Если на свете есть что-нибудь бесспорное, — в чём с полным основанием можно усомниться, — так это то, что все дела, связанные с государственными учреждениями, пойдут не так, как рассчитывает частное лицо.

Более опытная и менее преданная сестра, чем Динни, просто держалась бы от греха подальше. Но опыт ещё не научил девушку, что письма обычно оказывают на важных персон воздействие, прямо противоположное тому, какого ожидает пишущий. Задев amour-propre лорда Саксендена, чего, сталкиваясь с государственными деятелями, следует всемерно избегать, письмо привело лишь к одному результату: пэр решил устранится от этой истории. Неужели эта молодая особа хотя бы на минуту могла предположить, что он не заметил, как американец увивался вокруг неё? Словом, — о незримая ирония, присущая всем человеческим делам! — извинения Халлорсена лишь обострили щепетильность и подозрительность властей, и за два дня до конца своего годичного отпуска Хьюберт был извещён о продлении его на неопределённый срок и о переводе на половинный оклад впредь до результатов расследования, предпринятого в связи с запросом, который был сделан в палате общин майором Мотли, членом парламента. В ответ на заявление Халлорсена этот преисполненный гражданских чувств воин опубликовал письмо, где спрашивал, следует ли понимать, что убийство человека и факт порки, упомянутые в книге, на самом деле не имели места, и если это так, то чем объясняет американский джентльмен столь разительное противоречие в своих высказываниях. Это в свою очередь вынудило Халлорсена заявить через печать, что факты были именно таковы, как изложено в книге, но что выводы из них были сделаны ошибочные, а действия капитана Черрела полностью оправдывались необходимостью.

Получив извещение о том, что отпуск его продлён, Хьюберт отправился в военное министерство. Он не узнал там ничего утешительного, кроме того, что в дело «впуталось» боливийское правительство, как неофициально сообщил ему один знакомый. Эта новость не вызвала особых опасений в Кондафорде. Никто из четырёх молодых людей, — Тесбери все ещё гостили там, а Клер гостила в Шотландии, — не придал значения новому повороту дела, так как никто из них ещё не представлял себе, до чего может дойти бюрократия, когда её машина пущена в ход. Однако генералу всё это показалось настолько зловещим, что он немедленно уехал к себе в клуб.

В этот день, после чая, натирая мелом кий в бильярдной, Джин Тесбери ровным голосом спросила:

— Что могут означать эти новости из Боливии, Хьюберт?

— Всё, что угодно. Я, как вам известно, убил боливийца.

— Но ведь он покушался на вашу жизнь!

— Да, покушался.

Она отставила кий; её смуглые тонкие и сильные руки сжали борт стола. Она неожиданно подошла к Хьюберту, тронула его за руку и сказала:

— Поцелуй меня. Я — твоя.

— Джин!

— Хьюберт, довольно рыцарства и прочей чепухи. Ты не должен страдать в одиночку от всего этого свинства. Я разделю твою судьбу. Поцелуй меня.

Поцелуй был дан — долгий и отрадный для обоих. Потом Хьюберт опомнился и сказал:

— Джин, это немыслимо, пока мои дела не наладятся.

— Конечно, они наладятся, но я тоже хочу помочь их наладить. Поженимся поскорее, Хьюберт! Отец может выделить мне сотню в год. Сколько наскребёшь ты?

— У меня триста в год своих и половинный оклад, но я могу его лишиться.

— Итак, твёрдых четыреста в год. Люди женятся, имея куда меньше.

К тому же это только временно. Словом, можно жениться. Где?

Хьюберт задыхался.

— Когда шла война, — сказала Джин, — люди женились не раздумывая.

Они не ждали, пока мужчину убьют. Поцелуй меня ещё.

Хьюберт задохнулся ещё больше. Джин обвила ему руками шею. Гак Динни и застала их.

Не отнимая рук. Джин бросила:

— Динни, мы решили пожениться. Как ты думаешь, где лучше? В муниципалитете? Оглашение — это слишком долго.

Динни судорожно глотнула воздух.

— Я не думала, что ты так быстро сделаешь предложение, Джин.

— Пришлось. Хьюберт набит дурацким рыцарством. Нет, отец не согласится на гражданскую регистрацию. Почему бы нам не исхлопотать особое разрешение?

Руки Хьюберта, обнимавшие плечи Джин, отстранили девушку.

— Будь серьёзней, Джин!

— А я и так серьёзна. Если получим особое разрешение, никто ничего не узнает, пока всё не кончится. Значит, никто и возражать не будет.

— Хорошо, — спокойно согласилась Динни. — Полагаю, что ты права. Раз уж делать, так делать быстро. Думаю, что дядя Хилери вас обвенчает.

Руки Хьюберта опустились.

— Вы обе рехнулись!

— Повежливей! — обрезала Джин. — Мужчины — нелепый народ. Сами чего-то хотят, а когда им это предложишь, торгуются, как старушонки. Кто этот дядя Хилери?

— Викарий прихода святого Августина в Лугах. Особым пристрастием к установленным порядкам не отличается.

— Чудно! Хьюберт, завтра поедешь и получишь разрешение. Мы отправимся вслед за тобой. Где мы можем остановиться, Динни?

— Думаю, что Диана нас приютит.

— Значит, всё решено. По дороге заедем в Липпингхолл. Я захвачу свои платья и повидаюсь с отцом. Начну его подстригать и выложу все. Затруднений не будет. Заберём с собой Алена — нам потребуется шафер. Динни, посовещайся с Хьюбертом.

Оставшись наедине с братом, Динни сказала:

— Она замечательная девушка, Хьюберт, и, честное слово, нисколько не рехнулась. Все это страшно неожиданно, но совершенно разумно. Тесбери бедны, так что в этом отношении для неё разницы не будет.

— Дело не в деньгах. Предчувствие чего-то страшного, нависшего надо мной, нависнет теперь и над ней.

— И нависнет ещё грознее, если ты не согласишься. Право, соглашайся, мой дорогой мальчик! Отец возражать не будет. Она ему нравится, и он предпочтёт, чтобы ты женился на мужественной девушке из хорошей семьи, а не на деньгах.

— Тебе не кажется, что в особом разрешении есть что-то неприличное? пробормотал Хьюберт.

— В нём есть романтика. К тому же оно пресечёт разговоры — стоит тебе жениться или нет. Дело будет сделано, и люди примирятся с ним, как примиряются со всем на свете.

— А мама?

— Если хочешь, я сама ей скажу. Я уверена, уж она-то не станет жалеть, что брак не модный, что ты женишься не на хористке и так далее. Она в восхищении от Джин. Тётя Эм и дядя Лоренс — тоже.

Лицо Хьюберта просияло.

— Женюсь! Это так чудесно. В конце концов, я же не делаю ничего постыдного.

Он бросился к Динни, порывисто обнял её и выбежал. Оставшись одна, девушка принялась разучивать карамболь на бильярде. Это прозаическое занятие помогало ей скрыть глубокую взволнованность. Объятие, которое она видела, было таким страстным. Джин представляла собой такой удивительный сплав неудержимого чувства и сдержанности, лавы и стали, самоуверенности и юной наивности! Возможно, это рискованный шаг. Но Хьюберт уже стал другим человеком благодаря Джин. И тем не менее Динни отчётливо сознавала всю необычность того, что произошло. Она сама никогда бы не отважилась на такое ошеломляющее решение. Она не отдаст своё сердце так поспешно. Недаром её старая няня шотландка говаривала: "Мисс Динни хоть резвушка, да вострушка: у неё ушки на макушке". Она отнюдь не гордится своим "чувством не лишённого остроты юмора, которое ориентирует и несколько стерилизует все остальные". Она завидует яркой решительности Джин, прямоте и убеждённости Алена, здоровой предприимчивости Халлорсена. Но у неё тоже есть свои сильные стороны. И, полуоткрыв губы в улыбке, Динни отправилась разыскивать мать.

Леди Черрел сидела в святилище, прилегавшем к спальне, и шила муслиновые саше для листьев душистой вербены, которая росла возле дома.

— Мамочка, — сказала Динни, — приготовься к небольшому потрясению. Помнишь, я говорила, что мечтаю найти подходящую девушку для Хьюберта. Так вот, такая нашлась. Джин только что сделала ему предложение.

— Динни!

— Они решили пожениться немедленно, по особому разрешению.

— Но…

— Это точно, мамочка. Завтра мы едем. Джин поживёт со мной у Дианы, пока всё не устроится. Хьюберт скажет отцу.

— Но Динни, право…

Динни перешагнула через муслиновые заграждения, опустилась на колени и обняла мать.

— Я чувствую то же, что и ты, — сказала она, — только немножко не так, как ты, потому что не я произвела его на свет. Но, мамочка, милая, всё в порядке! Джин — замечательная девушка, и Хьюберт по уши в неё влюблён. Это уже пошло ему на пользу, а дальше она сама о нём позаботится.

— Но как же с деньгами, Динни?

— Они ничего от папы не ждут. Как-нибудь справятся, а детей им пока заводить не надо.

— Думаю, что нет. Всё это ужасно неожиданно. А зачем особое разрешение?

— Предчувствия.

И обняв тонкую талию матери, Динни пояснила:

— У Джин. Положение Хьюберта действительно сложное, мама.

— Да. Оно пугает и меня, и отца. Я это знаю, хотя он мне об этом не говорит.

Больше ничего о своих тревогах ни одна из них не сказала, и началось совещание об устройстве гнёздышка для отважной пары.

— Почему бы им не пожить с нами, пока все не уладится? — спросила леди Черрел.

— Им интереснее обзавестись своим домом. Самое главное сейчас чем-нибудь занять Хьюберта.

Леди Черрел вздохнула. Переписка, садоводство, распоряжения по хозяйству, участие в приходских комитетах — все это, конечно, не очень интересно. А у молодёжи и этого нет. Для них Кондафорд совсем уж неинтересен.

— Да, здесь тихо, — согласилась она.

— И слава богу, — понизила голос Динни. — Но я чувствую, что сейчас Хьюберт должен жить напряжённой жизнью, и они с Джин найдут её в Лондоне. Квартиру можно снять в каком-нибудь доходном доме. Ты же знаешь, это ненадолго. Итак, мамочка, милая, сегодня вечером сделай вид, будто ничего не знаешь, а мы будем знать, что на самом-то деле тебе всё известно. Это на всех подействует успокоительно.

И, поцеловав печально улыбнувшуюся мать, Динни ушла.

На другой день заговорщики с самого раннего утра были на ногах. Хьюберт выглядел, по определению Джин, так, словно ему предстояла скачка с препятствиями; Динни держалась совершенно неестественно; Ален расхаживал с блаженным видом начинающего шафера; одна Джин оставалась невозмутимой. Они сели в коричневую дорожную машину Тесбери, завезли Хьюберта на станцию и поехали в Липпингхолл. Джин вела машину. Её брат и Динни сидели сзади.

— Динни, — сказал молодой человек, — не выхлопотать ли и нам особое разрешение?

— Оптовым покупателям скидка. Ведите себя прилично, Ален. Вы уйдёте в море и через месяц забудете меня.

— Разве похоже, что я из таких?

Динни взглянула на его загорелое лицо:

— Как вам сказать? Отчасти.

— Будьте же серьёзной!

— Не могу. Всё время представляю, как Джин отстригает вашему отцу прядь волос и приговаривает: "Ну, папа, благослови меня, или я выстригу тебе тонзуру!" А он отвечает: "Я? Никогда-а!.." Тут Джин отстригает ему другую прядь и говорит: "Вот и хорошо. Не забудь, что мне полагается сотня в год, или прощайся с бровями!"

— Джин — гроза дома. Во всяком случае, Динни, вы обещаете мне не выходить замуж за другого?

— А если я встречу человека, который мне ужасно понравится? Неужели вы согласитесь разбить мою юную жизнь?

— Обязательно соглашусь.

— На экране отвечают не так.

— Вы способны заставить чертыхнуться святого!

— Но не флотского лейтенанта. Знаете, что все это мне напоминает? Заголовки на четвёртой странице "Тайме". Сегодня утром мне пришло в голову, какой замечательный код можно было бы составить из "Песни песней" или псалма о Левиафане. "Друг мой похож на молодого оленя" означало бы: "Восемь немецких линкоров в Дуврском порту. Выступать немедленно". А "Этот Левиафан, которого бог сотворил играть в нём" значило бы: "Командует Тирпиц", — и так далее. Без ключа такой код никому не расшифровать.

— Набираю скорость, — бросила Джин, оглянувшись.

Стрелка спидометра побежала вправо. Сорок… Сорок пять… Пятьдесят… Пятьдесят пять! Рука Алена скользнула под руку Динни.

— Долго так нельзя — машина взорвётся. Но дорога такая, что не соблазниться трудно.

Динни сидела с застывшей улыбкой — она ненавидела слишком быструю езду — и, когда Джин сбросила газ до нормальных тридцати пяти, взмолилась:

— Джин, помни, я — женщина девятнадцатого века!

В Фолуэле она снова наклонилась к переднему сиденью:

— Не хочу, чтобы меня видели в Липпингхолле. Поезжай, пожалуйста, прямо домой и спрячь меня где-нибудь, пока будешь объясняться со своим родителем.

Укрывшись в столовой, где висел портрет, о котором рассказывала Джин, Динни с любопытством принялась его разглядывать. Внизу было написано: 1533. Кэтрин Тесбери, урождённая Фицхерберт, 35 лет, супруга сэра Уолтера Тесбери". Через пятнадцать лет лицо Джин станет таким же, как это пожелтевшее от времени лицо, которое смотрит поверх брыжей, окутавших длинную шею. Оно так же сужается от широких скул к подбородку. Те же манящие продолговатые глаза с тёмными ресницами. Даже руки, сложенные на груди под высоким корсажем, в точности такие, как у Джин. Какою жизнью жил этот поразительный прототип? Известна ли она его потомкам и повторят ли они её?

— Страшно похожа на Джин, правда? — спросил молодой Тесбери. — Я слыхал, что это была потрясающая женщина. Говорят, она умела устраивать свои дела, а в шестидесятых годах, когда Елизавета взялась за католиков, уехала из Англии. Знаете, что в те времена полагалось тому, кто отслужит мессу? Четвертование — и то считалось сущим пустяком! Христианская религия! Да, штучка! Сдаётся мне, эта леди была кое в чём замешана. Держу пари — она набирала скорость, где только могла.

— Какая сводка с фронта?

— Джин проследовала в кабинет со старым номером "Тайме", полотенцем и ножницами. Остальное покрыто мраком.

— Найдётся тут место, откуда можно увидеть их, когда они будут выходить?

— Посидим на лестнице. Они нас не заметят, если только не вздумают пойти наверх.

Они вышли и уселись в тёмном уголке лестницы, с которой через перила была видна дверь кабинета. С давно забытым трепетом детских лет Динни ожидала, когда она откроется. Внезапно оттуда вышла Джин с бумажным кулёчком в одной руке и с ножницами в другой. Ален и Динни услышали, как она сказала:

— Помни, дорогой, сегодня не выходи без шляпы.

Захлопнувшаяся дверь помешала им расслышать невнятный ответ. Динни перегнулась через перила:

— Ну что?

— Всё в порядке. Он немножко ворчит — не знает, кто теперь будет его стричь, и всякое такое. Считает, что особое разрешение — пустой перевод денег. Но сто фунтов в год мне обещал. Когда я уходила, он набивал трубку.

Джин замолчала и заглянула в бумажный кулёк:

— Сегодня было страшно много стрижки. Сейчас позавтракаем, Динни, и в путь.

За завтраком пастор держался, как всегда, изысканно участливо, и восхищённая Динни не сводила с него глаз. Перед ней был вдовец, человек преклонных лет, которому предстояло расстаться с единственной дочерью, ведавшей в доме и в приходе всем, вплоть до стрижки, и тем не менее он невозмутим! Результат воспитания, доброты или недостойное чувство облегчения? Динни не могла с уверенностью ответить на этот вопрос. Сердце у неё слегка заныло: скоро на месте пастора окажется Хьюберт. Она взглянула на Джин. Эта, бесспорно, умеет устраивать свои дела — и даже чужие. Тем не менее в её превосходстве нет ничего грубого или пошлого. Что бы она ни делала, семейная атмосфера не будет отравлена вульгарностью. Лишь бы у них с Хьюбертом нашлось достаточно юмора!

После завтрака пастор отвёл Динни в сторону:

— Моя дорогая Динни, — если я смею называть вас так, — что вы думаете обо всём этом? И что думает ваша матушка?

— Мы думаем, что это немножко напоминает песенку "Филин и кошка отправились в море…"

— "В красивой зелёной лодке". Да-а, действительно, но, боюсь, не "прихватив деньжонок с собою". И всё-таки, — мечтательно прибавил он, Джин — хорошая девушка, очень… э-э… способная. Я рад, что оба-а наши семейства снова… э-э… породнятся. Мне будет её недоставать, но человек не должен быть… э-э… эгоистом.

— Теряя на одном, выигрываешь на другом, — негромко бросила Динни.

Голубые глаза пастора замигали.

— Да-а, конечно! — подхватил он. — Приятное с полезным. Джин не хочет, чтобы я присутствовал при венчании. Вот её метрики на случай какихнибудь… э-э… вопросов. Она совершеннолетняя.

Он извлёк из кармана длинный пожелтевший листок и вздохнул:

— Боже мой! — И тут же искренно повторил: — Боже мой!

Динни по-прежнему сомневалась, жалеет ли она его.

Вскоре они поехали дальше.