Глава VII. Матвей Яковлевич Мудров

Память об этом враче, как нам кажется, навечно уже сохранилась в сердцах жителей современной нам Вологды. И об этом теперь уже можно смело сказать.

Эта память хранится в их головах вплоть до нынешних, наших дней.

В первом же доме, на одной из улиц этого старинного русского города, кое-где поросшего лишь остатками прежних густых садов, – можно увидеть строгую мемориальную доску. Очевидно, она установлена совсем недавно и явно уже «приурочена» к двухсотлетию со дня рождения этого замечательного отечественного врача…

Впрочем, эта улица старинной Вологды, действительно, носит имя врача Мудрова.

Фамилия этого же врача Мудрова попала также на страницы великолепной русской художественной литературы. Именно ему, как самому знаменитому, как наиболее опытному московскому врачу, «доверяет» присматривать за здоровьем своей героини Натальи Ильиничны Ростовой знаменитый классик нашей отечественной литературы – Лев Николаевич Толстой.

Вот фразы из этого его романа, вернее, – даже целый пассаж из него: Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф (подразумевается все тот же Ростов) болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и не повезет ее за границу и не сделает там консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, что Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял и Мудрое еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?

А мемориальная надпись, установленная еще в советское время, гласит:

Он был подкошен неумолимой холерой, во главе комиссии, по искоренению этой коварной болезни, – сам и стоял.

А был он назначен на весьма высокую и слишком ответственную должность самим императором Николаем I, – уже как непререкаемый авторитет по борьбе со всякой заразной болезнью. И произошло все это в грозном, «холерном» 1831 году. Похоронили его на так называемом «холерном кладбище», которое впоследствии – совершенно исчезло. Ныне оно занято другими, зачастую – производственными или же просто заводскими строениями.

Однако все это случилось уже под самый конец его жизни.

А пока что мы поведем рассказ о молодости нашего героя, когда, стало быть, – вся жизнь у него еще впереди.

Матвей Мудров родился 23 марта, вроде бы – 1774 года.

Между тем, современники полагали, что он, действительно, родился 23 марта, но только не в указанном нами году. Более того, совсем уже близко стоявший к этой загадочно-странной дате – Вильгельм Михайлович Рихтер в своей знаменитой книге, повествующей об истории развития медицины в России, изданной, правда, на немецком языке еще в 1820 году, даже при жизни самого Матвея Мудрова, указал, что родился он будто бы… в 1774 году!

Между тем, оказывается, с истинной датой рождения нашего очередного героя, – все рассказанное нами выглядит отнюдь не так-то просто.

Более того, нашлись свидетели, которые видели другие данные о всей его жизни…

Нынешний Государственный архив Вологодской области (соответственно – тогдашней Вологодской губернии) свидетельствует, что факт крещения Матвея Мудрова не нашел своего отражения в каких-либо документах, а то и в ведомостях, поступающих из любых церковных приходов. Возможно, он был крещен где-нибудь в пригороде тогдашнего, а все же слишком старинного русского города Вологды…

Правда, одна из представленных ведомостей, которая все сохранилась в старинной Никольской церкви, составленная еще в 1775 году, содержит запись, что в семье некоего Якова Ивановича Мудрова наличествует трое детей, и что самому младшему из них, именно Матвею, насчитывается в данный момент один год и шесть месяцев!

Вдобавок, следует заметить, что эта церковь находится на живописном берегу речки Золотухи, что она, река эта, дислоцирована строго в пределах города Вологды. Более того, на ней, как уже станет понятно из нашего последующего рассказа, и выросла когда-то единственная в Вологде первая мужская гимназия. А реку эту прорыли на сухом совершенно месте. И будто бы совершили все это – захваченные в плен татары…

Тот ли это Мудров Матвей Яковлевич, – теперь уже трудно решить. Быть может, недостающий в этом перечне один брат приболел, и его уже не считали жильцом на этом свете…

Все могло в ту пору в старинном городе Вологде…

Однако, как показывают совершенно нехитрые расчеты, сам младенец Матвей родился в январе 1774 года… Значит, доктор Вильгельм Михайлович Рихтер, один из первых историков отечественной медицины, был в общем-то прав… Годом рождения Матвея Мудрова определенно необходимо считать 1774. Но только случилось это – вовсе не 23 марта, а где-то, по крайней мере, в январе месяце…

Матвей был самым младшим среди всех своих братьев. Самый старший из них – Иван. Затем следовали Алексей, Кирилл да и сам Матвей.

Сам Матвей Мудров был смолоду совсем не промах.

Все современники свидетельствуют: был он высоким, статным, красивым, чернобровым, даже – кудрявым слегка…

На него все заглядывались.

И не одна вологодская девица, (особенно из молодых, из послушниц Вологодского девичьего монастыря, из еще только будущих монахинь, которая обрекла себя на вечное безбрачие), – не раз, и не два мочила ночами горькой слезой в подушку свое лицо, по причине того, что не может пригреть у себя на груди такого писаного красавца…

Между тем, семья священника жила очень бедно.

Петр Илларионович Страхов, бывший его учеником, а впоследствии ставший даже профессором Московского университета, вспоминал затем, что мать Мудрова, Надежда Ивановна, судя по его личным рассказам, пользовалась даже лучиной для освещения всего вокруг себя. Кроме того, она не знала, за что ей взяться в первую очередь. Из чего испечь бы более или менее ловких лепешек, а то и настоящих хлебцев в виду уже шибко приближавшихся праздников.

Отец же его, Матвея, Яков Иванович, точно, служил священником, как уже можно понять, в девичьем Вологодском монастыре. По стопам отца пошел и старший брат Матвея, его родной брат Иван, уже как-то вскользь упомянутый нами…

Монастырь этот был расположен, опять же, надо полагать, совсем неподалеку от такого привычного для него жилища.

А сам он, Матвей, – и не знал поначалу, к чему приложить свои руки. Пока что учился в духовной семинарии, на богословском ее отделении. То есть, и сам собирался когда-нибудь стать священником…

Однако время летело. Быть может, и не так быстро, как в нашу, слишком уж торопливую пору, но все-таки…

После окончания семинарии какое-то время Матвей посещал городское училище, впоследствии преобразованное в указанную выше городскую мужскую гимназию, импозантное здание которой все также продолжает возвышаться гордо на набережной реки Золотухи (иначе Содемы или даже Содимы).

Отец нашего героя прослыл весьма просвещенным священником. Знал он целых три языка: латинский, древнегреческий и древнееврейский, не считая церковнославянского, без знания которого немыслим был в то время любой прихожанин, а тем более человек, посвященный к тому же в духовный сан.

Был он также, продвинут и в области медицины. То есть – умел врачевать. Он и оказывал помощь разным перехожим людям, которые иногда забредали в Вологду, спеша к отдаленному сильно от Вологды Соловецкому монастырю. Помогал он и всем своим прихожанам.

Да и не только им…

Латинскому языку обучил он и своего малолетнего парнишку и даже начаткам греческого. Порою, вдвоем, они принимались за изучение всяких там древнегреческих хитросплетений, забавных его премудростей, разных там циркумфлексов и всяческих придыханий, да и прочего всякого, тому слишком подобного. Другими словами, наука велеречивого Гиппократа, как и пресловутого римлянина Авла Корнелия Цельса, – теперь уже точно не сходила с языка весьма говорливого отрока Матвея…

Другой его сосед, человек уже совсем посторонний, обучил Матвея премудростям своего нехитрого ремесла: первичным навыкам переплетного дела. Так что смог Матвей переплетать тетрадки своих сокурсников в бурсе, получая за это тоже какие-то деньги…

С другой стороны, Матвей стал приносить своему отцу еще более верные деньжата, поскольку принялся обучать латыни, а то и подлинному русскому языку, уже всех пожелавших того. Короче говоря, парень помогал семье, давая уроки латыни и русской грамматики.

Как вспоминает все тот же Петр Илларионович Страхов, Матвей Мудров страшно любил вспоминать свое беззаботное детство, проведенное в весьма спокойной и тихой, провинциальной Вологде, куда не доскакать на любом быстрокрылом коне, а уж тем более – на тихоходной кляче, которых, да еще в окрестностях Вологды, – было не занимать…

Отца, само собой, беспокоила мысль о каком-нибудь достойном занятии для сына. Однажды, глядя на его беспокойные устремления, он даже промолвил, что в Московском университете открылось специальное медицинское отделение. Целый медицинский фа-куль-тет.

От латинского, стало быть слова, facultas, facultatis, что значит, если перевести это слово на русский язык, возможность, повод…

Не попробовать ли Матвею, что ли?

А тут еще подвернулся весьма подходящий житейский случай.

Знакомый штаб-лекарь Осип Иванович Кирдан, у которого Матвей обучал его сыновей (да и не просто так, а за деньги: получал от Осипа Ивановича полновесный царский рубль ежемесячно) – пообещал пареньку, что он может написать письмо бывшему своему однокашнику, с которым когда-то вместе учился в лекарской школе, а теперь – профессору Московского университета. Напишет, чтобы тот помог его новому знакомцу «определиться» в этот самый Московский университет!

Что же, против подобной учебы в Москве отец Матвея тоже нисколько не возражал. Он даже выделил ему на дорогу немного денег – в числе двадцати пяти копеек, медный крестик на шею и порожнюю фаянсовую чашку, правда, с отбитой напрочь ручкой. Все отцовское это богатство, надо заметить, Матвей хранил до конца своей жизни, – как зеницу ока.

Проблемы с экипажем тоже не было никакой: указанный штаб-лекарь пожелал, чтобы Матвей взял с собою и его сыновей, Илью и Аполлона. И чтобы отправились в Москву на своем собственном экипаже. Но чтобы его сыновья, наказывал строго он, непременно поступили в гимназию при университете, предназначенную как для благородных господ, так и для всех прочих желающих.

Штаб-лекарь Кирдан, хоть из малороссов сам, а все же принадлежал к дворянскому сословию: был из обедневшей старшинской верхушки. Даже гордился всем этим…

Это было уже второе размышление для Матвея, которое предложил тот ему. Первое из них было предназначено его личному другу – послание для Франца Францевича Керестури.

И творилось все это божьим летом, как предполагает большинство биографов, 1794 года.

Что же, Матвей Мудров так и поступил, как советовал ему малорусский штаб-лекарь Осип Иванович Кирдан.

Открытие Московского университета произошло старанием страстного деятеля, всемерного подвижника отечественной науки, Михаила Васильевича Ломоносова, чье имя доныне носит это величественное здание, весь этот «Комплекс эллинской богини Афины», по-латыни называемой также Минервой, – уже строго на латинский лад.

Однако сам Ломоносов не обладал таким значительным чином. Он был лишь профессором. Продвигая идею общенационального университета, прибег он к помощи патриотично настроенного фаворита верховной правительницы России – императрицы Елизаветы Петровны – Ивана Ивановича Шувалова, который, в отличие от своих влиятельных родственников, никогда не кичился своим графским титулом, пожалованным ему своей благодетельницей. Даже мало пользовался им…

При этом следует заметить, что сам Шувалов, еще в раннем детстве проявлял необыкновенную способность к иностранным языкам. Он, еще в раннем детстве, совершенстве овладел многими из них…

Что же, Ломоносов, сам прошедший науку в европейских университетах, и побудил Шувалова создать такой университет у себя на родине. Хотя бы в старинной Москве, если уж не в самом Петербурге…

Дескать, негоже русскому правительству не использовать такого благоприятного шанса, не попытаться обзавестись у себя собственным высшим учебным заведением, которое создано уже почти всеми чужеземными правительствами… И в Польше, и в Чехии имеется подобное учебное заведение, не говоря уже о жарких странах Италии или Франции, еще более полуденных…

Наконец, наступил этот благословенный для русской науки день.

12 (25) января 1755 года Иван Шувалов отправился с докладом к императрице Елизавете Петровне, дочери Петра Великого, тогда как сам Ломоносов остался в ее предпокоях – дожидаться дальнейшего развития событий и даже своей участи в этом деле. А вдруг царица и в самом деле ничего хорошего не вспомнит о благородном значении университетского, высшего образования… Не то… Еще, чего доброго, прикажет схватить и его, самого Ломоносова… Была бы причина, а «дело» – всегда найдется…

И тут же сам себя успокоил: да нет, возникнут разные дипломатические «конфузии» при таком развороте дальнейших событий…

Что же касается Шувалова, то он тоже был себе на уме. Еще раньше прикинул он: а нельзя ли так провернуть это дело, чтобы основание предполагаемого университета в городе Москве совпало с днем рождения его матери, которую тоже звали Татьяной?

Что ж, говорят, впоследствии так и вышло…

Именем святой великомученицы Татьяны был назван день всего студенчества, который и доныне празднуют все русские студенты и вместе с ними – профессора.

Михаил Васильевич Ломоносов вместе с Шуваловым разработали весьма либеральные условия для поступления в университет. В обучение в Московском университете должны приниматься все желающие, кроме, разумеется, людей подлого, крепостного сословия, – безо всякого различия в их национальной и конфессиональной принадлежности. Обучение в нем должно проводиться тоже – преимущественно на русском языке, кроме исключительных случаев. Скажем – для медиков, тесно связанных со своей врачебной номенклатурой, которая употребляется исключительно на латинском и не менее мудреном древнегреческом языках…

Торжественное открытие Московского университета состоялось 26 апреля 1755 года. К обучению в нем приступило лишь небольшое количество студентов, – тридцать человек.

Первоначальный профессорский состав определен также был в количестве всего десяти человек. Всем студентам надлежало сперва проучиться три года на философском факультете, и лишь затем сделать уже свой окончательный выбор.

Поначалу Московский университет вовсе не походил на высшее учебное заведение. В нем просто царила военная муштра. Каждый студент думал лишь о том, хорошо ли сидит на нем какой-то полувоенный мундир, специально придуманный русским правительством для всех господ студентов. Дело и в самом своем подноготном образе было слишком неслыханным для всей, почитай, патриархальной Москвы. Хорошо ли он носит настоящую военную шпагу, звонко ли бренчит она у него на боку…

Дошло до того, что, поначалу в Московском университете даже проводили специальный смотр: проверяли у московских студентов их строевую выправку!..

Первооснователи университета слишком строго помнили еще один, очень старинный завет – в основе всего лежит не устаревающая никогда философия! Без нее – нельзя стать ни врачом, ни каким-либо прочим, иным, зато дельным специалистом…

Сам же Московский университет поначалу был размещен в бывшем здании Главной аптеки, точнее сказать – в бывшем Земском приказе, упраздненном еще при Петре Великом из-за полной своей ненадобности. А все это здание, то есть, бывшая Главная аптека, еще точнее, прежний Земской приказ, располагалось на месте нынешнего Исторического музея, на той же центральной Красной площади.

Затем, в дальнейшем, Московское городское правительство прикупило для своего, так неожиданно возникшего первенца, временно пустующее величественное трехэтажное каменное строение князя Репнина, которое размещалось на углу Моховой и нынешней Большой Никитской улиц.

Однако пробыл он там совсем недолго. Потому что императрица Екатерина II, едва лишь приехав в Москву, выразила свое искреннее недовольство.

– Как? – заявила она. – Московский университет до сих пор не имеет своего собственного, отдельно стоящего здания?

И она поручила построить для университета, которого сразу назвала отчего-то «своим», – новое великолепное здание.

Ее выбор пал на своего, точнее московского, любимого архитектора – Матвея Федоровича Казакова, в свою очередь, набиравшегося ума и разных архитектурных премудростей, по большей части, – у итальянских зодчих, частично – у своих, доморощенных мастеров. Он учился у Дмитрия Васильевича Ухтомского, еще с елизаветинских времен главного архитектора города Москвы. Затем перешел под крыло известного всем Василия Ивановича Баженова.

Мысли о новом здании Московского университета в голове у Казакова возникли еще в 1782 году. Но для этого необходимо было сначала расчистить площадку для своего, прямо-таки – для грандиозного нового строительства.

А там возвышались целые усадьбы, даже огромные церковные погосты со всем их имуществом.

Территория эта, в самом деле, доходила до берегов реки Неглинной. Впоследствии эту реку пришлось направлять в трубу и засыпать сверху землей, вместе со всякого рода запрудами и заводями вдоль сильно заболоченных ее берегов. Короче говоря, сперва надо было расчистить и разровнять место для нового и большого строительства. Ради этого пришлось городскому правительству выкупить у владельцев их усадьбы и даже два огромнейших церковных погоста.

Закладка же нового здания состоялась 23 августа 1786 года, когда наш герой, Матвей Мудров, был еще совсем тоненьким юношей. И только через семь лет, 23 августа 1793 года, завершено было все это строительство. То есть, когда Матвею Мудрову исполнился уже 21 год (а по другим версиям – даже намного больше того).

Короче говоря, нам неизвестно точно, в каком именно возрасте Матвей Мудров отправился на учебу в Москву.

Знаем лишь то, что он к тому времени давно перевалил свой двадцатилетний возраст.

А в Москве ожидала его не очень-то даже радужная картина.

Нет, архитектор Матвей Федорович Казаков со своим строительством справился весьма отлично и как раз вовремя.

Ему удалось выстроить здание Московского университета на Моховой улице, точнее сказать, – на противоположной ее стороне, если принять его прежнее место, где оно, это здание, размещалось вначале. Причем, говорят, кирпич для строительства обжигали непосредственно на высоких Воробьевых горах. Там, ради всего этого, были выстроены даже специальные печи, – чтобы как можно было быстрее их изготовить.

В самой же Москве, в хваленом ее университете, дела обстояли совсем неважно. Разделения на факультеты, в те поры, существовало лишь на бумаге, хотя в нем, с самого, почитай, начала его существования, наличествовало целых три факультета: педагогический, медицинский и философский. Правда, поговаривали еще и о необходимости создания и четвертого: математического, на котором студенты могли бы учиться что-то такое там рассчитывать.

А пока что большинство из студентов долбило философию. Как написал впоследствии попечитель этого учебного заведения Михаил Никитович Муравьев, медицинский факультет Московского университета «оставался <пока что> без действия по малой склонности студентов к сему учению». Короче говоря, изучать этот такой занудный предмет – медицину, охотников было слишком мало.

Да оно и понятно.

Ни о каком сочетании теоретической подготовки с работой в клиниках, то есть, непосредственно у постели больного, как завещал еще сам «отец медицины», древнегреческий врач Гиппократ, – не было и речи. Да и во всем Московском университете насчитывалось на ту пору всего лишь какая-то жалкая сотня студентов.

Во главе всего Московского университета стоял тогда Павел Иванович Фонвизин. Он радостно встретил вновь прибывших юношей, повелел показать им весь университет, вернее – то нововыстроенное здание, которое он теперь занимал.

Здание и взаправду внушало к себе большое доверие. Оно покорило своей удачно спланированной архитектурой, своим каким-то «воистину казаковским» размахом…

Особенно поразило Матвея изображения старинных эллинских мудрецов – Гомера, Пифагора, самого Гиппократа лично, Фидия, Сократа, даже римлянина Галена… Мудров долго всматривался в благообразно-строгие лица, которых ему никогда еще не приходилось видеть до этого, и просто диву давался. Ему показалось даже, что сам Гиппократ ему как-то заговорщицки подмигнул.

Лично ему.

Затем Матвей прошел в актовый зал.

Перед ним поднимались ряды великолепных кресел. Они располагались настоящим античным, сиречь греческим – амфитеатром… Точно таким, что так и захотелось ему немедленно приступить к пока что таинственному изучению медицинской науки…

Осмотрел он и церковь Святой Татианы. Церковь имела вид двухсветной ротонды, с чудесным образом святой, написанным, подсказали ему, каким-то заезжим итальянским художником.

Ему даже напомнили само его имя.

Заморского художника называли как-то диковинно просто: Антон. А на итальянский лад – Антонио Клауди…

А еще довольно крепко запомнил он, что на четвертом этаже размещалась гимназия, в списки которой он зачислен и был. Зачислен, притом, на полное государственное обеспечение. Как совершенно малоимущий, явившийся откуда-то из дальней провинции, из глубинок бескрайней Российской империи…

Тогда как сыновей штаб-лекаря Осипа Ивановича Кирдана зачислили в гимназию на общих основаниях…

Что же, об этом здании мы можем судить лишь по старинным гравюрам, принадлежавшим уже началу нового, уже девятнадцатого века. Поскольку самого его, прежнего строения, еще казаковского университета, – больше не существует. Располагалось оно чуть левее старинных, необыкновенной красоты Воскресенских ворот (иначе Иверских), которые высились прямо на Красной площади.

Ровно через год сам Михаил Матвеевич Херасков, автор весьма прославленной «Россиады», а теперь – директор указанной нами гимназии, вручал ему форменную студенческую шпагу и поздравлял со вступлением в число настоящих университетских студентов…

А это все означало, что Матвей Мудров теперь может переходить на третий этаж, на левое его крыло.

Вдобавок еще и то, что отныне он становится полноправным студентом медицинского факультета Московского университета…

Первая лекция, на которую попал наш Матвей, запомнилась ему, полагаем, на всю уже жизнь. Ее читал по-европейски образованный врач-профессор Федор Герасимович Политковский.

В списке предметов, которые преподавал он на медицинском факультете, числились семиотика (особый раздел медицины, позволяющий по уже заранее выверенным признакам определить, чем болеет тот или иной человек), затем – гигиена, диететика и прочие медицинские курсы. При этом надо заметить, что большинство из профессоров придерживались какой-нибудь одной, наиболее привычной для них самих теории, точнее – доктрины.

В данный момент, сейчас, читал он лекцию по самому остро необходимому лечебному предмету, – по терапии.

Сам лектор был выходцем из семьи черниговского протоиерея. Он родился в 1753 году. Поначалу окончил он ту же гимназию, что и Мудров. Однако диплом у него, об окончании медицинского факультета Московского университета, – оказался с отличием, за что его сразу же отослали сначала в Голландию, затем во Францию, прямо – в ее столицу, в Париж. Работал там под руководством выдающихся французских профессоров.

Спустя несколько лет, в результате личного своего упорства, защитил он в Лейдене свою собственную диссертацию. И стал доктором медицины. Спустя несколько, лет возвратился обратно на родину, где с 1784 года получил право заниматься медицинской практикой уже на территории всей России.

Профессор был довольно высокого роста, брюнет, необыкновенно быстрый в своих словах, бесконечно мило и как-то очень много шутил. Было очевидно, что он точно таким же оставался и в обиходе со своими больными.

Еще больший интерес к себе вызвала лекция следующего за ним профессора – Семена Герасимовича Зыбелина. За выдающиеся успехи он удостоился заграничной поездки и также степени доктора медицинских наук, а в 1765 году возвратился назад, в Москву, где, со временем, тоже был возведен в высокое звание профессора медицинских наук.

Все это происходило еще в 1768 году. А было самому Семену Зыбелину в то время всего лишь 36 лет…

Немалый интерес вновь принятого провинциала вызывали также лекции прочих профессоров, в частности, Фомы Ивановича Барсука-Моисеева, который считался уже учеником Семена Герасимовича Зыбелина.

Барсук-Моисеев был совсем еще молодым (родился в 1768 году), то есть, – был немногим старше самого Матвея Мудрова. Однако успел уже окончить Киевскую академию, и совсем недавно, в 1791 году, специальным указом императрицы Екатерины II ему тоже была присвоена степень доктора медицины.

Теперь он читал в университете лекции по физиологии и диететике.

Что касается еще более давнего знакомца Матвея Мудрова, правда, только заочного, – Франца Францевича Керестури, то этот профессор успел уже окончить Пештский университет, перед тем, как прибыл он, наконец, в 1762 году, в Москву.

В Москве же ему настолько глянулась медицина, что он, невзирая ни на что, перебиваясь подчас одной хлебной корочкой, принялся ее изучать. Причем – еще в госпитальной школе. И, в результате, тоже стал доктором медицины.

Еще один профессор, Михаил Иванович Скидан, которого пришлось прослушать Матвею Мудрову, читал нашему герою лекции по патологии, а также – по общей терапии…

Все студенты единогласно признавали удивительный ораторский талант и доктора медицины, профессора Вильгельма Михайловича Рихтера, написавшего «Всеобщую историю медицины в России», разговор о которой уже велся на страницах данной нашей книги…

Однако, когда все студенты по-прежнему продолжали учиться не у постели заболевшего человека, – этот же профессор преподавал им основы повивального искусства, такого природного, пусть даже такого обычного явления.

И все же, когда никто из них не видел подлинного больного человека, в лучшем случае, больных они обозревали только в виде самых разнообразных человеческих фантомов. В заслугу же этого профессора, родившегося в городе Риге, в семье профессионального аптекаря, а после окончания Рижской гимназии и Московского университета, – многие годы ему пришлось провести за границей. Он побывал в Германии, Франции, Англии, Голландии. Ему было о чем рассказать своим питомцам, поделиться с ним накопленным там, пусть и незнакомым для них заграничным опытом…

Юрист Лев Алексеевич Цветаев, который тоже, пусть и впоследствии, стал знаменитым профессором Московского университета, но уже на ниве юридических наук, вспоминал однажды: «Я пришел в университет в одно время с Мудровым и довольно по-дружески сблизился с ним; и вот, как-то раз, по окончании лекций, я вздумал пригласить его к себе в дом, к родителю моему, отобедать; но Мудров ответил мне на это так: «Извините, я приехал сюда учиться, а не веселиться; побывав у вас, я должен побывать и у других приятелей, их же – много».

Короче говоря, установка у нашего героя была исключительно на овладение всеми знаниями, доступными ему на медицинском факультете прославленного позже знаменитого Московского университета.

И все же Матвей Мудров удостоился как-то параллельно освоить программу философского факультета. Уже после первого курса, за глубокое усвоение им теоретических методов медицины, – он получил свою первую золотую медаль.

Да, можно смело сказать, что во всей его жизни было много случайностей и просто исключительных совпадений, притом – довольно разного рода. Достаточно сказать, что он как-то близко сошелся характером с Иваном Петровичем Тургеневым, который уже успел заменить Павла Ивановича Фонвизина на посту ректора Московского университета. Студент Матвей Мудров пел вместе с ним в церковном университетском хоре. Короче говоря, они оба настолько понравились друг другу, что господин ректор даже пригласил его к себе на квартиру.

Именно там, в доме ректора Ивана Петровича Тургенева, молодому Матвею Мудрову выпала возможность познакомиться и с будущим романтическим поэтом Василием Андреевичем Жуковским. Познакомился он там и с тогда совсем еще молодым историком Николаем Михайловичем Карамзиным, с масоном и сенатором Иваном Владимировичем Лопухиным, с молодым поэтом Алексеем Федоровичем Мерзляковым, который написал чудесную песню, ставшую впоследствии даже народной – «Среди долины ровныя»…

Познакомился он также с дядей великого Пушкина – Василием Львовичем, чья поэма о добродушном, хоть и своенравном его соседе не сходила с языка тогдашних салонных ухарей и болтунов!

Впоследствии, надо заметить, Матвей Мудров стал необыкновенно дружен и с совсем еще юным Петром Яковлевичем Чаадаевым. Возможно, их дружба и завязалась именно в те погожие московские вечера, несмотря на малолетство самого Петра Чаадаева (он родился в 1794 году). Впоследствии Мудров занимался его лечением, особенно в те роковые дни, когда Петр Яковлевич был объявлен психически ненормальным, даже – несколько «сумасшедшим». Причем – не кем-то там, а всесильным императором Николаем I.

Однако все это случилось значительно позже… Уже после публикации им своих «Философических писем».

Более того, Матвей Яковлевич даже читал черновики его «философических писем», в которых автор их так безбожно нападал на Россию. Матвей Яковлевич Мудров даже оспаривал их содержание…

Послушав все их нарекания на повсеместные российские порядки, вернее – царящие в нем беспорядки, студент Матвей Мудров окончательно понял, что врачу непременно следует быть широко образованным человеком.

Это и побудило его еще глубже приняться за изучение разного рода искусств.

А судьба, как говорится, предоставляла нашему герою все новые и новые счастливые карты. В силу своей чрезмерной занятости, Федор Герасимович Политковский предложил своему, очень способному и деловитому студенту, к тому же – универсанту медицинского факультета, вскрыть болезненные нарывы на лице у дочери своего коллеги, Харитона Андреевича Чеботарева. Это была в ту пору всего лишь одиннадцатилетняя девочка Софья. Так завязалось между совершенно новое для студента знакомство, которое впоследствии переросло в более сильное душевное чувство, даже – в большую любовь…

Короче говоря, итоги этого лечения впоследствии подвел сам Харитон Андреевич Чеботарев. Он так и заявил студенту, заявил откровенно:

– Ты уж настолько чрезмерно хлопотал о моей дочери, о ее выздоровлении, что я не могу тебе отказать и не принять тебя самого в свою семью… Поэтому заявляю тебе: станешь мне зятем!

А женитьба его, сына провинциального священника, на дочери известного московского профессора, которого многие прочили даже в ректоры Московского университета, – значила очень и очень много.

Впрочем, профессор Харитон Чеботарев, действительно, вскоре станет во главе всего Московского университета…

Что же, вспоминая свои годы учебы в этом высшем учебном заведении, пока что единственном в России, сам Матвей Мудров вынужден был с какой-то невольной грустью заметить: «Мы учились танцевать, не видя, как танцуют…» Этими словами ему определенно хотелось выразить совершенно иную мысль: нисколько не видя, как лечат другие, на самом же деле подлинные, даже весьма искусные мастера своего дела.

Одним словом, когда в 1800 году Матвей Яковлевич Мудров окончил свою учебу в Московском Императорском университете, – он получил уже титул кандидата медицины, а вместе с этим – и вторую золотую медаль, теперь – уже за отличную учебу, а также и за успешную сдачу всех своих выпускных экзаменов.

Его невеста, Софья Харитоновна Чеботарева, с которой Матвей Мудров в самом деле успел уже обручиться, помогала ему упражняться в иностранных языках, чтобы впоследствии он, оказавшись на чужбине, сумел ими как-то воспользоваться…

Весьма впечатляющими оказались также слова самого Матвея Мудрова, оброненные им перед отъездом его из Москвы: «У России и русской медицины должен быть свой особенный, свой собственный путь!»

Однако впереди его ожидали весьма нелегкие испытания.

Все дело в том, что Екатерина II как-то совсем неожиданно скончалась, сидя за своим утренним туалетом, и на престоле теперь восседал уже новый царь, ее сын – Павел, которого, говорили, сама она не очень любила.

Новый император пожелал, чтобы Матвей Мудров, как отлично завершивший университетский курс, немедленно отправился за границу на два года, однако предстоящая ему командировка туда растянулась на очень долгих семь лет.

Во-первых – за границу можно было выехать лишь из Санкт-Петербурга, поскольку – именно там оформляли соответствующие документы.

Однако там, в Петербурге, обретался его старший брат Матвея, Алексей Яковлевич Мудров, который служил мелким чиновником где-то в правительствующем Сенате. Когда же Матвей добрался до его квартиры, то застал брата уже лежащим на смертном одре.

Брат скончался у него на руках, несмотря на все усилия молодого врача, только что окончившего университетский лечебный курс.

Что же, можно было только посочувствовать ему…

Между тем, у Алексея имелась единственная дочь Софья, которая, в результате безвременной гибели своей родной матери, оставалась теперь совершенно без всяких средств к своему дальнейшему существованию. Впрочем, это мало что значило, если бы мать ее и осталась живою…

И тут Матвей, среди всей суматохи, связанной с горькой судьбою умершего на его руках брата, вспомнил вдруг о рекомендательных письмах своего будущего тестя, Харитона Андреевича Чеботарева, к конференц-секретарю Императорской Академии художеств – Александру Федоровичу Лабзину.

Александр Лабзин прослыл матерым масоном. К масонству приобщил он и Матвея Мудрова, написав рекомендательное письмо в расчете на то, что Матвей всенепременно будет проезжать через город Ригу. Принял его в масонскую ложу бывший адъютант главнокомандующего русской армией Николая Васильевича Репнина, некий штаб-капитан Егор Егорович Гюне.

Семья Лабзина и его супруги, Анны Евдокимовны, известной участницы масонских образований в России, была совершенно бездетной. Матвей Яковлевич Мудров как-то сразу сообразил: вот кто поможет ему в его беде с осиротевшей, а потому и вконец обездоленной малолетней племянницей!

Дело в том, что сама Анна Евдокимовна, когда она была совсем еще несмышленой, тринадцатилетней девчонкой, – ее выдали замуж за чиновника Министерства финансов – Александра Матвеевича Карамышева. С ним, по делам его службы, она объездила всю громадную Российскую империю. Однако, к 1791 году она овдовела и, будучи совсем еще молодой, едва лишь перевалившей за свой тридцатилетний возраст, – вскоре вышла замуж за Александра Лабзина…

Во втором браке, будучи довольно старше своего мужа, она совершила немалую услугу своему мужу в создании масонской ложи «Умирающий лебедь»…

Действительно, семейство Лабзиных приютило малолетнюю дочь его брата Алексея Мудрова. Девочку сироту ожидало довольно богатое приданое, причем, совсем не без деятельного участия самого Матвея Яковлевича Мудрова. Впоследствии эта сирота была выдана замуж за довольно родовитого и вполне зажиточного дворянина Николая Петровича Лайкевича.

Впрочем, ее и саму можно было увидеть на портрете 1803 года вместе с ее приемной матерью, Анной Евдокимовной. Их вдвоем изобразил известный художник-портретист Владимир Лукич Боровиковский, между прочим, и сам попавший под сильное влияние санкт-петербургских масонов.

Написал он портрет и самого Александра Федоровича. Перед нами, как живой, предстает он, одетый в синего цвета кафтан… Надо добавить, что этот портрет Лабзина исполнен уже значительно позже, где-то уже после 1816 года…

Однако, жизнь шла своим чередом.

В марте 1801 года произошло ужасное убийство законного русского императора Павла Петровича, который приходился прямым потомком Петру Великому. Несмотря на свою столь раннюю гибель, он успел немало совершить на благо русского государства и простого народа, хотя и прослыл в народе каким-то окончательно «сумасбродным»…

Учитывая все эти обстоятельства, по завершении своей учебы в Московском университете, вместо заграничной командировки Матвей Мудров просто вынужден был приступить к работе в Морском госпитале, где он и получил свои первые навыки настоящего труда по практической медицине.

Работать пришлось ему непосредственно с «цинготными» моряками.

Вначале из простого любопытства, а потом и для пополнения своих личных знаний, он принялся посещать лекции в только что открытой Санкт-Петербургской медико-хирургической академии, как-то невольно сравнивая все ее достижения с достижениями самых видных московских специалистов.

В академии тогда работали такие прославленные профессора, как Петр Андреевич Загорский, Иван Федорович Буш и многие другие, тоже весьма замечательные специалисты.

Такая работа продолжалась целых полтора года. Он слушал лекции петербургских профессоров и обо всем забывал. Утешал себя тем, что совсем не напрасно не напрасно вторично выслушивает то, о чем давно уже был наслышан, о чем ему прожужжали и без того все уши…

Наконец, объявили, что можно отправляться и за границу.

Новый царь, Александр I, разрешил все поездки, – притом – окончательно.

Однако не следует забывать, что именно Александр Павлович, своим нарочитым, специальным указом, правда, уже значительно позже, от 1822 года, вообще запретил масонство. По крайней мере, с самого Матвея Яковлевича, еще при вступлении его в масонскую ложу в Риге, взяли подписку, что он не будет мешать проведению новых в жизнь царских реформ.

Эта расписка его, Матвея Яковлевича Мудрова, была обнародована только в 1901 году, в журнале «Русский архив».

И все же, как единодушно полагают почти все биографы Матвея Мудрова, масонство коснулось его очень лишь своими хорошими чертами и наилучшими качествами…

Как бы там ни было, несмотря на волокиту с оформлением проездных документов, а также – на уже столь привычную неразбериху на русских почтовых станциях, когда все документы проезжающих рассматриваются при неизменном почитании чина, – в Берлин он все-таки успел попасть вовремя.

Успел записаться в клинику профессора Кристофа Вильгельма Гуфенланда, с работами которого ознакомился еще в стенах своего родного Московского университета. Теперь этот профессор состоял в штате королевских лейб-медиков.

Узнав, что перед ним русский врач, доктор Гуфенланд долго и со все возрастающим увлечением принялся рассказывать ему, как он заботится теперь о здоровье знаменитого германского поэта Фридриха Шиллера, и о том, что он также является семейным врачом и других немецких поэтов и философов, в том числе – уже знаменитых Гёте, Гердера, Виланда…

Дальше его, Матвея Мудрова, ожидали медицинские клиники в городе Ландсхуте, а там и в Бамберге, где усиленно колдовал над своими больными профессор Андреас Решлауб, которого все местные врачи называли представителем некоей чисто «романтической медицины».

Вся жизнь Матвея Мудрова разрывалась теперь между городом Бамбергом, расположенном в очень уж живописной долине, вместе со своей старинной крепостью Альтенбергом в центре, – где, говорили, был похоронен даже один из Римских Пап, и Ландсхутом, размещенном на не менее живописной речке Изар. И тот, и другой город привлекали его своими знаменитыми достопримечательностями, однако уделить им должное внимание доктор Мудров все же не поспевал. Он едва успевал знакомиться с новыми германскими клиниками. Особенно привлекало его сотрудничество со знаменитым немецким философом Фридрихом Вильгельмом Йозефом фон Шеллингом…

Надо сразу заметить, что вся медицина в Западной Европе была просто пропитана его философией…

Что же, знаменитый профессор Йенского университета, он покорял всех своей необычностью взглядов на все окружающие его предметы. Однако сам Мудров относился с каким-то недоверием, а то и даже подозрением, к его рано развившимся этим взглядам, даже к тому, что он слишком рано стал пользоваться репутацией ingenium ргаесох (скороспелый талант), что он слишком примкнул к романтической школе, основу которой составляли Шлегель, Гарденберг и другие…

И все же заграничные путешествия врача Матвея Мудрова на этом не завершились. Летом 1803 года он ознакомился еще и с работой, которая проводилась в стенах Лейпцигского и Дрезденского университетов.

Однако все это не помешало ему наведаться в Гёттинген, чтобы посетить там своего старинного друга – Александра Тургенева, сына незабвенного Ивана Петровича, который лишь в недалеком прошлом являлся ректором Московского университета.

Первым делом Александр Тургенев поинтересовался, как там теперь обстоят дела у его закадычного друга, у Василия Жуковского, с которым он обучался вместе в Благородном московском пансионе. О Жуковском у него сохранились самые добрые воспоминания.

Сам Александр Петрович Тургенев только что совершил свое грандиозное путешествие по Европе со своим неизменным, старинным другом и спутником – Андреем Сергеевичем Кайсаровым. Они живо интересовались и прочими своими друзьями… Например, Григорием Ивановичем Гагариным, который сейчас пребывал при папском престоле, готовясь даже сделаться посланником императора Александра I.

Именно в городе Гёттингене находилась одна из лучших акушерских клиник в Западной Европе. Ее в течение почти уже тридцати лет возглавлял большой практик Фридрих Бенжамин Озиандр.

Озиандр и поведал страстно любопытствующему русскому врачу, что в подопечном ему Родильном доме весьма счастливо и благополучно разрешились от постоянного бремени более трех с половиной тысяч немецких и прочих женщин. Германское повивальное искусство воистину процветало. Оно переживало свой подлинный, настоящий расцвет…

В германском городе Вюрцбурге Матвей Мудров продолжал совершенствовать свои знания в области анатомии и хирургии. Достаточно сказать, что он делал операции совместно с выдающимся анатомом и оператором – профессором Карлом Каспаром фон Зибольдом, который сумел оборудовать в своем Вюрцбурге первоклассный операционный зал, причем такой, что просто закачаешься от неописуемой зависти…

Дальше на пути Матвея Мудрова лежала австрийская столица Вена. Там он задержался на некоторое время, чтобы потренироваться в глазной клинике профессора Георга Йозефа Беера. Оказалось, что степени доктора медицины господин Беер удостоен был еще в 1786 году, хотя все ему прочили большую, просто необыкновенную художническую стезю: очень уж рано в нем проявились способности художника. Его иллюстрациями и даже великолепными картинами были обвешаны все стены в его просторной глазной клинике…

Однако предстоящие занятия в Париже оказались приезжему русскому врачу совсем не по средствам.

Что же, и это не остановило его, так усиленно порывающегося к медицинским знаниям. Ему пришлось вспомнить свои, еще вологодские навыки, и снова приступить к преподаванию русской грамматики, теперь уже в великосветском семействе князя Александра Михайловича Голицына. Мудров обучал его малолетних детишек, Михаила и Федора… русскому языку. Тогда как совсем крохотная дочь их, под каким-то отчаянно химеричным прозванием principessa, была оставлена при царском дворе. Она по-прежнему оставалась там любимой воспитанницей царицы Елизаветы, жены Александра I.

Заработанных за обучение денег вполне хватило, чтобы слушать лекции ведущих парижских профессоров – психиатра Филиппа Пинеля, Антуана Порталя, Генриха Бойе и других французских знаменитостей.

Один из них, упомянутый профессор Пинель, только в тридцатилетнем возрасте приступил к изучению медицины, однако сумел прославиться тем, что одним из первых отважился снять со своих психиатрических больных оковы, испросив подобное это право у такого всесильного на ту пору французского Конвента.

Кстати, этот сюжет довольно эффектно представлен на картине Тони (Антуана) Робер-Флёри. Мы имеем в виду его полотно «Доктор Филипп Пинель освобождает от оков психически больных в больнице Сальпитриере в 1795 году».

Другой из этих профессоров, анатом Порталь, прославился тем, что написал много книг по своему предмету, которые долгие годы служили учебником для всех будущих врачей-анатомов…

Весной 1804 года Матвей Яковлевич усиленно работает над своей докторской диссертацией. Теперь она известна под названием De spontanea placentae sectione (Самопроизвольное отхождение плаценты). Ее он послал в свой родной университет и терпеливо стал дожидаться ответа.

Ждать ответного письма пришлось совсем недолго.

Дело в том, что как раз именно в этом году, когда он отослал на отзыв свою еще только запланированную им диссертацию, – его будущий тесть Харитон Андреевич Чеботарев уже целый год пребывал в должности ректора Московского Императорского университета. Так что прохождение его диссертации прошло быстро и без задержек (что, отнюдь, не бросает ни малейшей тени на ее высокое качество). До Матвея Мудрова как-то все-таки дошло известие, что в Москве, Советом всего медицинского факультета, тема его диссертации была признана полностью утвержденной. А за успешное и усиленное занятие его заграничными трудами – высокий Совет еще наперед присвоил ему звание экстраординарного профессора…

Это стало достойной наградой за все его прежние старания.

Более того, по просьбе попечителя Московского университета – Михаила Никитовича Муравьева, Мудров пишет и отправляет в Москву целую программу по реорганизации всей системы обучения лечебному делу. В собственной программе он старается всецело направить ее на соединение теории с практикой, всемерно учитывая при этом богатейший опыт от своего посещения передовых зарубежных университетов.

С болью в сердце Матвей Мудров написал: «Нельзя полагать о недостатках, ибо они – причина несчастья многих. Мне больно, что я говорю не к чести моих соотечественников. Я бы стократно желал бы быть органом славы их… Но не людей, а подлинные вещи <я> предлагаю в своей программе…».

При разработке устава развития отечественной медицины 1804 года все его замечания и предложения были, в основном, учтены.

Более того: после 1805 года при Московском университете открывается первый Клинический институт. Директором его по праву становится весьма умудренный опытом профессор Федор Герасимович Политковский.

Между тем, все семейство князей Голицыных, как бы устав от созерцания зимнего, какого-то крайне унылого, даже истощенного крайне Парижа, решило направиться в солнечную Италию. Особенно туда порывалась жена князя, Наталья Федоровна, в девичестве княгиня Шаховская. Она болела чахоткой, и ее можно было легко понять, особенно – врачу. Туда они приглашали с собой и Матвея Мудрова. Однако он всей душой порывался на родину, в свой Московский университет…

И вот, вместе с побежденными под Аустерлицем русскими войсками, он, в самом деле, в 1807 году, оказывается в родных краях.

Проезжая через Вильно, Мудров вынужден был подчиниться распоряжению Русского правительства – остаться на какое-то время в этом городе, чтобы излечить там солдат от поразившего их какого-то расстройства пищеварительной системы. Это диктовалось также тем, что в самом городе Вильно, действительно, не хватало своих врачей, а эпидемия «заразительных кровавых поносов», уже охватила значительную часть русской армии, добиралась даже напрямик до офицерского корпуса.

Со своей задачей врач Мудров не только справился превосходно, но даже издал собственное сочинение, написанное, правда, на французском языке: Principes de la pathologie militaire, concernant gerison des plais d'armers a feu et l`amputatation de members sur le champe du bateill ou la suite de traitetemant develeloppe aupres de lits de blesses… В переводе на русский язык сочинение его называлось: «Принципы военной патологии, касающиеся изменения огнестрельных ранений и ампутации конечностей на поле сражения или о последствиях лечения, развертываемого у постелей раненых». Дальше стояло: город Вильно, 1808 год – год издания всего этого сочинения.

Лечением поносов занимался, отнюдь, не только доктор Мудров.

Достаточно лишь сказать, что это было первое военно-хирургическое руководство, написанное русским врачом. Оно сыграло важнейшую роль при подготовке военных врачей в ходе Отечественной войны 1812 года.

За все свои успехи, разумеется, уже после возвращения в Москву, он, Матвей Яковлевич Мудров, был награжден чином надворного советника (что соответствовало званию подполковника в армейской службе). Кроме того, из кабинета самого императора ему было выделено единовременно две тысячи рублей.

Само собой понятно, что ко всем эти наградам приложил руку его всемогущий будущий тесть, несмотря на то, что он уже лишился своей привилегии – быть господином ректором. Тесть его теперь тоже числился в списке рядовых профессоров.

Что касается ректорства, то даже Петр Иванович Страхов, следующий ректор Московского университета, уже досиживал последние месяцы своего почти трехгодичного пребывания в этой должности.

Дальше – наступала очередь Баузе, Федора Григорьевича. Однако и этот ректор, со своей стороны, приложил немало усилий, чтобы зять его напарника по университету, такого же, как и он профессора, получил вполне благоустроенную квартиру в университетском же доме на Большой Никитской улице.

По возвращении Мудрова из-за границы – была сыграна свадьба, вполне достойная молодого университетского профессора.

На нее были приглашены и отец молодого, то есть, жениха, Яков Иванович Мудров, вкупе с его матерью, Надеждой Ивановной. Однако никто из них не явился из далекой, все-таки – Вологды.

Что же – этим тоже никто нисколько не огорчился…

Михаил Никитович Муравьев, все так же, оставаясь бессменным попечителем университета, и, как бы следуя пожеланиям самого Мудрова, пригласил из Германии целых одиннадцать профессоров, сильно уповая на их строгую методичность, германскую точность и выверенную во всем железную логику.

Возможно из-за этого новый ректор университета, Федор Григорьевич Баузе, никак не мог найти для нового, только что объявленного, экстраординарного профессора Мудрова подходящего места. Тогда военный министр граф Аракчеев Алексей Андреевич, вместе с генеральным инспектором всех армейских служб, лейб-медиком царя Яковом Васильевичем Виллие, – представили на прочтение государю Александру Павловичу специальное постановление о подготовке военных врачей. Император Александр I внимательно изучил этот план и горячо одобрил его.

Вести этот курс предложили Матвею Яковлевичу Мудрову, тем более, что он только что делом доказал свою возросшую компетентность в данных вопросах. Таким вот образом Мудров стал преподавателем целого комплекса военной гигиены и военных болезней.

Признаться, сам Мудров слишком долго пребывал в нерешительности, за что ему взяться в первую очередь.

И вот, 17 августа 1808 года Матвей Яковлевич Мудров, уже женатый человек, надеявшийся даже на скорое пополнение в своем семействе, впервые переступил порог Московского университета, как профессор, руководитель специальной кафедры с чисто военной специализацией…

Отныне Московский императорский университет навсегда стал его истинным домом.

Что же, сразу же после Аустерлицкого сражения, после которого ему самому, императору Наполеону, правда, лишь несколько погодя, будет воздвигнут величественный памятник, – Мудров сразу же принялся читать курс военной гигиены. Он же являлся и автором первого руководства по военной гигиене, или науки по сохранению здоровья всех русских военнослужащих.

Оно было опубликовано как раз накануне Бородинского сражения, затем – уже после него, в 1813 году, повторено опять. Следующее издание этого знаменитого сочинения вышло уже только в 1826 году.

И все же, ему очень хотелось – заиметь свою собственную школу. Это весьма знаменательно, что его учеником стал не кто-нибудь, но будущий отечественный хирург Николай Иванович Пирогов.

Впоследствии Пирогов, припоминая все годы своего ученичества под руководством профессора Мудрова, всегда и неизменно любил повторять его наставления: «Всегда совещайтесь с Гиппократом! После всего этого вы всегда будете самыми уважаемыми врачами! Да что там говорить – вы станете, со всей непременностью, самыми уважаемыми людьми!»

А еще Николай Иванович вспоминал, что Матвею Яковлевичу Мудрову очень хотелось поднять русскую медицинскую науку до уровня передовой европейской…

Между тем, Пирогов отмечал также, что в самом начале, после своего возвращения, Мудров как-то слишком смахивал на приверженца теории Роберта Броуна.

Весной 1809 года, как-то неожиданно для всех, ушел в отставку профессор Федор Герасимович Политковский.

Перед своим уходом на вполне заслуженный отдых, он настоятельно, даже клятвенно, рекомендовал поставить вместо себя Мудрова по кафедре патологии и терапии.

15 апреля 1809 года Матвей Яковлевич был утвержден и на эту многообещающую для него должность. Для профессора Мудрова наступил теперь новый, самый благоприятный период его творческой деятельности…

К этому нужно также добавить, что в декабре 1811 года, его награждают орденом Святого Владимира, а весной 1812, уже перед самым нашествием на Москву наполеоновских полчищ, избирают деканом всего медицинского факультета Московского университета.

Перед ним открывается самый широкий фронт для его кипучей и многогранной деятельности.

Сам Мудров связывал со своим избранием самое широкое распространение медицинской науки. И он постарался, чтобы его родной университет, действительно, превратился в кузницу наиболее просвещенных медицинских кадров.

С именем профессора Мудрова связано было очень многое. Особенно важно то, что, говоря его словами, лечить надо не саму болезнь. Важно всячески ее предупреждать, то есть, – говоря его словами, он усиленно ратовал за всепобеждающую любую болезнь – профилактику.

Однако, через какое-то время, наполеоновские войска приблизились уже вплотную к городу Москве.

Вся тяжесть по приданию хотя бы какой-то упорядоченности при эвакуации Московского университета, легла на довольно хрупкие плечи Ивана Андреевича Гейма, тогдашнего ректора Московского университета.

Он был любимцем и ставленником тогдашнего попечителя, затем и Министра народного просвещения – графа Алексея Кирилловича Разумовского. С большими трудами удалось ему достать и снарядить лошадей в крайне переполошенной страхом и полной неразберихой Москве, – под обоз для студентов и университетских профессоров. С немалым трудом доставил он их в Нижний Новгород, где ему удалось, тоже каким-то отчаянным образом убедить руководство местной гимназии, чтобы разместить там, хотя бы на время, весь Московский университет…

В эвакуации, которую Матвей Яковлевич провел всецело также в Нижнем Новгороде, он томился горькой неизвестностью о судьбе своей златоглавой Москвы. К тому времени, он уже всеми силами души почувствовал, что, в самом деле, стал уже настоящим москвичом.

Правда, до него доносились отдельные слухи, он даже точно знал – от людей, которым не доверять уж никак было нельзя, – что Москву подожгли. И будто бы сделали это свои же люди, те же москвичи, которых он не раз лично нередко встречал на московских улицах…

Не успокаивало и то, что он отлично ведал, будто библиотека его надежно упрятана в селе Ярополец, которым когда-то единолично владел малорусский гетман Петро Дорофеевич Дорошенко. Там, искренно божились перед ним наследники генерал-фельдмаршала Захария Григорьевича Чернышева, еще екатерининского вельможи, участника былой Семилетней войны, – что она очень надежно упрятана, что там ей ничто угрожать не может. А он уже доподлинно знал, что вся университетская библиотека – бесповоротно погибла в огне…

Вместе с сыном с сыном главного аптекаря в Нижнем Новгороде, уже надевшим было на себя форму студента Московского университета Александром Егоровичем Эвениусом, Матвей Яковлевич каждый день оказывал посильную помощь своим больным. Больных набиралось в достатке, почти каждый Божий день…

Что же, слухи, дошедшие до Нижнего – оправдались. Недавно выстроенное здание Московского университета, творение рук архитектора Матвея Федоровича Казакова, оказалось выгоревшим почти дотла…

После возвращения из временной эвакуации Московский университет размещался в каком-то наемном здании на углу Газетного переулка, напротив старинного женского Никитского монастыря, с какими-то полуобгоревшими башнями. В то же время, библиотека профессора Мудрова, действительно, уцелела. Хоть это порадовало его…

Ради восстановления книжных сокровищ богатейшей университетской библиотеки, вместе со своим тестем Харитоном Андреевичем Чеботаревым, вкупе с богатейшей библиотекой бывшего екатерининского генерал-фельдмаршала Захария Григорьевича Чернышева, – Матвей Яковлевич Мудров решил пожертвовать и своим, редчайшим собранием книг, привезенным еще из-за дальнего рубежа.

После возвращения из эвакуации, уже в октябре 1813 года, он был утвержден еще и заведующим московским отделом Санкт-Петербургской Медико-хирургической академии. В этой должности оставался он на протяжении долгих лет.

Здесь же следует сказать, что Мудров очень много пожертвовал денег и на возрождение Московского университета – после грандиозного пожара 1812 года.

За восстановление старого, еще казаковского, здания Московского университета взялся теперь швейцарский архитектор Доменико Жилярди, или Дементий Иванович Джилярди, как называли его почти все окружающие.

Это произошло в 1817–1819 годах. А еще перед тем, самому Мудрову пришлось похоронить своего тестя – незабвенного профессора Харитона Андреевича Чеботарева. Он скончался еще в 1815 году…

Надо все же заметить, что какую-то лепту былого величия казаковского творения внес и русский архитектор Афанасий Григорьевич Григорьев, однако же – главную скрипку во всем этом деле сыграл упомянутый нами швейцарец.

Тогда-то Мудров более подробно изучил его биографию.

Он узнал, что еще в одиннадцатилетнем возрасте, вместе со своей матерью, совсем еще юный Доменико явился в Москву, к своему отцу, уже давно подвизавшемуся в архитектуре.

Однако сын его – совсем не мечтал поначалу о карьере архитектора. Наоборот, он всячески мечтал стать знаменитым живописцем. Взбудораженный его мечтаниями, отец-архитектор отослал его в столичный Санкт-Петербург, чтобы там, под руководством знакомых ему живописцев, постигал он все тайны живописи.

В русской столице юнец тяжело заболел, поскольку не в силах был вынести сурового петербургского климата. Однако в этом же городе малышу посчастливилось войти в доверие к давно уже вдовствующей императрице, жене еще Павла I. И он, уже на казенный счет, был отправлен в солнечную Италию, в Миланскую школу живописи, чтобы в ней постигать все секреты живописного мастерства.

Однако художник из него так и не получился.

После нескольких лет усиленных, однако совершенно бесплодных занятий, он, в продолжение нескольких лет, изучал наследие великих архитекторов забытого прошлого, перед тем, как снова приехать к своему отцу…

А в Москве работы для архитекторов хватало. Да вот беда. Неожиданно, как уже и так было понятно, нагрянул Наполеон. На какое-то время отец и сын выезжают в далекую от Москвы Казань… Там они долго прозябают над осуществлением каких-то частных проектов, которыми оба архитекторы, отец и сын, в конце концов, остались совершенно недовольными.

Зато, уже после возвращения из Казани, – работы для архитекторов еще прибавилось еще на целый порядок. После грандиозного пожара – весь город Москва, казалось, лежал в сплошных руинах. Повсеместно зияли одни пепелища…

В первую очередь – потребовалось восстанавливать Кремль. Затем дошли руки и до прочих общественных зданий. Очередь Императорского Московского университета настала значительно позже.

К тому времени молодой архитектор, горя каким-то неистребимым желанием, смог уже всласть поработать над восстановлением многих общественных строений, в частности тех, которые находились на территории московского Кремля. Он восстанавливал дворцы знати, да не просто восстанавливал их, но вносил в них и свои задумки, следуя постоянно влиянию итальянского ампира.

Точно такие же задумки соседствовали в его голове, когда приступил он к восстановлению Московского университета.

За короткий срок, всего лишь за два года, Жилярди удалось полностью осуществить столь грандиозное по своим масштабам строительство.

В своем отношении к строительству он постарался, чтобы как можно бережнее отнестись к прежнему объему здания. Он постоянно следил за тем, чтобы планировка всех основных его залов, особенно русской церкви, – оставалась безоговорочно прежней. Ради этого ограничился лишь, едва приметной при этом, обработкой стены дворового фасада. Однако, учитывая общественную роль университета, архитектор все же вынужден был значительно изменить решение главного фасада университета, придав его внешнему облику еще более торжественный вид, осуществив при своей планировке-задумке даже придание ему какого-то определенного величия, даже чрезмерного пафоса, что ли.

Доменико Жилярди постарался укрупнить масштабы основных членений и деталей нового здания. В таком, обновленном облике исключительно всех сооружений, этот талантливый зодчий стремился лишь подчеркнуть идею торжества наук и искусства, чтобы достичь какого-то воистину органического сочетания архитектуры, скульптуры и живописи…

Надо подчеркнуть, что всему этому способствовало еще одно существенное обстоятельство. Когда в январе 1817 года был назначен новый попечитель Московского университета, Андрей Петрович Оболенский, хороший знакомый Матвея Мудрова, а то даже и его пациент, – Матвей Яковлевич попросил его об одном: чтобы император Александр I не поскупился на выделение подопечному своему университету как можно больше денег. Способствовало этому еще и то, что царь назначил Александра Николаевича Голицына новым Министром народного просвещения…

Что же касается самого профессора Мудрова, то он вторично выделил немалое количество книг из личной коллекции – ради пополнения сгоревшей библиотеки Московского университета…

В 1819 году было, наконец, завершено сооружение нового анатомического театра. Одновременно с этим было подписано Александром I распоряжение о строительстве новой университетской учебной больницы.

По правде сказать, небольшой клинический институт при Московском университете существовал уже издавна, еще с 1805 года, однако в нем было всего лишь 6 мест. Впоследствии их число увеличили, однако ненамного – довели лишь до 12 коек. К слову сказать – и это, такое уж незначительное количество коек, больше использовали для приходящих, амбулаторных больных.

Однако к сентябрю 1820 года было уже готово здание новой университетской больницы. Все сотрудники в один голос просили, чтобы директором этой больницы назначили профессора Мудрова, поскольку во всей Москве не было более достойной фигуры, чтобы занять такой ответственный пост.

Здесь как раз впору сказать, что Матвей Яковлевич давно уже был семейным врачом самых высокопоставленных русских вельмож, к которым принадлежали семейства Голицыных, Муравьёвых, Лопухиных, Трубецких, Оболенских, Тургеневых и прочих. Не стоит упускать из виду и то обстоятельство, что он продолжал вести своеобразные истории их болезней. Всякий раз, как только он обследовал своих больных этот, теперь уже можно смело сказать – крайне добросовестный врач, записывал абсолютно все их жалобы. Короче говоря, в результате у него скопилось целых сорок томов подробнейших записей их всевозможных болезней. Составляет большое сожаление, что они не были своевременно опубликованы.

Более того, сам Мудров так озаглавил одну из своих лекций, как бы следуя в ней совсем еще древним врачам: «Практическая медицина». В ней он подает совершенно новую классификацию всех болезней, тогда как вторая часть его «Практической медицины» – дает подробные методы обследования больных. При этом он всецело настаивает на новых методах, на перкуссии, которой дал новое обоснование великий врач, еще прямо какой-то выходец из средневековой медицины, венский врач Ауэгенбруггер, а также – останавливается на методике аускультации, которое совсем незадолго до него обосновал француз Лаэннек.

Говоря о лекции, прочитанной им при открытии Московского медицинского института, о так называемом «Слове о способе учить и учиться медицине практической при постелях больных», – он фактически повторил слова старика Гиппократа о болезни, как о всеобъемлющем процессе, поражающем весь человеческий организм. В ней говорится также об этиологии, о патогенезе. Короче, – он излагает, причем – уже строго по научному методу, по-своему, трактуя лишь началах всех внутренних болезней. Попутно ставит вопросы индивидуального лечения всего патологического процесса.

Особое внимание Мудров обращал на язык, как особый орган, по праву считая его как бы «вывеской всего человеческого желудка». Кроме того, он описал целый ряд, весьма ценных для диагностики симптомов.

А в лекции, прочитанной им при открытии Московского медицинского института, уже приведенными нами выше словами, – Мудров первым из русских врачей высказался о болезни, как поражающей весь человеческий организм.

Далее – он впервые поставил перед медициной вопрос о развитии болезни в связи ее с нервным процессом.

Шли годы, менялись цари.

Уже при императоре Николае I Матвей Яковлевич Мудров подает рапорт об отставке с поста директора Медицинского института…

Между тем, в стране уже явно ощущается дыхание холеры, завезенной откуда-то из пределов Персии. Само течение этой болезни выглядит крайне тяжелым. Добрая половина заболевших ею, хотя бы при малейшем проявлении ее симптомов, – умирала в тяжелейших мучениях.

4 сентября 1830 года, повелением Министра народного просвещения Александра Николаевича Голицына, Мудров назначается председателем Центральной комиссии по борьбе с холерой. Ему необходимо срочно выехать в город Саратов. Распрощавшись с женой и дочерью, он уезжает в эту, довольно длительную командировку.

Надо сказать, что в течение 1830–1831 года он принимает самое активное участие в борьбе с холерой.

Однако томительная зараза вскоре добирается и до Санкт-Петербурга. Летом 1831 года в борьбу с ней вступает сам император Николай I.

Александр Сергеевич Пушкин в своем письме другу, Павлу Воиновичу Нащокину в Москву, так опишет это весьма печальное событие: «На днях на Сенной был бунт в пользу ее; собралось православного народу тысяч 6, отперли больницы, кой-кого (сказывают) убили; государь явился на место бунта и усмирил его. Дело обошлось без пушек, дай Бог, чтоб и без кнута»…

Для ликвидации этой вспышки холеры Матвей Мудров и был откомандирован в столицу…

Он не знал еще, что найдет там свою неожиданную смерть.

Произошло это трагическое событие 8 июля 1831 года…

При этом надо добавить, что единственная дочь профессора Матвея Яковлевича, Софья Матвеевна, вышла замуж за приятеля Александра Сергеевича Пушкина, отставного майора, тоже писателя, вернее даже поэта, – Ивана Ермолаевича Великопольского.

Летом она жила в его родовом имении под каким-то слишком уж хитромудрым названием: Чукавино.

При этом необходимо добавить, что именно с ее позволения был подарен портрет нашего гениального поэта – Александра Сергеевича Пушкина, написанный еще где-то в раннем детстве его…