После обеда Майкл вышел из дома, не сказав, куда идёт. После смерти тестя, когда он понял, что произошло у Флёр с Джоном Форсайтом, его отношения с женой остались прежними, но с существенной, хотя с виду еле заметной, разницей: теперь Майкл был у себя дома не сконфуженным просителем, а человеком, свободным в своих поступках. Между ним и Флёр не было сказано ни слова о том, что произошло уже почти четыре года тому назад, и никаких новых сомнений на её счёт у него не возникало. С неверностью было покончено навсегда. Майкл внешне остался таким же, как прежде, но внутренне освободился, и Флёр это знала. Предостережение отца насчёт истории с Уилфридом было излишним, — Майкл и так ничего бы не сказал жене: он верил в её способность сохранить тайну, но сердцем чувствовал, что в деле такого свойства она не сможет оказать ему реальной поддержки.

Он шёл пешком и размышлял: "Уилфрид влюблён. Следовательно, к десяти он должен быть уже дома, если только у него не начался приступ поэтической горячки. Однако даже в этом случае невозможно писать стихи на улице или в клубе, где сама обстановка преграждает путь потоку вдохновения". Майкл пересёк Пэл-Мэл, пробрался сквозь лабиринт узких улочек, заселённых свободными от брачных уз представителями сильного пола, и вышел на Пикадилли, притихшую перед бурей театрального разъезда. Оттуда по боковой улице, где обосновались ангелы-хранители мужской половины человечества — портные, букмекеры, ростовщики, свернул на Корк-стрит. Было ровно десять, когда он остановился перед памятным ему домом. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые встретил Флёр. Майкл с минуту постоял, — от наплыва минувших переживаний у него закружилась голова. В течение трёх лет, пока нелепое увлечение Уилфрида его женой не разрушило их дружбу, он оставался его верным Ахатом. "Мы были прямо как Давид с Ионафаном", — подумал Майкл, подымаясь по лестнице, и былые чувства захлестнули его.

При виде Майкла аскетическое лицо оруженосца Стэка смягчилось.

— Мистер Монт? Рад видеть вас, сэр.

— Как поживаете, Стэк?

— Старею, конечно, а в остальном, благодарю вас, держусь. Мистер Дезерт дома.

Майкл снял шляпу и вошёл.

Уилфрид, лежавший на диване в тёмном халате, приподнялся и сел:

— Хэлло!"

— Здравствуй, Уилфрид.

— Стэк, вина!

— Поздравляю, дружище!

— Знаешь, я ведь впервые встретил её у тебя на свадьбе.

— Без малого десять лет назад. Ты похищаешь лучший цветок в нашем семейном саду, Уилфрид. Мы все влюблены в Динни.

— Не хочу говорить о ней, — тут слова бессильны.

— Привёз новые стихи, старина?

— Да. Сборник завтра пойдёт в печать. Издатель тот же. Помнишь мою первую книжку?

— Ещё бы! Мой единственный успех.

— Эта лучше. В ней есть одна настоящая вещь.

Стэк возвратился с подносом.

— Хозяйничай сам, Майкл.

Майкл налил себе рюмку бренди, лишь слегка разбавив его. Затем сел и закурил.

— Когда женитесь?

— Брак зарегистрируем как можно скорее.

— А дальше куда?

— Динни хочет показать мне Англию. Поездим, пока погода солнечная.

— Собираешься назад в Сирию? Дезерт заёрзал на подушках:

— Не знаю. Может быть, позднее. Динни решит.

Майкл уставился себе под ноги, — рядом с ними на персидский ковёр упал пепел сигареты.

— Старина… — вымолвил он.

— Да?

— Знаешь ты птичку по имени Телфорд Юл?

— Фамилию слышал. Бульварный писака.

— Он недавно вернулся из Аравии и Судана и привёз с собою сплетню.

Майкл не поднял глаз, но почувствовал, что Уилфрид выпрямился, хотя и не встал с дивана.

— Она касается тебя. История странная и прискорбная. Он считает, что тебя нужно поставить в известность.

— Ну? У Майкла вырвался невольный вздох.

— Буду краток. Бедуины говорят, что ты принял ислам под пистолетом. Ему рассказали это в Аравии, затем вторично в Ливийской пустыне. Сообщили все: имя шейха, название местности в Дарфуре, фамилию англичанина.

И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлён на собеседника и что лоб его покрылся испариной.

— Ну?

— Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днём в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.

Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!

— Прощать не за что. Это правда.

— Старина, дорогой!..

Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.

Дезерт встал, подошёл к шкафу и вынул оттуда рукопись:

— На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:

— Потрясающе!

— Да, но ты никогда бы так не поступил.

— Понятия не имею, как бы я поступил!

— Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или чёрт знает ещё чему подавить твоё первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: "Стреляй и будь проклят!" Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.

— Пытка — жестокая штука.

— Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня — стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат — мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.

— В поэме про это нет ни слова, — вставил Майкл.

— Чувство жалости к палачу ещё не может служить оправданием.

Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия — пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.

— А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? спросил подавленный Майкл.

— Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.

— Динни в курсе?

— Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось.

Она держалась так, как никто бы не сумел, — изумительно!

— Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все — хотя бы ради

Динни.

— Нет, я просто обязан отказаться от неё.

— Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно…

— Я тоже.

Удручённый безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе ещё бренди.

— Правильно! — одобрил Дезерт, следя за ним глазами. — Представь минуту, что это стало достоянием прессы! И Дезерт расхохотался.

— Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, — сказал Майкл с внезапной надеждой.

— Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесётся по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.

Майкл положил ему руку на плечо:

— В любом случае можешь располагать мною. Моё мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придётся вытерпеть.

— Мне приклеят ярлык "трус", а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.

— Чушь! Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:

— При мысли, что придётся погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, всё моё существо взбунтовалось. Легенды, суеверия — ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого чёрта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого чёрта?

Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:

— Религия — символ!..

— Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело — за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошёл войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?

— Мы обязаны это скрыть! — взорвался Майкл. — Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.

Уилфрид пожал плечами:

— Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй своё первое побуждение, Майкл.

— Что же ты собираешься делать?

— Не всё ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.

— По-моему, в наши дни найдётся немало таких, кто поддержит тебя.

— Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я — отверженный.

— А Динни?

— С ней я всё улажу.

Майкл взялся за шляпу:

— Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,

— Благодарю. Спокойной ночи!

Прежде чем Майкл вновь обрёл способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплён своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, — это ясно. Но нельзя безнаказанно зачёркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, — кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.

"Конечно, — думал Майкл, — у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, ещё более далёкой от них, чем Уилфрид? Все это…"

Предаваясь этим невесёлым размышлениям, Майкл пересёк Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.

На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления — средство, гарантирующее сон.

— Кэтрин? — спросила леди Монт. — Корь?

— Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.

— Насчёт этого молодого человека… который переменил религию? Мне всегда было при нём не по себе: он не боялся грозы, и вообще.

Майкл вытаращил глаза от удивления:

— Да, об Уилфриде.

— Эм, абсолютная тайна! — предупредил сэр Лоренс. — Ну, Майкл?

— Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.

— Что за история? — спросила леди Монт.

— Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.

— Какая нелепость!

"Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?" мелькнуло в голове у Майкла.

— Итак, по-твоему, я должен предупредить Юла, что опровержения не последует? — мрачно произнёс сэр Лоренс.

Майкл кивнул,

— Но ведь дело на этом не остановится, мой мальчик.

— Знаю. Он ничего не хочет слушать.

— Гроза, — неожиданно объявила леди Монт.

— Совершенно верно, мама. Он написал об этом поэму, и превосходную.

Завтра он посылает издателю новый сборник, в который включил и её. Папа, заставьте Юла i — Джека Масхема по крайней мере молчать. Им-то, в конце концов, какое дело?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами, которые, несмотря на груз семидесяти двух лет, только-только начинали выдавать возраст баронета.

— Всё сводится к двум совершенно различным вопросам, Майкл. Первый как обуздать клубные сплетни. Второй касается Динни и её родных. Ты говоришь, что Динни знает; но её родные, за исключением нас, не знают. Она не сказала нам; значит, им тоже не скажет. Это не очень красиво. Это даже не умно, — уточнил сэр Лоренс, не ожидая возражений, — так как всё равно рано или поздно обнаружится и они никогда не простят Дезерту, что он женился, не сказав им правду. Я и сам бы не простил, — дело слишком серьёзное.

— Огорчительное! — изрекла леди Монт. — Посоветуйтесь с Эдриеном.

— Лучше с Хилери, — возразил сэр Лоренс.

— Папа, во втором вопросе решающее слово, по-моему, за Динни, — вмешался Майкл. — Ей надо сообщить, что кое-какие слухи уже просочились. Тогда она или Уилфрид сами расскажут её родным.

— Если бы только Динни позволила ему оставить её! Не может же Дезерт настаивать на браке, когда в воздухе носятся такие слухи!

— Не думаю, что Динни оставит его, — заметила леди Монт. — Она слишком долго выбирала. Мечта всей юности!

— Уилфрид сказал, что считает себя обязанным оставить её. Ах, чёрт побери!

— Вернёмся к первому вопросу, Майкл. Я, конечно, могу попытаться, но сомневаюсь, что из этого будет толк, особенно если выйдет его поэма. Что она собой представляет? Оправдание?

— Скорей объяснение.

— Горькое и бунтарское, как его прежние стихи? Майкл утвердительно кивнул.

— Из сострадания они, пожалуй, ещё промолчали бы, но с такой позицией ни за что не примирятся. Я знаю Джека Масхема. Бравада современного скепсиса для него ненавистней чумы.

— Не стоит гадать, что будет, но, по-моему, мы все обязаны оттягивать развязку как можно дольше.

— Уповайте на отшельника, — изрекла леди Монт. — Спокойной ночи, мой мальчик. Я иду к себе. Присмотрите за собакой, — её ещё не выводили.

— Ладно. Сделаю, что могу, — обещал сэр Лоренс.

Майкл получил материнский поцелуй, пожал руку отцу и удалился.

Он шёл домой, а на сердце у него было тяжело и тревожно: на карте стояла судьба двух горячо любимых им людей, и он не видел выхода, который не был бы сопряжён со страданиями для обоих. К тому же у него не выходила из головы навязчивая мысль: "Как бы я вёл себя в положении Уилфрида?" И чем дальше он шёл, тем больше крепло в нём убеждение, что ни один человек не может сказать, как он поступил бы на месте другого. Так, ветреной и не лишённой красоты ночью Майкл добрался до Саутсквер и вошёл в дом.