Кондафорд, словно выражая недовольство всеми этими любовными перипетиями и оплакивая утрату двух своих дочерей, встретил Динни мелким дождём.

Девушка нашла, что её родители усиленно стараются не "разводить трагедий" по поводу отъезда Клер, и возымела надежду, что они будут держаться так же и в отношении её самой. Чувствуя себя, по своему же выражению, "чересчур огорожанившейся", она решила пройти испытание водой перед ордалией окончательного объяснения и отправилась побродить. Кроме того, к обеду ожидались Хьюберт и Джин, их надо было встретить, и Динни хотела убить двух зайцев сразу. Капли дождя, падавшие ей на лицо, хмельной запах земли, голоса кукушек и вид деревьев, одни из которых уже успели расцвести, а другие только начинали зеленеть, освежили её тело и повергли в уныние её сердце. Девушка по тропинке углубилась в лес. Он состоял из буков и ясеней; кое-где попадался английский тис, так как почва была известковатой. Дождь накрапывал чуть-чуть, с листвы не капало, и тишину нарушал лишь частый стук дятла. Динни, если не считать раннего детства, была за границей трижды — в Италии, в Париже, в Пиренеях и всякий раз возвращалась домой ещё более влюблённой в Англию и в Кондафорд. Теперь она не знала, куда лежит её путь. Нет сомнения, впереди пески, смоковницы, молчаливые фигуры у колодцев, плоские крыши, волоса муэдзинов, взгляды из-под чадры. Но Уилфрид, конечно, почувствует прелесть Кондафорда и согласится время от времени гостить в нём. Отец Дезерта жил в замке, построенном словно напоказ, но, к всеобщему огорчению, закрыл доступ туда и никому его не показывал. Отчий замок, Итон, Лондон — вот и всё, что Уилфрид, который провёл четыре г, ода на войне и восемь лет на Востоке, знает об Англии.

"Мне предстоит открыть ему Англию, а он откроет мне Восток", — подумала Динни.

В ноябре прошлого года буря повалила несколько буков. Глядя на их обнажённые разлапые корни, Динни вспомнила, как Флёр говорила, что продать лес — единственный способ выполнить последний долг перед детьми. Но отцу Динни только шестьдесят два! Как вспыхнули щёки Джин в день приезда, когда тётя Эм процитировала: "Плодитесь и размножайтесь"! Она ждёт ребёнка! Разумеется, сына, — Джин из тех женщин, у которых родятся мальчики. Ещё одно поколение Черрелов по прямой линии!

А вдруг у неё с Уилфридом тоже будет малыш? Что тогда? С детьми кочевать нельзя. Тревога и неуверенность охватили Динни. Будущее — сплошное белое пятно на карте! Мимо застывшей на месте девушки пробежала белка и взобралась на дерево. Динни с улыбкой проводила взглядом проворного рыженького зверька с пушистым хвостом. Слава богу, Уилфрид любит животных. "Аллах и тот в свой рай ослов пускает". Он не может не полюбить Кондафорд, его лесных птиц, рощи, ручьи, высокие окна, магнолии, голубей и зелёные пастбища! Но понравятся ли ему её родные — Отец, мать, Хьюберт, Джин? Понравится ли он им? Нет, им он не понравится — слишком непринуждён, порывист, горек, прячет все лучшее, что в нём есть, словно стыдится этого. Они не оценят его поклонения красоте, а переход в другую веру повергнет их в удивление и замешательство, даже если они не узнают того, что он ей рассказал.

В Кондафорде не было ни дворецкого, ни электричества, и Динни выбрала для объяснения тот момент, когда горничные, поставив графины и десерт на озарённый свечами стол из полированного ореха, удалились.

— Простите, что отвлекаю вас личными делами, — внезапно объявила Девушка. — Я помолвлена.

Сначала никто не ответил. Каждый из четырёх присутствовавших привык думать и говорить, хотя это не всегда одно и то же, что Динни создана Для брака; поэтому они могли только радоваться, что она выходит замуж. Затем Джин спросила:

— С кем, Динни?

— С Уилфридом Дезертом, вторым сыном лорда Маллиена… Он был шафером Майкла…

— О! Но…

Динни обвела взглядом трёх остальных. Лицо отца невозмутимо, что вполне естественно, — он понятия не имеет об этом молодом человеке; тонкие черты её матери выражают вопрос и тревогу; Хьюберт, казалось, с трудом подавляет раздражение.

Наконец леди Черрел спросила:

— Динни, давно ты знакома с ним?

— Всего десять дней, но мы виделись ежедневно. Боюсь, что это любовь с первого взгляда, как и у тебя, Хьюберт. Мы помнили друг друга со свадьбы Майкла.

Хьюберт уставился в свою тарелку:

— Известно ли тебе, что он перешёл в мусульманство? По крайней мере, в Хартуме шли такие разговоры.

Динни кивнула.

— Неужели? — воскликнул генерал.

— В том-то и беда, сэр.

— Зачем он это сделал? Динни чуть не брякнула: "Не всё ли равно — ислам или христианство, если ты неверующий!" — но вовремя спохватилась. Вряд ли это было бы особенно лестной рекомендацией.

— Не понимаю людей, меняющих веру, — резко бросил генерал.

— Я вижу, что новость не вызвала особого восторга, — пробормотала Динни.

— До восторгов ли тут? Мы ведь его совсем не знаем, дорогая.

— Ты права, мама. Можно мне пригласить его сюда? Он в состоянии содержать семью, и тётя Эм говорит, что у его брата не будет потомства.

— Динни! — остановил её генерал.

— Я шучу, дорогой.

— Но он же вроде бедуина: вечно кочует, а это уже не шутки, — отозвался Хьюберт.

— Кочевать можно и вдвоём, Хьюберт.

— Ты всегда говорила, что тебе тяжело даже на время уезжать из Кондафорда.

— Я помню, как ты говорил, Хьюберт, что не видишь ничего хорошего в браке. Я уверена, что в своё время и вы с отцом, мама, говорили то же самое. Но разве вы утверждали это потом?

— Злючка! — отпарировала Джин, и это простое слово положило конец сцене.

Однако перед сном Динни зашла к матери и снова спросила:

— Значит, я могу пригласить Уилфрида?

— Разумеется, и когда захочешь. Мы будем рады познакомиться с ним.

— Я понимаю, мама, этот удар последовал слишком быстро за браком Клер. Но вы же знали, что рано или поздно я уйду от вас.

Леди Черрел вздохнула:

— Догадывались.

— Я забыла сказать, что он поэт, и притом настоящий.

— Поэт? — переспросила её мать, словно не хватало только этого штриха, чтобы довершить её опасения.

— В Вестминстерском аббатстве немало поэтов. Но не беспокойся, он туда не попадёт.

— Различие в религии — очень серьёзное обстоятельство, Динни, особенно когда дело касается детей.

— Почему, мама? Говорить о религиозных убеждениях человека, пока он не стал взрослым, просто смешно. Кроме того, к тому времени, когда подрастут мои дети, если они у меня будут, вопрос станет чисто академическим.

— Динни!

— Он уже почти стал им, если не считать узких религиозно настроенных кругов. Для нормальных людей религия все больше превращается в этическую проблему.

— Я слишком мало знаю, чтобы судить об этом, да и ты тоже.

— Мамочка, милая, погладь меня по голове.

— Ох, Динни, как мне хочется думать, что ты сделала разумный выбор!

— Не я, а меня выбрали, мама.

Динни чувствовала, что вряд ли успокоила мать таким способом, но, не зная другого, поцеловала её на сон грядущий и ушла.

У себя в комнате она села и написала:

"Кондафорд. Пятница.

Дорогой мой,

Это бесспорно и безоговорочно первое любовное письмо в моей жизни, поэтому я едва ли сумею выразить мои чувства. По-моему, будет довольно, если я просто скажу: "Люблю тебя". Я объявила родным радостную весть. Она, естественно, заставила их призадуматься и пробудила в них желание поскорее тебя увидеть. Когда ты приедешь? Если ты будешь со мной, вся эта история перестанет мне казаться только прекрасным сном наяву. Жизнь у нас здесь простая. Мы, пожалуй, не стали бы жить на широкую ногу, даже если бы на это были средства. Три горничные, шофёр и два егеря — вот и вся наша прислуга. Я думаю, что моя мать тебе понравится, и не думаю, что ты сойдёшься с моим отцом и братом, хотя, надеюсь, его жена Джин расшевелит твоё поэтическое воображение: она удивительно яркая женщина. Сам же Кондафорд тебе полюбится, — в этом я уверена. Тут чувствуется подлинная старина. У нас можно поездить верхом; мы с тобой будем бродить и болтать, и я покажу тебе все мои любимые уголки и местечки. Погода, надеюсь, будет хорошая, — ведь ты так любишь солнце. Здесь для меня сейчас пасмурен каждый день, с тобой же любой станет погожим. Комната, которая тебе предназначена, — на отлёте; в ней царит прямо-таки неземная тишина. К ней ведут пять веерообразных ступеней, и называется она комнатой священника, потому что в ней был замурован Энтони Черрел, брат Джилберта, владевшего Кондафордом при Елизавете. Пищу ему Доставляли в корзинке, которую на верёвке спускали ночью к его окну. Он был священник и видный католик, а Джилберт, хотя и перешёл в протестантство, любил брата больше, чем религию, как и подобает порядочному человеку. Энтони скрывался там три месяца, а потом, однажды ночью, брат разобрал стену, переправил его через весь остров до самой Бьюли-ривер и посадил на флюгер. Стену, чтобы не вызвать подозрений, восстановили, и окончательно снёс её лишь мой прадед, последний из нашего рода, кто располагал более или менее значительными средствами. Стена действовала ему на нервы, и он с ней быстро разделался. Внизу, под ступенями, есть ванная. Окно, разумеется, расширили, и вид из него изумительный, особенно сейчас, когда цветут сирень и яблони. У меня самой (если тебе это интересно) комната узкая и похожа на келью, но выходит она прямо на луга и холмы, за которыми виден лес. Я живу в ней с семи лет и не променяю ни на какую другую, пока ты не подаришь мне … на радость и на утешенье

Свет звёзд по ночам, по утрам птичье пеньё. Я склонна считать маленького «Стивенсона» своим любимым стихотворением; как видишь, во мне тоже есть что-то от кочевницы, хотя по натуре я домоседка. Между прочим, мой отец глубоко чувствует природу, любит животных, птиц и деревья. Мне кажется, большинство военных похожи на него, как это ни странно. Но, разумеется, они воспринимают лишь видимую и познаваемую, а не эстетическую сторону природы. Они усматривают в фантазии лишь проявление известной ненормальности. Я подумывала, не подсунуть ли нашим книжку твоих стихов, но решила, что, в общем, не стоит: они могут понять тебя слишком буквально. Человек всегда больше располагает к себе, чем его произведения. Уснуть не надеюсь, — сегодня, в первый раз с сотворения мира, я не видела тебя. Спокойной ночи, дорогой мой, желаю счастья и целую.

Твоя Динни.

P.S. Для тебя выбрана фотография, на которой я больше всего похожа на ангела, то есть та, где мой нос меньше всего вздёрнут. Пошлю её завтра, а пока вот тебе два моментальных снимка. Когда же, сэр, я получу вашу карточку?

Так закончился этот отнюдь не лучший день её жизни.