Раны Торби затягивались: телесные – побыстрее, душевные, как водится, помедленнее. Старик нищий раздобыл где-то еще один тюфяк и положил его в другой угол, но все равно, просыпаясь по ночам, порой обнаруживал рядом с собой маленький теплый комочек. Тогда он понимал, что мальчику опять приснился кошмар. Баслим спал очень чутко и не любил делить с кем-либо свое ложе, но, когда такое случалось, он не гнал Торби обратно на его тюфяк.

Иногда мальчик принимался громко кричать во сне. Однажды Баслим пробудился оттого, что Торби причитал:

– Мама… мама…

Не зажигая света, старик проворно подполз к постели мальчугана и склонился над ним.

– Ну-ну, сынок, все в порядке.

– Папа?

– Спи, сынок, а то маму разбудишь. Я побуду с тобой, – добавил Баслим. – Тебе нечего бояться. Успокаивайся. Нельзя же будить маму, правда?

– Ладно, пап…

Затаив дыхание, старик сидел рядом и ждал. В конце концов он сам окоченел от холода, разболелась культя. Убедившись, что мальчик спит, Баслим пополз на свое ложе.

Этот случай навел старика на мысль о гипнозе. Давным-давно, когда у Баслима еще были оба глаза и две ноги и не надо было нищенствовать, он изучал это искусство. Но гипноз ему не понравился, даже если применялся в лечебных целях: Баслим почти фанатично верил в неприкосновенность личности, а гипнотическое внушение противоречило его принципам.

Но сейчас он столкнулся с особым случаем. Старик был уверен, что Торби разлучили с родителями в таком возрасте, когда у него еще не было осознанных воспоминаний. Все, что мальчик видел в своей жизни, сводилось к бесконечной череде все новых и новых хозяев, один другого хуже, каждый из которых на свой лад стремился сломить дух «несносного мальчишки». Торби сохранил яркие воспоминания о некоторых из этих хозяев и описывал их на своем грубом языке – красочно и беспощадно. Однако он не имел представления о времени и месте развития тех или иных событий. «Место» для него было равнозначно «поместью», «имению» или «рабочему бараку», но не определенной планете или звезде (познания мальчика в астрономии были большей частью неверными, а о галактографии он и вовсе понятия не имел); что до времени, то тут для него существовало только «до» и «после», «долго» и «коротко».

Поскольку на каждой планете – свои сутки, свой год и свое летосчисление, ученые пользовались стандартной секундой, длина которой вычислялась по радиоактивному распаду; стандартным считался год планеты – колыбели человечества, а единой точкой отсчета – день, когда человек впервые добрался до спутника этой планеты, Сол III. Неграмотный мальчишка просто не мог пользоваться такой датировкой. Земля была для Торби мифом, а день – промежутком времени между пробуждением и отходом ко сну.

Возраст парня Баслим определить не мог даже приблизительно. На вид Торби был чистокровным землянином и вроде бы еще не достиг отрочества, однако любые догадки на этот счет были бы не более чем домыслами. Вандорианцы и итало-глифы выглядят как земляне, но вандорианцы взрослеют втрое медленнее. Баслим вспомнил анекдот о дочке консула, которая пережила двух мужей, причем второй из них был правнуком первого. Мутации иногда совсем не проявляются внешне.

Не исключено, что мальчишка «старше» самого Баслима – в стандартных секундах. Ведь космос велик, и человек по-разному приспосабливается к разным условиям. Но это неважно: Торби еще так мал и так нуждается в его помощи.

Гипноза Торби не испугался: это слово было для него пустым звуком, а давать объяснения Баслим не стал. Однажды после ужина старик просто сказал:

– Торби, я хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня.

– Разумеется, пап. А что?

– Ложись на свой тюфяк, потом я тебя усыплю, и мы поговорим.

– Хе, ты хочешь сказать, что мы сделаем наоборот?

– Нет, это особая разновидность сна. Ты сможешь и спать, и говорить.

Торби воспринял это с большим недоверием, но согласился. Старик выключил осветительные панели и зажег свечу. Велев мальчику сосредоточиться на язычке пламени, он принялся монотонно повторять старинные формулы: успокоение… расслабление… дремота… сон…

– Торби, ты спишь, но слышишь меня и можешь отвечать.

– Ага, пап…

– Ты будешь спать до тех пор, пока я не велю тебе проснуться. Но ты сможешь отвечать на любой мой вопрос.

– Ага, пап…

– Ты помнишь, как назывался звездолет, на котором тебя привезли сюда?

– «Веселая вдовушка». Только мы называли его совсем не так.

– Ты видишь, как попал на этот корабль? Вот ты на борту. Ты все видишь. Ты все помнишь. Теперь возвратись туда, где ты был до того, как очутился на корабле.

Спящий мальчик съежился и напрягся.

– Не хочу!

– Ничего, я с тобой, тебе нечего бояться. Ну-с, как называлось то место? Вернись туда, оглядись.

Полтора часа просидел Баслим над спящим ребенком. Пот струился по его морщинистому лицу. Старик чувствовал себя опустошенным. Чтобы вернуть мальчика в ту пору, которая его интересовала, надо было пройти через испытания, вызывавшие отвращение даже у Баслима, человека старого и закаленного. Поэтому мальчик вновь и вновь восставал, и старик не мог его винить. И все же теперь у Баслима было ощущение, что он наперечет знает все рубцы на спине Торби и может назвать имя негодяя, оставившего каждый из них.

Так или иначе, он добился своего, он заглянул в прошлое дальше, чем позволяла память мальчика в состоянии бодрствования, заглянул в его раннее детство, когда Торби, совсем еще младенца, вырвали из родительских рук.

Оставив мальчика в изнеможении лежать на тюфяке, Баслим попытался совладать с разбродом в мыслях. Последние минуты разговора дались Торби с таким трудом, что старик усомнился: а стоило ли вообще докапываться до корня зла?

Ну что ж, поразмыслим… Что именно он выяснил?

Мальчик рожден свободным. Но ведь Баслим и так был в этом убежден. Родной язык Торби – английский Системы, но парень говорит на нем с акцентом, которого Баслим не может распознать из-за особенностей детской артикуляции. Стало быть, мальчик родился в пределах Земной Гегемонии, а может быть (хотя и маловероятно), даже на самой Земле. Это был своего рода сюрприз: прежде Баслиму казалось, что родным языком мальчика является интерлингва, поскольку он владел ею лучше, чем тремя другими знакомыми ему языками.

Что еще? Родители мальчика, конечно же, мертвы, если можно полагаться на его искалеченную и подавленную память, на обрывки воспоминаний, извлеченные Баслимом из глубин его мозга. Фамилий или каких-то примет родителей старик так и не узнал. Они были просто «папой» и «мамой», так что в конце концов старик оставил надежду разыскать семью мальчика.

Ну а теперь, чтобы это жестокое испытание оказалось ненапрасным, надо сделать вот что.

– Торби?

Мальчик застонал и заворочался.

– Чего, пап?

– Ты спишь. Ты проснешься только тогда, когда я тебе велю.

– Я проснусь, только когда ты велишь…

– Как только я скажу, ты пробудишься. У тебя будет прекрасное самочувствие, и ты начисто забудешь все, о чем мы беседовали.

– Ага, пап…

– Ты все забудешь, но будешь хорошо себя чувствовать, а через полчаса опять сделаешься сонным. Тогда я велю тебе лечь в постель, ты ляжешь и тотчас уснешь. Всю ночь ты будешь крепко спать и видеть приятные сны. А дурные тебе больше никогда не привидятся. Повтори это.

– У меня больше не будет дурных снов…

– Ты никогда не увидишь кошмаров. Никогда.

– Никогда…

– Папа и мама не хотят, чтобы ты видел дурные сны. Они счастливы и тебе тоже желают счастья. И если приснятся тебе, то лишь в добрых снах.

– В добрых снах…

– Все хорошо, Торби. Ты начинаешь просыпаться. Ты просыпаешься и не можешь вспомнить, о чем мы говорили. Но ты никогда больше не увидишь дурных снов. Проснись, Торби.

Мальчик сел, протер глаза, зевнул и заулыбался.

– Надо же, я заснул. Что, не получилось, пап?

– Все в порядке, Торби.

Не один сеанс понадобился, чтобы усмирить призраков, но со временем кошмары отступили и прекратились вовсе. Однако Баслим не был достаточно искусным гипнотизером, чтобы стереть дурные воспоминания. Ему удалось лишь внушить Торби, что воспоминания эти не будут омрачать его жизнь. Впрочем, даже будь Баслим более сведущ в гипнозе, он все равно не стал бы избавлять мальчика от воспоминаний: по его твердому убеждению, житейский опыт человека – всецело его достояние и нельзя без разрешения стирать из памяти ничего, даже самого печального.

Ночи Торби наполнились покоем, зато дни – суетой. Поначалу Баслим все время держал мальчика при себе. Позавтракав, они обычно брели на площадь Свободы. Старик устраивался на тротуаре, а Торби с голодным видом сидел или стоял рядом, держа в руке миску для милостыни. Место они всегда выбирали такое, где они мешали проходу, однако не настолько, чтобы вызвать со стороны полицейских более чем ворчание. Мало-помалу Торби открыл, что полицейские, патрулирующие площадь, всегда ограничивались ворчанием: полиции недоплачивали, и Баслим заключил с патрульными весьма выгодное для них соглашение. Вскоре Торби полностью освоил древнейшее ремесло. Он узнал, что господин, сопровождающий даму, всегда щедр, если обратиться за подаянием к его спутнице; что просить милостыню у женщины, шествующей в одиночестве, – бессмысленное занятие, разве что она идет без вуали; обращаясь к одинокому мужчине, можно с равной вероятностью получить и пинок, и монету, а только что совершившие посадку звездолетчики весьма щедры. Баслим научил мальчика всегда держать в миске немного денег – не крупных, но и не совсем уж мелочи.

Поначалу тщедушный, полуголодный, покрытый струпьями, Торби как нельзя лучше подходил для этой работы. Одной его наружности оказывалось вполне достаточно. Увы, вскоре он стал выглядеть куда лучше. Баслим исправлял это, накладывая грим, обводя глаза мальчика широкими черными кругами и рисуя впадины на щеках. Маленькая пластиковая нашлепка на подбородке выглядела совсем как настоящая язва, омерзительная на вид, и прикрывала давно зажившую рану. Она была смазана подслащенной водой и привлекала мух, поэтому податели милостыни, бросая в миску деньги, отводили глаза.

Скрывать упитанность тоже было непросто, но в течение года или двух Торби так быстро рос, что оставался тощим, несмотря на хороший завтрак, добрый ужин и сладкий сон.

Получил Торби и бесценное уличное образование. Джуббулпор, столица Джуббула и Девяти Миров, главная резиденция Великого Саргона, славился тем, что давал приют трем с лишним тысячам нищих, имевших соответствующие лицензии. Вдвое больше тут было уличных торговцев. Число питейных заведений превышало количество церквей, которых в Джуббулпоре насчитывалось больше, чем в любом другом городе Девяти Миров. По улицам слонялось бесчисленное множество карманников, татуировщиков, продавцов наркотиков, воров и подпольных менял, гадалок, наемных убийц и мошенников. Граждане похвалялись тем, что на расстоянии полумили от пилона, которым оканчивался проспект Девятки со стороны космопорта, человек с деньгами мог купить все, что только существует в космосе, будь то космический корабль или десять гран звездной пыли. Тут можно было приобрести и скандальную славу, и сенаторскую тогу с сенатором в ней.

Формально Торби не имел отношения к преступному миру: у него было вполне легальное место на общественной лестнице (раб) и узаконенная профессия (нищий). На деле же он вращался в уголовной среде, наблюдая ее изнутри. И более низкой ступени, чем та, на которой он стоял, не было на общественной лестнице.

Будучи рабом, Торби научился лгать и воровать так же естественно, как другие дети осваивают приличные манеры, но при этом гораздо быстрее. Однако он убедился в том, что подобными талантами наделены многие обитатели городских задворок. Такие дарования расцветали тут бурным цветом, достигая высших уровней искусства. По мере того как Торби взрослел, осваивал язык и лучше узнавал улицу, Баслим начал отпускать его из дому одного – то с каким-нибудь поручением, то в лавку за провизией, а то и на промысел. Сам старик при этом оставался дома. В итоге Торби «попал в дурную компанию» и «опустился», если, конечно, можно опуститься ниже нулевой отметки.

Однажды он вернулся домой с пустой миской. Баслим не сказал Торби ни слова, но тот сам пустился в объяснения:

– Слышь, пап, я здорово поработал!

Он достал из набедренной повязки красивый шарф и гордо развернул его.

Но Баслим не улыбнулся и даже не прикоснулся к шарфу.

– Где ты это взял?

– Позаимствовал.

– Это ясно. У кого?

– У дамы. У красивой такой, нарядной.

– Дай-ка взглянуть на метку. М-да… похоже, это леди Фасция. Да, наверное, очень мила. Однако почему ты не в тюрьме?

– Ой, пап, ну с чего вдруг? Это было так легко. Меня Зигги научил, он все эти штучки знает, он такой ловкий! Видел бы ты его в деле!

Баслим задумался. Можно ли привить понятие о нравственности бродячему котенку? Старик решил не пускаться в абстрактные этические словоизлияния, чтобы объяснить мальчику, что к чему. Ни в прошлом, ни в его нынешнем окружении не было ничего, что научило бы его мыслить на таком уровне.

– Торби, ты хочешь сменить профессию? Почему? Нищенствуя, ты платишь положенную дань полицейским, взносы в гильдию, делаешь подношения в храме в дни праздников и живешь себе без забот. Разве мы когда-нибудь оставались голодными?

– Нет, пап, но ты взгляни на него! Он, наверное, стоит целый стеллар!

– По моей оценке – не меньше двух. Но скупщик краденого даст тебе за него два минима, да и то если расщедрится. В миске для подаяний ты больше бы принес.

– Ну… я еще научусь как следует… Это куда интереснее, чем нищенствовать. Ты бы посмотрел, как работает Зигги!

– Я видел. Он и впрямь искусник.

– Самый лучший!

– И все-таки, по-моему, он работал бы еще лучше, будь у него две руки.

– Ну, может, и так, хотя в деле нужна всего одна. Но он учит меня работать и левой, и правой.

– Это хорошо. Вероятно, тебе небесполезно будет узнать, что может настать день, когда и ты недосчитаешься одной руки, как это произошло с Зигги. Ты знаешь, как он потерял руку?

– Ну?

– Тебе известно, какое полагается наказание, если тебя ловят?

Торби не ответил, и Баслим продолжал:

– Попадаешься в первый раз – теряешь руку. Вот какой ценой Зигги постиг премудрости своего занятия. Да, он хорош, потому что до сих пор живой и в деле. Но знаешь ли ты, как наказывают, если попадаешься вновь? Отнюдь не лишением второй руки. Ты знаешь, как?

Торби проглотил слюну.

– Ну, точно не…

– Думается, ты об этом слыхивал, только вспоминать не хочешь, – Баслим чиркнул большим пальцем по горлу. – Вот что ждет Зигги в следующий раз. Его укоротят. Судьи Его Светлости полагают, что, если парень не усвоил первый урок, он не усвоит и второй. И его просто укорачивают.

– Но я не попадусь, пап! Я буду жуть какой осторожный… как сегодня. Даю слово!

Баслим вздохнул. Да, этот ребенок верит, что уж с ним-то ничего подобного не случится.

– Торби, принеси-ка мне купчую на тебя.

– Зачем, пап?

– Принеси, принеси…

Мальчик достал купчую, и Баслим перечитал ее: «Один ребенок мужского пола, регистрационный номер (выколот на левом бедре) ВХК40367», – девять минимов и пошел вон, нищий!

Старик посмотрел на Торби и с удивлением заметил, что с того памятного дня парень вырос на целую голову.

– Принеси мой карандаш. Я дам тебе вольную. Я все время хотел это сделать, но казалось, что можно не спешить. Но теперь сделаю, а завтра поутру ты пойдешь в императорский архив и все оформишь.

У Торби отвисла челюсть.

– Зачем, пап?

– Разве ты не хочешь быть свободным?

– Э… ну, пап… мне нравится быть твоим.

– Спасибо, мальчик, но я вынужден так поступить.

– Ты хочешь сказать, что выгоняешь меня?

– Нет, можешь остаться, но только как вольноотпущенник. Видишь ли, сынок, за деяния рабов отвечают хозяева. Будь я из благородных, меня бы просто оштрафовали за твой проступок. Но коль скоро я… В общем, если я потеряю еще и руку, как потерял ногу и глаз, мне, наверное, не выжить. Поэтому лучше тебя освободить, если ты собрался осваивать ремесло Зигги. Такой риск – слишком большая роскошь для меня. Я и так уже слишком многого лишился. Пусть бы уж меня лучше сразу укоротили. Придется тебе жить на свой страх и риск.

Он не щадил Торби и не сказал ему, что на бумаге закон был куда суровее, чем на практике. Провинившегося раба чаще всего просто конфисковывали, продавали, а стоимость его шла на возмещение убытков потерпевшего, если владелец раба был не в состоянии расплатиться сам. В том случае, если владелец оказывался простолюдином и судья считал, что он несет реальную ответственность за проступок раба, его могли подвергнуть еще и порке.

И тем не менее Баслим верно изложил закон. Коль скоро хозяин вершит суд и расправу над своим рабом, стало быть, он и отвечает за действия последнего. И может быть даже казнен.

Торби начал всхлипывать. Впервые со времени начала их отношений.

– Не отпускай меня, пап… Ну пожалуйста! Я должен быть твоим!

– Очень сожалею, сынок, но… Впрочем, я ведь сказал: ты не обязан уходить.

– Ну пожалуйста, пап… Я больше ничего не украду!

Баслим взял его за плечо.

– Взгляни-ка на меня, Торби. Хочу предложить тебе уговор.

– Все, что угодно, пап. До тех пор, пока…

– Погоди, сперва выслушай. Я сейчас не буду подписывать твои бумаги, но я хочу, чтобы ты дал мне два обещания.

– Ну конечно! Какие?

– Не спеши. Во-первых, ты должен обещать, что никогда ничего ни у кого не украдешь. Ни у дам, что ездят в портшезах, ни у нашего брата. У первых воровать слишком опасно, у вторых… позорно, хотя вряд ли ты понимаешь, что значит это слово. Во-вторых, обещай, что никогда мне не соврешь. О чем бы ни шла речь.

– Обещаю… – тихо сказал Торби.

– Говоря о вранье, я имею в виду не только деньги, которые ты от меня утаиваешь. К слову сказать, тюфяк – неважный тайник для денег. Посмотри мне в глаза, Торби. Ты знаешь, что у меня есть кое-какие связи в городе?

Мальчик кивнул. Ему приходилось носить записки старика в странные места и вручать их странным людям.

– Если будет замечено, что ты воруешь, со временем я об этом узнаю. Если ты солжешь мне, со временем я разоблачу тебя. Будешь ли ты врать другим – твое дело, но вот что я тебе скажу: прослыть лгуном – все равно что лишиться дара речи, потому что люди не прислушиваются к шуму ветра, это уж точно. Итак, в тот день, когда я узнаю, что ты воровал… или когда ты соврешь мне… я подписываю твои бумаги и освобождаю тебя.

– Хорошо, пап…

– Но это еще не все. Я вышвырну тебя пинком со всем достоянием, которым ты владел, когда я купил тебя, – лохмотьями и полным набором синяков. Между нами все будет кончено. И если я когда-нибудь снова увижу тебя, то плюну на твою тень.

– Хорошо, пап… Я не буду никогда, пап!

– Надеюсь. Ложись спать.

Баслим лежал без сна и с тревогой думал о том, что, возможно, он слишком суров. Но, черт побери, разве не суров этот мир? Разве он не обязан научить ребенка жизни в этом мире?

Потом он услышал шорох: казалось, крыса грызет что-то в углу. Баслим замер и прислушался. Чуть погодя мальчик тихонько поднялся с тюфяка и подошел к столу. Потом раздался приглушенный звон монет, ложащихся на дерево. Торби вернулся на свое ложе.

И только когда мальчуган начал похрапывать, Баслиму наконец удалось заснуть.