рашид заботится об их безопасности. О ее безопасности.

Под револьвером обнаружилось несколько журналов с обтрепанными уголками. Мариам раскрыла тот, что был сверху. Внутри у нее словно что-то оборвалось, а рот сам собой распахнулся.

Перед ней замелькали женщины, красивые женщины, на которых не было ни юбок, ни штанов, ни чулок, ни белья. Они лежали на смятых простынях и, прищурившись, нахально смотрели прямо Мариам в глаза. Ноги у большинства из них были с бесстыжей откровенностью расставлены, а некоторые стояли на коленях спиной к ней (будто — Господи, прости — собирались молиться) и победоносно-утомленно косились на нее через плечо.

У Мариам закружилась голова, и она уронила журнал обратно в ящик.

Кто они такие, эти женщины? Почему они позволяют себя фотографировать в таких позах? Мариам чуть не стошнило от отвращения. Так вот чем занимался муж, когда оставлял ее одну! Наверное, она его разочаровала. Тогда чего стоят все его разговоры про гордость и достоинство и про голые ноги клиенток, с которых он снимает мерку! В местах, откуда я родом, смотреть на лицо женщины вправе только муж! Интересно, у женщин из этих журналов мужья есть? У некоторых уж точно есть. И братья тоже. Что ж тогда Рашид так настаивает, чтобы она куталась? А смотреть на чьих-то жен и сестер, да еще в таком виде, ему, значит, можно?

В полном смущении Мариам упала на кровать и закрыла лицо руками, глубоко и часто дыша.

Постепенно дыхание у нее выровнялось, и она немного успокоилась.

Объяснение не замедлило явиться.

В конце концов, он — мужчина и, пока она к нему не переехала, много лет жил один. У мужчины свои потребности. Она вон столько месяцев замужем, а соития по-прежнему не несут ей ничего, кроме боли. А в нем клокочет страсть, доходящая до жестокости. Как он на нее кидается, прижимает к ложу, стискивает груди, как яростно двигает бедрами! Как он обходился без женщины? Есть ли у нее право осуждать мужа за то, что Господь создал его таким?

Мариам знала, что никогда не заговорит об этом с мужем. О таком нельзя говорить! Но сможет ли она его простить? Взять Джалиля (других мужчин она не знала), супруга трех жен и отца девятерых детей, вступившего в незаконную связь с Наной. Чей поступок хуже? И разве вправе она судить других, она, деревенщина, харами?

Мариам выдвинула нижний ящик комода.

Здесь лежала черно-белая фотография мальчика в полосатой рубашке и галстуке. Его звали Юнус, она знала. На фото ему было годика четыре или пять. Узкий нос, темные волосы, черные, немного запавшие глаза, — красивый мальчик. Похоже, когда «вылетала птичка», что-то на мгновение отвлекло его внимание.

Еще один снимок, тоже черно-белый, на нем мужчина и женщина. Она сидела, он стоял у нее за спиной. Рашид здесь был молодой, стройный, без седины в волосах, жена — во всем блеске красоты. Конечно, не то что женщины из журналов, но куда красивее Мариам. Нежная линия подбородка, длинные черные волосы, разделенные посередине на пробор. Мариам представила себе свое длинное лицо и тонкие губы, и ее кольнула зависть.

Что-то в этом фото было странное. Положив руки жене на плечи, Рашид скупо улыбался. А у той лицо было сумрачное, угрюмое, и все ее тело подалось вперед, будто стряхивая ладони мужа.

Насмотревшись, Мариам аккуратно уложила снимки обратно в ящик, как были.

Зря она к нему зашла.

Чего ради она рылась в его вещах? Разве она узнала о нем что-нибудь важное? Ну да, у него есть револьвер и мужские потребности. И не надо было так долго смотреть на его фото с женой. Слишком уж многое оно ей сказало.

Мариам стало жалко Рашида. Ему тоже нелегко жилось, и судьба была к нему немилостива. Она подумала о мальчике Юнусе, его сыне. Он бегал по этой лестнице, лепил в этом дворе снеговиков... Озеро отняло его у Рашида, пожрало мальчика, подобно киту из Корана, поглотившему его тезку-пророка. У Мариам заболела душа, стоило ей представить себе, как беспомощный Рашид в ужасе бегал по берегу и умолял озеро вернуть ему сына, и она впервые почувствовала, что все-таки муж ей не чужой.

Ничего, стерпится — слюбится.