Глава 4. Везалий, или взорванная и вновь возрожденная анатомия

Парацельс все еще скитался по странам Западной Европы, на все лады проклиная врачей, которые слепо преклоняются перед Галеном. Гален же, как он постоянно настаивал, – попросту извратил великолепные начала стройного Гиппократова учения. Поскольку механически соединил их с идеалистическими представлениями Платона, чьи воззрения мало подходили для конкретной дисциплины – медицины.

А для закоснелой медицинской доктрины уже зрела новая угроза. Быть может, была она не настолько дерзкой, как ученая «заумь» Парацельса. Но выглядела она еще более откровенной, в конечном счете – революционной.

Не успели еще светила медицинской науки облегченно вздохнуть, заслышав, что Парацельс скончался (1541), как вскоре, причем – в том же Базеле, в 1543 году, вышло богато иллюстрированное сочинение, озаглавленное «Семь книг о строении человеческого тела»!

Автором данного семикнижия оказался уже хорошо известный в медицинской науке двадцатидевятилетний врач Андреас Везалий, профессор знаменитого Падуанского университета…

Везалия уже знали по опубликованным им самим прежде анатомическим таблицам, изданным в Италии, в благословенной Венеции, а еще – как внимательного издателя трудов Галена, к которому он, Везалий, чувствовалось по всему, относился очень благоговейно, не в пример дерзновенному Парацельсу.

Однако на собственное, притом капитальное, сочинение Везалия в медицинских кругах смотрели сначала безо всякого подозрения, разве что с явным раздражением или даже с откровенной завистью. Быть может, это стартовое спокойствие, главным образом, объяснялось и тем, что в эту пору его просто некогда было штудировать более-менее основательно: в указанном году появилась книга другого автора, также весьма искусного врача, которого именовали даже «вторым Эскулапом», – правда, в конце концов, ударившегося в изучение разных небесных светил.

Мы имеем в виду польского астронома Николая Коперника, как уже упоминалось, в свое время также окончившего тот же медицинский факультет Падуанского университета.

Книга Коперника носила название De revolutionibus orbium coelestium (О вращении небесных тел). В ней автор поставил Солнце в центре всей нашей планетной системы, лишив тем самым первенствующей роли планету Земля. Это вступало в противоречие с тогдашней трактовкой Священного писания, согласно которому, Бог сотворил сначала Землю, а затем уже повесил над нею Солнце и разместил на высоком небе разного рода светила, преимущественно – звезды, испускающие на земную поверхность свои светоносные лучи, одаряющие ее благодатным светом.

Коперник долго не решался публиковать свое сочинение, пока не почувствовал приближения смерти. Говорят, он увидел его отпечатанным уже только на смертном одре.

Буря, вспыхнувшая в Европе после публикации Коперникова труда, автор которого посмертно удостоился звания «второго Птолемея», – быть может, и послужила одной из важнейших причин столь замедленной реакции на книгу Везалия.

Зато когда ее, наконец, прочитали…

Однако попытаемся рассказать обо всем по порядку.

Андреас Везалий, как и Парацельс, также родился и вырос в семье, которая всеми узами была связана с медициной. Правда, отец его был всего лишь аптекарем, хоть и придворным. Он состоял на службе у правительницы Нидерландов, принцессы Маргариты, которая доводилась теткой испанскому королю Карлу V.

Зато дед Андреаса, а также прадед его, даже прапрадед, – все они были врачами (прямо-таки настоящие Асклепиады!). К тому же не просто врачами, но и специалистами довольно высокого пошиба, которым доверялись жизни многих коронованных европейских персон. Некоторые из них стояли даже во главе университетов, писали ученые труды, в том числе – комментарии к врачебному наследию Гиппократа, Галена, Авиценны и прочих замечательных медицинских авторитетов.

Андреас появился на свет в Брюсселе, в последний день декабря 1514 года, то есть, – почти через двадцать лет после рождения Парацельса.

Детские и отроческие годы его протекали, можно сказать, под разговоры врачей, постоянно навещавших родительский дом достопочтенных Везалиев. К тому же имел он довольно счастливую возможность почти ежедневно навещать отцовскую библиотеку, которую собирали почти все поколения его многочисленных предков…

Благодаря отличной зрительной памяти мальчик Андреас Везалий, уже с самого раннего детства, получил весьма и весьма четкие представления о главнейших достижениях медицинской науки, о ее первопроходцах и первооткрывателях.

Уже тогда познакомился он с трудами Гиппократа, Галена, Авиценны, пусть даже и не всегда еще в подлиннике, а, скорее, в переводах на французский язык, который становился все более и более популярным, вступая в прямое состязание с латынью, правда, его же и породившей.

В шестнадцатилетнем возрасте Андреас поступил в так называемый Лувенский университет, расположенный неподалеку от столичного Брюсселя, однако уже обладавший определенными традициями: он был основан в 1425 году стараниями Иоганна IV Брабантского. Из этого учебного заведения, правда, юноша вскоре ушел, поскольку его не удовлетворяло тамошнее преподавание классических языков – латыни и древнегреческого, без знания которых, как он понимал, не существует пути в большую науку.

Андреас перебрался в Педагогический колледж, основанный совсем недавно (1517), и к основанию которого, как считалось, приложил руку «князь гуманистов» – сам Эразм Роттердамский.

Молодой человек нисколько не ошибался в своем новом выборе учебного заведения. Вскоре он уже довольно свободно толковал по-латыни. Вдобавок, в подлиннике, на древнегреческом языке, читал еще и Гомера, Геродота, но особенно – страстно интересующего его Гиппократа.

А попутно усвоил еще и арабский язык.

Как видим, ключи к первоисточникам наук и всех знаний оказались у юноши в кармане.

Но что было делать ему в дальнейшем?

Помогли советы друга семьи, придворного врача Николая Флорена, который довольно часто наведывался в гостеприимный дом Везалиев. Ему, весьма уже опытному к тому времени врачу, не составило труда заметить огромный интерес молодого человека к вопросам анатомического строения человеческого тела.

Флорен и посоветовал Везалию – отцу отправить сына в Парижский университет, где преподавание анатомии, равно как и всех прочих медицинских предметов, было поставлено на очень высоком профессиональном уровне.

(Бытует мнение, будто юный Везалий какое-то время пробыл в другом университете, в городе Монпелье, однако там долго, по какой-то причине, задержаться не смог).

В Париже Андреас прожил почти целых четыре года, с 1533 по 1536.

Это было незабываемое время, поскольку в столице Франции Везалий обрел для себя действительно достойных учителей, среди которых, в первую очередь, следует назвать Якобуса Сильвиуса, в миру – Жака Дюбуа. Но так уж было принято в тогдашнем ученом мире, что более или менее признанные авторитеты создавали себе латинские соответствия собственных имен и фамилий. В силу этого знаменитый Рене Декарт стал Картезиусом (все его учение получило название картезианства), Барух Спиноза превратился в латинизированного Бенедикта. Ну а Якобус Сильвиус – стал Жаком Дюбуа.

Более того, даже некий русский звонарь по прозванию Быстроног, как свидетельствуют многие исторические предания, перевел свое уличное прозвание на латинский лад и сделался Велосипедкиным (от латинских слов velox – быстрый, и pes, pedis – нога).

Указанный же Сильвиус, или Сильвий, одним из первых в Европе начал изучать анатомию на подлинных человеческих останках, добившись при этом немалых, отнюдь, результатов. Он детально исследовал строение человеческой печени, описал весьма загадочный для науки отросток слепой кишки, иначе аппендикс, своеобразный «довесок» к человеческому кишечнику, ввел немало специальных латинских терминов, употребляемых и поныне, начал даже применять различные красящие вещества, которыми наполнял кровеносные сосуды – для лучшего их различения – и всякое тому подобное.

Другим замечательным наставником Андреаса в Париже был итальянский врач Видиус, у себя на родине известный как Гвидо Гвиди.

Был там еще и очень знаменитый для того времени человек, которого современники величали «настоящим Галеном», очевидно за то, что он занимался не только медициной, но и чтимой весьма философией, математикой, астрономией, – все это было также в духе античности, правда, в большей степени характерном и для эпохи Возрождения. Что же касается его медицинских приоритетов, то он считался самым маститым специалистом во всей Европе, был лейб-медиком французской королевы Екатерины Медичи. Настоящее имя этого человека было – Жак Франсуа Фернель. Кстати, считается, что это ему по праву принадлежит пальма первенства во введении в науку самих терминов «физиология» и «патология».

Обнаружился среди парижских учителей Везалия и его давний знакомец еще по Лувенскому университету, тогда – преподаватель древнегреческого языка, а теперь – анатомии и хирургии. Им оказался некто Иоганн Гюнтер, родом швейцарец, а по месту своего рождения происходящий из бельгийского города Андерлехта. С ним молодой студент из другого старинного города все той же Бельгии, а именно – Брюсселя, сблизился, пожалуй, – на всю уже жизнь.

В Париже, как никогда прежде, Андреас довольно четко уяснил себе, что настоящее изучение анатомии совершенно немыслимо без неустанного препарирования человеческих трупов. Об этом, кстати, он мог вычитать и у самого Галена, чье славное имя постоянно было начертано тогда на стенах почти что каждого европейского университета, вмещавшего в себе подготовку более или менее подлинных медиков, то есть, – обладавшего стоящим медицинским факультетом.

«Кто хочет созерцать создание природы, тот не должен доверять сочинениям по анатомии, но должен полагаться на свои глаза», – заявлял авторитетно античный Гален, добавляя, что «книги тех, которые называют себя анатомами, изобилуют тысячами ошибок».

Что ж, величайший ум античности, пожалуй, даже не подозревал, что вскоре наступят такие именно времена, когда слова его обратятся против него самого же.

Все это так, но где и как было получить студенту потребный материал, когда даже университетские профессора в Париже располагали им в таком мизерном количестве, что почти каждое вскрытие трупа считалось исключительно редким и чрезвычайно важным событием, о котором говорилось затем на протяжении чуть ли не целого года!

А молодому исследователю во что бы то ни стало – хотелось своими руками проверить строение того или иного органа, проследить направление каждой связки, любой мышцы. Хотелось своими глазами увидеть тонкие, едва различимые порою нити, давно уже, с легкой руки древних греков, получившие название такое странное «нервы»… Хотелось угадать их истинное предназначение, да и вообще узнать о них что-нибудь новое…

И юный Андреас решился на нечто такое, о чем он прежде, в стенах своего Педагогического колледжа, или же в тихой домашней библиотеке, даже не мог и подумать. Он отважился на откровенное воровство трупов с того самого, глухого и запущенного участка городского кладбища, где хоронили только что казненных парижских, городских преступников…

Конечно, все это совершалось под покровом непроницаемой, глубокой ночной темноты. Он пренебрегал возможной огромной опасностью. Его могли поймать с поличным и жестоко наказать за такие зловредные проступки. Тем более – в Париже он был иностранным студентом… Ведь даже само прикосновение ножом к человеческому трупу считалось в то время кощунством, и за одно нарушение только этого правила очень легко можно было оказаться перед судом инквизиции.

Ведь за окнами струился всего лишь XVI век!

Зато, возвратясь на родину, чувствуя себя в достаточной степени поднаторевшим в изучении анатомии, Андреас, тем не менее, продолжает ее и в дальнейшем настойчиво изучать.

Теперь у него появляется весьма энергичный и исключительно дельный сотрудник – будущий врач, а нынешний студент Гамли Фризей.

Если ночные вылазки на заброшенные парижские кладбища Андреас совершал, по большей части, – действительно в одиночку, то у себя на родине, в Брюсселе, выполнение подобных задач уже значительно облегчалось. Пока один из друзей карабкался в темноте по скользкому толстому бревну, рискуя ежечасно свалиться вниз, всполошить своим падением – грохотом ночную сонную стражу, а затем – со всех ног улепетывать прочь, отбиваясь всеми доступными ему средствами, – то теперь партнер подстраховывал его внизу, подкармливая чутких, но уже до жути знакомых им псов.

Эта подстраховка здорово помогала и тогда, когда добравшийся, наконец, до смрадного трупа смельчак нащупывал там потребную левую или правую кисть руки. Он отсекал ее таким непослушным в пальцах его топором, или же пилою, как уж там требовалось, рискуя всякий час быть услышанным опьяненными вином или даже крепкою водкою стражниками.

Но бог воровства, обыкновенно, миловал его и его напарника.

Брюссельским кладбищенским стражникам большей частью даже не приходило в голову, что Кто-то из горожан способен был позариться на совсем небольшую, скудную частицу смердящего, зловонного трупа. Впрочем, и при свете яркого солнца, по утрам, стражники не очень-то всматривались в то, что им надлежало стеречь в продолжение всей жутковатой промозглой ночи. Они никак не догадывались о возможных ночных пропажах. Для них сейчас было важно одно: высохший труп, как подлежащая охране единица учета, по-прежнему болтается на своем законном месте вкупе с раскисшей у него на шее петлей. Они отвечали лишь за количество хранимого имущества, но вовсе не за его качество.

В результате всех этих смелых и даже дерзких поступков, после того, как молодые люди оправлялись от кошмарных ночных переживаний, после того, как ворованная добыча очищалась ими от многочисленных связок, с корнем разорванных мышц, а затем, когда эти кости удавалось тайно вываривать, – друзья приступали к монтажу всего человеческого скелета.

Бог весть, сколько времени продолжались эти старания их во имя науки, однако они непременно должны были увенчаться несомненным успехом. Монтируемый их руками скелет становился все более и более зримым, полным, вполне осязаемым костяком человеческого подобия.

И вот он, наконец, представал перед глазами пораженных его необычным видом теперешних, новых его владельцев.

В большинстве случаев – это было какое-то стройное, соразмерное творение природы, скрупулезно сотканное из останков различных человеческих существ. Быть может, даже выражавших при жизни непримиримую враждебность друг к другу…

Теперь же все они, нынешние мертвецы, успокаивались навеки: кто в достойном его прежней жизни, взаправду великолепном мраморном гробу, кто в каменном семейном склепе, а кто и в рыхлой, замусоренной донельзя почве, на самом что ни на есть заброшенном уголке какого-то забубенного городского кладбища…

Везалий мысленно, но каждый раз молился за души неизвестных ему своих современников и радовался, что ему удалось настолько здорово подобрать все эти находки одна к другой, что даже получившийся на самом деле скелет, показался ему каким-то чересчур бравым, вроде бы даже одушевленным существом. Матово – гладкий череп этого странного создания излучал вполне самодовольную улыбку, которая постоянно рождалась в глубинах его темных надбровных впадин, где когда-то вращались, наверняка же, большие и выразительные глаза.

Эта загадочная улыбка неудержимо стекала куда-то вниз, стократно усиливалась на здоровых и крепких зубах, сохранивших свою первозданную белизну, несмотря ни на какие невзгоды, терзавшие при жизни их незадачливого владельца. Изящные кисти рук, вообще – то нанизанные на веревки, строго филигранные косточки фаланг, принадлежавшие разным людям, а теперь вот сотканные в новом своем единстве, – свидетельствовали о великом замысле Творца, из праха, из ничего, сотворившего некогда мыслящее, веселящееся и страдающее существо…

Разгадка великой тайны требовала от человека крайнего напряжения всех его умственных сил.

Что же, на пути к предстоящей смелой разгадке был сделан довольно важный шаг. Это было одно из пока еще маленьких, но уже закономерных их достижений.

И залогом предстоящих, куда более значимых побед.

Пока же следовало распространять по городу лживые слухи, будто этот скелет, посмотреть на который сходилось необозримое количество всех желающих, в готовом виде был привезен непосредственно из веселящегося вечно Парижа, где их там изготавливают в любой мастерской.

Так было гораздо безопасней. Потому что агенты инквизиции никогда не дремали.

Между тем у самого Везалия не заладились дела и в местном, Лувенском, университете. Ему хотелось как можно больше работать. Он жаждал все новых и новых открытий.

Да не Тут-то было.

Неодолимые трения возникли в связи с его неуступчивой позицией по методике кровопускания. Средневековые врачи, да и не только они, но также все их предшественники и последователи, вплоть до XVI века (а в России – так даже до XIX), – видели панацею если не от всех болезней, то, по крайней мере, от большинства из них.

Вконец удрученный, Андреас вознамерился даже уехать из родного города.

По рассказам всеведущих его коллег он уже пришел к заключению, что изучающим анатомию куда больше свободы предоставляется в Падуанском университете.

И он, в самом деле, собрался в далекую Италию.

(Здесь нелишне будет заметить, что некоторые биографы Везалия пребывают в неколебимой уверенности, будто он не сразу отправился в итальянскую Падую, но прежде того побывал в швейцарском Базеле, в тамошнем университете. Только и в этом городе он не терял даром времени, но также добился немалых успехов. По крайней мере, познакомился там с будущим издателем своих сногсшибательных медицинских трудов – великим тружеником Иоганном (иначе Джоном) Опоринусом. Более подробный разговор об этом, тоже далеко не простом человеке, состоится у нас в дальнейшем).

Как бы там ни было, Везалий опять не ошибся в выборе, как и в случае с Парижским университетом.

В Падуе его ждал немалый успех.

Через очень непродолжительное время, уже в самом начале декабря 1538 года, когда нашему герою не исполнилось еще и двадцати трех лет, – медицинский факультет этого прославленного учебного заведения присудил ему ученую степень доктора медицины. Он удостоился столь желанного докторского берета и прилагавшихся к этому главному атрибуту дополняющих его элементов в виде книги и перстня, которые, как уже вскользь упоминалось нами, давались обычно лишь по достижении претендентом тридцатипятилетнего возраста.

Что же, Сенат Венецианской республики, в ведении которого была теперь и Падуя, вслед за этим назначил его университетским профессором анатомии.

Решающим аргументом для высокого Сената, пожалуй, послужили вовсе не дипломы соискателя, не обнародованные им научные труды, даже не его чисто врачебные регалии.

Главным специальной медицинской комиссии показалось вовсе не то, с какой тщательной отточенностью своих благородных приемов молодой анатом совершил вскрытия всех предоставленных ему человеческих трупов. Главным показалось ей то, с каким изяществом он все это проделывал…

Вот где пригодились Андреасу знания, вынесенные еще из парижских аудиторий и усиленные в результате ночных вылазок на брюссельские кладбища, к виселицам, а также умноженные в результате бесконечного препарирования столь необходимой анатому драгоценной добычи.

В Падуе Везалий стал самым популярным лектором. Послушать его стекались не только студенты – медики, но и питомцы всех прочих университетских факультетов, а также многие любопытные праздные горожане самой Венеции.

Удивительное дело!

Падуанские студенты и иже с ними, сходившиеся на лекции Везалия, чуть ли не впервые увидели профессора, как бы сошедшего со своей веками освященной высокой кафедры. Он резко отбрасывал палочку, которой его собратья, как правило, лишь брезгливо тыкали в направлении окровавленных ошметков, которые демонстрировал публике какой-то вертлявый академический служитель с замашками обыкновенного мясника из лавки, – и сам профессор сжимал в своей руке сверкающий сталью нож.

Да и своим ножом при этом профессор действовал совершенно отлично от вечно полупьяных служителей. Все его движения были преисполнены такой божественной уверенности, изящества, а главное – уважения к трупу умершего человека и такого подлинного благоговения перед высокой наукой, – что все слушатели лишь диву давались.

Глядя на ловкую, статную фигуру уверенного в себе совсем еще молодого профессора, – студенты порой забывали весьма популярные в их среде идеи бунтаря Парацельса. Он, Парацельс, вообще не видел в подобных вскрытиях какой-либо пользы для медицины и называл все это не более как мужицкой наукой и даже излишним фокусничеством.

В Падуе Везалий окончательно понял, что величайшим подспорьем в труде любого преподавателя анатомии является постоянная наглядность. Ради всего этого он разработал, во-первых, весьма четкую методику препарирования отдельных органов. во-вторых, наглядность, в его понимании, заключалась не только в присутствии студентов на вскрытии очередного трупа, не только в препарировании его отдельных частей, но и в различных наглядных изображениях преподносимого им материала.

Будучи одновременно прекрасным рисовальщиком, он начал готовить для своих лекций всевозможные зарисовки. Отбросив предрассудки маститых анатомов, твердивших, будто анатомические рисунки нужны лишь тем, кто сам еще не умеет читать, – Везалий, наоборот, стал привлекать на вскрытия профессиональных художников.

Особый отзыв нашел он в душе своего земляка, нидерландского художника Яна Юстуса Стефана ван Калькара, с которым встретился и подружился в Венеции, в мастерской у знаменитого Тициана Вечеллио да Кадоре, находившегося тогда в наивысшем расцвете своего могучего таланта. Однако сам Тициан постоянно переживал, как воспримут его очередную картину…

Ван Калькар приехал в Италию совершенствовать свое, и без того уже незаурядное мастерство. Теперь же он стал частым гостем у своего нового постоянного друга Везалия. Первым результатом этого содружества стало издание в самой Италии уже упоминавшихся нами вскользь шести анатомических таблиц.

Ван Калькар был старше Везалия на целых 14 лет.

В Падуе, как никогда прежде, Везалий проникся острым убеждением, что анатомия Галена, дающая действительно целостную, логически выверенную картину строения человеческого тела, вместе с тем представляет объект в каком-то иллюзорном, почти в умозрительном виде.

Гален, – и Везалий это точно знал, понял, – где бы ни находился он, то ли у себя в Пергаме, то ли в императорском Риме, или даже в прославленной Александрийской школе, не имел возможности изучать анатомию на человеческих трупах. Но только лишь на животном организме. Отсюда и масса его ошибок, которые становятся совершенно очевидными, число которых множится, по мере того, как он, Везалий, продолжает пополнять свои знания. Количество этих, обнаруженных уже ошибок, грозило перейти в критическую массу. Во всяком случае, это непременно должно было во что-то вылиться.

Кроме того, Везалий понял, что анатомические рисунки, если их издать типографским способом, могут значительно облегчить распространение наиболее правдивых анатомических сведений. Художники, преданные служители лучезарного Аполлона, непременно должны были стать пособниками служителей бога Асклепия…

Везалий снимал слой за слоем кожу, мышцы, фасции, обнажал постепенно все кости. И это находило свое верное отражение в зарисовках, становилось подсобным материалом для исключительно четких гравюр, а то и отражалось непосредственно на деревянных досках трудившегося рядом с ним нидерландского художника Яна Юстуса ван Калькара.

Все полученные гравюры располагались на том же столе, где совершалось и само вскрытие. Художник и анатом как-то одновременно пришли к непреложному убеждению, что гравирование на дереве, очень пригодное для воспроизведения в печати, является наиболее подходящей к данному случаю техникой.

Доски с изображениями мышц, костей и прочего анатомического антуража, уже превышали своим числом десятки единиц. Как нельзя лучше, они были связаны с текстами, страницы которых обещали сложиться в одну довольно вместительную, даже огромную книгу.

Художник ван Калькар исполнил для книги Везалия целых 250 рисунков, не считая более или менее основательных черновиков.

Пора уже было думать о выборе подходящей типографии.

Вопрос о типографии может показаться праздным для человека, живущего на ту пору в Италии, где чуть ли не каждый город располагал великолепными печатнями.

Взять для примера хотя бы ту же Венецию.

Однако здесь имелся свой секрет. И не только потому, что венецианские типографии были загружены по причине переиздания трудов Галена (в чем принимал довольно активное участие и сам Везалий), но и потому, что планируемая Везалием книга требовала особой, так сказать, культуры издания.

Доверить подобного рода работу можно было только очень ответственным людям.

И такого человека Везалий уже знал. Притом – отлично. Им оказался базельский книгоиздатель Иоганн Опоринус. Для исполнения этого, неимоверно ответственного задания, Опоринус подходил не только по причине своих весьма отличных деловых качеств, но и по своим знаниям и способностям.

Сам Опоринус происходил из довольно бедной семьи. Обстоятельства его жизни сложились таким неожиданным образом, что он получил очень хорошую общую подготовку: ему посчастливилось в совершенстве овладеть древнегреческим и латинским языками, в результате чего он и стал в Базельском университете профессором древнегреческого языка.

Однако он с ранней юности совершенно иначе представлял себе свое будущее. Он постоянно мечтал для себя о профессии врача и ради этого поступил в обучение к самому Парацельсу.

Правда, обучение это как-то сразу не задалось. Гениальный Парацельс неспроста вызывал неприятие у многих своих коллег – современников. Таков уж был его совершенно неуживчивый нрав. Парацельс оказался действительно невыносимым в общении.

Опоринусу довелось претерпеть массу позорных унижений, от которых избавило его только стремительное бегство от рабского подчинения своему наставнику.

Опоринус не стал врачом, однако это прискорбное обстоятельство ничуть не повредило его благоговейному отношению к людям данной профессии. В дополнение ко всему прочему, он сделался очень дотошным книгоиздателем. Отличаясь глубокими филологическими познаниями, исключительной добросовестностью, Джон (иначе Иоганн) Опоринус с особым тщанием относился к публикации сочинений медицинского характера. Книга, вышедшая из недр его типографии, заведомо считалась изделием самого высокого качества.

Как раз на такого человека, с которым у Везалия завязались не только деловые, но и настоящие дружеские отношения, можно было вполне надеяться.

Здесь же попутно отметим, что данный факт, вероятно, и породил какое-то яркое предположение в его биографии, будто свое докторское звание Везалий получил еще именно в Базеле, прежде чем добраться до благословенных италийских земель, до университета в Падуе…

Страницы с текстом будущей книги, вместе с выгравированными на деревянных досках рисунками, над которыми самоотверженно потрудился художник Калькар, да и со всеми прочими элементами графического оформления ее, вдобавок – вместе с портретом автора, исполненного все тем же неутомимым художником, – были тщательно упакованы и отправлены за горные перевалы, уже щедро покрытые довольно ранним в том году снегом.

Все они были отправлены в недалекую от Италии Швейцарию.

По обычаям тех времен, как и всегда – при издании столь значительных сочинений, книга непременно посвящалась высочайшей особе, в данном случае – испанскому королю Карлу V, под властью которого в ту пору еще находилась, как известно, вся Бельгия.

Ответственная миссия по доставке настолько важного груза была поручена купцам Данонам, признанным «королям» тогдашних европейских коммуникаций. Об этом факте повествуется в письме Везалия, адресованном непосредственно Опоринусу.

И вот, какое-то время спустя, Везалию, очутившемуся, наконец, в достославном Базеле, представилась возможность собственными глазами увидеть эту великолепную книгу, на титульной странице которой был обозначен 1543 год.

Надо сказать, что надежды автора, возлагаемые им как на Калькара, так и на безукоризненного книгоиздателя Иоганна Опоринуса, – оправдались полностью. Все в этой книге получилось наполненным уважением к науке, которая, в аллегорической форме, была представлена на портрете самого автора.

Молодой двадцативосьмилетний ученый (о его возрасте говорит выгравированная в левой нижней части портрета римская цифра), – предстает перед читателем на своем рабочем месте. Одетый в бархатный костюм, пошитый по изысканной тогдашней моде, он стоит за небольшим столом, демонстрируя зрителям руку явно значительно превосходящей его ростом молодой и красивой женщины, облаченной в античные одежды. Необыкновенно изящный локон свисает ей на грудь. Везалий успел уже освободить эту руку от кожных покровов, и при этом как бы призывает он и своих читателей полюбоваться вместе с ним, какие мышцы и связки, какие суставы и сочленения скрываются в этом удивительном произведении природы…

Даже не видя фигуры этой удивительно красивой женщины, не видя ее лица, мы все ж ощущаем ее полное доверие к уму и знаниям стоящего перед ней человека. Конечно, эта женщина – это сама наука, сама Анатомия. Она всецело доверяет человеку, который нисколько не отвергает достижений античных врачей, а если и переделал нечто в выстроенном ими научном здании, то лишь с целью придать ему обновленный характер.

Книга автору очень понравилась.

Довольный, даже восхищенный изданием своего необычного труда, дожидаясь, когда же будет закончено печатание всего тиража, Везалий ничуть не почил на лаврах.

Нисколько не теряя даром своего драгоценного времени, он приготовил человеческий скелет, который доныне хранится в старинном Базельском университете.

Книга, озаглавленная «О строении человеческого тела», точнее – целых семь книг о строении его, – явилась плодом неустанной и кропотливой работы.

Тщательное изучение трудов Галена, в сочетании с собственной практикой, привело ее автора к удивительным, просто «крамольным» мыслям, что выстроенная гением античности анатомия человека не вполне корректна, что она не отвечает настоящему строению человеческого организма. Молодому пытливому уму анатома показалось, что наследие Галена во многом грешит умозрительностью, поскольку у величайшего античного ученого, как и у большинства его предшественников, исключая разве что великих александрийцев Герофила и Эразистрата, – не было ни малейшей возможности «заглянуть» внутрь природного человека и по – настоящему изучить все его особенности и тайны. К тому же предмет анатомии до такой степени беспределен, был уверен Везалий, что одолеть его – по силам лишь многим поколениям дотошных исследователей.

Тогда-то и возникла у Везалия идея написать свой собственный труд, с упоминания о котором мы и начали разговор об этом замечательном человеке, заложившем подлинные основы строго научной анатомии, о человеке, которого по праву считают ее настоящим отцом.

Надо сказать, что, приступая к созданию своего грандиозного, а вместе с тем и революционного труда, Везалий весьма трезво учитывал, кем выступает Гален в глазах абсолютного большинства его коллег – современников. Молодой исследователь повел себя крайне осмотрительно, дипломатично, не в пример дерзкому Парацельсу.

Собственная книга Везалия переполнена похвалами великому Галену, преклонением перед обширностью его ума, – что, как мы уже знаем, нисколько не является какой-либо натяжкой.

Триста сорок три раза ссылается Везалий на своего великого предшественника, поражаясь его умом, трудолюбием и широтою познаний. Не забыты, кстати, в ней и другие титаны античности (скажем, в его книге имеется семьдесят три ссылки на Герофила, восемь – на Эразистрата). Имеется также много ссылок и на прочих деятелей обширного античного мира…

Однако, вместе с тем, – отмечает молодой автор, – описывая человеческие органы, знаменитый анатом допустил определенные «неточности», на которые настало время с трепетом указать. Одной из таких «неточностей» (да какой при этом существенной!) является, например, отсутствие отверстия в перегородке между левым и правым желудочками сердца, тогда как Гален утверждал, что оно там, в самом деле, наличествует.

Указанное отверстие, кстати, и до Везалия никак не могли обнаружить целые поколения крайне внимательных врачей-анатомов, но никто из них не отваживался даже предположить такую ошибку в трудах великого римлянина.

Подобных «неточностей», то более, то менее существенных, у Везалия набралось в общей сложности свыше двух сотен, что, по большому счету, превратилось, в конце концов, в опровержение всей выстроенной Галеном анатомии человеческого организма и в создание новой анатомической схемы, подтвержденной новым пристальным и весьма прагматичным наблюдением чересчур внимательного исследователя.

Кроме того, Везалий пересмотрел анатомическую латинскую терминологию, да так основательно, что у читателя создается зримое впечатление, будто создана она совершенно заново. Он счел целесообразным отбросить многие ссылки на греков у Галена (и тут его явно ущемил), зато признал целесообразным чуть ли не все, предложенное еще задолго до Галена Авлом Клавдием Цельсом.

В конечном результате ему и здесь удалось выстроить единообразную, логическую структуру, которая, в основных своих чертах, наличествует в анатомии и поныне.

Труд Везалия, как оказалось, главное сочинение всей его жизни, действительно состоит из семи частей, семи книг – томов.

Первая книга всецело посвящена костям и хрящам.

В ней, пожалуй, отчетливее всего прослеживается то, что великий Гален, создавая свое особое учение, не избежал характерных для многих его современников очень существенных ошибок: все свои сведения, почерпнутые им при наблюдении за костной системой животных, он механически перенес на скелет человека. Скажем, ему не было в точности известно, как устроена человеческая грудина, – и он, ничтоже сумняшеся, описал грудину, которая встречается только в животном мире, будучи присущей лишь человекоподобным обезьянам.

Далее, он не знал также, к примеру, что нижняя челюсть у человека представляет собою непарную кость. Еще далее – у него приводится какое-то несуразное количество позвонков, которое, опять же, можно отметить только у братьев наших меньших.

Вторая часть Везалиева «семикнижия» посвящена всецело связкам и мышцам, описания которых у Галена также лишний раз подтверждают, на основании чего он выстроил свою собственную анатомическую доктрину, которая впоследствии потребовала массы усилий его последователей, чтобы привести ее в соответствие с истинной картиной человеческого организма.

Третья книга содержит в себе описание кровеносных сосудов.

Как ни велики были заслуги Везалия в создании нового учения, отличного от учения Галена, а все же нынешнему читателю при прочтении его трудов почти сразу же бросается в глаза, что и в этом разделе не идет даже речи о человеческом сердце! И это притом, что вены, в понимании автора, разносят кровь от печени к периферии, во все уголки человеческого организма.

В четвертой книге разбираемого труда приводится описание нервов, в пятой – системы пищеварения и мочеотделения, и только в шестой, наконец, наступила очередь человеческого сердца…

Спору нет, Везалий проявил себя здесь очень решительным человеком, без обиняков указав на отсутствие отверстия между левой и правой частями главного органа сердечно-сосудистой системы, как мы теперь понимаем это. А все же, тем самым он высказал довольно смелое предположение, что кровь, каким-то неведомым нам образом просачивается через эту перегородку по невидимым нашему глазу отверстиям.

Кроме того, он так и не сделал окончательного шага в изучении кровообращения, не додумался до его истинной сути.

Седьмая, последняя часть книги вмещает в себе описание мозга и органов чувств.

Конечно, с подобного рода книгой, полной нападок на великого Галена, никак не могли смириться тогдашние мэтры всей медицинской науки.

На данных прежней, уже устоявшейся анатомии, держалось все их подлинное мастерство, все, доступное им, искусство врачевания.

Переменить свои взгляды, отбросить то, что утверждалось веками, даже тысячелетиями, начать изучать все заново, – да это значило отказаться от всего того, что было уже апробировано в их лечебной практике вообще, отказаться от выработанных ими методов лечения, отказаться от обкатанной методики подготовки новых медицинских кадров!

Все это означало, в конце концов, – отказаться от собственного благополучия.

Появление книги Везалия вызвало бурю возмущения, быть может, куда более сильную, нежели реакция на экстравагантные кунштюки Парацельса, и уж куда более ощутимое, нежели реакция на книгу самого Николая Коперника, «торуньского», как тогда говорили, затворника.

Коперник произвел революцию в таких возвышенных сферах и вопросах, которые весьма слабо отражались на сиюминутной жизни и благополучии простых землян. Впрочем, большинство земных жителей над ними не очень-то и задумывались.

Наиболее ярким выразителем этого гнева, как ни странно покажется на первый взгляд, стал учитель и друг Везалия – довольно хорошо известный нам парижский профессор, анатом Якобус Сильвиус, он же Сильвий.

Уже довольно пожилой на ту пору, Сильвий, быть может, действительно слепо верил Галену, да и все прочие мотивы, о которых мы написали, которые, вернее всего, были присущи большинству тогдашних врачей, – касались и его самого.

Впрочем, кто его знает.

Но, как бы там ни было в действительности, Сильвий и его сторонники, его многочисленные ученики, несокрушимой стеною выступили против Везалия. «Неуч», «святотатец», «безумец», «гордец», «клеветник», – это далеко не все эпитеты, которые обрушились на голову автора злосчастного семикнижия «О строении человеческого тела».

И чем дальше, тем больше возникало подобных обвинений, направленных в его адрес.

Завершилась же вся эта кампания тем, что Сильвий сочинил на редкость остроумный и едкий памфлет под длинным названием «Опровержение клеветы некоего безумца на анатомические работы Гиппократа и Галена, составленные Якобусом Сильвиусом, королевским толкователем по медицинским вопросам в Париже».

Высмеивая Везалия, обыгрывая его фамилию, Сильвий называет его даже vesanus, vesananiens, что в переводе с латыни на современный русский язык означает не более и не менее как «безумный», «свирепый», «неистовый», даже «бешеный».

Дело осложнялось еще и тем, что учение Галена (а равно и его предшественника Гиппократа) воспринималось как совершенно приемлемое для всесильной тогда католической церкви, и восставать против подобной доктрины означало подрывать авторитет Священного писания, а тем самым – вступать в конфликт с церковниками, объясняться с вездесущей и всесильной пока инквизицией. Хотя Везалий, признавая «животные духи», базирующиеся в желудочках головного мозга, признавал тем самым наличие в человеке души, – а все же церковникам никак не могли понравиться его жуткие поползновения. Во что бы то ни стало – им всячески хотелось не допустить ниспровержения авторитета Галена.

В споре с официальной врачебной доктриной, в споре с Сильвием, – церковь определенно стояла на стороне последнего, и Везалию надлежало вести себя предельно осторожно, чтобы не оказаться вдруг на костре инквизиции.

Но дело уже близилось к этому, пусть еще и очень, даже очень медленно…

Вскоре возникла жесткая оппозиция ниспровергателю античных авторитетов в самой Падуе, на кафедре анатомии, которую возглавлял сам Везалий. Во главе университетских недоброжелателей Везалия оказался и его бывший ученик Реальд Коломбо.

Оппозиционеры всеми силами стремились опорочить Везалия перед студенческими массами и вызвать, таким образом, всеобщее его неприятие.

Везалий действительно подвергся настолько сильному гонению, что, в конце концов, вынужден был оставить университет, уехать прочь из Падуи, ставшей в корне негостеприимной к нему. Более того, он даже полностью отошел от научной работы и, в отчаянье, сжег какую – то часть своих собственных рукописей, с бог весть какими, быть может, очень даже важными наработками.

И все же Везалий зарекомендовал себя к тому времени настолько выдающимся практическим врачом, что лишить его этой репутации уже никто не мог.

Он перешел на чисто врачебную деятельность.

Даже поступил на военную королевскую службу.

Сначала Везалий участвовал в войне, которую Испания вела с Францией. Будучи прекрасным анатомом, оказавшись на должности главного военного хирурга испанской армии, – он с завидной легкостью справлялся с лечением различного рода ранений, с бальзамированием трупов павших на войне особо важных испанских вельмож. После окончания военных действий он возвратился назад, в свой родной Брюссель.

Вскоре туда, как бы вслед за ним, переехал и шумный королевский двор. Естественно, обязанности главного королевского лейб-медика были полностью возложены на Везалия.

Карл V страдал подагрой, а в довершение – еще и неумеренным, волчьим аппетитом. Лечить его было сверхтрудно, поскольку даже малейшее улучшение своего здоровья воспринималось им уже как решительно – окончательное исцеление, после чего его величеству и слушать не хотелось о каких-либо новых ограничениях в еде и в напитках и о каких-то «зряшных», по его мнению, врачебных мероприятиях. Более того, прослышав от слишком любопытных врачей о существовании птичьего пера, которым античные вельможи щекотали себе свое нёбо, чтобы насладиться еще более лакомым блюдом, он и себе принялся поступать таким же образом…

Везалию было трудно противодействовать этим королевским капризам, однако и на этом фронте он действовал совершенно не без успеха.

Король бодрствовал, чувствовал себя вполне здоровым, потому и материальное состояние его лейб-медика тоже не вызывало никаких нареканий. В пользу такого именно толкования говорит хотя бы тот факт, что в 1555 году Везалию удалось повторно издать свою главную книгу, с некоторыми дополнениями и уточнениями, причем – в еще более роскошном виде и оформлении.

Все это потребовало таких огромных материальных затрат, что Иоганн Опоринус пришел в полную растерянность, окупится ли само издание, не говоря уже о какой-нибудь прибыли.

Но для Везалия подобного рода расходы выглядели вполне по силам, как настоящие пустяки. Он наперед, предварительно оплатил все расходы по изданию книги.

Вдобавок к основной редакции книги «О строении человеческого организма», Везалий приготовил и издал ее краткий, конспективный вариант, так называемый Epitome.

Эта книга получила самое широкое распространение во всей Европе, добралась она, наконец, и до златоглавой Москвы.

Интересно отметить, что она попала в поле зрения тогда совсем еще молодого царя Алексея Михайловича и сразу же была переведена для него ученым киевским монахом Епифанием Славинецким (дата рождения его неизвестна миру, умер же он в 1675 году). Выпускник Киевской братской школы, на базе которой возникла затем целая Киевская академия, Славинецкий, по всей вероятности, обучался в европейских университетах, а в Москву попал в 1649 году, по просьбе Алексея Михайловича, как человек, «еллинскому языку навычный да и латинскую речь достаточно знающий». В русской столице киевский монах возглавил Ученое общество, учрежденное в Преображенской пустыни боярином Федором Михайловичем Ртищевым.

Перевод Славинецкого появился уже под громким названием «Врачевская анатомия Везалия». Насколько правильно удалось переводчику справиться с неведомой ему прежде медицинской терминологией, еще только зарождавшейся в русской научной практике, – судить очень трудно: рукопись затерялась, даже не будучи до конца напечатанной.

Везалий же, можно сказать, жил в Брюсселе на довольно широкую ногу. Он получил хорошее наследство после смерти отца, весьма удачно женился. У него родилась наследница – дочь.

Единственной, зато постоянно снедавшей его заботой, была невозможность заниматься привычной уже для него исследовательской работой, слишком долгое отлучение от университетской кафедры.

Это настолько угнетало молодого, энергичного человека, что он вообще перестал переписываться с друзьями, избегал малейшего даже с ними общения, так что по Европе вскоре пошли разгуливать упорные слухи, будто он уже умер.

А он, в самом деле, мечтал об отставке с должности королевского лейб-медика, просил о ней даже, но из этого ничего пока что не вышло.

Не помогло и отречение Карла V от власти, объявленное им в 1556 году, потому что усевшийся вновь на престоле Филипп II возжелал иметь у себя под боком проверенного специалиста, а не какого-то там необстрелянного новичка.

Более того, вскоре новый король вообще вознамерился перенести свой двор обратно в Мадрид, – пришлось отправляться туда и его лейб-медику.

В Мадриде Везалию жилось куда хуже. Если в Брюсселе он все-таки мог иногда погружаться в мир излюбленной им анатомии, – то в Испании он лишился и этого.

В Мадриде все обстояло значительно строже. К тому же за ним тянулся теперь очень давний след, ореол еретика. Атмосферу недоброжелательства, вражды, порожденной гневными инвективами бывшего приятеля Сильвиуса, всячески поддерживали в настоящее время мадридские врачи, которые с недоверием, а то и с открытой злобой присматривали за каждым шагом иноплеменника, пусть и такого же, как и они, верноподданного испанского короля.

Филипп II, который еще с 1564 года именовался королем Испании, Англии, Франции, Иерусалима, обеих Сицилий и Ирландии, хранителем веры, эрцгерцогом Австрии, герцогом Бургундии и Брабанта, графом Габсбургским и прочими прочими титулами менее всего заботился о своем драгоценном здоровье.

Правда, Везалию не раз удавалось блестяще поддерживать свое реноме, делом доказывать свое собственное, неувядающее искусство врачевания. Хрестоматийным выглядит случай, связанный с излечением королевского сына, у которого был жестко когда-то травмирован череп.

Перед подобного рода травмами опускались руки даже у самых прославленных, самых опытных врачей, которые по-прежнему свято верили в бытующее еще с галеновских времен утверждение, будто бы всякие раны черепа и живота, – уже заведомо неизлечимы. Везалий же, вопреки всему этому, отважился на операцию, в результате которой ему удалось очистить полость черепной коробки от накопившегося там гноя, – и королевич каким-то чудом остался в живых.

Это произвело отрезвляющий эффект на мадридских его злопыхателей.

Однако – совсем ненадолго.

Возможно, приведенный случай повлек за собою другой, аналогичный ему, но уже тесно связанный с жизнью французского короля Генриха II.

В 1559 году этот правитель, в одежде которого всегда наличествовало только два цвета, белый и черный, как дань его фаворитке Диане де Пуатье, – однажды осмелился нарушить запреты астрологов. Он пренебрег предупреждением самого Михаила Нострадамуса: решился поучаствовать в рыцарском турнире. Королю удалось победить самого герцога Савойского…

Ободренный восторгом толпы, особенно же – рукоплещущей ему неистово Дианой де Пуатье, он вызвал на поединок непобедимого дотоле графа Монтгомери.

Кто знает, чем бы завершилась эта схватка, но произошло нечто никем заранее не предвиденное: стальной обломок графского копья, отскочив, со страшной силой вонзился королю в глазницу и выскочил уже где-то в области ушной раковины необыкновенно взбодрившегося короля.

Король Генрих был хорошо известен в Испании.

Совсем еще маленьким мальчиком, после поражения французских войск, попал он на чуждые ему земли в качестве заложника. Это обстоятельство, быть может, не в последнюю очередь способствовало тому, что в числе врачей, собравшихся у королевского ложа, оказался и Везалий, лучший лейб-медик испанского владыки. Там он встретился с другим выдающимся медицинским авторитетом, французским хирургом Амбруазом Паре, о котором мы как-то слабо, почти вскользь, упоминали уже, но о котором будем еще говорить немало.

Французский король умирал в течение нескольких суток. Молодой организм тренированного атлета, едва перешагнувшего свой пятидесятилетний рубеж, никак не намерен был поддаваться мучительной смерти.

Позабыв обо всех своих прежних распрях, о подозрительной славе хирурга Везалия, врачи вспоминали теперь лишь о прежних, весьма удачных его операциях. Они все еще надеялись на чудо, на никогда не увядающее его операционное искусство…

Однако умирающему не могли помочь уже ни Везалий, ни француз Паре. Ранение было из числа тех, когда спасение королю могли обеспечить лишь нейрохирурги. Однако самого появления подобной специальности надо было ждать еще несколько сотен лет.

О чем говорили между собой два выдающихся врача, Андреас Везалий и Амбруаз Паре, – теперь очень трудно сказать…

А вскоре после этого мадридские злопыхатели все-таки дождались своего торжества. Везалия обвинили в том, что он – де зарезал живого человека. История эта темна, однако некоторые биографы допускают, что Везалий действительно мог приступить к вскрытию трупа, который на самом деле оказался живым еще человеком. После первого же взмаха его ножа раздался слабый, однако… болезненный стон умирающего…

Конечно, последовал самый строгий суд.

От костра инквизиции Везалия спасло лишь прямое заступничество испанского короля. Дело закончилось каким-то серьезным штрафом и обязательным посещением святых мест в иудейской Палестине.

Везалий выехал из Мадрида вместе со всем своим семейством, однако за городскими воротами они вынужденно расстались. Жена и дочь направлялись на север, в сторону Брюсселя, а он – в сторону необычно знойного юга. Никто среди сопровождавших их людей, да сами они, не знали, что расставание это – последнее в их жизни.

По пути к святым местам Везалий посетил Италию. Он снова и снова катался в вычурных венецианских гондолах, снова очутился в Падуанском университете, вступил даже в тот самый зал, в котором когда-то глохнул от грома рукоплесканий восторженных слушателей, где его рисовал незабвенный Стефан ван Калькар, к тому времени уже давно почивший…

Дело, в конце концов, обернулось тем, как считают биографы, что Везалий заручился согласием университетского руководства, что ему было обеспечено возвращение в такую дорогую для него alma mater. Оставалось только добиться разрешения испанского короля Филиппа II, – но это уже не выглядело неразрешимой задачей.

Однако получилось все далеко не так.

Что произошло с Везалием в действительности – теперь уже очень трудно судить. Можно лишь с уверенностью сказать, что в Палестине он действительно побывал. Можно также предположить, что, возвращаясь оттуда, он ощущал себя разительно помолодевшим, – да ему и в самом деле не было еще и пятидесяти лет. Его голову переполняли мысли о будущей работе в Падуе, о новых дерзких исследованиях. Он чувствовал в себе прилив новых сил, вспоминал, приводил в порядок все то, что ему довелось когда-то выстрадать, выстроить в упорядоченную стройную систему, но затем отречься от всего сокровенного, сжечь все свои записи…

Теперь же он восстанавливал в памяти все, давно позабытое. Он знал, что уже нет на свете главного его противника, неистовствующего Сильвия, которого ему никак не удалось переубедить при жизни.

Он искренне предполагал, что поостыли и прочие последователи Сильвия, лишенные своего главного предводителя…

И вот, на пике этих радужных настроений, когда корабль, на котором Везалий плыл, приближался уже к европейским берегам, – на море вдруг разыгралась страшная буря. Судно разбилось о прибрежные скалы острова Занте.

Едва живого, Везалия выбросило на берег. Что с ним случилось в дальнейшем – опять же загадка. То ли он заразился на острове какой-то, еще не распознанной никем болезнью, то ли был настолько сильно травмирован, то ли сказались оба эти фактора, – все осталось покрыто тайной.

Ясно только одно: ему навеки суждено было остаться на этой островной земле.

Какое-то время спустя, в Мадриде появились люди, которые, якобы, собственными глазами видели его могилу, а сверху над ней, над могилой, – скромную табличку с латинской надписью, где были подведены итоги жизни этого великого человека.

Надпись на табличке гласила:

В переводе на русский язык это означало: «Могила Андреаса Везалия Брюссельского, который скончался в октябрьские иды 1564 года, в возрасте 50 лет, возвращаясь из Иерусалима».

Говорили также, будто эту табличку повелел поставить какой-то богатый человек, оказавшийся на острове, который даже пытался было спасти великого врача от смерти, но ничего уже не в силах был сделать.

Вскоре следы могилы его затерялись совсем.