Книга: САГА О ФОРСАЙТАХ
Назад: NICOLAS-REX {Николас — властитель (лат.)}, 1864
Дальше: ГОНДЕКУТЕР, 1880

СОБАКА У ТИМОТИ, 1878

Весной 1878 года миссис Септимус Смолл, известная в семье Форсайтов как тетя Джули, возвращаясь однажды из церкви святого Варнавы, что в Бэйсуотере, после утренней воскресной службы, свернула по привычке на дорожку, которая вела в тогда еще мало разделанный Кенсингтонский сад. Его преподобие Томас Скоулз на этот раз еще щедрее, чем всегда, рассыпал перлы остроумия, и тете Джули захотелось размять ноги, каковое желание обычно возникало у нее после его "изысканных" проповедей. В черной мантилье поверх лилового шелкового платья она шла мелкими шажками — в том году носили очень узкие юбки — и размышляла о дорогой Эстер и о том, как жаль, что у нее по утрам в воскресенье всегда так ужасно разбаливается голова, ведь как ей полезно было бы послушать эту проповедь!
Теперь, когда дорогая Энн стала так слаба, что уже не может ходить в церковь, милочке Эстер, право, следовало бы собраться с силами хоть настолько, чтобы не пропускать воскресных богослужений. Сегодня, например, дорогой мистер Скоулз говорил такие назидательные вещи — насчет того, что лилии полевые не заботятся о своих фигурах, и, однако, даже самые модные дамы во всей славе своей не бывают пышнее одеты! Он, конечно, имел в виду турнюры, и милочке Эстер приятно было бы это слышать, потому что не далее как вчера, когда они говорили о модном изгибе фигуры, как раз пришла Эмили с дорогим Джемсом, и Эмили сказала, что скоро опять начнут носить кринолины, это вопрос времени, и она, Эмили, не намерена отставать от моды и сейчас же заведет себе кринолин, как только они появятся. Дорогая Энн даже довольно строго обошлась с ней, а Джемс сказал, что не видит, какая от них польза, от этих кринолинов. Это верно, кринолины занимают так много места, а турнюры нет, хотя они гораздо теплее. Но Эстер сказала, что и те и другие ужасно неудобны, и она не понимает, для чего они нужны; а теперь вот и мистер Скоулз говорит то же самое! Если он считает, что турнюры пагубны для души, об этом непременно надо будет подумать, мистер Скоулз всегда говорит что-нибудь такое, о чем после можно долго раздумывать. А уж как бы это было полезно для Эстер! И Джули постояла минутку, глядя вдаль на зеленеющие лужайки.
Что это? Смотри-ка! Там бегает маленькая белая собачка. Потерялась она, что ли? То туда побежит, то сюда и опять обратно! Это, кажется, шпиц или, как их еще называют, померанская собака, — совсем! новая порода. И, завидев скамью, миссис Септимус подошла, нагнулась и, легким движением спины поддернув кверху свой турнюр, чтобы он не помялся, села; ей хотелось посмотреть, что все-таки будет с этой собачкой. Солнце, проглянув между двух весенних облачков, благосклонно озарило ее лицо, все в пухлых складочках, выпиравших сквозь тонкую сетку туго натянутой вуали. Ее глаза, серые, как у всех Форсайтов, следили за собачкой тем более пристально, что после таинственной пропажи бедного Томми (их кота) — Джули подозревала трубочиста у Тимоти больше не держали домашних животных и, кроме попугая Полли, ей не на кого было излить свою нежность. Этот песик был трепаный и грязный, как будто всю ночь провел на улице, но у него была такая милая острая мордочка! А тут еще Джули показалось, что он на нее посматривает, и она тотчас ощутила легкий трепет где-то внутри себя, под корсетом. И, словно почуяв это, песик стал приближаться бочком, а потом сел на траву, как будто раздумывая, можно ли ей довериться. Тетя Джули сморщила губы, пытаясь свистнуть. Этому помешала вуаль; тогда она протянула к нему руку в перчатке.
— Иди сюда, песик, миленький!
Ее изголодавшемуся сердцу почудилось, что он хоть и не тронулся с места, но вздохнул с облегчением, как будто радуясь, что его наконец заметили. Все же он не подошел. Но кончик его пушистого хвоста задергался, и тетя Джули снова сказала, вложив в голос еще большую ласковость:
— Бедненький, миленький, поди же сюда!
Песик подполз ближе, униженно извиваясь всем телом, но в двух шагах остановился. Тетя Джули увидела, что на нем нет ошейника. Но какая славная у него мордочка и какие глазки!
— Пом! — сказала она. — Милый маленький Пом! Песик так посмотрел на нее, как будто согласен
был, чтоб она его любила, и трепет под ее корсетом усилился.
— Поди же сюда, мой хорошенький!
На самом деле он, конечно, не был хорошеньким — такой грязный! — но ушки у него насторожились, и блестящие глазки искоса оглядели ее необыкновенно умным взглядом. Потерялся, и где — в Лондоне! Совсем как в этой грустной книжечке, которую написала миссис… да как же ее имя?.. Ведь это она написала "Первую молитву Джессики"? Или нет? Ну вот, подумайте, все забыла! Экая стала память! Песик вдруг сделал шаг вперед; изогнувшись, как буква S, весь дрожа, он стоял теперь так близко, что его можно было тронуть рукой, и обнюхивал затянутые в перчатку пальцы Джули. Тетя Джули издала мурлыкающий звук. Гордость переполняла ее сердце: ведь из всех, к кому он мог подойти, он выбрал только ее! Песик свесил язык набок и прерывисто дышал в муках нерешимости. Бедняжечка! Все еще не знает, можно ли отдать себя во власть новой хозяйки — то есть, конечно, она ни в коем случае не может взять его домой, где всюду ковры, и дорогая Энн так заботится о чистоте и… и еще Тимоти! Тимоти придет в ужас! А может быть, все-таки?.. Во всяком случае, они не помешают, ей погладить его носик! И она тоже прерывисто задышала под своей вуалью. Как все это волнует! И тут, неизвестно когда и как, ее пальцы и нос песика пришли в соприкосновение. Хвост его застыл, все тело дрожало. Тете Джули вдруг стало стыдно, что она кому-то внушает такой страх; и, руководимая скорее инстинктом, чем знанием, ибо она никогда не имела дела с собаками, она согнула палец и почесала его за ухом. Только бы у него не было блох! И вдруг… песик взял да и прыгнул ей на колени! И сейчас же прилег и поднял блестящие глазки к ее лицу. Бродячий пес! Ее парадное платье! Самое лучшее, которое она надевала только по воскресеньям! Ну история! Песик потянулся и лизнул ее в подбородок. Почти машинально тетя Джули встала. И песик соскользнул наземь. Нет, право, это уж слишком, — он позволяет себе такие вольности! Господи, а какой худой! Теперь вот вертится у ее ног. Что сказал бы мистер Скоулз? Может быть, просто уйти, не смотреть на него?.. Она пошла по направлению к дому — и песик пошел за ней, держась не дальше шести дюймов от ее юбки. Тетя Джули представила себе, как она сейчас будет есть ростбиф, йоркширский пудинг и сладкие пирожки, а он, вот он, этот песик, смотрит на нее, словно говорит: "И мне немножко! И мне немножко!" Просто невыносимо! Ее раздирали сомнения: крикнуть "пошел!" и погрозить ему зонтиком? Или все-таки?.. Нет, нет, об этом нечего и думать! Собаки бывают такими… Она слыхала! И, кроме того, ответственность! И блохи! Тимоти не выносит блох! И, может быть, этот пес не умеет вести себя в комнатах! Нет, никак нельзя! Песик вдруг поднял лапку. Тц, тц! До чего же выразительная мордочка! Какая-то паническая отвага вдруг нахлынула на тетю Джули. Решительно повернувшись к выходу из сада, она сказала слабым голосом:
— Ну, пойдем!
И песик пошел. Ужасно!
Когда она с опаской переходила через Бэйсуотер-Род, мимо во весь опор промчалось два или три кэба — до чего же они неосторожно ездят! — а на самой середине улицы одна из этих громоздких извозчичьих карет вздумала поворачивать, и тете Джули пришлось пережидать, стоя на месте. И, как водится, полисмена там не было. Нет, эта езда по улицам положительно выходит из всяких границ. Только бы не встретиться с Тимоти, когда он будет возвращаться с прогулки, и успеть бы поговорить со Смизер — расторопная девушка! — чтобы она накормила этого песика и выкупала, пока никто его не видел. Ну, а дальше что? Может быть, удалось бы подержать его на кухне, пока хозяева не потребуют. Но как они могут его потребовать, если не знают, где он? С кем бы посоветоваться? Может быть, Смизер знает какого-нибудь полисмена, но будем надеяться, что нет: полисмены — опасное знакомство для девушки, если она недурна собой, а у Смизер еще и румянец во всю щеку и фигура даже чересчур пышная по ее годам. Тут тетя Джули вдруг обнаружила, что уже подошла к дому, и вся задрожала с головы до ног. Вот и звонок — в ту эпоху еще не водилось американских замков, — и уж пахнет обедом, и песик тоже это учуял. Теперь или никогда! Тетя Джули нацелилась зонтиком в песика и чуть слышно сказала: "Пошел!" Но песик только припал к земле. Ну вот, не уходит, она не умеет его прогнать! И тетя Джули, снова ощутив прилив отваги, позвонила. Ожидая, пока откроют, она почти наслаждалась собственной дерзостью. Да, она совершает ужасный поступок — и пусть, ей все равно! Но тут перед нею зазиял дверной проем, и сердце тети Джули медленно покатилось вниз, вниз, прямехонько в ее высокие ботинки на пуговках.
— Смизер! Этот бедный песик пристал ко мне на улице. Этого со мной еще никогда не бывало. Он, наверно, потерялся. Такой худой и грязный. Что нам теперь с ним делать?
Песик явно стремился в дом, откуда исходил столь дивный запах, и хвостик его трепетал.
— О-о! — радостно воскликнула Смизер: она ведь была молода! Бедняжечка! Сейчас я скажу кухарке, мэм, пусть, даст ему каких-нибудь объедков!
При слове "объедки" глаза у песика загорелись.
— Хорошо, — сказала тетя Джули. — Но уж это на вашу ответственность, Смизер. Поскорее уведите его вниз.
Она стояла, затаив дыхание, пока песик, ведомый Смизер и собственным носом, бежал через маленькую прихожую и дальше вниз по ступенькам в кухню. Легкий топоток его лап пробудил в тете Джули очень сложное чувство, какого она, пожалуй, ни разу не испытывала со дня смерти Септимуса Смолла.
Она поднялась к себе в комнату, сняла вуаль и шляпку. Надо сейчас же решить, что она им скажет. Так и не решив, она сошла вниз.
В гостиной, где только что обновили пампасовую траву в вазах, на диване сидела Энн, опустив молитвенник на колени, — по воскресеньям она всегда читала про себя утреннее богослужение. Подбородок у нее был широкий и губы крепко сжаты, а в старческих серых глазах такое выражение, как будто ей больно. Ну, понятно, заждалась завтрака, — теперь они все старались называть это вторым завтраком, потому что, по словам Эмили, никто, сколько-нибудь претендующий на светскость, уже не называет это обедом, даже по воскресеньям. Эстер, сидя в своем уголке у камина, облизывала губы кончиком языка: она любила пирожки с изюмом, а сегодня они будут в первый раз в этом сезоне. Тетя Джули сказала:
— Мистер Скоулз замечательно говорил, превосходная проповедь! А потом я еще прошлась в Кенсингтонском саду.
Какой-то внутренний голос предостерег ее — пока больше ничего говорить не надо, — и они в молчании стали ждать гонга. У Тимоти только что завели гонг: Эмили сказала, что иначе нельзя в порядочном доме.
И гонг грянул. Боже, как громко: бом, бом! Тимоти с ума сойдет. Смизер должна поучиться! У дорогого Джемса на Парк-лейн дворецкий умеет так звонить, что получается даже уютно.
В дверях столовой Смизер сказала ей на ухо: — Он все съел, мэм, до чего голодный!
— Тсс!..
В холле послышались тяжелые шаги: Тимоти шел из кабинета. Он показался в дверях, очень грузный в своем сюртуке, и лицо все в красных и коричневых пятнах, — у него было такое слабое здоровье! — и сел на свой стул; он всегда сидел спиной к окну, чтобы свет не бил в глаза.
Тимоти, конечно, не ходил в церковь — это слишком его утомляло, — но всегда спрашивал, какой сегодня был сбор, и иногда добавлял, что не понимает, на что им столько денег, — как будто мистер Скоулз что-нибудь тратит зря! Недавно он заказал новые подушечки, и когда их разложили, тетя Джули выразила надежду, что, может быть, дорогой Тимоти и Эстер теперь придут в церковь. Но Тимоти буркнул сердито:
— Подушечки! Только спотыкаешься об них и портишь себе брюки!
Тетя Энн, которая уже не могла становиться на колени, снисходительно улыбнулась.
— В церкви полагается иногда преклонять колени, дорогой мой.
Сейчас они уже все сидели за столом, перед блюдом с ростбифом, и Тимоти говорил:
— Горчицу! И скажите кухарке, что картофель недостаточно подрумянен, слышите, Смизер?
Смизер, залившись краской, над его головой ответила:
— Да, сэр.
Неизбежность объяснений, тревога за песика и тяжесть йоркширского пудинга породили в недрах тети Джули такое смятение, что у нее уже началась боль под ложечкой.
— Я так хорошо прогулялась в Саду, — с трудом выговорила она. — После церкви.
— Нечего тебе, там ходить одной: по нынешним временам нельзя знать, на кого ты можешь там напороться.
Тетя Джули отпила глоток темного хереса. Сердце у нее так колотилось! Тетя Эстер — она столько читала! — заметила, что где-то прочла, будто мистер Гладстон тоже там иногда гуляет.
— Вот видишь! — сказал Тимоти.
Тетя Энн выразила мнение, что мистер Гладстон — человек высоких принципов и не пристало им его судить.
— Судить его! — буркнул Тимоти. — Я бы его повесил!
— Грешно так говорить, дорогой мой, тем более в воскресенье.
— Чем лучше день, тем слаще труд, — проворчал Тимоти, и тетя Джули задрожала: он сегодня, оказывается, еще и в дурном настроении! И вдруг дыхание замерло у нее в груди. До ее ушей донеслось бойкое тявканье: как будто белый песик позволял себе вольности с кухаркой. Взгляд ее обратился к Смизер.
— Это что? — спросил Тимоти. — Собака?
— В девятом номере за углом есть собака, — пролепетала тетя Джули и, увидев внезапно округлившиеся глаза Смизер, осознала всю глубину своего криводушия. Как ужасно! Вот к чему приводит, когда с самого начала не говоришь правды. Тявканье сменилось пронзительным визгом: как будто кухарка, в свою очередь, позволила себе вольность.
— Это не за углом, — сказал Тимоти. — Это у нас внизу. Что это значит?
Все глаза обратились к Смизер. В наступившем гробовом молчании раздался странный звук — скрипнул корсет на Смизер.
— Извините, мисс, это та собачка, что увязалась за миссис Смолл на улице.
— А-а! — поспешно воскликнула тетя Джули. — Тот песик!
— Что-о? — сказал Тимоти. — Увязался за ней на улице?
— Он был такой худой! — прошелестел замирающий голос тети Джули.
— Смизер, — сказала тетя Энн, — передайте мне сухарики и скажите кухарке, что я желаю ее видеть, когда она пообедает.
Пухлые складочки на лице тети Джули начали заливаться краской.
— Я принимаю на себя всю ответственность, — сказала она. — Этот песик потерялся. Он был страшно голодный, и кухарка дала ему объедков.
— Какой-то бродячий пес! — сказал Тимоти. — Да он тут блох напустит!
— Ах нет, что ты! — пролепетала тетя Джули. — Это очень хороший, породистый песик!
— Ты-то почем знаешь? Ты же собаку от половика не отличишь.
Краска на пухлых щеках тети Джули стала ярче.
— Это был с моей стороны христианский поступок, — сказала она, глядя в упор на Тимоти. — Если 6 ты был сегодня в церкви, ты бы так не разговаривал!
В первый раз она открыто восстала против своего слабого здоровьем братца. Результат превзошел ожидания. Тимоти поспешно доел свой пирожок.
— Только чтобы я его не видел, — пробормотал он.
— Поставьте вино и орехи на стол, Смизер, — сказала тетя Энн. — И пойдите вниз, посмотрите, что там кухарка с ним делает.
После ее ухода воцарилось молчание. Все чувствовали, что Джули вела себя непозволительно.
Тетя Энн поднесла к губам рюмку, в которой было на два глотка темного хереса — подарок дорогого Джолиона, — он такой знаток вин! Тетя Эстер, успевшая за время этих волнений прикончить второй пирожок с изюмом, улыбалась. Тетя Джули не сводила глаз с Тимоти; она вкусила непокорности и нашла ее сладкой.
Смизер вернулась.
— Что скажете, Смизер?
— Кухарка его моет.
— Это еще зачем? — сказал Тимоти.
— Он был грязный, — пояснила тетя Джули.
— Вот видишь!
Раздался голос тети Энн, произносившей молитву. Когда она кончила, все три сестры встали.
— Мы покидаем тебя, дорогой. Пей себе спокойно свой херес. Смизер! Мою шаль, пожалуйста.
Наверху в гостиной они некоторое время сидели молча. Тетя Джули старалась утишить свои расходившиеся нервы. Тетя Эстер старалась делать вид, что ничего не произошло. Тетя Энн, сидевшая очень прямо, старалась подавить бунт строгим взглядом и плотным сжатием своих тонких, бескровных губ. Не о себе она думала, а о нерушимом порядке вещей, который неожиданно оказался под угрозой.
Тетя Джули вдруг выпалила:
— Он сам подошел ко мме, Энн.
— Не будучи знако… Без твоего приглашения?
— Я заговорила с ним, потому что он потерялся.
— Надо было подумать, прежде чем заговаривать. Собаки очень назойливы.
Лицо тети Джули взбунтовалось.
— Ну и прекрасно, я очень рада, — сказала она, — и больше не о чем говорить. Столько шуму из-за пустяков!
У тети Энн стал огорченный вид. Прошло еще порядочно времени. Тетя Джули начала играть в солитер, но она играла рассеянно, и на доске происходили невероятные вещи.
Тетя Энн сидела выпрямившись, с закрытыми главами; а тетя Эстер, подождав, не откроются ли они опять, достала из-под подушки взятую в библиотеке книжку и, спрятав ее за каминным экраном, принялась читать — это был второй том, и Эстер не добралась еще до раскрытия "Тайны леди Одли"; правда, это был роман — неподходящее чтение для воскресного дня, — но, как сказал Тимоти, "чем лучше день, тем слаще труд".
Часы пробили три. Тетя Энн открыла глаза, тетя Эстер закрыла книгу. Тетя Джули смешала в кучу загремевшие по доске стеклянные шарики. Раздался стук в дверь: кухарка, не вхожая, как Смизер, в высшие сферы, всегда стучала, прежде чем войти.
— Войдите!
Вошла кухарка в своем кухонном фартуке из розового ситца, а за нею вошел песик — белый как снег, расчесанный, пушистый, его хвост и вся повадка выражали попеременно то задор, то подобострастие. Кухарка заговорила:
— Я его привела, мисс. Он покушал, и я его вымыла. Такой славненький и сразу со мной подружился.
Все три тети сидели молча, поглядывая то на собачку, то на ножки кресел.
— Видели бы вы, как он ел, мисс, — у вас бы сердце порадовалось! И уже знает свою кличку — Пойми.
— Скажите! — с усилием выговорила тетя Эстер. Она всегда страдала от неловких положений и старалась их сгладить.
Тетя Энн подалась вперед в своем кресле, и голос ее был тверд, хотя и дрожал немножко.
— Это чужая собака, и мистер Тимоти не позволит ее оставить. Смизер отведет ее в полицейский участок.
Как бы пораженный этими словами, песик выглянул из-за кухаркиной юбки и пошел на голос. Потом остановился, изогнувшись скобкой и чуть помахивая хвостом; глаза, блестящие, как два кусочка горной смолы, обратились вверх к тете Энн. Тетя Энн посмотрела вниз — на него; ее исхудалые руки с набухшими венами, чуждые твердости, которую выражал ее голос, нервно двигались на атласе юбки. От распиравшего тетю Джули волнения все ее пухлые складочки еще сильнее вспухли. Тетя Эстер судорожно улыбалась.
— Ох уж эти полицейские участки! — сказала кухарка. — Он-то, небось, не привык ни к чему такому…. На нем, мисс, даже ведь ошейника не было.
— Пойми! — позвала тетя Джули.
Песик оглянулся, обнюхал ее колени и тотчас опять уставился на тетю Знн, словно понимал, в чьих руках тут власть.
— Он, правда, миленький! — робко сказала тетя Эстер, и теперь уже не одни только собачьи глаза с мольбой смотрели на тетю Энн. Но тут дверь снова растворилась.
— Мистер Суизин Форсайт, мисс, — произнес голос Смизер.
Тети Джули и Эстер встали навстречу брату; тетя Энн, по праву своих семидесяти восьми лет, осталась сидеть. Всегда Форсайты приходили к ней, а не она к ним. А сейчас Суизин явился как нельзя более кстати: ведь он такой знаток во всем, что касается лошадей…
— Можете пока оставить этого песика здесь. Мистер Суизин скажет нам, что с ним делать.
Суизин, очень медленно поднимавшийся по лестнице — она была для него узковата, — наконец вступил в гостиную. Рослый, осанистый, с выпяченной грудью, одутловатым, бледным лицом и светлыми круглыми глазами, седой эспаньолкой и усами, он походил_на церемониймейстера, и белый песик, отбежав в угол, громко залаял.
— Что это? — сказал Суизин. — Собака?
Так кто-нибудь, войдя в более современную гостиную, мог бы сказать: "Что это? Верблюд?"
Тетя Джули кинулась в угол и погрозила псу пальцем. Он слегка задрожал и умолк. Тетя Энн сказала:
— Эстер, усади Суизина в его кресло. Нам нужен твой совет, Суизин. Этот песик сегодня утром пристал к Джули в парке; очевидно, потерял хозяев.
Суизин опустился в кресло. Он сидел, разведя колени, что позволяло ему сохранять важность осанки и оберегать от морщинок свой великолепный жилет. Лаковые его сапожки жестко блестели пониже светло-серых, почти голубоватых панталон. Он сказал:
— Как Тимоти это перенес? Его не хватил удар?
Дорогой Суизин был всегда такой шутник!
— Пока еще нет, — ответила тетя Эстер, которая тоже иногда бывала не слишком почтительной.
— Ну, так хватит. Джули, что ты там стоишь как приклеенная? Выведи сюда собаку, я хочу на нее посмотреть. Э, да это сучка!
Это специфически мужское слово, хотя и произнесенное с изяществом, вызвало у дам такое потрясение, как если бы посреди гостиной вывалили кучу сажи. До сих пор все по молчаливому согласию причисляли найденыша к более галантному полу, потому что… ну, таких вещей ведь просто не замечаешь. У тети Джули, правда, были кое-какие сомнения — супружество с Септимусом Смоллом сделало ее несколько более восприимчивой, — но и она предпочитала поддерживать галантную версию.
— Сучка, — повторил Суизин. — Ну и хлопот же у вас с ней будет!
— Этого-то мы и боимся, — сказала тетя Энн, — только все-таки, дорогой мой, тебе не следовало бы так ее называть в гостиной.
— Чушь и чепуха! — сказал Суизин. — Поди сюда, бродяжка! — И он протянул к ней руку в перстнях, пахнувшую собачьей кожей: он приехал в своем фаэтоне и сам правил всю дорогу.
Подбодряемая тетей Джули, собачка приблизилась и съежилась под занесенной над ней рукой. Суизин поднял ее за шиворот.
— Чистокровная, — сказал он, опуская ее наземь.
— Мы не можем оставить ее у себя, — твердо заявила тетя Энн. — Ковры… Мы думали, может быть, в полицейский участок?
— На вашем месте, — сказал Суизин, — я бы послал объявление в "Таймс": "Приблудился белый шпиц, сучка. Обращаться по адресу: Бэйсуотер-Род, "Тихий Уголок". Еще и награду, пожалуй, получите. Ну-ка, посмотрим ее зубы.
Собачка, которую, казалось, загипнотизировал запах, исходивший от рук Суизияа, и пристальный взгляд его фарфорово-голубых глаз, не стала чинить ему препятствий, когда он пальцами раздвинул ей губы — сперва верхнюю губу вверх, потом нижнюю вниз.
— Это щенок, — сказал Суизин. — Усь, усь, бродяжка!
Этот возбуждающий возглас оказал поразительное действие на собачку: опустив хвост, насколько ей это было доступно, она отпрыгнула вбок и забегала вокруг кресла тети Эстер; потом, припав на передние лапы и вздернув кверху свой пушистый зад и хвостик, впилась в Суизина черными, как башмачные пуговицы, глазами.
— Ишь ты, — сказал Суизин. — Стоящая собака. Усь, усь!
На этот раз собачка суетливо забегала по всей комнате, чудом избегая столкновения с ножками кресел, потом, остановившись у столика маркетри, поднялась на задние лапы и стала зубами хватать пампасовую траву.
— Эстер, позвони! — воскликнула тетя Энн. — Позовите Смизер! Джули, запрети ей!
Суизин, с застывшей улыбкой, от которой его эспаньолка встала торчком, сказал:
— Где Тимоти? Посмотреть бы, как она станет кусать его за икры.
Джули в порыве материнских чувств нагнулась и подхватила собачку на руки. Теперь она стояла, как живое воплощение непокорства, прижимая к груди острую мордочку и пушистое тельце, пахнувшее зеленым мылом.
— Я сама отнесу ее вниз, — сказала она. — Не позволю, чтобы ее дразнили! Пойдем, Помми.
Собачка, чьего мнения касательно ее будущей участи никто не спрашивал, высунула розовый язычок и лизнула нос своей покровительницы. Тетя Джули вдруг почувствовала себя любимой — неизъяснимо сладкое чувство! — и, чтобы скрыть волнение, поспешно вышла из комнаты, унося собачку, покорно висевшую у нее на руке. Но она понесла ее не вниз, а наверх, в свою спальню, которая была в конце коридора, за спальней дорогой Энн, и остановилась посреди мебели красного дерева с собачкой в объятиях. Все они против нее и против этой бедной малютки! И тетя Джули еще крепче прижала собачку к груди. А собачка только прерывисто дышала и время от времени узким своим язычком лизала тетю Джули в щеку, словно проверяя, тут ли она. После смерти Септимуса Смолла — десять лет назад — никто не любил ее по-настоящему, а теперь, когда нашлось существо, готовое ее полюбить, его хотят отнять у нее! Джули села на кровать, все еще держа собачку. Там, в гостиной, они сейчас, наверно, придумывают, как бы отослать Помми в полицейский участок или пропечатать в газетах! Но тут она заметила, что все платье у нее в белых волосках, и спустила собачку на пол. Та прошлась бочком по комнате, обнюхивая все, что ей попадалось на пути, а когда дошла до умывальника, то остановилась и, шумно дыша, оглянулась на тетю Джули. Что ей нужно? Самые странные мысли зароились в уме тети Джули, но тут собачка вдруг привстала на задние лапки и лизнула воздух. Господи, да она хочет пить! И, забыв все свои привычки к опрятности, тетя Джули сняла кувшин с умывальника и поставила на пол. Несколько минут в тишине слышен был только звук лаканья. Что это она, все пьет и пьет, куда только это помещается! Собачка подняла глаза на тетю Джули, дважды махнула хвостом и рысцой отправилась обследовать комнату, на сей раз уже более подробно. Обследовав все, кроме тети Джули, о которой, по-видимому, еще ранее составила себе определенное мнение, собачка спряталась под туалетный столик, выставив из-под кружевного подзора голову и передние лапки, и вдруг отрывисто и задорно затявкала. Тетя Джули поняла это как приглашение: "Поиграй со мной!" — и, сняв свой мешочек с губкой, помахала им. Собачка вдруг — так неожиданно! — схватила мешочек и давай его трепать! Тетя Джули пришла в восторг и одновременно в ужас. Значит, собачка уже чувствует себя как дома, — но бедный мешочек! До чего же у нее острые и крепкие зубки! Какое-то ликование охватило вдруг тетю Джули. Да пусть делает с ним что хочет, с этим мешочком, лишь бы ей было весело! В один миг от мешочка ничего не осталось; и, подбирая лохмотья, тетя Джули подумала с вызовом: "Все равно я вряд ли еще когда-нибудь поеду в Брайтон!" Но вслух она строго сказала:
— Смотри, что ты наделала! — И пока они вместе разглядывали обрывки, сердце тети Джули исполнилось решимости. "Пусть себе говорят что угодно, но что я нашла, то мое; а если Тимоти не нравится, что ж, ничего не поделаешь". Потрясающее было ощущение! Но тут постучали в дверь.
— Ах, Смизер! — сказала тетя Джули. — Посмотрите, что она натворила! И вызывающе подняла вверх остатки мешочка.
— О-о! — сказала Смизер. — Да уж, зубки у нее острые! Вы не сойдете в гостиную, мэм? Там мистер и миссис Джемс Форсайт. Увести теперь собачку? Ей, наверно, нужно бы прогуляться.
— Только не в полицейский участок, Смизер. Я ее нашла и никому не отдам.
— Ну конечно же, мэм! И нам с кухаркой будет веселее. Томми-то уже нету. А она сразу к нам привязалась.
Тетя Джули почувствовала укол ревности.
— Я беру на себя всю ответственность, — оказала она. — Ступай со Смизер, Помми!
Подхваченная на руки собачка высунула мордочку из-за края Смизер и, пока ее несли к двери, не отрывала сентиментальных глаз от тети Джули. И снова все, что было в тете Джули материнского, всколыхнулось под лиловым шелком ее корсажа, усеянного белыми волосками.
— Скажите им, я сейчас приду. — И она стала обирать с себя белые волоски.
Перед дверью в гостиную она помедлила: у нее подгибались колени; наконец вошла. Джемс, укрывшись меж своих длинных бакенбард, рассказывал историю. Длинные его ноги так вытянулись, что Джули пришлось обойти их кругом, длинные губы приостановились на минуту, чтобы выговорить: "Здравствуй, Джули. Говорят, ты нашла собаку?" — Затем он продолжал свой рассказ. Рассказ был о человеке, которого укусила собака, и он настоял, чтобы ему сделали прижигание, и после этого даже не мог сидеть, а потом оказалось, что собака не бешеная, так что все это было зря. И какой толк от этих собак, он, Джемс, не понимает, только грязь разводят.
Эмили сказала:
— Шпицы теперь в большой моде. У них такой забавный вид, когда они сидят в коляске!
Тетя Эстер сообщила, что у Джолиона на Стэнхоп-Гейт есть левретка.
— Этот ошметок! — фыркнул Суизин; вероятно, впервые это слово употреблялось в таком применении. — Никакого вида!
— Надеюсь, ты не собираешься оставить эту собаку у себя? — сказал Джемс. — Она, может, какая-нибудь заразная.
— Чепуха, Джемс! — отрезала тетя Джули, красная как рак.
— Ты с ней еще под суд попадешь. Говорят, есть приюты для бездомных собак. Ты должна ее выгнать.
— Да, как же! Сейчас! — огрызнулась тетя Джули: она не боялась Джемса.
— Это называется — сокрытие чужой собственности. Ты идешь против закона.
— Провались он, твой закон!
Это ниспровержение всех основ было встречено в молчании. Никто не понимал, что сделалось с Джули.
— Так, — сказал Джемс, как бы подводя итог. — Не говори потом, что я тебя не предупредил. Как еще Тимоти на это посмотрит. Он с ума сойдет!
— Если он хочет сходить с ума, — сказала тетя Джули, — пожалуйста, я ему не мешаю.
— Что ты со щенятами будешь делать? — спросил Суизин. — Держу пари, она вам принесет щенят.
— Видишь, Джули? — сказала тетя Энн. Волнение тети Джули достигло такой степени, что она взяла веер со столика с антикварными вещицами и стала обмахивать им свое разгоряченное лицо.
— Вы все против меня, — сказала она. — Выдумали еще: щенят принесет! Такая крошка!
Суизин встал.
— Ну, прощайте. Поеду теперь к Николасу. Прощай, Джули. Может, поедешь как-нибудь со мной покататься? Я свезу тебя в приют для бездомных собак.
Выпятив грудь, он прошествовал к двери; потом стало слышно, как он спускается по лестнице под аккомпанемент звонка из гостиной.
Джемс машинально сказал:
— Ну и чудак этот Суизин!
Он говорил это после каждой встречи с братом, а Суизин в таких случаях столь же неизменно говорил:
— Ну и болван этот Джемс!
Эмили, соскучившись за время этой семейной сцены, начала рассказывать тете Эстер о входящем в моду новом обычае — есть устрицы перед супом. Это, конечно, очень по-иностранному, но, говорят, Принц тоже так делает. Джемс ни за что не хочет, а лично она, Эмили, находит это довольно элегантным. Отчего бы Эстер не попробовать? Джемс начал рассказывать Энн о Сомсе: он в январе кончает свою практику у юриста; серьезный юноша! Джемс рассказывал долго. Тетя Джули сидела надувшись, обмахиваясь веером и пряча за ним лицо. Ей очень хотелось, чтобы приехал Джолион. Отчасти потому, что он был ее любимцем и, как старший брат, не позволял никому другому ее обижать; отчасти потому, что только у него была собака; а отчасти потому, что даже Энн его немножко побаивалась. Послушать бы, как он им скажет: "Трусы вы все и больше ничего! Разумеется, Джули имеет право оставить у себя то, что она нашла". Потому что ведь так же это и было! Собачка сама пошла за ней, по собственной воле. И это же не драгоценный камень и не кошелек — тогда бы, конечно, другое дело! Джолион иногда приезжал к ним по воскресеньям, но чаще водил малютку Джун в Зоологический сад. А как только он появлялся в гостиной, Джемс сейчас же норовил улизнуть: боялся, что ему намылят голову. И очень бы хорошо, раз он так отвратительно вел себя с нею!
Она вдруг сказала:
— Я вот возьму и поеду на Стэнхоп-Гейт и спрошу дорогого Джолиона.
— Это еще зачем? — сказал Джемс, забирая в кулак одну из своих бакенбард. — Только и дождешься, что он даст тебе нахлобучку!
То ли устрашенная этой перспективой, то ли по другим причинам, но Джули, видимо, раздумала ехать; она перестала обмахиваться, и лицо ее привяло то выражение, из-за которого в семье создалась поговорка: "Такой-то? Ну! Настоящая Джули".
Джемс, однако, уже истощил свой недельный запас новостей.
— Я вижу, Эмили, — сказал он, — тебе хочется домой. Да и лошади, наверно, застоялись.
Справедливость этого утверждения никогда не подвергалась проверке, так как Эмили всякий раз тотчас вставала и говорила: "Прощайте, дорогие. Передайте от нас привет Тимоти".
Так было и на этот раз. Она легонько перецеловала всех тетушек в щеку и вышла из комнаты раньше, чем Джемс вспомнил — как он после жаловался ей в карете, — что именно он должен был у них спросить; а ведь он, собственно, ради этого и приехал!
Когда они удалились, тетя Эстер, поглядев сперва на одну сестру, потом на другую, окутала "Тайну леди Одли" своей шалью и вышла на цыпочках. Она знала, что теперь будет. Тетя Джули дрожащими руками взяла доску для солитера. Вот она, решительная минута! И она ждала, изредка переставляя шарики мокрыми от пота пальцами и украдкой поглядывая на прямую фигуру, затянутую в черный шелк со стеклярусной отделкой и камеей у ворота. Она решила, что ни за что не заговорит первой, и вдруг сказала:
— Ну что ж ты молчишь, Энн?
Тетя Энн встретила ее взгляд своими серыми глазами, которые так хорошо видели вдаль, и промолвила:
— Ты слышала, что говорили Джемс и Суизин.
— Я не выгоню эту собачку, — сказала тетя Джули. — Не выгоню, и все! Кровь стучала у нее в висках, я сама она постукивала ботинком об пол.
— Будь это действительно хорошая собачка, она бы не убежала и не потерялась. Но собачкам этого пола нельзя доверять. Пора бы тебе это знать. Джули, в твои годы. Теперь мы одни — я могу говорить открыто. Она, конечно, будет приводить сюда кавалеров.
Тетя Джули сунула палец в рот, пососала его, вынула и сказала:
— Мне надоело, что со мной обращаются, как с ребенком.
Тетя Энн бесстрастно ответила:
— Тебе следовало бы каломеля принять: разводишь тут истерики! Мы никогда не держали собак.
— Я вам и не предлагаю, — сказала тетя Джули. — Это будет моя собака. Я… я… — Она не решалась заговорить о том, что лежало у нее на сердце, о своей жажде быть любимой — это… это значило бы пускаться в излияния!..
— Нельзя оставлять у себя то, что не твое, — сказала тетя Энн. — Ты сама это прекрасно понимаешь.
— Я помещу объявление в газетах; если хозяин отыщется, я ее отдам. Но она сама пошла за мной, по своей воле. А жить она может внизу. Тимоти никогда ее и не увидит.
— Она станет пачкать ковры, — сказала тетя Энн, — и лаять по ночам. У нас покоя не будет.
— Надоел мне покой, — сказала тетя Джули, громыхая по доске стеклянными шариками. — Надоел покой и надоело беречь вещи — все беречь и беречь… так что, под конец, уже не я… не ты… уже не они тебе, а ты им принадлежишь!
Тетя Энн воздела вверх свои худые, бледные руки.
— Ты сама не понимаешь, что говоришь! Кто не умеет беречь вещи, тот не достоин их иметь.
— Вещи, вещи! Надоели мне вещи! Я хочу что-нибудь живое. Хочу вот эту собачку. А если вы мне не дадите, я уеду и возьму ее с собой. Вот вам!
Таких бунтарских речей еще никогда не слыхали эти стены! Тетя Энн сказала очень тихо:
— Ты не можешь уехать, Джули; у тебя нет денег. Так что незачем об этом и говорить.
— Джолион даст мне денег; он не позволит вам меня тиранить.
Морщинка боли залегла между старческих глаз тети Эмн.
— Разве я тебя тираню? — сказала она. — Ты забываешься!
Целую минуту тетя Джули молчала, глядя то на свои дергающиеся пальцы, то на изрезанное морщинами, бледное, как слоновая кость, лицо старшей сестры. Слезы раскаяния подступили у нее к глазам. Дорогая Энн так стара… и доктор всегда говорит!.. Джули поспешно достала носовой платочек.
— Я… я… я так расстроилась… Я не хотела… дорогая Энн… я… Слова вперемежку с рыданиями спотыкались у нее на губах. — Но мне т-так хо… хочется эту с-соб… бачку!
Воцарилось молчание, нарушаемое лишь ее всхлипываниями.
Потом прозвучал голос тети Энн — спокойный, чуть-чуть дрожащий:
— Хорошо, милочка. Нам придется многим пожертвовать, но если это может сделать тебя счастливее…
— О! о! — зарыдала тетя Джули. — О! о!
Крупная слеза упала на доску для солитера, и тетя Джули вытерла ее платочком.
Назад: NICOLAS-REX {Николас — властитель (лат.)}, 1864
Дальше: ГОНДЕКУТЕР, 1880